Шел тысяча девятьсот двадцать второй год. В бывшей Российской Империи продолжалась гражданская война, а переполненные людьми кварталы Парижа пытались вместить в себя очередную волну русских эмигрантов. В прошлом эти люди были лучшими представителями своей нации - ученые, художники, аристократы, теперь они прибегали сюда, лишившись всего, имея за собой только слабую надежду на спасение.
Они жили далеко не так достойно, как первые эмигранты, наводнявшие Европу в прошлом десятилетии: те перевозили свое имущество, предметы роскоши и искусства, старались как-то обустроить быт, хоть отдаленно соответствовавший тому, который они вели на покинутой родине. Они заселяли Монпарнас, скупая лучшие квартиры и этажи, устраивали салоны и политические кружки, ходили в театр и в Гран Опера, выезжали в Версаль и собирались на шумные пикники в Булонском лесу. Они мало напоминали тех, кто теперь пытался как-то найти свое место в растущем на глазах Париже.
Эти же люди несли на своих лицах отпечаток ужасов революции и гражданской войны, не тяготели к роскошной жизни, с трудом сводили концы с концами и были безумно бедны, распродавая жалкие остатки имущества, которое им удалось прихватить с собой.
Марина и Серж (в России он был еще Сергеем Андреевичем, но, оказавшись в Париже, чудесным образом преобразился) приехали в Город зимой, а сейчас была осень. В конце весны они продали последние картины из коллекции отца Марины и кое-как смогли протянуть на этих средствах все лето. Все это время они жили легко и даже счастливо, трудности начались осенью.
Летом было намного проще - обнаруживался разный скудный заработок: в Европу стягивались американцы. Они были богаты, им было чудовищно скучно и они пытались развлекаться всеми известными им способами. Благодаря им, быт Марины и Сержа на какое-то время наладился: он, занимавшийся преподаванием русского, немецкого языков и латыни обзавелся несколькими новыми учениками, родители-американцы которых были щедры и не жалели денег на образование своих чад, уверенные что делают вклад в их будущее; Марина рисовала на улице портреты, Парижские улочки, иногда, реже, продавала свои старые акварели с видами Петербурга и Одессы - они хорошо расходились у туристов. Марина также давала уроки, но романских языков; лучше всего она владела итальянским и познакомилась с премилой семьей итальянцев, с детьми которых и прозанималась все лето, совершенствуя их французский и латынь. Несколько слов по-русски дети, бывшие довольно смышлеными, тоже переняли и теперь очень гордились этим знанием. Русских в Европе любили. Отношение к ним было трепетное и нежное, уважительное и взволнованное. Непостижимая нация, подарившая миру Достоевского и Чехова!
Но лето осталось позади.
На город опустились влажные облака. Небо стало бесцветным как чистый лист. Тускло горели электрические фонари, которые теперь стояли по всем округам, лишний раз, демонстрируя, что город смотрит в будущее, живет и развивается в соответствии с требованиями нового, сумасшедшее-летящего, как паровоз, века.
Для Марины и Сержа наступили трудные времена: американцы вернулись домой, итальянцы тоже - в это время в их солнечном Неаполе еще можно было купаться в море, когда как воды Сены стали серыми и отливали холодом стали.
Они думали о том, чтобы уехать тоже, но вариантов было немного. Многие поговаривали о том, что нужно вернуться домой; многие, что нужно бежать дальше, в Америку, оставаться здесь опасно. Но никто не двигался с места. Все думали, как пережить зиму, незаметно притаившуюся за поворотом. Денег едва хватало, чтобы оплачивать съемное жилье, не то, чтобы планировать переезд через океан. Быт был слишком хрупким и мысль, что придется воссоздавать его сначала в другом месте, наводила ужас. Так и жили - в тревожном ожидании зимы и... вестей из дома.
Они снимали мансарду в два окна на улице Дюперре, на подступах к Монмартру. Где-то недалеко неторопливо ворочала жернова Красная Мельница. Возвращаясь домой с вершины холма, Марина часто видела публику, толпившуюся у кабаре и безобразных пьяниц, прогнанных охраной, но пытавшихся все-таки заглянуть внутрь через головы посетителей. Это место волновало фантазию Марины, но она все же старалась обходить его стороной. Серж тоже не испытывал к нему особой симпатии, он избегал людных мест, практически не общался ни с кем кроме супруги и, хоть и имел слабость к алкогольным напиткам, предпочитал потреблять их в одиночестве, а не разделять удовольствие не с самой высокородной публикой, облюбовавшей бульвар Клиши и соседние с Мулин Руж улочки.
***
Темнело рано и они сидели в своей комнатушке, слушая, как падают листья и воет в трубах бездомный ветер. Впереди была пугающая неизвестность и не менее пугающая зима. Холод сквозил через щели на окнах, предвещая ее мрачное пришествие.
- Мне никак не удается найти себе ученика, - говорил Серж, сгорбившись над маленьким письменным столом. Он пытался писать стихи, но с начала осени, он признаться, не написал ни строчки. Их жизнь стала слишком прозаичной для поэзии. Это ужасно тяготило его, ему казалось, что он навсегда потерял свой талант. И все же он делал какие-то мимолетные прозаические заметки о жизни, но не показывал их даже Марине. Хотя она всегда была первым, кто слушал или читал написанное им.
Что-то происходило с ним, что-то плохое. Толи он тяготился разлукой с домом, толи бедственным положением и отсутствием хоть какого-то заработка. Он стал ужасно молчалив.
- Ты не говорил с Гореликовыми? - слабо поинтересовалась Марина, с тревогой глядевшая в окно на сгущающиеся синие сумерки, - они обещали поискать что-нибудь... хотя сам понимаешь, сам понимаешь... трудно.
- Кто это? - не отрываясь, спросил Серж, хотя в его голосе не звучало особого интереса, - не припомню.
- Как же... вспомни, - воззвала женщина, - мы были у них в середине весны, они снимают комнаты на улице Кошуа, маленькая такая улочка, выше на холме, они еще в восемнадцатом году переехали... у них мальчик совсем слабо говорил по- французски, Ваня, ты ему еще давал пару уроков грамматики.
Серж нахмурил брови, пытаясь вспомнить, но в конце-концов, покачал головой и буркнул что-то невразумительное, вроде "нет, нет. Сколько же их было".
Он отвернулся к стене и закрыл глаза, а Марина смотрела на его профиль с высоким лбом, реденькой бородкой, прямым аккуратным носом маленькой птицы; и думала, все думала, что это уже совсем родной ей человек, хотя поженились они не так давно, незадолго до отъезда из Петербурга; и все же, в тоже время, некая пропасть лежит между ними и с каждым днем наступившей осени, пропасть увеличивается, рискуя поглотить их самих. Точно также, как увядали деревья на бульваре, увядала и их любовь; увядало все в этом мире, охваченным диким стремлением к прогрессу, обернувшимся падением и пустотой. Возможно, они оба не были ни в чем виноваты - теперь между ними лежала кровавая прорезь революции, пережитой так болезненно, так мучительно. Она должна была сплотить их - и Сержа с Мариной, и всех этих людей, выброшенных сюда, как чемоданы с затонувшего судна прибоем, на незнакомый берег. Но они таились по своим бедным квартирам и лишний раз боялись взглянуть друг другу в глаза. Они были не нужны здесь, не нужны в отвергнувшем их море, то есть - дома.
Теперь слово дом приобрело совсем другое, тяжелое и невыносимое, трагическое значение. Оно таяло на языке, как горькое лекарство; маячило в мозгу, словно бледная тень - и гасло, гасло, потерянное навсегда. Теперь они бездомны.
Эти мысли наводили на Марину тоску и погружали Сержа в мрачную глубокую меланхолию. Он барахтался в ней, как в мутной воде и неминуемо тонул. Марина ничем не могла помочь ему: он просто перестал раскрываться перед ней. Они почти не разговаривали и эта тишина, в которой они проводили свои вечера, сводила с ума их обоих. Она знала, что он не хочет находиться здесь и пыталась объяснить происходящие с мужем перемены этим. Мысленно он остался в Петербурге. Она тоже хотела бы быть там, но хоть кто-то один из них должен был воспринимать окружающую действительность, смириться с ней и как-то вести их дела, находящиеся в весьма плачевном состоянии.
Серж винил ее в том, что они покинули родину. Но другого выхода не было - ее отцу стоило больших трудов вытащить их из огня революции, и они просто не могли пренебречь его старанием. Марина тоже хотела бы остаться, бегство казалось ей трусостью, но долг стоял для нее на первом месте. И сейчас долгом, хотя бы перед отцом, была жизнь.
Не выдержав тишины, она набросила пальто и вышла из дому. На улице было свежо, мерцали фонари, пахло грустью и прелой листвой. Марина глубоко вдохнула все эти томительные запахи парижской осени и побрела к бульвару Клиши.
***
Она почему-то вспоминала сейчас, стоя под тусклым светом фонаря, их первую встречу в Петербурге. Год был шестнадцатый, тревожный, наполненный ожиданием скорого грома. Напряжение словно витало в заряженном воздухе. Была зима. Веяло холодом и сыростью с залива. Город был измучен чахоткой, простудой, тяжелым грудным кашлем. Марина училась на высших женских курсах, Сергей Андреевич заканчивал университет, где проучился намного дольше срока - дважды он порывался бросить его и оба эти раза возвращался. Он был худым и болезненным юношей, на бледном лице, с впалыми щеками которого горели только глаза, горели, как тлеющие угли. Сергей писал стихи и все никак не мог пристроить их в какую-то небольшую литературную газету. Марина увидела его на поэтическом вечере; на таких вечерах она всегда чудовищно скучала, не досиживала до конца и уходила. В этот раз она осталась, потому что была поражена тем, как этот незнакомый юноша-студент, выворачивает свою душу перед равнодушной, скучающей публикой. Он был таким живым! Сколько в нем было чувства, сколько в нем было крика, боли!
Это было в шестнадцатом году, думала Марина, сейчас двадцать второй и он мертв. Нет в нем ни жизни, ни смерти, ни боли; и крик стал немым. Что случилось с ними? Что с ними со всеми случилось? Кто вывернул наизнанку их жизни?
Она меланхолично бродила по бульвару. Мимо нее, ее стремительно несущихся мыслей, проносился чужой и непривычный реальный мир - дома, с уютно светящимися окнами, матери с детьми, галтящие пропойцы; опустевшие уличные кафе, за столиками которых редкие посетители потягивали "chocolat chaud" и терпкий черный кофе.
Сумерки сгущались. Ветер бросал под ноги Марины опавшие с деревьев листья. Она думала также о том, что в следующем месяце им нечем заплатить за квартиру, она изо всех сил пыталась отыскать выход из сложившейся ситуации, но у нее ничего не выходило, потому что выхода не было.
Что будет с ними? Куда они пойдут? Окажутся на улице? Вернуться домой? Но письма из дома уже давно не приходили, а отправленные ими - возвращались назад. Они словно очутились на острове, оторванном от материка, где не было питьевой воды. И этой питьевой водой была сама жизнь. Вкус к которой был утерян давным-давно.
И как они будут жить? Деньги взять неоткуда. Работать негде. В Париже стало слишком много эмигрантов. Не Марина, не Серж никогда не согласятся на профессии, недостойные их ума и гордости. Впрочем, Марина здесь была намного реалистичнее. Им придется смириться, понимала она. Человек ко всему привыкает и ко всему приспосабливается, как бы сложно это не было. Как она привыкла к холоду, воцарившемуся между ними.
Марина вернулась домой и обнаружила Сержа, сидящем все в том же положении за письменным столом. Он что-то увлеченно писал, и она не хотела отвлекать его от работы. Она присела на край кровати и молча ждала, пока он завершит свою работу. Так часто бывало раньше.
Через какое-то время он закончил, отвернулся в сторону и стал тереть рукой уставшие от напряжения глаза. В таком тусклом неясном освещении он казался старше на много лет. Марина знала, что и сама выглядит старше. Между ними сегодня и теми людьми, которые когда-то встретились в Петербурге, в шестнадцатом году, пролегла пропасть в тридцать лет. Время теперь шло слишком быстро. Вместо года - пять, вместо шести - тридцать.
- Я думаю устроиться гувернанткой, - зачем-то высказалась она. Серж убрал руку от лица и посмотрел на нее большими, выпуклыми темными глазами. Ей сложно было понять, что за выражение вложено в этот взгляд.
- Может сразу проституткой? - после паузы проговорил он. Марина напряглась.
- Что ты имеешь в виду?
- Ничего.
Он отвернулся к стене. Шутил ли он или говорил серьезно, понять было сложно. Они очень плохо понимали друг друга в последнее время, словно говорили на разных языках.
- Один мой приятель-француз, - заговорил наконец-то Серж, и голос звучал его глухо и хрипло, - рассказывал историю про одну дамочку, из наших; она, правда, приехала давно, уже около семи лет назад. Все продавала фамильные драгоценности и жила безбедно. Но однажды украшения закончились и роскошная жизнь тоже, - он усмехнулся, - тогда она стала шататься по паласам и жить на деньги богатых горожан.
- Ты предлагаешь мне это? - нахмурилась Марина, - я не понимаю тебя.
- Я ничего тебе не предлагаю, - тут же отмахнулся он.
- И ты спокойно относишься к мысли, что я пойду на панель? - потерянно пробормотала Марина.
Он молчал. Марина тоже молчала. Она смотрела за окно, чтобы скрыть то, что у нее дрожат губы от волнения. Ей не нужен был ответ, она кожей чувствовала его равнодушие. И это было страшнее всего того, что им уже пришлось пережить.
Ветер выл так протяжно, словно напевая песню тоски и разлуки. Марине хотелось выть вместе с этим ветром.
Их теперь разделяли несколько метров и вечность, что было не много и не мало.
- Мне все равно, - заключил Серж, погасил свет и лег на кровать, на спину, как покойник.
Глаза его стали отчужденными и стеклянными, лицо - застывшим, словно на него надели маску. Марине хотелось приблизиться к нему, преодолеть арктические льды, пролегшие между ними раз и навсегда, но она не способна была пошевелиться. Она словно тоже стала изваянием. Они оба превратились в статуи. Они стали надгробными памятниками себя самих.
***
С Полем Марина познакомилась летом, когда продавала свои акварели в узких переулках Монмантра.
Он был довольно богат и уже еще молод, хотя возраст его был тем самым возрастом, когда начинается угасание человеческой жизни. Он выглядел все же старше, успел повидать многое и многое пережить. Семь лет назад он похоронил жену, долго пытавшись вылечить ее от туберкулеза, возив в швейцарские санатории, к морю, в Ниццу, на юг Испании и с тех пор больше не хотел жениться, предпочитая общество женщин легкого поведения.
Но пройти мимо худенькой безвозрастной особы с ослепительно-голубыми глазами он не смог; Марина казалась ему русской графиней, он воспевал ее гордый стан, смелый взгляд и тонкие запястья. И хотя она пыталась разубедить его в своем аристократическом происхождении, он оставался при своем мнении.
Марина все лето избегала встреч с ним. В начале осени она все же сделала одолжение и прогулялась с ним по пустынным залам Лувра. Он был увлечен живописью, почти также сильно, как ее отец и она сама, в далекие дореволюционные годы. Он скупил много ее работ, все пытался предложить ей денег на новые краски, бумагу, все необходимое, чтобы она только продолжала заниматься этим, но Марина была слишком гордой, чтобы взять деньги от кого либо. Впрочем, она понимала, что чем-то преступаться придется, и, пусть лучше, это будет ее гордость.
Они договорились встретиться на ступенях базилики Сакре-Кёр, откуда открывался потрясающий вид на город. Не смотря на мрачную погоду и затянутое тучами небо, Париж все равно сиял всем своим великолепием, рыжими гривами увядающих деревьев и куполами соборов.
Недавно возведенный храм Святого Сердца словно источал сияние своими белоснежными известняковыми стенами, отражая тусклый дневной свет.
Марина пришла раньше, поскольку добраться сюда от Дюперре не стоило никакого труда; а сидеть здесь, на ступенях, было куда лучше, чем сидеть в их камере, в их темнице.
Она рисовала обломком карандаша в маленьком блокноте парижские крыши. Ветер трепал полы ее плаща и волосы, выбившиеся из прически. Мимо нее по ступеням сбегали дети, семенили неуклюжие голуби. У собора старая женщина в цветастом платке просила милостыню; Марина видела уже здесь ее и раньше, и знала, что она румынка, по-французски практически не говорит, потеряла в войну единственного сына, а вместе с ним и смысл жизни. Женщина тогда рассказала Марине также, что немного знает по-русски, во времена своей молодости, бывала в Москве и Петербурге. При этих словах Марина отвернулась, потому что на глаза ее навернулись слезы. Так бывало всегда, когда она думала о своем потерянном доме.
Поль не заставил себя долго ждать; Марина догадывалась, что ему потребовалось время, чтобы взобраться на вершину холма на своем автомобиле. Он нес в руках большой букет роз - половина была белоснежной, половина алой; по его лицу было заметно, что он чувствует себя виноватым за это и все старается отвести букет в сторону, чтобы так не бросался в глаза. Ветер взъерошил его темные вьющиеся волосы. Марина различала среди них частые нити седины, которые не мог приметить не такой проницательный взгляд, как ее.
- Не нужно было этого, - заговорила она, поднимаясь со ступеней и убирая блокнот, - это лишнее.
- Ваш супруг, должно быть, не часто балует вас цветами, - зачем-то сказал Поль. Он вручил ей букет и поцеловал руку. Марина смутилась этого и тут же надела перчатки, боясь, что он снова попытается прикоснуться к ее кистям.
- У нас просто нет денег, - пожала плечами женщина, но, после паузы все-таки вздохнула, - да. Вы правы. Мой муж никогда не дарил мне цветов.
- Никогда, - скорее вздохнул, чем переспросил Поль, - в таком случае, он самый грубый невежда на свете. Вы, Марина Александровна, как никто другой достойны этого.
Марина усмехнулась и спрятала лицо в букете, обняв его обеими руками.
- Наша любовь не нуждалась в доказательствах, - сказала она, не подумав, о том, что уже сама говорит об этом в прошедшем времени. Как будто все действительно и окончательно осталось позади.
- А моя, по-вашему, нуждается? - спросил Поль, пристально глядя на нее. Глаза у него были теплые, добрые и совсем детские; не смотря на окружавшие их морщины.
Повисла пауза, в течение которой они только смотрели друг на друга.
- Я не нуждаюсь в ваших доказательствах, - парировала Марина.
Она подошла к мраморным перилам смотровой площадки и оперлась на них, вглядываясь в панораму города, лежащую перед ними. Ветер приятно освежал ее лицо, хотя она чувствовала, каким холодным он стал; еще неделю назад ветер был осенним, нежным; сейчас же - леденящим. Скоро этот ветер принесет снежинки. Ах, снег! Лучше не думать о нем.
- Так вы любите меня, - скорее себе, чем ему сказала женщина. Ей отчего-то показалось забавным, что она стоит здесь и над осенним Парижем говорит с совершенно чужим ей человеком о любви. Как он может любить меня так просто? - думала она, - он же ничуть меня не знает. Он любит только образ, который создал себе. Образ меня. А меня саму... меня саму не любит никто. Ну... пусть так.
- А вы не замечали этого? - откликнулся Поль.
- Делала вид, что не замечаю, - вздохнула Марина и прикрыла глаза, - и хотела не замечать.
Скоро наступит зима. Это было страшное осознание. Хотя казалось, для Марины зима уже наступила. Вечная зима.
- Зачем вы позвали меня, Марина Александровна?
Она молчала. Ей тяжело было произнести это вслух. Она вспоминала кое-что. На глаза невольно навернулись слезы, и она отвернулась в сторону, чтобы Поль не заметил их. Только слезы и могли ее выдать, потому что она уже хорошо умела говорить спокойно и весело, когда голос срывается на крик.
- Вам нужно что-нибудь? - догадался Поль, - деньги? Да. Вероятно, вам нужны деньги.
Марина сглотнула ком, ставший в горле. Ветер сдул слезы с ее лица. Спасибо тебе, - думала она, не зная, к кому она обращается, к ветру или все-таки к Полю.
- Да, - набравшись смелости, сказала она и разом открыла глаза, - я хочу продать вам свою любовь.
Голос ее был полон решительности, но Поль отчего-то рассмеялся. Он позволил себе пригладить ей волосы, которые растрепал ветер.
- Марина Александровна, - нежно сказал он.
Начал накрапывать дождь. Люди на улицах внизу стали раскрывать разноцветные зонты. Марина и Поль не замечали дождя и капли падали им на головы и на плечи.
- Так что? - спросила Марина наконец.
- Нет, - вздохнул Поль, - то, что вы говорите, Марина Александровна страшно и глупо. Вы не способны на это. Я обеспечу ваше существование и существование вашего мужа, ничего не прося взамен. Просто потому, что безумно люблю вас.
***
Вот о чем вспоминала Марина, стоя на вершине холма Монмартр тем осенним дождливым днем. Перед ее глазами совершенно ясно и отчетливо ожил совсем другой день.
Тогда была зима, а сколько лет прошло, сказать она затруднялась. Годы перемешались в ее памяти и казались десятилетиями. Но мгновения помнились отчетливо и не тускнели с течением времени.
Тогда была и зима; они с Сержем уехали из Петербурга в Москву, откуда им предстояло держать путь дальше, в маленький старинный городок, затерянный среди хвойных лесов и снежных степей.
Тогда была зима и они жили в крохотном домике, по окна заваленном снегом. Кругом был снег - сияюще-белый и чистый, как само детство. Он лежал вокруг, он падал с небес крупными пушистыми хлопьями.
Они забыли тогда о существовании в мире других людей. Они забыли обо всем на свете. Они читали книги и засыпали обнявшись под протяжный вой вьюги, пока в печи уютно потрескивали дрова. Они подолгу, ночами, сидели при свете одной только свечи и разговаривали, приглушенно, в пол голоса, как будто в словах не было необходимости и они лишь соблюдали условность-необходимость раскрывать рот во время беседы; даже если ты итак слышишь собеседника и понимаешь без слов. Они просыпались на рассвете и разжигали огонь в печи. Они выходили из дома только с наступлением темноты, чтобы не люди, а только лишь горящие окна чужих домов не могли стать свидетелями совершаемого ими таинства (преступления?) которым была любовь.
Они были убаюканы зимой, укутаны ею, как мягким пуховым идеалом.
Зима, притаившаяся за поворотом, была совсем другой; промозглая и бесснежная парижская зима.
Она пришла, чтобы отнять последнюю надежду.
***
К вечеру дождь перестал. Марина поднялась по ступенькам и поставила на землю свою ношу, чтобы прежде чем войти домой, отряхнуть от дождевых капель волосы и одежду. Дом? - переспросила она себя, - я сказала дом? Она грустно улыбнулась своим мыслям. Мансарда на улице Дюперре никогда не была и никогда не способна будет стать их домом. Их дом остался там, в прошлом, растаял, как призрак. Между ними и их домом простерлась вечная ночь.
Да и этого "их", этого "они" уже не существовало. Теперь каждый существовал сам по себе и существование это было беспредельно жалким.
Все это пройдет - убеждала себя она, они обязательно справятся. И сохранят самое ценное, что у них осталось - друг друга.
Она вошла в комнату и остановилась.
Серж как обычно занимался чем-то за маленьким столом, бывшим и письменным и обеденным одновременно. Такой роскоши, как квартира с кабинетом, они позволить себе не могли.
Он никак не отреагировал на ее появление. Тогда она водрузила принесенный ею предмет на стол, рядом с его бумагами.
Он нахмурился и только тогда соизволил посмотреть на нее.
- Что это? - смутился он.
- Посмотри.
Он открыл черный футляр и обнаружил, что внутри печатная машинка. Марина внимательно наблюдала за тем, как менялись эмоции, возникавшие на его лице. В начале она обрадовалась тому, что хоть что-то помогло снять с него маску равнодушия, но потом все внутри у нее оборвалось. Вначале он был изумлен, но потом начал мучительно хмуриться и вроде бы разозлился.
- Где ты это взяла? А главное зачем? Разве ты не должна была посоветоваться со мной? Какого черта ты делаешь? - начал нападать он.
Марина совсем растерялась. Как... Почему... Он не рад? Она так хотела сделать этот подарок, хоть немного ободрить его, исполнить его мечту. Раньше он столько говорил об этом... Все ее мысли смешались и в мозгу стучало только одно-единственное бессильное "почему".
- Чем ты недоволен? - робко спросила она, когда он закончил говорить, - ты же хотел машинку... Тебе будет удобнее работать так... Я...
- Всем, - рявкнул Серж, вскочил с места, набросил пальто и выскочил прочь. Она слышала как он торопливо одевает обувь в общей с другими квартирантами прихожей, но не в силах была его остановить.
Марина продолжала неподвижно стоять, опершись спиной о стену. У нее не было сил пошевелиться, сказать хоть слово, даже заплакать. Она чувствовала себя раздавленной и уничтоженной.
Через какое-то время она, еле передвигая ноги, сползла вниз, вышла на улицу и стала тревожно вглядываться в темноту. Она представить себе не могла куда он мог пойти. Ей хотелось звать его, ходить по темным улицам и звать его, пройти весь Париж, хоть до Петербурга отсюда дойти пешком. Но у нее не было сил.
Она вернулась домой и, бросив ненавидящий взгляд на злосчастную печатную машинку, легла на кровать. Так пролежала она всю ночь - без слез, без сна.
Серж так и не вернулся.
***
Вскоре Поль отыскал им другую квартиру. Они покинули улицу Дюперре без тени сожаления и перебрались в более просторное жилье рядом с Люксембургским садом. Сам Поль жил поблизости, на острове Сен-Луи; так ему было спокойнее - Марина была рядом с ним. Их разделяли только Сена, несколько улиц и отсутствие любви.
Новое место обитания Марины и Сержа колоссально отличалось от прежнего: квартира была просторной, светлой, со старым камином и хорошей мебелью. Окна выходили на Люксембургский сад, охваченный увяданием.
Серж не спрашивал, откуда у них появились деньги. Это просто не волновало его, он воспринял улучшение их жизненных условий, как данность. За это время он несколько раз пытался устроиться на работу, но нигде не мог продержаться и недели. Он редко бывал дома и все чаще стал выпивать, возвращаясь в поздние часы, наполняя комнаты душным запахом перегара, и засыпал, не раздевшись, порой на диване в гостиной. Он опускался все больше и в его падении не было и капли красоты или прежней тонкости его душевных страданий. Он оставил свои литературные опусы, печатная машинка валялась в прихожей. Но хуже всего было то, как грубо и холодно он стал обращаться с Мариной. Теперь она начала мучительно тосковать по временам, когда они жили в мансарде на Дюперре, потому что там, они хоть и проводили вечера в мучительном молчании, но это молчание хотя бы не оскорбляло их прекрасной прежней любви.
Поль помог ей также отыскать работу: устроил в знакомую семью гувернанткой к ребенку. Марина была очень благодарна ему, но ее тяготило ее положение - она ничем не могла отплатить ему. Самым печальным в этой ситуации было то, что человек, который любил ее, заботился о ее судьбе и делал ей добро, был совсем не тем человеком, которого любила она. А человек, которому принадлежала ее любовь, был равнодушен к ней. Он существовал в каком-то своем мире. И с каждым днем их реальности все меньше и меньше пересекались.
Марина старалась больше работать, чтобы не бывать дома. Когда у нее оставалось свободное время, она отправлялась в Люксембургский сад или на набережную Сены, где, немеющими от холода пальцами, делала карандашные эскизы в блокноте с грубой бумагой.
В Люксембурском саду она часто встречала русских из тех, кто жил здесь уже много лет. Они приходили сюда с Монпарнаса, приводили детей. Периодически Марине встречались молоденькие пары, они гуляли по этим местам, взявшись за руки, читали друг другу стихи, грелись в объятиях друг друга. Тогда Марина вспоминала те прекрасные годы, когда они с Сержем еще были беззаботно счастливы.
После этого она возвращалась в квартиру, где царствовала тишина. Она стояла у высоких окон, глядя, как ветер кружит в воздухе первые снежинки и обнимала себя за плечи.
А потом, когда откуда-то возвращался Серж, поспешно ложилась спать, избегая того, чтобы столкнуться с ним взглядом.
***
Марине часто снились те ясные зимние дни, которые стояли в ту пору, когда они переехали в этот город. Холод был страшный, но все время светило солнце и крыши отражали его свет.
Все тогда было иначе. Они только сняли комнату на Дюперре и были счастливы, что им удалось отыскать угол.
Первое время заработок появлялся редко и все свое свободное время они гуляли по городу. Больше всего полюбился им Монмартр, находившийся совсем рядом от их нового места обитания; его узкие улочки, поднимающиеся на холм, где так часто можно было встретить художников, поэтов, музыкантов; различный творческий сброд. Они чувствовали себя своими; посещали вечера и шумные сборища, где все много говорили о происходящем в мире, о социализме, об искусстве; пели песни и читали стихи. Серж тоже читал, все привезенное им с собой, написанное здесь. Ходили и в синематограф, в театр, но на самые задние ряды, на галерку, куда можно было достать билеты. Реже они приезжали в самый центр, к Нотр-Даму и латинскому кварталу; выпивали кофе там и сидели на набережной Сены.
Снега в ту зиму почти не было. Париж словно застрял в вечной осени. Эта пора была самым счастливым их временем, и они оба с нежностью вспоминали свою петербургскую осень.
Порой, возвращаясь на Дюперре, вверх по улицам города, они вдруг останавливались под фонарем. Серж обнимал Марину, пылко целовал ее и говорил:
- Я не знаю, что произошло бы со мной, если бы не ты! В какое тяжелое время ты появилась в моей судьбе. Я не представляю себе жизни без тебя. И не хочу представлять!
Дальше они шли взявшись за руки, словно юные влюбленные, только узнавшие друг друга. И хотя им обоим было не больше двадцати шести лет, они чувствовали себя невыразимо древними, чувствовали себя стариками, прожившими вместе долгую и сложную жизнь и вместе встретившими счастливую, спокойную старость. Ведь если бы не обстоятельства, заставившие их оказаться здесь, этот город был бы самым подходящим для вечной любви.
А после они читали друг другу книги, лежа в постели, и засыпали обнявшись в нежной и трепетной величественной тишине. Слова были не нужны. Тишину нельзя было нарушать. Марине казалось, что если они прервут это таинство, произойдет что-то неминуемо-ужасное.
Она слышала над своим ухом низкий, хрипловатый голос Сержа. Как она любила этот голос! Как радовалась, еще будучи курсисткой, она, в далеком заснеженном Петербурге, когда поднимала трубку телефонного аппарата, и он, этот обожаемый голос, шептал ей слова любви. Она стояла всегда в темной прихожей, счастливо и нежно улыбаясь, затаив дыхание и на лице ее лежала узкая полоска света из приоткрытой двери кабинета отца. Счастливое время! И теперь в узкой комнатке под самой крышей этот голос говорил ей:
- Как я люблю тебя! Разве нужно человеку что-нибудь еще? -говорил, когда она так боялась разрушить священную тишину, окутывавшую их, как мягкое пуховое одеяло. Может быть поэтому и случилась трагедия? И из доброго хранителя их любви тишина превратилась в палача? Ведь их чувства были слишком глубоки, чтобы нуждаться в словах. Они и так понимали друг друга с полуслова, полувзгляда, полужеста. И одним лишь только коротким прикосновением легко могли передать многообразную гамму чувств, которые каждый из них вкладывал в скудное слово "люблю". Каким красноречивым был язык нежности Сергея Андреевича. Ему достаточно было пригладить прядь волос, выбившуюся из прически Марины, поднести к губам ее руки, сжатые в его горячих ладонях; коротко посмотреть на нее большими, сияющими от любви, глазами; чтобы она знала о его любви. Зачем? К чему эти слова? Разве придуманы ли в мире слова, чтобы высказать то, что было между ними?
Нет.
- Спи, мой мальчик, - отвечала суеверная Марина, целовала его в висок, и они засыпали под вой ветра, как когда-то вьюги в снежной степи.
***
Осень отживала свои последние деньки. Город застыл на пороге зимы. Ветер носил в воздухе невесомые снежинки, перемешанные с каплями дождя. Набережные и аллеи опустели; парки стояли осиротевшие, тоскливые, с голыми деревьями. Люди начали куда-то исчезать, эмигрантов стало меньше; никто не знал, что произошло с этими людьми, уехали ли они в Америку, как собирались, вернулись домой или просто умерли от голода и заморозков. Ночи были холодные, утром на траве лежал иней. Вечером город озарял такой же холодный электрический свет.
Марина возвращалась домой, но путь этот был долгим. Их автомобиль долго петлял по городу; Полю не хотелось возвращать ее в ее плен, ей же - снова становиться узницей. Она и мгновения не чувствовала себя влюбленной в него, но с ним ей было намного комфортнее, чем с призраком Сержа, поселившимся на его месте. Поэтому они бесцельно катались по вечернему Парижу; любовались сиянием его огней, меланхолией его набережных, роскошью его дворцов. Все это происходило в полном молчании. Марина прекрасно знала, как опасны слова. Поль всегда уважал ее мнение и если чувствовал, что она хочет молчать, не смел произнести не слова.
У парадной ее дома он позволил себе коротко и неловко коснуться ее руки в черной атласной перчатке. Марина тут же испуганно попятилась в сторону и отвела взгляд. Тогда она заметила, что окна их квартиры ярко горят. Ей совсем не хотелось бы, чтобы Серж видел ее, выходящей из чужого автомобиля.
Она спешно простилась с Полем и взбежала вверх по лестнице. После полумрака прихожей ее ослепил яркий электрический свет, озарявший комнату, служившую гостиной. У нее перехватило дыхание. Она так и остановилась в растерянности у дверей.
Ее встретил испепеляющий взгляд Сержа.
- Кто это? - процедил он, - кто привез тебя?
Марина боялась поднять глаза.
- Любовник? Это твой любовник?! - продолжал мужчина. Она продолжала молчать и изумлялась тому, откуда вдруг в нем, уже, казалось бы, полностью погасшем и умершем столько эмоций.
- Ну!? Что ты скажешь!? Это твой любовник!?
- Нет, - Марина медленно покачала головой. Он усмехнулся, лицо его было перекошено от злости, глаза горели. Он словно стал собой, прежним. Марина прекрасно помнила сцены ревности, происходившие между ними в Петербурге. Но тогда все было иначе. Он был зол и кричал на нее, но после просил прощения и горячо твердил "господи! Да как я мог подумать такое?". Теперь так не будет. Марина знала это.
- Как ты можешь говорить так? - как могла спокойно спросила она.
Он нервно прошелся круг по комнате и отошел к окну. Его снова поглотила та бездна, что так незаметно наполнила их жизнь и пролегла между ними.
- Мне все равно с кем ты спишь, - заявил он.
- Хорошо, - кивнула Марина и ушла в другую комнату. Она сбросила пальто и обувь и, упав на кровать, спрятала лицо в ладонях. Сил плакать у нее не было. Она ощущала какую-то беспомощную внутреннюю отупелость. Сколько лет, с тех пор, как начались все эти страшные события, разбившие их жизнь на тысячи осколков, она не позволяла себе сдаваться и падать духом. Она вела упрямую борьбу со страхом, с голодом, с бедностью, с отчаянием, со своей тоской. Она пыталась держать на плаву и себя и Сержа, который легко поддавался мрачным мыслям. Потому что она верила, что есть ради, чего бороться. Теперь она сильно сомневалась в этом. Ей казалось, что впереди их ждут только мрак и пустота, холод и отчуждение. Маяк, на который хлипкое суденышко ее души ориентировалось столько лет, померк. Волны захлестнули палубу и мачта вот-вот готова была треснуть и сломаться на две половины.
Марина услышала шаги; то вошел Серж. Он присел на кровать рядом с ней. В ее духе всколыхнулась слабая надежда, что сейчас он утешит ее, попросит прощения и весь этот кошмар наконец-то закончится. Она неуверенно поднялась и посмотрела на него: глаза его были по-прежнему тусклыми, пустыми и отсутствующими; эти прежние глаза, когда-то смотревшие с такой нежностью, преданностью и любовью. Даже цвет их изменился - из болотно-зеленых они стали совсем темными, кофейными, почти черными. Это всегда был плохой знак. Впрочем, в последнее время им обоим не особенно везло на добрые предзнаменования.
Он молча взял ее за руку и уложил на кровать. Она не сопротивлялась, потому что с недавних пор испытывала глубочайшее безразличие к своей участи. Прежде они совсем иначе предавались любви, было в том также что-то от некоего таинства, когда двое возносят молитву к прекрасной, златокудрой и златоокой Афродите. И слова молитвы этой, на красноречивом языке прикосновений и полужестов были священнее всего сущего.
Он ни разу даже не поцеловал ее. А после, отстранившись, отвернулся к стене. Было в том что-то грязное и жалкое. Но у Марины уже не осталось слез. Она просто лежала и смотрела в потолок, пока не наступило утро.
***
Снег, выпавший ночью, к утру превратился в грязные лужи. Город погряз в слякоти. Сырость пробирала до костей. Просыпаясь, Марине казалось, что она в Петербурге - таким же влажным был воздух, пробиравшийся в форточку. Она выбегала на балкон и видела перед собой все тот же Люксембургский сад, парижские крыши и разноцветные зонтики. Она смахивала несуществующие слезы и думала: я отдала бы все, чтобы вернуться домой. Но у меня нет ничего.
Слово "дом" приобрело разных других смыслов - теперь им было и их прекрасное прошлое, родное и нежное, но к несчастью мертвое давно, и оплаканное, как умерший родной человек.
- Поль... скажите, - приглушенно говорила она, откинувшись на заднем сидении автомобиля. Он не слышал ее за шумом мотора, оборачивался к ней, напрягал слух, потому что очень важным считал каждое сказанное ею слово. - Могли бы вы устроить мне поездку в Петербург? - продолжала Марина, - или хотя бы навести справки о моей семье?
Поль тяжело вздохнул.
- Я рад бы выполнить любую вашу прихоть, Марина Александровна, - ответил он тихо, - но есть вещи, на которые я не способен. Впрочем, я сделаю, конечно же, все... Вы хотели бы вернуться? В Петербурге очень опасно. Вам лучше пока оставаться...
- Не нужно, - отмахнулась Марина, но тут же смутилась и попросила прощения, - просто... просто я сама знаю, что для меня лучше, - виновато проговорила она, - и точно не оставаться здесь.
Марина прислонилась головой к стеклу и смотрела, как мимо проносятся хитросплетенья умытых дождем улиц. Зима отступила, и Париж снова погрузился в мрачное безнадежное межсезонье. Свинцовые небеса словно давили на землю, вызывая меланхолию и головную боль.
Марине хотелось плакать, но она не плакала. На пол пути Поль остановил автомобиль и обернулся к ней.
- Позвольте, я отвезу вас к себе домой? - робко спросил он. Марина пожала плечами. Дорогу до острова Сен-Луи они молчали, впрочем, это стало уже привычным для них. Слова были слишком опасны. Слова слишком легко могли разрушить мир.
Квартира Поля занимала целый этаж в доме на набережной Орлеан. Из его окон было видно противоположный берег, купола и шпили Нотр Дама и прекрасно слышно звон его колоколов. Когда они приехали, как раз звонили к вечернему богослужению.
Марина тоскливо прошлась по роскошно обставленным комнатам и присела на маленькую скамеечку возле пианино. Над инструментом висел портрет умершей жены Поля.
- Зачем вы привезли меня сюда? - спросила Марина, - зачем?
Поль ничего не ответил. Он влюблено смотрел на нее.
- Вы так много делаете для меня. Вы спасли меня. Правда. Вы спасли меня, - продолжала женщина, - благодаря вам мне не пришлось пасть совсем низко... благодаря вам... Вы просто спасительный ангел, подосланный ко мне небесами! Как я была бы счастлива, если бы любила вас! Как я была бы счастлива. Но я не люблю вас. Вы прекрасно это знаете. И не полюблю никогда в жизни. Я не в силах здесь что-либо отменить. Давать ложную надежду или обманывать вас я не имею права. Это подло и низко. Все, что я могу сказать вам - "спасибо"...
Он открыл рот, чтобы вставить слово в ее монолог, но она не дала ему этого сделать.
- Вы ни о чем не просите меня, а вы вправе требовать. И вы привозите меня сюда и вместо всего, лишь смотрите на меня...
- Смотреть на вас - право, которое еще нужно заслужить, - заявил Поль, - и всего, что я делаю для вас мало, чтобы я мог позволить себе это.
- Прекратите, - оборвала его Марина, - просите всего, что вы хотите. Требуйте. Я не верю, что люди могут быть так хороши, как вы. Вы же тоже должны что-то получить. Так что же это? Что?!
Говоря это, Марина почти кричала. Глаза ее горели, а лицо побледнело, но она не плакала, все равно не плакала; просто была очень сильно взволнованна.
Поль тяжело вздохнул.
Дождь, мерно накрапывавший за окном, усилился и забарабанил по стеклам все чаще. Темнело. Комнату медленно стали наполнять густые сумерки.
- Хорошо, - согласился Поль, - если вам станет от этого легче, Марина Александровна, я попрошу все же вас кое о чем.
- Просите.
- Позвольте мне расчесать ваши волосы.
Эта странная просьба изумила женщину до глубины души, но она не могла поспорить. Она так и осталась сидеть на этой табуреточке перед пианино, а Поль удалился в другую комнату. Когда он вернулся, в руках его был серебряный гребень.
- Этот гребень принадлежал моей бабушке, - зачем-то пояснил он. Марина апатично кивнула и легко вытащила шпильки, державшие ее волосы, собранными в скромную прическу; они тут же рассыпались по плечам. Такие прекрасные волосы бывают только у русских женщин - про себя восхищался Поль, этот цвет, пепельно-русый; где найдешь ты француженку, чтобы волосы ее без света становились темнее, а на солнце сияли и золотились, как колосья пшеницы? Густые, мягкие, шелковые... Они словно источают запах лесных трав! Поль не устоял перед искушением и на мгновение зарылся в них лицо, ощутив этот аромат; но тут же отстранился, смущенный.
Он взял в руки гребень и принялся за работу, аккуратно, как хирург, нежно, как мать, прядь за прядью, сходя с ума от каждого прикосновения.
Марина вспоминала, как ее волосы расчесывал Серж и бесшумно плакала. Как аккуратно он водил гребнем, а потом помогал ей заплетать их в тугие тяжелые косы! Как он боялся сделать ей больно! Что произошло теперь? Почему теперь ее боль стала забавлять его? Почему теперь другой мужчина восторженно прикасался к ее главной гордости и роскоши - к ее прекрасным волосам?
Марину выдали вздрагивающие плечи. Поль остановился, присел перед ней на корточки и посмотрел ей в глаза. Он позволил себе эту немыслимую вольность: тыльной стороной ладони смахнуть слезы с ее щек.
- Вы ведь из-за него плачете, да? - догадался Поль, - прошу вас... он того не стоит...
- Он мой муж.
- И что?
- Я люблю его.
- А он вас - нет, - неожиданно заявил Поль. Марина от изумления перестала даже плакать, вся замерла внутри, напряглась, как хищное животное перед броском на жертву. Ей сложно было объяснить нахлынувшую ее ярость, но сопротивляться ей еще сложнее. Она все прекрасно слышала, но переспросила.
- Он вас не любит.
- Не смейте говорить так! - воскликнула Марина, оттолкнула его и бросилась к выходу. Поль поспешно просил прощения; но ее мало волновало то, что он говорит.
- Вы не способны понять его, - заявила женщина, остановившись у выхода, - просто ему очень тяжело сейчас. И я должна быть рядом с ним. Именно тогда, когда тяжелее всего...
- И чем он платит за это!? - разгневанно перебил Поль.
- Не ваше дело! - воскликнула Марина и убежала прочь.
На улице был ливень. Она тут же промокла до нитки; к тому моменту, когда она дошла быстрой походкой до дома, с ее одежды и распущенных волос капала вода.
***
Поль часто делал им подарки; впрочем, подарки делал он Марине, но для себя ей было ничего не нужно, и когда он дарил ей платья и духи, они все валялись в шкафах; а она предпочитала им одно - скромное, черное, из грубой ткани; привезенное из Петербурга.
Последний его подарок на какое-то время разорвал мучительную тишину их квартиры и разрядил обстановку - это был новый патефон. Это даже немного сплотило Марину и Сержа; часами они просиживали на полу у проигрывателя, внимательно наблюдая за тем, как резво скользит иголка. Музыка вдохнула в них жизнь; но то была не жизнь, а призрак этой жизни, воспоминание о ней. И все же, то было хоть что-то. Прежде у них не было и того.
Спасаясь от собственного одиночества, Марина и Серж из затворников превратились в своеобразный центр эмигрантской жизни. После нового года к ним стали захаживать знакомые с Монмантра и более отдаленных районов; у них было очень скверно с деньгами и здесь они находили для себя хоть какую-то отдушину; они пили и танцевали до утра, бросая свои измученные души в зев гостеприимной зимней ночи; но утром стеснялись взглянуть друг на друга. Дневной свет обличал их. На их лицах снова читались отпечатки бессонницы, трагической судьбы и крайней бедности.
В основном эти люди были знакомыми Марины, реже кого-то приводил Серж. Он был по-прежнему сильно замкнутым человеком; к тому же не очень положительно относился к остальным эмигрантам: он осуждал бегство, вливая в злость на этих несчастных людей еще и собственное чувство вины. Но однажды в их квартире появился и его гость, а вернее гостья. Как только она перешагнула порог их квартиры у Марины сжалось сердце. Ей сразу стала понятна и холодность и отчужденность Сержа, длившаяся все это время. Сколько она слышала об этой женщине в первые годы их знакомства с Сергеем! Знала ли она, что этот мрачный призрак выберется из могилы и явиться прямиком к ним? Она надеялась, что он давно остался в прошлом, и так достаточно измучив ее обожаемого супруга, вонзив в его сердце не одну дюжину игл, растоптав и уничтожив его; чтобы однажды он родился заново тем, каким она уже знала его.
Она тоже была русской, но, что удивительно, не была эмигранткой. Она просто очень хотела увидеть Париж и родители устроили ей эту поездку; возможности для того имелись в достатке. Отец Наташи был мещанином, до революции чем-то торговал, а в семнадцатом году поставлял оружие мятежным рабочим, заимел много полезных знакомств, и теперь поднялся до партийного начальника в маленьком поволжском городке. Его положение было удивительно благополучным для того мятежного и беспокойного времени, в которое им всем представилось жить.
Натали была избалована до ужаса: она привыкла получать все, что ей только заблагорассудилось получить; отец всевозможно потакал этому. Она не имела хорошего вкуса, потому что некому было развить его у нее и, честно говоря, манеры ее оставляли желать лучшего. Но Наташа изо всех сил старалась войти в интеллигентско-буржуазный круг русских эмигрантов. Она стремилась ко всему передовому, разделяла почти все увлечения современников, но совсем не способна была фильтровать из них действительно стоящие явления культуры, покупаясь на все подряд. Ей нравился синематограф, она не пропускала ни одного фильма, но ничего не понимала в нем; она увлекалась поэзией - особенно футуризмом и тем, что писали окружавшие ее еще дома глуповатые поэтессы, каждая из которых мнила себя гениальностью. Она любила живопись, но только ту, что печатали в каталогах, все художники и направления, находившиеся за пределами общественной любви, в ее сознании не существовании. Таким образом, у нее было три или четыре любимых картины, каждую из которых можно было бы напечатать на вывеске Третьяковской галереи, насколько они были популярны в широких кругах.
Она не понравилась другим гостям, но все равно считала себя центром внимания. Хозяином квартиры она называла Сержа, полностью игнорируя существование Марины и ее роль не только в этом мероприятии, но и в его жизни вообще.
Серж все время крутился подле нее и был сам на себя не похож: он напоминал маленькую вульгарную собачонку, которая мельтешит у ног своей хозяйки.
В нем, прежде таком благородном, величественном и прекрасном внезапно появилось что-то жалкое, низкое и тошнотворное. Он словно лишился своего лица, своей индивидуальности, превратившись в салфетку, которую комкала в руках эта глуповатая вульгарная девица, одетая по последней моде и благоухающая сразу всеми ароматами Парижа.
Серж отправился провожать ее до квартиры, снятой ей отцом, а как только он вернулся, он восторженно сказал:
- Это моя первая любовь! Помнишь, я говорил тебе о ней? Я был влюблен в нее еще гимназистом.
Марина пожала плечами и открыла окно в комнате, чтобы выветрить запах присутствия других людей в их квартире. На улице светало. Веяло холодом и прелыми листьями из Люксембургского сада.
- По-моему Наташа довольно глупая девушка, - заметила Марина и закурила, с недавних пор у нее появилась такая неприятная привычка; впрочем, сильно распространившаяся среди обоих полов в последнее десятилетие.- Не знаю, что могло быть у вас общего.
- Ты ничего не понимаешь, - надулся Серж, - да и сердцу не прикажешь.
- О чем вы можете говорить с ней... Право, не понимаю... - вздохнула женщина, - может быть в те годы что-то и связывало вас, но ты повзрослел. Я предпочитаю прошлое оставлять в прошлом.
Он промолчал, потому что в это мгновение они оба подумали совсем о другом.
Прошлое - было той единственной почвой, за которую они, как два колючих кустарника над обрывом, отчаянно пытались ухватиться корнями. Но, к несчастью, им суждено было стать перекати-поле. Земля ушла у них из-под ног. Они осиротели. Их носило ветром по бескрайним степям.
- Это очень сильная любовь, - заявил он, - она не может остаться в прошлом.
- Сильная любовь? - усмехнулась Марина и подумала про себя - сильная любовь, это когда ты спасаешь жизнь человеку, когда он спасает жизнь тебе. Когда только в нем ты находишь покой и утешение. Когда вы понимаете друг друга без слов. Когда вы прошли огонь, воду и медные трубы.
А серенады под окном, наивные речи и громкие слова - не более, чем приторно-сладкие атрибуты несчастной страны иллюзий. Люди действительно любят друг друга только в том случае, если чувство выносит все испытания, выпавшие на их долю. Она была готова поклясться перед богом в том, что действительно любила этого человека - не воспоминание о их счастливых временах, о далекой поре влюбленности; не образ придуманный ею; идеал взятый из любимой книжки. Она любила Сержа, любила мрачным, злым, любила его пристрастие к алкоголю, его неумение устраивать свою судьбу, любила его больным и оставленным всеми. Она не пыталась слепить из него некую романтическую иллюзию, существовавшую в ее голове. Потому что не было иллюзии, был только человек перед ней. И она любила его даже тогда, когда он грубо и холодно обращался с ней.
- Я встретил ее и понял, что сильно ошибался, - продолжал Серж.
- Не говори ничего, - остановила его Марина.
Через несколько минут она уже стояла на мосту и смотрела в мутную серую воду. Было тихо - город еще не успел проснуться, он нежился в объятиях тусклого серого утра; только птицы кричали где-то далеко и голоса их быстро разносились над спокойной поверхностью воды.
Марина знала, зачем Наташа появилась в их квартире, в их жизни; зачем она приехала в Париж.
Она пришла, чтобы забрать Сержа. В ее серо-голубых глазах читалась одна единственная мысль: "Это моя вещь". Но Марина не могла отдать ей ее вещь, потому что для нее он был не вещью, а любимым человеком; хотя для Натали здесь особой принципиальной разницы не было. Он просто должен был принадлежать ей. Живой или мертвый.
Марине было уже все равно; единственное, чего она хотела - его счастья. Если это возможно, таким образом, и возможно только без нее, она сделает это. Она сделала все, чтобы сделать его счастливым. Видимо этого было мало.
Слишком мало. Ну что ж, если кто-то способен сделать более, она не минуты не станет препятствовать тому.
***
Марина думала: если пойдет снег, будет легче. Она мерила шагами комнату, как зверь, находящийся в неволе, мечется от угла до угла своей клетки. Каждая вещь в квартире была настолько знакома ей и так хорошо изучена, что она могла описать ее с закрытыми глазами. Так бывает всегда, когда пытаешься уйти от себя; от своих невыносимых мыслей.
Небеса услышали ее мольбы и снег пошел. Он шел не переставая двое суток и одну ночь; Париж стал похож на Петербург.