Luke Vilent. Зарянка. Глава 3: День Кайзера

-- Глава 3. День Кайзера.

Раннее октябрьское утро, мглистое и промозглое. Катит вспученные воды Рейн, в бурунах на воде отражаются редкие огни древнего города Бонна. Низкие свинцовые тучи сеют не то дождь, не то туман, едва различимые глазу белёсые капельки пролетают сквозь чад начинающих дымиться труб, стелются по вгрызающимся в мглистое утро шипам колоколен, по ребристым хребтам крыш, стекают водой вниз по черепице, чтобы там, уже крупными, солидными каплями оторваться от края и, последний раз насладившись радостью полёта, разбиться о мостовую, превратившись в скользкую, липкую грязь.

Город мучительно просыпается.

"Хлюп, хлюп, хлюп" -- шлёпают по лужам пустынной пока улицы деревянные подошвы башмаков. "Шарк-шарк-шарк-шарк" -- вторит им стук подков по булыжникам. "Швыр-р, Швыр-р" -- скрипят колёса запряжённой осликом тележки, чуть покачивается в ней тяжёлая бочка. "Молоко! Молоко! Молоко!" -- хрипло кричит сухощавый пожилой молочник, и голос его, чуть приглушённый дождём, эхом разносится по Казарменной улице.

Молочник здесь сегодня первый, а ведь добирался от самого Граурайндорфа, почитай, две мили. А Эмиль-то, молодой растяпа, видать, всё дрыхнет ещё, тьфу! Да и пусть... Им, молодым, хорошо, кости спать не мешают. Навстаётся ещё. Но, как урок, если что останется в бочке, надо и на его улице, на Марктбрюкке, продать, чтоб не зазнавался.

Вот и Штернпфорт -- бывшие городские ворота. Две полукруглые каменные башни, между ними -- стрельчатый портал. Впрочем, сколько молочник себя помнит, здесь всегда был постоялый двор. "Моло..!" -- гаркает было старик в каменное брюхо ворот, да осекается. Стучится в дверь в левой башне, и уже тише говорит: "Молоко". Скрежещут дверные петли, молодая хозяюшка -- щёчки розовые, а глазки-то ещё сонные -- выходит с большой медной кастрюлей.

-- Доброе утро, дядя Элиас!

-- Доброе утро, Лизбет! -- эх, красотка, как покойница свекровь в молодости. Глядишь и средненькая твоя дочка такой же пчёлкой вырастет, да только не судьба уже, видать, на взрослую полюбоваться. -- Что, весь этот твой чан наполняем?

-- Так ведь праздник же!

-- Кому праздник, -- отвечает дядя Элиас, -- а нам-то с тобой самая работа! -- и льёт в кастрюлю молоко большим деревянным черпаком.

-- Это уж точно! Ну вот, спасибо вам!

-- Куда ж ты мне целых полшиллинга суёшь!

-- Выпейте за наше здоровье, а то у маленького жар, зубки режутся... И... и за Кайзера нашего выпейте!

-- Ну, спасибо, дорогая. Пособить тебе с чаном-то?

-- Да справлюсь, идите с Богом!

-- И тебе помогай Господь! -- отвечает молочник и держит свой путь дальше. -- Молоко! Молоко! Молоко! -- кричит он, и усиленные, как рупором, каменной аркой прохода, разносятся его слова по Штернштрассе.

А Лизбет толкает кастрюлей дверь, проходит сквозь пропахшие дёгтем и пивом сени, где бывшие пушечные казематы теперь под завязку заставлены всякими горшочками и склянками, и, чуть не споткнувшись о порог, оказывается в тёплой, насквозь прокопчёной кухне.

-- Силке, ну чего ты там копаешься! -- окликивает хозяюшка суетящуюся в свете очага девушку почти того же возраста, что и она сама, -- помогай давай!

-- Бегу-бегу, фрау Лизбет! -- кричит служанка, подхватывает кастрюлю, ставит на стол, начинает снимать сливки на масло.

Надо бы, чтоб Силке говорила не Лизбет, а Элизабет -- подумалось трактирщице. Ведь положено так! И уже не помнит Лизбет, как -- не так ведь давно -- обе бегали они, в замызганных платьишках, с оравой такой же ребятни, по городским улочкам, играли в куклы по подворотням. Как Силке делилась с ней и хлебушком, и секретами девичьими. Как потом, уже после свадьбы, плакалась подруге сама Лизбет, что свекровь жизни не даёт, шестнадцатилетнюю, на сносях, всё на себе тащить заставляет, как лошадь омнибусную. Позабыла молодая хозяюшка, как сама поначалу ухохатывалась, когда Силке звала её "фрау Лизбет". Теперь уже само сабой разумеется: Лизбет -- госпожа, Силке -- прислуга. Да какая прислуга ещё -- грех один! Только и делает, что перед постояльцами юбкой вертит, вместо работы о том только думает, как бы ей... замуж выйти...

И вдруг проскакивает видение в белобрысой головке у Лизбет. Вот выбрал Курт не её, а Силке. Вот стоит Курт у алтаря -- с Силке -- а Лизбет слезами в толпе давится. И вот Силке -- нет, фрау Цецилия -- рожает ему детей, да покрикивает на неё, даже и не Лизбет уже, а просто замарашку Лизхен...

-- Мама, мама, пить хочу! -- четырёхлетний сынишка, в одной рубашечке, дёргает её за юбку.

-- Так иди пей! -- прикрикивает Лизбет сгоряча. И когда успел из комнаты спуститься?

Краснеют ребячьи щёчки, щурятся глазки, разевается варежкой ротик и -- уа-ха-хаа! -- дитё уже громко ревёт.

-- Да тихо ты, сестру разбудишь! Ух! Силке, ну что ж ты ему кружку не нальёшь! На вон, пей молоко, пока парное.

Малыш берёт тонюсенькими ручонками кружку и начинает пить. Ротик хлебает молоко, а глазки не знают, то ли уже радоваться им, то ли ещё поплакать ради приличия.

-- Попил? Вот, хорошо, теперь давай в кроватку. Ну, иди на ручки!

Лизбет берёт ребёнка, и, по скрипучей лестнице, что вьётся вдоль округлой части башни, несёт его наверх. Здесь, в горнице, в толстой стене прорублены широкие, лишь изредка открывающиеся окна, стены в пять слоёв оклеены обоями (страницы какой-то книги, вроде и по-немецки, а о чём -- поди разбери). В воздухе царит тот неподражаемый букет ароматов, что присущ комнате, в которой живут маленькие дети; у стены, рядом с дымоходом, стоят три кроватки. Скоро может и четвёртая появится -- думается Лизбет -- если только... ой, чур меня чур! Положила ребёнка в кровать -- он уже спит -- постучала от сглазу по деревянной оградке. Надо бы ещё нищему подать! Ах, вот, за окном баба Марта плетётся через площадь Фиймаркт, стучит клюкой, волочит ногу.

Лизбет спешит вниз, скрежещут под ногами старые доски, распахивается дверь.

-- Баба Марта! Баба Марта! Вот, возьмите денежку! Помолитесь за наше здоровье!

-- Ох, спасибо, милая! -- пфу, четверть пфеннига, не слишком-то пигалица расщедрилась. -- Помолюсь, помолюсь, кайзеру Константину, кайзеру Карлу помолюсь, всем помолюсь, за тебя, за мужа твоего, за деток ваших!

-- Спасибо, тётя Марта!

-- Да, да, ты давай, молись, мужа почитай, Кайзера не забывай.

-- И за Кайзера нашего помолитесь, в честь праздничка.

-- И за Кайзера, родная, храни его господь.

-- Ох, спасибо, баба Марта! Ножка-то ваша, как, всё болит?

-- Ох, болит, красавица моя, болит, ноет, сокровище!

-- Ну, выздоравливайте!

Ишь, убежала молодуха, вся распаренная. Хоть ещё на четвертак бы раскошелилась -- да где уж там! Тебе на кухне тепло, а побирушке -- где согреться? "Выздоравливайте!" Хорошо тебе сейчас меня жалеть! А что, всегда ли я была такая -- старая, больная, нищая? Похлеще тебя была, да покрасивше, да поумней!

"Стук, стук, стук" -- стучит клюка по булыжникам, боль в ноге так по всему телу перекатывается, что аж глаза болят. Медленно бредёт нищенка Марта к полщади Мюнстерплатц.

Эх, похлеще, может, и была, а вот поумнее -- это вряд ли. Была б поумнее -- вышла б замуж за конюха, за Юргена. Но так нет же, всё господскому сыну верила, что женится, раз обещал -- да так и осталась горничной. И потом добрым людям верила, что оценят службу -- а как старость подошла, нога заболела, так и выкинули "добрые люди" на все четыре стороны, живи, значит, как хочешь. Юрген мой Юрген, ты бы меня и порченую взял, да только в какой стране далёкой остались твои косточки? Всё война проклятая, забрала счастье. Вот ты ж...

Да, чего теперь грустить, поздно уже грустить. Вот, зато, не успела встать, как в суме четвертак. Ну, так и быть, девчушка, стоит уж за ваше здоровье выпить. Глядишь, в честь праздничка ещё чего бабке перепадёт. Хоть какой-то толк с этого твоего Кайзера! Главное теперь, чтоб место хорошее никто не занял, где и дождь не мочит, и теплом веет, и народ ходит. Эх, давай, бабка, поспеши, сегодня погуляем, а дальше -- хуже уже и не будет.

Вот и площадь. Торчит впереди шпиль собора Кассия и Флоренция, а под собором рабочие ставят распорки, собирают шатры для гуляний. Голоса у рабочих хриплые, пропитые-прокуренные, не говорят, а каркают, как вороны. А сверху смотрит на них чугунный идол. Его имя известно здесь каждому, даже последней нищенке. Это -- Людвиг ван Бетховен. Не император, даже не генерал -- композитор. Стоит, и глядит поверх нотного листа холодным своим взглядом, глядит, как проходят дни, года, как распускаются и увядают человеческие жизни, меняются эпохи, как...

...как какой-то школяр, придерживая рукой кепку, бежит во всю прыть через площадь по лужам, чуть не сбивает с ног бездомную старушку, пререскакивает через ещё не установленные балки, и несётся ему вслед нецензурная ругань.

Итак, двадцать третье октября года две тысячи одиннадцатого Anno Domini, без четырёх минут семь часов утра по Боннскому времени. Запыхавшийся школяр выскочил из дворика почтамта и, запихивая концы шейного платка под полурасстёгнутый жилет, помчался через площадь Мюнстерплатц в сторону университета. Чуть не сбил с ног какую-то попрошайку, двое рабочих несли длинную балку -- перескочил через неё, получив вдогонку порцию отборной брани. Сплюнул, поправил кепку, слетевшую было с нечёсаных кудрей, и юркнул вправо, на Ремигиусштрассе.

И зачем только устраивать торжества в такую рань!? Первый день семестра -- самое время, чтобы отоспаться на полгода вперёд. Нет ведь, надо затемно выдернуть человека из постели ради того лишь, чтобы заставить потом несколько часов слушать нудные высокопарные речи!

Вот и перекрёсток с Фюрстенштрассе. Школяр свернул направо, но что это!? Ворота университета закрыты, улица перед ними пуста! В чём же дело? Юноша яростно потёр переносицу. Что-то смутно всплыло в памяти: в саду Хофгартен, с другой стороны здания! Точно, объявляли же! И, перепрыгнув через лужу, он ринулся вперёд.

Вообще-то Феликс Тальмар -- так звали молодого человека -- не был большим поклонником дисциплины, и охотно пришёл бы лишь к самому концу, чтобы спеть "Гаудеамус", но профессор Бланкарт, его руководитель, был человеком весьма педантичным и не любил опозданий и пропусков. С этими мыслями юноша свернул с Фюрстенштрассе на тянущуюся вдоль длинного жёлтого здания университета улицу Ам Хоф...

Стук копыт, испуганное ржание... Ух, чуть под лошадь не попал! "Куда прёшь?" -- гаркнул кучер с козел крытого ландо. "Сам куда...!" -- крикнул было школяр вслед и уже занёс кулак, как тут сзади донеслись колокольные переливы. "Ах ты ж..." -- выругался молодой человек, и, развернувшись, припустил вниз по улице.

Тьфу ты! А ещё профессору Бланкарту нравилось, когда отчёт о проделанной за каникулы работе делался вовремя. Уважительная причина не предоставить его сегодня? -- н-да, позавчера была гулянка, вчера болела голова... Но если потратить оставшиеся пару минут до встречи с профессором с пользой -- подумалось школяру -- то можно...

...можно пробежать мимо улицы Нойтор, к самому вокзалу вместо университета. Круто развернувшись, юноша свернул вправо. В это время куранты отбили первый удар часов. Потом второй, третий. Только бы вход в сад был открыт! Четвёртый удар. Юноша побежал что есть мочи и, с пятым ударом, схватившись рукой за ограду, влетел в -- о счастье! -- открытую калитку.

Площадь Регина Пацис, раскинувшаяся между зданием университета и дворцовым лугом, колыхалась синим озером школярских мундиров. По краю её выстраивались в линию повозки.

Шестой удар. А вот и Каланча-Петер. Петер обернулся, заметил приятеля, замахал своей здоровенной, как мельничное крыло, ручищей.

Седьмой удар. Юноша, наигранно подпрыгивая на последних шагах, подбежал к своему товарищу и картинно бухнулся ладонью ему в плечо, как если б иначе ему было не остановиться.

-- Фу-ух! Привет, Петер!

Петер, длинный чернявый парень с ясными серыми глазами, затянутый в жмущую, не по размеру сшитую шинель, повёл подбородком и глазами куда-то вбок и сказал негромко:

-- Феликс, ты... застегнись!

-- А? Что? -- ответил Феликс.

-- Да ничего...

-- Доктор Тальмар, -- послышался справа строгий голос, -- вы едва не опоздали!

Феликс обернулся. С подмосток ландо -- того самого, под колёса которого он только что едва не угодил -- сошёл энергичный пожилой человек со скуластым прямоугольным лицом и седыми волосами, одетый в длинную профессорскую шинель.

-- О, профессор Бланкарт! Э-э, здрасьте! -- ответил юноша.

-- Феликс, в каком виде вы явились? -- продолжал профессор. -- Расстёгнутый! бегом! Вы бы ещё на велосипеде прикатили! В вашем статусе уже полагается по меньшей мере брать извозчика.

-- Чтобы проехать два квартала? -- Феликс развёл руками. -- Герр Бланкарт, вот честно, вам самому прямо так приятно каждый раз закладывать экипаж, чтобы, кхм, "преодолеть" полмили досюда?

Профессор Бланкарт вздохнул и почесал свой широкий подбородок.

-- Герр Тальмар, Quod licet bovi, non licet Iovi -- "что можно быку, то не дозволено Юпитеру". Те времена, когда я мог пренебрегать субординацией, давно в прошлом.

-- Пардон, герр профессор, -- поинтересовался Феликс, -- вы только что со своего Олимпа прилюдно обозвали меня скотом? -- по уголкам его губ скользнула шутливая усмешка.

-- Что вы, -- сказал профессор, подмигивая, -- скорее сравнил ваше упорство с упорством благородного животного! Кстати об упорстве. Герр Тальмар, когда я смогу увидеть ваш отчёт?

-- Э-э-э, ну-у... -- замялся Феликс

-- Ладно, -- сказал профессор, -- у вас, как всегда, была уважительная причина. Принесёте через неделю. Герр Швинген, -- обратился он к Петеру, -- могу я ожидать ваш отчёт завтра?

-- Уже сегодня, герр профессор, -- ответил Петер.

Небо над городом как будто начинало проясняться. Всё оживлённей галдела школярская толпа, по улицам вдоль сада Хофгартен один за другим катили экипажи.

-- Да, кстати, -- продолжил профессор, -- я ведь должен представить вам наших новых сотрудников. Прошу вас.

Из экипажа, в котором приехал профессор, один за другим вылезли двое молодых людей в школярской форме. Первый был низкий, с круглым, почти мальчишеским лицом. Непослушная огненно-рыжая прядь волос спадала из-под кепки на его пылающий веснушками лоб, а бегающие, голубые с желтизной глаза выражали какую-то смесь испуга и любопытства.

-- Знакомьтесь, -- произнёс профессор Бланкарт, -- диплом-магистр Лукас Кнохенхауэр, выпускник инженерной школы в Брауншвейге.

-- Очень приятно, -- сказал Феликс с улыбкой.

-- М... мне также, -- ответил рыжий и пожал протянутую руку так, словно хватался за горячую сковороду. Это развеселило Феликса, и, повернувшись ко второму школяру, он спросил:

-- Надеюсь, вас гоняющие на велосипедах доктора натурфилософии не так смущают, как вашего коллегу?

Юноша встрепенулся. Феликс заметил, как дрогнуло его правое веко.

-- У нас в Гёттингене, -- ответил он после секундной заминки, -- недостатка в необычных личностях пока не ощущалось.

-- Хм, да, -- вставил профессор Бланкарт, -- а это доктор Сигурд фон дер Хайде, из Гёттингенского университета.

-- Очень приятно! -- произнесли оба молодых человека одновременно.

Теперь Феликс имел возможность получше рассмотреть второго новичка. Тот был среднего роста и обладал внешностью, в общем, весьма заурядной. Нет, наверное даже чересчур заурядной. Слишком ровная линия русых волос под кепкой, слишком чисто выбритые щёки, свежая нашивка, слишком аккуратно пришитая к слишком чистой, хоть и поношеной шинели. Серые глаза юноши смотрели ровно и спокойно, хоть и пустыми назвать их было нельзя. Казалось, лишь несколько выступающие скулы и чуть узковатый подбородок придавали лицу этого молодого человека хоть какую-то индивидуальность.

-- Кстати, Феликс, -- продолжил профессор Бланкарт, -- раз уж вы ещё не подготовили отчёт, да и прибыли позже всех...

-- Как это позже всех! -- встрял Феликс. -- А где Абель, э-э-э, то есть, доктор Кальблиц? Его же ещё нет!

-- Абель с хором уже в здании, -- негромко вставил Петер.

-- Именно, -- поддержал профессор. -- Так вот, в качестве компенсации за моё терпение я поручаю вам на этой неделе вводить наших новых сотрудников в курс дела. Покажете, как работают наши вычислительные машины, поможете с обустройством.

-- Герр профессор, -- взмолился Феликс, -- да минует меня чаша сия! Или возражения не принимаются?

В толпе тем временем почувствовалось оживление.

-- Хе, неужели начинается, -- сказал Петер.

И впрямь, на парадном крыльце здания появилось человек двадцать, облаченных в чёрные и серые орденские мундиры.

-- Не многовато ли орденцев? -- произнёс Феликс серьёзным тоном.

-- Да, как-то необычно, -- поддержал его Петер.

Один из "чёрных мундиров", полнощёкий и дородный, вышел вперёд и, поднеся рупор к похожим на сосиски губам, закричал:

-- Так, быстренько все строимся. Значит, сначала, -- он достал какую-то смятую бумажку и продолжил, сверяясь с ней, -- сначала католическая теология, потом юристы, потом, значит, медики, словесность, хозяйственники, инженеры, последние натурфилософы. Ну, живо, живо!

Рокот удивления и возмущения прокатился по толпе.

-- Это ещё что за новости! -- вымолвил профессор Бланкарт и уверенно зашагал вперёд. -- Кто вы такой, и по какому праву отдаёте нам приказы! -- крикнул он орденцу, и отовсюду его поддержал одобрительный гул голосов.

Орденец вспыхнул, сжал кулаки.

-- Слыш, ты чё ваще...! -- процедил он в ответ и стал было надвигаться на профессора, как тут другой человек в чёрной форме положил ему руку на плечо. После короткой, еле слышной перебранки первый орденец неохотно взял под козырёк, отдал рупор и, метнув злобный взгляд на герра Бланкарта, вернулся к остальным.

Второй орденец, высокий и сухопарый, поднял рупор к пышной щётке своих чёрных усов.

-- Уважаемые господа служащие, профессора, сотрудники, студенты! -- заговорил он без выражения, чеканя каждое слово, будто пишущая машинка. -- Согласно приказу ректора о проведении торжественных мероприятий, приуроченых ко дню Рейха и началу нового учебного года, вам предписано организовать торжественное построение для встречи ректора и торжественного прохода в актовый зал...

-- А что, сегодня ещё и день Рейха? -- удивлённо спросил Феликс.

-- Феликс, ну ты что, вчера родился, -- ответил, покосившись, Петер.

-- ...Вас любезно просят построиться согласно приказу в следующем порядке, -- продолжал орденец, -- Факультет католической теологии, колонна по пять человек в ряду, профессора и сотрудники справа-налево по старшинству, студенты по убыванию курса. Слева от факультета католической теологии просят построиться членов факультета юриспруденции, также колоннами по пять, в подобном же порядке. Слева от факультета юриспруденции согласно приказу строятся члены факультета медицины...

Тем временем профессор Бланкарт вернулся к своим подопечным, вид у него был озадаченный.

-- Странное распоряжение, не похоже на ректора Гартнера, -- сказал он.

-- Первый раз такое вижу! -- промолвил Феликс.

-- Я сам первый раз за сорок с лишним лет такое вижу, -- ответил профессор. -- Но приказ есть приказ.

-- ...Крайними слева просят выстроиться членов факультета натурфилософии, также колонной по пять человек в ряду, -- заканчивал свою речь человек в форме. -- Убедительно просим вас соблюдать спокойствие и подобающую дисциплину. Благодарю за внимание.

-- Ну что, господа, давайте собирать наших студентов, -- сказал профессор Бланкарт.

Задача эта оказалась не из простых. Если первокурсников, ещё не отвыкших от школьной муштры, пока ещё можно было призвать к подчинению, а со старшекурсниками договориться, то второй и третий курс, уже вкусившие студенческой вольности, упорно не желали строиться согласно новому распорядку. Да и каково их строить тому, кого, как Феликса, самого от этого порядка воротило.

-- Пожалуйста побыстрее, не задерживайте начало мероприятий, -- то и дело выкрикивал в рупор орденец, впрочем, без особых эмоций.

Прошло не меньше четверти часа, прежде чем всем факультетам удалось худо-бедно выстроиться. Колонны получались неровные, разной длины. Человек с рупором ходил между рядами, неодобрительно покачивал головой, однако не вмешивался.

-- Это -- студенты, мы здесь -- для их безопасности, -- донеслись до Феликса его слова, когда один молодой вояка попытался "навести порядок" с излишним рвением.

-- Но, герр Кестнер, он же нарушает!

-- А вы сейчас рискуете нарушить данный нам приказ.

Уже совсем рассвело. Поднявшийся ветер срывал жухлые листья с каштанов, высаженных по краю сада Хофгартен. Феликс стоял крайним справа в третьем ряду своей колонны, позади профессоров и старших по возрасту докторов. Он, конечно, хотел потрепаться с Петером, но тот, как ассистент, вынужден был встать двумя рядами дальше. Вмеесто него соседом Феликса оказался новенький доктор, русый фон дер Хайде.

-- А в Гёттингенском университете вас тоже заставляли строиться, как на скотобойню? -- спросил у него Феликс.

-- Нет, такого пока не было, -- ответил Хайде, не поворачиваясь.

-- А в этом году?

-- Не знаю.

Разговор не клеился. Феликс задал ещё несколько вопросов -- Хайде отвечал всё так же односложно, иногда привставая на носки и щурясь. Непонятно почему, но это напрягало.

"И с этим типом мне предстоит работать?! -- подумал Феликс. -- Хуже того, провести ближайшие полчаса! И, кстати, сколько сейчас времени?" Словно отвечая ему, куранты отбили половину восьмого. С неба снова посыпались мелкие капли дождя, прозрачными бусинками оседая на мундирах. Холодный ветер так надул Феликсу левую щёку, что она уже начинала неметь.

"Когда же они наконец начнут?" -- нервничал Феликс. Вопрос это, безусловно, интересовал не его одного.

-- Сколько ещё ждать? -- раздался высокий студенческий голос.

-- Да! Да! -- подхватили другие голоса. -- Сколько можно!...

-- Пожалуйста, соблюдайте дисциплину! -- сказал начальник орденцев. -- Мероприятия скоро начнутся.

-- Как скоро, послезавтра? -- крикнул какой-то остряк, и толпа взорвалась смехом.

-- Пожалуйста, соблюдайте дисциплину! -- повторил орденец.

-- Однако студенты правы, -- в разговор вступил один из профессоров, -- погода крайне неблагоприятная, воздух кишит болезнями. Мы рискуем недосчитаться половины учащихся на завтрашних лекциях! Почему нам нельзя пройти внутрь?

-- Вход в университет будет открыт с прибытием ректора, -- ответил орденец.

Толпа зашепталась.

-- Так его что, ещё нет!? -- донеслись до Феликса слова профессора Бланкарта. -- Ну это уж совсем не похоже на ректора Гартнера.

Время шло. Часы отбили без четверти восемь. Напряжение нарастало как в толпе школяров, так и среди стоявших на крыльце орденцев. Феликс отчаянно тёр немеющую щёку, изредка бросая взгляд на дрожащего от холода Хайде. Казалось, терпение уже должно было лопнуть, но тут под аркой университета появился необычный экипаж. Мучительно выгибая шею в мартингалах, обнажая от боли зубы, его тянула четвёрка коней светло-кремовой, изабелловой масти, украшенных страусиными перьями, с шорами на глазах. Карета, облепленная пышной деревянной резьбой, была выкрашена в белый с золотым, и уже успела покрыться свежими пятнами грязи. Она поравнялась с крыльцом, с козлов соскочил в пух и прах разодетый лакей и бросился открывать дверь. Оттуда выскочил человек лет сорока, в синем фраке с вертикальными полосками, и, сонно протерев глаза, уверенной походкой направился ко входу в институт. За ним, как собачонка, семенил какой-то седой полноватый человечек лет пятидесяти в бирюзовом сюртуке.

-- А где же Гартнер? -- послышался сзади голос Петера.

-- Может быть, он подъехал с другой стороны здания, -- ответил спереди один из сотрудников.

-- А что, разве это не ректор? -- неожиданно для Феликса спросил фон дер Хайде.

-- Так, не отвлекаемся, -- гаркнул непонятно откуда появившийся молодой орденец, -- готовимся к торжественному входу!

Одна за другой, колонны стали исчезать в дверях университета. Постоянно возникали заминки -- лестница оказалась слишком узкой для колонн по пять человек, в главном зале не хватало рядов, но наконец всем удалось наконец войти и рассесться. В сутолоке, возникшей на лестнице, ряды перемешались, и в зале Петер оказался прямо позади Феликса, чем тот не был огорчён.

-- Ну, вот, и сколько теперь это ещё будет тянуться? -- уловил Феликс чей-то голос.

-- Да ладно тебе, -- отвечал ему другой, -- сейчас нас поздравят, споём, как обычно, "Гаудеамус" и разойдёмся.

Зазвонил колокольчик. Гул голосов стал смолкать. Поглаживая костлявой рукой длинные, прилизанные к блестящей лысине седые волосы, на трибуну неуверенным шагом взобрался проректор Эллихаузен. Некоторое время он смотрел куда-то вверх, тяжело вдыхая и выдыхая воздух своим рельефно выступающим носом, затем прокашлялся и заговорил громким осиплым голосом:

-- Дорогие коллеги, дорогие студенты! Согласно традиции, всех нас с началом нового учебного года обычно поздравляет ректор. Однако герр Гартнер в течение каникул решил выйти на заслуженный отдых, и потому не сможет присутствовать на сегодняшнем торжестве. Вместо него приветсвтенное слово произнесёт временно назначенный исполняющим обязанности ректора, профессор, доктор Валериан Айзенхоф. П-прошу вас...

Эллихаузен сделал приглашающий жест рукой и спрыгнул с возвышения так, словно уворачивался от несущейся лошади.

"Айзенхоф, -- подумал Феликс, -- хм, такого имени я ещё не слышал...". В зале, особенно в первых рядах, послышалось шушуканье.

На трибуну вскочил человек -- тот самый, что приехал сегодня в помпезной карете. Глаза его сверкали, довольная улыбка озаряла поросшее густой щетиной, ещё молодое, но уже упитанное лицо.

Феликс бросил взгляд на Хайде -- ведь прав оказался новенький, вот кто теперь ректор-то!

-- Спасибо! Спасибо! -- небрежно произнёс Айзенхоф с трибуны. Затем огляделся, похлопал глазами, сделал побуждающий знак рукой.

-- А-а-а... аплодисменты пожалуйста! -- сказал, поднявшись с места, Эллихаузен.

По залу разнеслись не слишком воодушевлённые хлопки. Айзенхоф стал подбадривающе водить руками -- это возымело определённый эффект, первокурсники захлопали живее. Феликс положил руку в карман камзола, сложил там кукиш, и покосился на новых докторантов: рыжий Кнохенхауэр оживлённо бил в ладоши, русый Хайде делал это сдержанно и лишь слегка ударял друг о друга фалангами пальцев.

-- Спасибо, спасибо, спасибо! -- продолжил свежеиспечённый исполняющий обязанности всё тем же тоном. -- Для вас... для меня, э-м-м, для всех нас огромная честь сегодня, что первый день учебного года в Рейнских Землях выпал нынче на самый замечательный в мире праздник -- День Кайзера и Рейха. Да какой день! Тридцатая годовщина! Тридцать лет -- эт те не хухры-... то есть, это поистине значительный срок...

Раздались смешки. Вещавший с трибуны Айзенхоф тут же переменился в лице и бросил в зал гневный взгляд.

-- Давайте мы потом похихикаем! -- выпалил он раздражённо. -- У нас тут серьёзное мероприятие!

"Приплыли!" -- подумал Феликс. Оглядевшись, он увидел сходное выражение на лице Хайде и почему-то это его удивило.

-- Так вот, -- продолжал оратор, -- в этот во всех отношениях великий день нам выпадает особая честь -- сегодня с нами будет говорить сам милостию божией Его Величество Кайзер Эрнст Отто, Император Священной Римской Империи Германской Нации, король Баварский, Австрийский, Прусский, Венгерский, законный кронпринц Богемский,...

-- Новая книга: "Полное собрание титулов Кайзера, издание исправленное и дополненное", -- шепнул Феликс, обернувшись к Петеру, пока Айзенхоф перечислял все земли, имевшие высокую честь быть королевствами, маркграфствами, герцогствами и прочими землями под управлением Эрнста Отто.

Петер осторожно улыбнулся -- эта улыбка означала, скорее, просьбу замолчать. Феликс пожал плечами.

-- ... фюрст стран Фульды, Хильдесхайма, Лемберга, Бильбао, а также эмир Тимбукту, Сапа Инка перуанский, Тупу Сили островов Самоа и прочая и прочая и прочая и прочая, -- закончил Айзенхоф. -- Нет, конечно, Его Величество не сможет присутствовать здесь лично, он слишком занят ежедневными заботами о нашем Отечестве, и, то есть, дух его всегда пребывает с нами. Но вот конкретно сегодня здесь будет не только его дух, но и его, Его Императорского Величества, голос. Это невозможно, это невероятно, но сегодня это случится! И в этом послужит нам величайшее изобретение человеческого гения, лишь благодаря заботам нашего любимого Кайзера показавшего себя во всей красе. Теперь слово Кайзера будет разноситься в каждом зале, где стоит этот удивительный механизм -- граммофон!

"Эка невидаль! -- подумал Феликс. -- Их делали, когда я ещё не родился."

Из глубины зала два орденца выкатили тележку с чем-то, накрытым розовой шёлковой простынёй. Айзенхоф спустился с возвышения.

-- Вот оно! Вот оно, неподражаемое творение германского духа! -- ликующе воскликнул он.

Шёлковая простыня взвилась над сценой.

-- Английский же! -- еле слышно выговорил Петер.

-- Англосаксы -- германское племя, -- прошептал в ответ Феликс.

-- Ахх! -- только вырвалось у Петера.

Граммофон почтительно поставили на возвышение. Айзенхоф приставил трёх орденцев поддерживать его, а сам достал из кожаного футляра блестящий чёрную пластинку.

-- Вот, вот этот диск несёт в себе речь нашего горячо любимого Кайзера. Прошу всех встать! -- продекламировал он, и добавил куда-то в сторону. -- Э, а как оно работает-то?

Откуда ни возьмись, рядом с граммофоном оказался тот самый полный человек в бирюзовом сюртуке, что приехал в одной карете с Айзенхофом. Растолкав орденцев, он стал энергично крутить ручку, заводя пружину, затем, поклонившись, осторожно взял пластинку из рук Айзенхофа. Тот махнул рукой в сторону толстячка и произнёс.

-- А это профессор Райнер Вассерман, создатель этого чудесного устройства. Ваши аплодисменты!

В зале снова раздались фальшивые хлопки.

"Изобретатель? -- подумал Феликс. -- Ещё бы, наверняка изобрёл, как приделать на граммофон свой вензель да пару виньеток!"

Казалось, однако, что Вассерман не замечал наигранности "оваций" в свою честь, его лицо расплылось в неподдельной улыбке. Затем, опомнившись, он водрузил на диск иглу.

Граммофон тихо зашипел. Затем из медной трубы донеслись какие-то звуки, отдалённо похожие на человеческую речь. Впрочем, даже со всеми шорохами и искажениями слышно было, что раздававшийся из граммофона голос этот никак не мог принадлежать человеку, давно разменявшему, как Кайзер, свой восьмой десяток -- слишком уж он казался бойким, молодым и хорошо поставленным. Поднапрягшись, можно было услышать следующие слова:

"Верные сыны Рейха! Тридцать лет назад случилось событие, воспоминание о котором заставляет трепетать от священной радости и благоговения сердце каждого доброго жителя Священной Римской Империи Германской Нации и сжиматься от бессильного гнева и ужаса сердца врагов всего немецкого. Тридцать лет назад мы, милостию божей Кайзер Эрнст Отто, исполняя единодушную волю всего немецкого народа, воплотили наконец его выстраданные чаяния, и собственноручно разорвали преграду между людьми на Земле и богом в Небесах, презренный листок бумаги, прозванный бого- и человеконенавистниками "Конституция". В этот миг наша многострадальная родина, кою враги уже готовились растащить на куски, растворив гордый немецкий дух в валашской лжи, славянском невежестве и магометанском язычестве, небесным заступничеством вернула себе лишь её достойное украшение -- самодержавный венец Римской Империи."

Феликс с трудом сдержал зевок.

"Корона Священной Римской Империи, -- продолжал голос из граммофона, -- кою ненавистники -- нехристи, республиканцы, пацифисты -- хотели оставить пылиться в музее и за бесценок продать врагам, вновь обрела свою сакральную жизнь. Тридцать лет назад возлюбленный господом народ немецкий воссоединился в сыновней любви с небесным отцом. Это случилось в тот самый миг, когда корона сия вновь обрела положенное ей место -- место не в подвале, не в лапах чужеземцев -- но на челе избранника божьего, нас, божьей милостию Кайзера Эрнста Отто."

Феликс оглянулся на Хайде и Кнохенхауэра. Лицо первого по-прежнему как будто ничего не выражало. Второй искренне улыбался, глаза его сверкали навернувшимися слезами. Казалось, он старался впитать каждое слово, истекавшее из медных граммофоновых уст.

"Бедный мальчик, -- подумал Феликс про Кнохенхауэра, -- он верит во всё это. Хоть, может, на самом деле этот Лукас гораздо счастливее меня."

"С тех пор, -- продолжалась речь, -- великая держава наша поднялась с колен, гордо расправила плечи и засияла тем священным светом, кой источала она во времена Цезаря и Августа, Константина и Карла, Отто, Максимилиана и Фердинанда. Непоколебимо высится над миром её гордый колосс, освещая, подобно маяку, путь всем, кому дана единственно подлинная радость -- радость быть немцем и славить господа и дарованное им правление на столь угодном ему немецком языке.

За тридцать лет наша страна добилась невероятных успехов. Мы вернули себе утраченные границы, присоединили... добились... достигли" -- речь скатывалась в обычное для подобных тирад самовосхваление.

Ещё пару лет назад Феликса увлекли бы поиски скрытых смыслов -- где поражение выдавалось за победу, а упущение -- за заслугу. Но сейчас это лишь нагоняло тоску. Да и речь как-то затягивалась даже по сравнению с тем, что было в предыдущие годы. Дабы не терять времени, Феликс снова стал думать о своём отчёте, и поначалу у него это даже получалось, однако мысли вскоре потекли в непредсказуемом направлении, а глаза стали незаметно слипаться. Он уже было задремал, как тут кто-то осторожно ткнул его в левый бок и прошептал: "Не спите!". Феликс встрепенулся. "Хайде! Доннерветтер, ну какая тебе разница, сплю я или нет!" Тут, словно вторя его новому коллеге, граммофон извергнул:

"Но мы должны бдеть!

Мы должны бдеть, ведь именно сейчас, когда возлюбленная Родина наша достигла подобающего ей могущества, злобные недруги с невиданной прежде яростью ополчаются против неё. Всё плотнее сжимается кольцо тёмных сил вокруг её границ, всё с большей алчностью облизываются завистники на наши заморские владения. Они видят, как не только не удаётся им отхватить себе кусок нашей исконной земли, но и как народы Нидерландов и Швейцарии рвутся обратно в лоно нашей священной империи, как народы Польши, Богемии и Ливонии, желая уподобиться благодарным венграм, притекают к её стопам, и как всё сложнее становится им сдерживать благородные порывы этих честных людей, и от этого злоба их всё уси-и-и-и..."

На последнем слове граммофон взвизгнул, затем внутри у него что-то щёлкнуло, и он заглох.

-- Что такое? -- удивлённо спросил Айзенхоф.

-- Я не знаю! -- препуганным голосом пролепетал толстячок Вассерман. Тут лицо его озарилось, -- это диверсия, это саботаж! Враги хотят уничтожить моё изобретение! Они хотят сорвать речь кайзера! Они, -- речь Вассермана какая-то одновременно раздражённая и торжествующая, стала нечленораздельной.

"Ты смотри, -- хмыкнул Феликс про себя, -- похоже, этот тип и правда что-то от себя добавил в граммофон, иначе бы он так быстро не гикнулся!"

На трибуне меж тем царило смятение.

-- Может быть, вы позволите мне попробовать починить устройство? -- громко спросил стоявший в первом ряду профессор Бланкарт.

-- Нет! -- взвизгнул Вассерман. -- Вы хотите украсть мою идею! И вообще, у вас не хватит квалификации.

-- Так что же теперь делать? -- сказал Айзенхоф, и в голосе его не чувствовалось прежнего самодовольства.

Шум в зале всё нарастал. "А что, дальше речи не будет?" -- раздавались то тут, то там обнадёженные голоса студентов. Пока Вассерман кудахтал над "своим" граммофоном, Айзенхоф растерянно озирался по сторонам. "Кто, кто мог это устроить? -- недоумённо спрашивал он. -- Найдите их!" По рядам зашмыгали орденцы, Феликс подметил, как они стали перекрывать выходы. В это время на трибуну взошёл тот усатый офицер, что руководил построением -- кажется, его звали Кестнер -- и, еле слышно переговорив с Айзенхофом, протянул ему какие-то листки. Глаза Айзенхофа на мгновение вспыхнули, как у ребёнка, которому вернули конфету, и вновь надменная мина вернулась на его лицо.

-- Эмм, господа! -- воскликнул он. -- Сейчас речь продолжится. Я понимаю, как вы огорчены тем, что вам не удастся сегодня дослушать, как кайзер поздравляет вас лично, однако у нас есть текст его речи, и я возьму на себя, так сказать, дерзость зачитать его вам самолично. Никто не сможет сорвать нам этот замечательный праздник! -- он порылся в бумагах, пока в зале смолкал огорчённый гул голосов. -- Как раз тут Кайзер говорит об этом.

"Мы знаем, -- продолжил Айзенхоф от лица кайзера, -- никакая угроза извне Рейху не страшна, пока сыны его хранят верность Нам и Богу и блюдут в себе германскую, единственную на земле незамутнённую, подлинно христианскую духовность. Потому чёрные души врагов видят лишь одну возможность и желают лишь одного -- подточить столпы, расшатать краеугольные камни той неприступной крепости, что зовётся германский дух! И вот, пытаясь привести в исполнение свой коварный замысел, они разбрасывают семена плевел в сердца детей Рейха.

Они пытаются соблазнить вас посулами свободы -- свободы от долга перед Отечеством, перед Нами, поставленным блюсти его, перед господом. Они пытаются оторвать ваших сестёр и дочерей от радости ведения домашнего очага, вынудить их променять радость материнства на муки учения и работы, прогнать с богом предначертанного места под мужней десницей либо сенью монастыря. Вашим братьям и сыновьям они нашёптывают пагубные мысли о том, будто люди могут сложить оружие и жить друг с другом в мире.

О чада Наши! Разве не знаем мы, что нет другой свободы, кроме свободы беспрекословного служения Отечеству немецкому! Что подлинно счастливыми наших женщин может сделать лишь покорность господу и мужу. Что мир -- мир во всём мире, как утверждают их лжепророки -- не просто невозможен. Но как сталь остаётся сталью, лишь закаляясь в огне горнила, так и народ остаётся народом, лишь закаляя свой дух в пламени войны. Желать мира -- не просто наивно, это опасно, это преступно!"

"Опять о войне заговорили! -- подумалось Феликсу. -- Грозиться-то вы горазды, а что будет, если допрыгаетесь и война и впрямь случится?"

"Увы, эти плевелы порой прорастают среди нас. В своём бесстыдстве они уже готовы покуситься на святое -- тот праздник, что озаряет нас в этот день. Их грязные уста не стесняются утверждать, что презренный клок бумаги может быть выше морального закона, что высечен у добрых и честных людей златыми буквами на сердце. Вдумайтесь, после всех выпавших нашей Отчизне страданий, у кого-то хватает наглости заявлять о том, что они вновь готовы предпочесть святой воле господней трижды проклятую конституцию! Какое неслыханное богохульство! Этих язычников, этих еретиков не имеем мы пред господом права терпеть на нашей земле. Эти плевелы вы обязаны бросить в огонь, чтобы они не задавили доброе зерно!"

Феликс вновь невольно скосил глаза на Хайде. Отчегто-то теперь тот не выглядел столь равнодушным: щёки его были разрумянены, веки раздражённо дёргались. "Как интересно, -- размышлял Феликс, -- на что же этот Хайде обиделся? На то ли, что его фамилию можно растолковать как "язычник", или что кайзер переврал слова Евангелия? Или и на первое, и на второе сразу? Вот было бы весело -- язычник, чтящий Евангелие!"

"Вы должны блюсти себя, ваших близких, -- продолжал тем временем вещать Айзенхоф, -- чтобы Люцифер через своих иноземных приспешников не посеял такие мысли в душах ваших. В этот священный для нас день, сплотимся же теснее вокруг самодержавной короны Священной Римской Империи Германской Нации, кою господь милостию своею возложил три десятка лет тому назад на Наше, Эрнста Отто, чело! С праздником!"

Облегчённый выдох разнёсся по залу, затем послышались аплодисменты.

"Ух ты, неужели наконец закончилось!?" -- подумал Феликс, и вновь украдкой посмотрел на новеньких. Кнохенхауэр подрастерял свою воодушевлённость, глаза его были замылены, и, похоже, он уже разделял со многими в зале желание поскорее смыться куда-нибудь по своим делам. Хайде же стоял всё ещё напряжённый, на его худых щеках набухали жвалки -- он словно ожидал подвоха. И подвох не заставил себя долго ждать.

-- Какая замечательная речь, -- чинно промолвил Айзенхоф. -- Ну вот буквально -- ни убавить, ни прибавить! Её хочется перечитывать снова и снова, чтобы проникнуться всей её глубиной. Вы знаете, насколько я понимаю, у вас начинается новый учебный год, и я подготовил было приветственную речь, однако она столь блёкла по сравнению со столь возвышенными словами нашего обожаемого Кайзера, что я решил отбросить её и сказать своими словами. Итак, начинается новый учебный год. Учёба есть благороднейшее занятие, но лишь тогда, когда она направлена на процветание Рейха. Наверное, не без помощи образованных людей -- экономов, юристов, архитекторов, ну, и вообще -- за тридцать лет наша страна добилась невероятных успехов, -- Айзенхоф явно порылся в листках. -- Мы вернули себе утраченные границы, присоединили... добились... достигли...

-- Что, снова?! -- выскочило у Феликса вслух.

-- Тише, пожалуйста! -- прошептал Хайде.

Феликс прищёлкнул языком и безвольно опустил плечи.

-- Ну он же по второму кругу кайзерову речь читать намыливается! -- еле слышно сказал он, и вдруг поймал на себе такой холодный взгляд Хайде, что на секунду оторопел. -- Да чего вы так боитесь-то? -- спросил он, опомнившись.

-- Ну, -- Хайде стиснул губы, -- ну, хотя бы, что вы привлечёте их внимание и... и нам прочтут эту речь третий раз, лично.

Этот аргумент показался Феликсу неожиданно веским и, скрепя сердце, он притих. Айзенхоф взахлёб повторял речь, а некоторые моменты -- даже по третьему кругу. "Ну хоть что-нибудь от себя скажи!" -- мысленно молил Феликс, когда тот в очередной раз с упоением произнёс тираду о том, как преступно желать мира.

-- "Увы, эти плевелы прорастают среди нас...", -- Айзенхоф запнулся. -- Вот! Вот это, наверное, то самое место, которое имеет прямое отношение к учёбе. Я, вот, снова скажу своими словами, -- он достал из кармана сложенный вчетверо мятый листок. -- Да, плевелы прорастают среди нас. Как я уже говорил, учёба хороша лишь тогда, когда она идёт на благо Рейха. К несчастью, образованные люди вынуждены работать с книгами, при этом велика вероятность неправильного истолкования описываемых там вещей. Но, памятуя о своих чадах, наш Кайзер озаботился проблемой сохранения их душ для Рейха. Поэтому отныне в университетах Рейха будут создаваться кафедры Рейховедения...

"А вот это сюрприз, -- подумал Феликс, -- правда, не уверен, что приятный".

-- Подобно тому, -- вещал Айзенхоф, -- как Рейх объединяет всех своих верных подданных, сколь разными бы ни были их сословия, так и Рейховедение, как царица наук, объединяет все науки в себе. Это, -- он снова заглянул в листок, -- и теология, ибо Рейх благословлён господом. Это, -- Айзенхоф уже открыто читал с листка, -- это и история -- дабы события не истолковывались во вред нашей Родине. Это и словесность -- ведь не все ещё осознают превосходство немецкого языка над всеми другими. Это и экономика -- это вообще очень важно! Ну, и другие науки, конечно...

"Ага, и математика, ведь кто-то же должен номерки на дверях писать!" - прокомментировал про себя Феликс.

-- Ваш, то есть, наш университет будет одним из первых, которому выпала честь получить такую кафедру, -- сказал Айзенхоф. -- Но самое сложное -- найти человека, подходящего для руководства таким ответственным учреждением, такого, способности которого приближались по своей всеохватности к способностям Кайзера. И провидение послало нам именно такого достойного мужа. Это -- профессор Вассерман.

Пухленький старичок вышел вперёд и, расплывшись в улыбке, вновь поклонился публике.

-- Профессор Вассерман, -- сказал Айзенхоф, -- уже известен вам как создатель граммофона. Однако, чтобы вы знали, он имеет четыре докторских степени -- по медицине, химии, словесности и астрологии...

-- Простите, ваше высокоблагородие, -- поправил Вассерман, -- астрономии. И готовлю пятую и шестую!

-- Астрономии? -- переспросил Айзенхоф. -- Ну, неважно. В общем, мы решили, что университет Бонна, с его древними, двухсотлетними традициями, как нельзя лучше подходит для полного раскрытия способностей этого досточтимого мужа и светоча науки. Аплодисменты, пожалуйста!

Несколько десятков человек захлопали, в том числе, как и ожидал Феликс, Кнохенхауэр. Толстячок снова было склонился в поклоне, но почти весь президиум и большая часть студентов остались стоять, лишь переглядываясь.

-- Простите, что перебиваю, -- сказал вдруг проректор Эллихаузен, -- но какая у вашей кафедры будет нагрузка? Вы знаете, для меня это известие полная неожиданность, и, понимаете, по регламенту сначала утверждается нагрузка, и, если на других факультетах не хватает сотрудников, то учреждается отдельная кафедра.

-- Нагрузка будет небольшая, -- ответил Вассерман. -- Достаточно будет лишь нескольких подвод, чтобы перевезти всю мебель и необходимые приборы. За сотрудников можете не беспокоиться, мы наймём грузчиков.

-- Полагаю, -- вступил в разговор ещё один профессор, судя по форме, юрист, -- полагаю, вы не совсем поняли, герр Вассерман. Подозреваю, что герр проректор имел в виду учебную нагрузку.

-- Ах, это! -- встрепенулся Вассерман, -- Ну, мы пока не думали...

-- Господа! -- встрял в разговор Айзенхоф. -- Господа, ну, давайте отложим этот вопрос до заседания, этого самого, кабинета. Пока же я хотел бы, чтобы мы снова возблагодарили бога и Кайзера за проявленную к нам милость и исполнили государственный гимн. Хор, прошу вас!

Сверху грянули молодые голоса хористов: "Верны мы будем Кайзеру...". К хору подтягивались студенты, профессора. Громко и не в такт запел Кнохенхауэр, где-то сзади послышался и зычный голос Петера. Феликс же, вторя словам хора, пел до конца, незаметно вставляя, однако, вместо слов гимна весёлые куплетики.

-- Ну, вот, -- сказал Айзенхоф, когда закончилась последняя строфа, -- на этом торжественное заседание объявляю закрытым.

"Это уж слишком!", -- подумал Феликс и произнёс уже громко, так, чтобы было слышно на весь зал:

-- А как же наш Гаудеамус!?

Позже Феликс Тальмар не мог сказать, что больше побудило его так поступить: действительно ли желание спеть студенческий гимн, или непонятное стремление подразнить Хайде.

-- Простите, что? -- спросил Айзенхоф.

-- Гаудеамус -- это песня студентов, -- пояснил профессор Бланкарт. -- Её обычно поют в начале нового учебного года.

-- Но её нет в регламенте, -- сказал Айзенхоф. -- К тому же, собрание уже окончено, и...

Но ещё прежде, чем он успел закончить, сразу несколько голосов зазвучали в разных концах зала:

-- Gaudeamus igitur,...

-- Iuvenes dum sumus, -- подхватил Феликс и слегка изумился. Ведь один из самых первых голосов принадлежал Хайде...

-- Gaudeamus igitur, iuvenes dum sumus, -- вторили студенты, профессора, хор, и вот уже весь зал, за исключением Айзенхофа и орденцев, пел:

Post iucundam iuventutem

Post molestam senectutem

Nos habebit humus,

Nos habebit humus.

Люди пели как могли, как умели. Голоса сливались в этом гимне вечной юности души -- не важно, сколько лет исполнилось телу. Не все попадали в ноту, в такт, но казалось, эта песня звучала куда стройнее академично пропетой клятвы в верности кайзеру.

Феликс пел от души вместе с залом -- и те куплеты, в которых пелось о скоротечности жизни, и те, в которых желались многая лета профессорам, и особенно те, в которых пелось о девушках. Беспомощно стояли орденцы. Айзенхоф, похоже, сориентировался, и уже помахивал руками, словно дирижируя.

Лишь в одном месте зал разделился. В предпоследнем куплете, где обычно стояли слова: "Vivat et imperium", Феликс, а вместе с ним неожиданно много других голосов, дважды спели: "Vivat et res publica" - так, как было в тексте изначально. Однако ни Айзенхоф, ни Вассерман даже не смутились.

"Да они же латыни не знают! -- изумился Феликс. -- Впрочем, quod erat demonstrandum -- что и требовалось доказать!"

И вот кончился последний куплет. Зал захлопал, загикал, засвистел. Подхлопывал и Айзенхоф, довольная, непонимающая ухмылка играла на его лице.

-- Ну вот, -- сказал он под общий шум, -- теперь заседание объявлено закрытым. Можете расходиться и учитсья.

Услышав это, студенты всей гурьбой устремились в двери.

-- Э-э-э, -- закричал Айзенхоф, -- а как же построение! -- но было уже поздно.

Феликс последний раз бросил взгляд на Хайде. Тот стоял, слегка дрожа, словно не понимая, где находится и что вообще сейчас произошло.

-- Ну, увидимся завтра, -- сказал ему Феликс.

-- А! -- Хайде вырвался из оцепенения. -- Да... до завтра...

"Странный ты!" -- подумал Феликс, и, подмигнув уже ждавшему его Петеру, направился к выходу.

Закусочная "Кошкин дом", на углу Поппельсдорфер аллее и Максимилианштрассе, в пяти минутах ходьбы от университета, ломилась от синих школярских мундиров.

-- Слушай, Феликс, -- спросил Петер, когда они насилу отыскали свободный стол и заказали еды и вина, -- а почему нам было не пойти, как обычно, в Штернтор?

-- Напоминаю тебе: день Кайзера! Там ведь рядом и казармы, и отделение Ордена. Уж наверняка в Штернтор сегодня набежала куча серых мундиров. Или в тебе, как в настоящем сыне мельника, взыграла молодецкая кровь и непременно хочется поучаствовать в драке?

-- Всё-то ты рассчитал, настоящий сын часовщика! -- усмехнулся Петер. -- Спасибо, как-нибудь обойдусь и без драки. Кстати, как тебе наши новенькие?

-- Я их пока как-то не раскусил, -- ответил Феликс. -- Рыжий, похоже, большой любитель кайзера нашего, а Хайде -- этот совсем непонятный. Скрытный какой-то.

За окном, стуча подковами, проскакали лошади, тянувшие по рельсам поезд, на столике задрожал, зазвенел стеклянный подсвечник.

-- Непонятный, говоришь, -- сказал Петер. -- Не понравился тебе?

-- Я что, девочка, чтобы мне юноши всякие нравились или не нравились?

-- Ну, то есть, ты бы не хотел, чтоб я приглашал его на свадьбу моей сестры, так?

-- Почему это... стоп, у Доротеи уже свадьба?

-- Ну да, -- ответил Петер, улыбаясь. -- Придёшь?

-- Спрашиваешь! Раз пригласил, конечно.

-- А как с новенькими?

-- Петер, ну какая тебе разница, что я там думаю? Хотя, знаешь, стоит позвать и их. Уж там-то мы к ним присмотримся повнимательней. Абель тоже будет?

-- Ну, если не откажется, -- ответил Петер.

-- Тогда, -- Феликс схватил поднесённый бокал, и, подмигнув молоденькой кельнерше, воскликнул, -- vivat omnes virgines! Да здравствуют девушки!

-- Точно -- поддержал тост Петер, -- за них!

Комментарии: 17, последний от 30/01/2014. © Copyright Luke Vilent (lukevilent@gmail.com) Размещен: 11/01/2014, изменен: 11/01/2014. 57k. Статистика. Глава: Фантастика Perfectvm Mobile		Ваша оценка:
Аннотация: Альтернативная история, XXI век. Промышленная революция так и не произошла, паровые машины и электричество продолжают оставаться лишь занятными курьёзами. Развитие науки и техники замедлилось, однако не остановилось полностью. Главы выкладываются по мере написания и корректировки, поэтому сначала 3я глава.

Luke Vilent : другие произведения.

Зарянка. Глава 3: День Кайзера