Иванов Игорь Александрович : другие произведения.

Огни лепрозория

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В основном при проказе поражаются охлаждаемые воздухом ткани организма: кожа, слизистая оболочка верхних дыхательных путей и поверхностно расположенные нервы (Wiki). В этом рассказе — о лепре душ человеческих и не очень. О проклЯтых и прОклятых.

  

ВЕДЬМА

  
  Бейте в колокол, безумцы! Уже идёт — крест. Тысячеголовое чудовище. В пьяном и запутанном... Чёрной, вязкой, непроглядной трясине ночи, снизу вверх и в самое сердце вонзает раскалённый луч. Бейте в колокол... лбами стучитесь о стены... Всё равно не поможет. Он уже стоял за дверью, когда вы ещё пили. Он рядом был в ваших поцелуях и объятиях. Ах! — почувствовали, услышали горячее дыхание? И страстная дрожь, и мороз по коже, и ужас в глазах, но глубоко ещё и спрятан за шторами век, и как будто нет ничего (так хочется верить), и нет сил оторваться, и когда всё это кончится — кончится всё. И жизнь — вот она (надолго ли), на этом острове постели, а там дальше — пустой и холодный, огромный мир прокуренной квартиры. Где оно теперь, ваше негреющее электрическое солнце?
  
  Безумцы, одеяло не щит, и сон не спасает ни души, ни тела, оставляя Ему на растерзание. Но когда лапы Его коснутся плеч и запястий (только едва-едва, в самом начале), зарыдают, завоют несчастные души и рваться начнут из липких объятий сна, а Он держит и смеётся неслышно, наслаждаясь вместе с вами опозданием. И вот уже когти войдут под кожу, и начнётся разъединение, и оттолкнув от себя, кто-то дёрнется коротко да так и останется лежать, уткнувшись лицом в подушку, и не знал, что воздух давно уже выпит, а крик её замечется между стен, забьётся о стекло и упадёт, выдохнувшись, на подоконник, оставаясь маленькой прозрачной лужицей без цвета и запаха.
  
  Но в миг, когда в глазах её появится отражение, пробьют часы двенадцать с половиной раз, и остановятся стрелки, указывая на север... Оп — телефонный звонок, который должен был выстрелить раньше (совсем как спасительный петушиный крик), трассирующей очередью затеряется в пустоте. Да только как это теперь не нужно. Тихо и темно. Они уснули. Один в холоде, другая — в бессилие. Ушло, насытившись, Чудовище.
  
  Утром заря распахнёт форточку и каплями света зазвенит о паркет. Ночь прошла. Девушка, кто ты? Просыпайся посмотри на родившийся день. И день увидит, что она была красивой. Была — потому, что постарела за ночь. На целую ночь! Раздетая и с закрытыми глазами она выйдет на кухню, жадно припадёт к водопроводному крану. Ничего не осталось в ней, кроме головной боли. Лучится окно, и дорога с карниза, извилистая, в бесконечность, то вверх, то вниз, с копьями кипарисов по обочинам.
  
  Светловолосая, голубоглазая, стройная — улыбнётся без радости. Выйдет в сладкие росы, той самой дорогой выйдет, росы вернут и навсегда сохранят её молодость. Руки её тянутся к ветру: Целуй! Обними! Люби!
  
  — Дай мне имя, — дрожат её губы.
  
  Небо светлеет, и уводит дорога в голубую бездну. И стёрлась граница между землёй и небом. И нет ни земли, ни неба, есть дорога в лазурную бесконечность.
  
  — Дай мне имя!
  
  Вздрогнула она от неожиданной молнии. В испуге стала ещё прекрасней. Ослепительный зигзаг над головой, огненный иероглиф. Серебряные всплески — световой звон её лёгких шагов.
  
  — Дай мне имя!!!
  
  Гром рокотом водопада ответил сердито, снова рвётся прозрачная синь, тьмою налился разрыв. И вот он — Князь Мрака, величествен и огромен. Никто из смертных не смеет видеть его лица. Она падает перед ним на колени, и взгляд его в каждом её изгибе. Но слишком много его — пепельная смерть. Та ничтожная частица его энергии, данная ей — колоссальная сила.
  
  — Дай мне имя...
  
  ВЕДЬМА
  
  
  

ОСЕННИЙ БУЛЬВАР

  
  — Осенний бульвар, — повторила она и затушила сигарету. Огонёк опустился в глубину хрусталя, пропал в туманном отражении одеяла.
  
  — Это как последний гвоздь в крышку гроба. Понимаешь?
  
  Он не понимал, спрашивает ли она его, или уже не замечает. Луна вновь поселилась в её глазах. Где-то за окном пролетел ветер. Она передёрнула плечами, он попробовал ответить на вопрос:
  
  — Не одевайся.
  
  Её губы дрогнули. Пустая лёгкая улыбка. Он:
  
  — Мы не будем сегодня уходить. Нам известна радость ласк: страх, боль, любовь и наслаждение. Верно?
  — Да. В этом пространстве и в этом времени
  — Здесь. Наш волшебный дом, воплощённая фантазия. Не просто дом — сказочный мир, не имеющий границ и пределов.
  
  Его невозможно охватить, понять весь, он бесконечен. Это реальность, сотканная из воображения. Империя исполняющихся желаний. Наш дом — это Вселенная... Слова, условности, символы - искрящийся хоровод звёзд в ней. Те самые серебряные гвоздики мирозданья. Снова. Хрустальный звон и опийный блеск магического фонарика. Она молчала.
  
  — Лея? — Лунная роса, капли Спящего Спутника. — Все женщины подчиняются лунному циклу...
  — Все люди. И женщины, и мужчины, и дети, и не только на острове Лу. Солнце — суровый бог, не такой, как мягкие прохладные волны.
  
  Кай коснулся её щеки, она вернула ему искру во взгляде, улыбнулась отчётливей. Радость. Да, он тоже знает. Нет...
  Сколько раз Кай спрашивал себя: почему? как? До встречи с Леей он видел её в своих снах. До их встречи на Земле. Это были чудесные сны, и теперь она взяла его за руку и увела в них. Они вместе. Всё это — Радость и Наслаждение...
  
  И всё же:
  
  — Осенний бульвар?
  — Ты сказал.
  — Да, действительно.
  
  Её волосы с запахом чистого ветра. Нежные тонкие руки. Кай закрыл глаза. Поцелуй. Долгий и сладкий.
  
  — Ты чувствуешь, мы едины? У нас два тела, но мы, Мы одно целое. Это астральное чувство, космическое сумасшествие. И это Земная Любовь.
  
  ...Хрустальный звон, фонарик-калейдоскоп, музыкальная карусель и ядерный взрыв...
  
  А за окном колесом катилось Время. Сигаретный дым над их головами скручивался в спирали, сплетал туманные микрогалактики. Он спросил, что значит всё, происходящее сегодня. Она улыбнулась и ответила, что почти ничего не значит.
  
  — Ничего, кроме того, что есть сейчас.
  
  
  

ОДНА НОЧЬ, ОДНА СМЕРТЬ

  
  Ночь наваливается на город. Тяжело, грузно ползёт между домов, залепляя теменью каждый проезд, каждый переулок. Она ворочается и тяжко вздыхает, греясь и обжигаясь огнями сверкающих проспектов. Ночь плюёт в глаза и дует в затылок, навевая усталость и сон. Да-да, Оле Лукойе.
  
  Когда ты знаешь цену ночи, ты не веришь утру.
  
  Слепые автомобили, словно с вытянутыми вперёд руками, несутся в световом тоннеле, прорезанном в мохнатом брюхе ночи. Фонари с любопытством склонили свои сияющие физиономии над текущей магистралью, выплёскивая на неё из своих светодиодных ноздрей электрические сопли. Новый Вавилон.
  
  Внизу — это город бетона, металла и стекла, вросший в асфальтовую топь. Сверху всё это видится огромным светящимся пятном в форме яйца с уродливыми аппендиксами, ползущими в разные стороны. А выше — только чёрная бездна, заплёванная ртутными брызгами звёзд. И во всём этом прячется невидимый хищник, ненасытная тварь — Время. Всюду настигающее, оно всегда с тобой. Оно не имеет границ, у него нет ни конца, ни начала. Властвующее, непобедимое, жестокое. Его пульс — в каждой телефонной трубке прокалывает мозг на ноте Си. Она катается на неоновых словах бегущей рекламы «Наши идеи — это Ваши деньги», любое движение напоминает о нём, неподвижность вязнет в его трясине. Оно цепляется за ноги и с чужими шагами отсчитывает своё ожидание. Время, ждущее себя приходящее, не дожидающееся, становящееся ушедшим и сжигающее себя.
  
  Прохожий, тень на стене, шаги по смуглой ладони тротуара. Выдыхая сизые облака табачного дыма и выбивая пальцем фонтаны искр из сигареты, он проваливается в разинутую пасть подземного перехода. Гулкий холодный и кафельный переход похож на проходной морг, длинный коридор без земли и неба, с язвами светильников, каскадами мраморных ступеней. Вверх по ступеням. Выход к стеклянной пирамиде на металлическом остове, увенчанной кроваво-красной буквой «М». Довольно безлюдно… Почти безлюдно… Тьфу ты, чёрт! Да, нет никого, можно сказать, лишь у входа в метро зеленоволосая девушка, раздетая по последней моде, встретит зеркальным невидящим взглядом:
  
  — Спешите. Последний поезд линии может стать вашим последним поездом. Возьмите приглашение на ночное шоу в Московском метрополитене.
  
  Голубые блики на восковом лице.
  
  Он вошёл в гудящий сквозняками павильон станции и остановился перед эскалатором. Страх, который нагоняет его шелестящее движение, как всегда, своими холодными пальцами сжал виски.
  
  Перед глазами проносятся вагонетки ступеней, узкая длинная пропасть, дышащая скрежетом и сыростью, Падают люди, хватаясь за воздух. Искажённые ужасом лица. Слепое тупое животное — толпа, давящая сзади: эскалатор обрушился в «час-пик».
  
  Люди падали с тридцатиметровой высоты на сырые бетонные плиты. Иные наматывались на зубчатые колёса огромных шестерён и перемалывались в работающем механизме. А наваливающаяся толпа сталкивала в кровавую яму все новые и новые жертвы. Отчаянные крики, визг металла — всё сливалось в невыносимый кошмарный рёв. Женщины теряли сознание. Среди погибших были дети, многие из них были раздавлены в панической суматохе, затоптаны ногами.
  
  Прошла, казалось, вечность, прежде чем толпа остановилась. Висевшие над тёмной ямой люди в отчаянии цеплялись за фонари, залезали на поручни. Фанерный каркас не выдержал нагрузившейся на него тяжести и рухнул вниз на изувеченные трупы и лужи крови…
  
  Он (наш персонаж, кто же ещё?) спустился на «лесенке-чудесенке» и прошёл на перрон. Сверкающий каземат подземной станции. Несколько минут ожидания… Наконец, из тёмной трубы тоннеля послышался гул приближающегося поезда. Всё громче и ближе. Сперва хлынул поток воздуха, смердящего крысиными трупами, следом за ним вынырнул голубой плоскомордый поезд. Замелькали вагоны, наполненные жёлтым электричеством. Некоторые безлюдные, другие везущие в себе одного-двух пассажиров. Поезд нетерпеливо ухнул и остановился. Минута, другая… Традиционное «Осторожно, двери закрываются...», и станция осталась позади, за окнами разлился мрак подземелья.
  
  Он вышел на Смоленской. Выбравшись из-под земли, пространство города воспринимаешь беспредельно раскинувшимся, ныряешь в освежающее озеро света, плещущееся среди каменных джунглей под ночной темнотой. На улице прохожих было больше. Центр усилен нарядами полиции, впрочем и здесь совершается немало преступлений. Он любил Арбат, эту узкую, длиной чуть более километра, пешеходную улицу. Мощёная булыжником, с фонарями в стиле ретро, она выглядит театрально на фоне безликих небоскрёбов. Арбат заканчивается блистающим универсамом, а начинается у памятника Первому Славянскому Президенту, на постаменте которого сейчас краской из баллончика красовалась надпись: «Долой вандализм!». Арбат начинается в юности Москвы и неизвестно — кончается ли где-нибудь. Над Арбатом не строят хайвейев, Арбат — дыра в небо с первого этажа города.
  
  — Горожанин! Это твоя удача, лотерея «том-том», Купи счастье за рубль! — парень в синем комбинезоне с эмблемой компании «Радио-А» на нагрудном кармане протягивает сложеные веером билеты.
  — И велика ли вероятность удачи?
  — По правде сказать, не очень. Чуть больше, чем жопа микроба.
  
  У «Астории Фот» он долго разглядывал картины, выставленные у стены дома. Мрачные сюжеты на библейские темы, выполненные в красках скверного настроения. Художник, что сидел рядом, поднял голову и, обращаясь в никуда, сказал:
  
  — Эта серия называется «Гвоздь Господа моего», она ещё не закончена. У тебя закурить не найдётся?
  
  Прохожих для столь позднего часа было достаточно много, они проходили мимо в густом, почти осязаемом коктейле, замешанном на электрическом свете, далёких неоновых разрядах-вспышках, небесной мгле и лунном ветре. Рокот магистралей терялся в окрестных многоэтажных стенах и растворялся в плывущем воздухе, не долетая до Арбата. Тишины в Москве не бывает, такой, чтоб вообще ничего, глухой тишины. Наш персонаж, родившийся здесь и выросший в этом городе, никогда её не слышал. Не жалел и не хотел слышать мёртвую тишину. Даже если представить, что из города уехали все люди, все машины и механизмы перестали работать, всякая энергия исчезла, любое движение замерло, то и тогда не будет в Москве этой тишины. Будет слышно само дыхание города. Тем, кто умеет слушать, он рассказывает очень многое.
  
  Ведь если никто никогда не слышал голоса рыб, это ещё не значит, что они не могут говорить.
  
  Вот она, та самая подворотня, не проходной, тупиковый двор. Узкий тёмный кирпичный карман. Именно здесь, и только здесь может споткнуться время, сбиться с прямого пути, а то и вовсе повернуть обратно. Тогда снами выплывают перед тобой обрывки из прошлого, как старые помутневшие фотографии...
  
  
  

РОЗОВЫЙ ДЫМ

  
  Они сидели на кухне и курили «Lucky Strike». Маленький «Panasonic», стоявший на высоком холодильнике, сквозь настырные помехи тужился слащавым эфиром «Муз-ТВ». Виталик на кушетке-уголке, Костя на табуретке. Vis-a-vis. Между ними на столе лежали две заряженные «винтом» «машины».
  
  — Я долго возился, пока не получил идентичную краску для печати. Знаешь, Константин, есть несколько методов исследования:
  анализ — медицинский,
  опыт — лабораторный,
  тык — любительский,
  с последним у меня лучше остальных получается. Вот и «Титаник» строили профессионалы, а Ной был любителем. Но печать — это только полдела. Еще не всякую мульку просто так возьмёшь, даже по рецепту. На особо продвинутые требуется телефонная связь между врачом и фармацевтом. Яська тут, как нельзя, кстати. Жалко будет, если соскочит.
  — Есть тенденции?
  — Да, вроде, нет. Это я так, «хочешь мира, готовься к войне». Si vis pacem, para bellum. — Виталик расплющил окурок в пепельнице из лошадиного копыта, — слова «перед'охнуть» и «передохн'уть» отличаются только ударением. Ну, прокатимся?
  
  Он закатал левый рукав рубашки, взял со стола шприц.
  
  — Чёрт! Одни синяки, похоже, ушли трубы. Качай, не качай — один хрен.
  — Ну, так вены есть не только на руках. Ноги на что? Лишь для ходьбы, что ли? Но ни Боже мой пихнуться в шею... Давай, помогу.
  
  Опытные пальцы нащупали вену на запястье, обозначив нужную точку. Игла легла на кожу, лёгкое движение — и её кончик погрузился в сосуд. Костя слегка оттянул поршень шприца, в стеклянном цилиндрике заклубилась густая тёмно-красная кровь. Затем снова надавил медленно, чтобы препарат успевал разноситься током крови. Две капли пота со лба упали на стол.
  
  — А шпага, воткнутая ему в задний проход, погрузилась настолько, что, судя по длине клинка, кончик оружия находился где-то у него в желудке.
  — Ты о чём?
  
  В ответ неопределенный жест. Какое-то время — молчание. Костя тоже закончил процедуру «иглоукалывания». Его сигарета потухла, не добравшись до пепельницы.
  
  Как на качелях: снизу вверх и снова вниз.
  
  — Безупречно зашибись.
  — Оно... точно. — Шприц летит и попадает в раковину. Виталик закрывает глаза:
  — Анюта, здравствуй. Я иду к тебе.
  
  «Достигнув конца пространства, вы заглядываете через стену, а там опять пространство»
  Пол Маккартни
  
  Розовый дым становился всё гуще. Воздух превратился в упругое слезящееся вещество. И стены. Они неизменно продолжали сближаться. Глаза болели, пульс электрическими разрядами отдавался в висках. Анна облизала пересохшие губы. На языке — противный вкус металла. Ей стало плохо. Ей давно уже было плохо. Сначала этот кошмарный полусон-полубред. Духота. Омерзительные потные руки, бессилие, кровь на губах, какой-то дикий животный оргазм, перемешанный с болью. Постель стала невыносимо влажной и тёплой.
  
  — Для того, чтобы не кинуться раньше отпущенного срока, надо помнить об элементарных правилах наркогигиены. Первая задача порядочного нарка — не загнуться от передозняка, излишества вредят во всём. Ввела два миллилитра, остановись, милая, не пори горячку. Успеешь ещё и в дурдом, и на кладбище.
  
  Виталик забил «дурью» беломорину, скрутил десятирублевую купюру в трубочку, вставил её в мундштук папиросы.
  
  Нет, подняться у неё не хватит сил. Да и зачем? Как будто всё безразлично. Но теперь будет легче, она уже не чувствует конкретной боли. Всё тело ноет, в голове всё тот же тяжёлый влажный розовый дым. Но легче, чем было. Глаза лучше не открывать — эти проклятые стены сведут с ума. Придётся курить ещё, чтобы стереть границу между жизнью и смертью, иначе не вытерпишь. Всё же, Анна попыталась вернуться в реальность, посмотрела на Виталика.
  
  — Зачем деньги в косяке?
  — Бумага хорошая, — ответил Виталик. — После того, как она достаточно просмолится, её можно измельчить и смешать с новой дозой. «Турбоприход» — слышала?
  
  Виталик положил папиросу на столик рядом с кроватью. Анна села, подложив под спину подушку, взяла со стола коробок спичек. Виталик продолжал усердно перемешивать эфедрин с ацетоном в стеклянной бутылке, время от времени, разглядывая её на свет.
  
  — Ацетон сейчас стал плохой, одна грязь, не то что раньше. Оттого и ломка такая. Знаешь, в цивилизованных странах, в Голландии, например, раскумариваются метадоном и добрые Айболиты выдают его бесплатно. Можно шугануться циклодоном, аминопоном или, если подфартит, препаратом, призванным облегчать муки рожениц. Сгодится аскофен.
  
  — Заткнись, придурок.
  
  Анна зажгла спичку. Сегодня пламя оранжевого цвета принимает форму короны с синей окантовкой по зубцам. А музыка всё та же: стонущие трубы и злорадно хихикающие скрипки. Только голоса зовут уже не повелительно, а жалобно. Похоже на плач...
  
  Огонь обжигает пальцы, галлюцинации пропадают. Анна зажигает новую спичку, прикуривает. Глубоко затягивается, с трудом удерживая в себе приторную тошнотворную теплоту. Голова кружится, перед глазами всё расплывается. Откуда-то издалека доносится нудное бубнение:
  
  — Только, ради Бога, не пользуйся товарами бытовой химии. «Моментом», пятновыводителями, растворителями всякими. Токсикомания — верный гроб. А так, если удалось объехать на «машине» с запасными «колёсами» ухабы и воронки, колдобины и впадины на дороге смерти, будешь жить до ста лет... Если, конечно, не загнёшься после родной грязнухи от случайно залетевших с Запада хороших наркотиков...
  
  Всё плывет. Но так легче, боль размеренным гулом отходит куда-то дальше, за предел чувствительности. Только розовый мутный туман, вспыхивающие и мгновенно потухающие черные звёзды. Такое ощущение, словно идёт дождь, капли стучат по крыше. Анна не помнит, что находится не на последнем этаже. Вот, уже лучше. Теперь остался только страх, беспричинный, необъяснимый и оттого не подавляемый страх. А потом — сон, глубокий сковывающий сон, похожий на смерть.
  
  
  

ДВЕ ЛУНЫ

  
  «Так грустно, что между нами осталась одна единственная преграда — воздух. Как бы близки мы друг другу ни были, между нами всегда будет воздух…»
  «Как хорошо, что у нас есть воздух. Неважно, насколько мы далеки друг от друга, но воздух объединяет нас...»
  Йоко Оно
  
  Чертаново, Балаклавский проспект,
  12-й этаж, 1 час 04 мин.
  
  Ночь звёздная и тихая. Редкие автомобили не разрывали своим вторжением ее плотные тяжёлые покровы. Очень редкие автомобили ненадолго вливались в естественный звуковой фон ночи, как короткий сонный стрёкот сверчка. Две луны, почти полных — одна в небе, другая в пруду — стояли в почётном карауле у вечных врат Вселенной.
  
  Из окна квартиры выглядело это именно так. Анна нарисовала пальцем на плоском облачке запотевшего от дыхания стекла латинскую литеру «V». Одна в тёмной комнате, одна в небольшой части спящей квартиры. Два косых луча от лун-близнецов соединились в её глазах, и сквозь тихий звон колокольчиков-звёзд послышался невесомый шёпот: «Вслушайся в слова Великой Матери, которую в древности называли Артемида, Астарта, Диана, Мелузина, Афродита, Церера, Даная, Ариадна, Венера и многими другими именами…»
  
  Слёзы блестят в глазах или луны отражаются снова и снова, построив зеркальный коридор, колдовской и бесконечный? Но серебряная капля катится по щеке. Религия ночи — тихая, грустная и сладкая песня, одновременно подтверждение и тоска. Она подтверждает, укрепляет в том, во что веришь, и тоскует по утраченному. Плакать сегодня о тех, кто с тобой, кто завтра уйдёт, плакать в душе, незаметно, смеяться для них, с ними, дарить им себя всю без остатка, чтоб наполняться снова и снова любовью, желанием и грустью. Абсолютная Любовь — это Абсолютная Истина. Истина не должна быть тайной, истина должна отдаваться. В бегущем ручье вода чиста и прозрачна, в стоячем болоте — затхлая муть. Родник раздаёт себя жаждущим и становится чище, трясина, как прорва, скрывает в себе всё, и всё ей мало.
  
  Анна не оглядывается через плечо. Она знает, за спиной все сковано сном. До утра, до рассвета. Всего несколько часов, но разве эта ночь — последняя? В ней — любовь и свобода, желанное преступление и неизбежное наказание.
  
  Прекрасная девушка в платье цвета ночного неба, босая стоящая в открытом окне, Анна, встретилась взглядом с сёстрами Лунами, растворилась в них, прошептала в ночь: «Я, кто составляет красоту Земли, я, кто белая Луна среди звёзд, я — тайна вод и отрада сердца человека. Я вхожу в Тебя, поднимись и войди в меня».
  
  Между ними — всего лишь воздух…
  
  «Malleus maleficarum» (Молот ведьм) Германия, 1486 год, Орден Святого Доминика, Якоб Шпренгер, Генрих Кремер Инститорис:
  
  «Колдовство порождено плотским желанием, похотью, которая в женщине ненасытна… Стремясь же насытить свою плоть, они совокупляются даже с Дьяволом».
  
  «Колдовство — это наука о тайнах природы»
  Элифас Леви, пророк, XIX век
  
  «Уже сама по себе жажда мудрости есть мудрость»
  Густав Майринк
  
  В комнате стало зябко, как-будто открылись двери невидимого холодильника. Вся Магия, чёрная и белая, существует только в воображении.
  
  Ветер ворвался в растворённое окно, раскачал люстру, несколько пластиковых сосулек упали с неё на пол. Вся Сила — в сознании себя и сознании других.
  
  В серванте зазвенели бокалы, на столе раскрылась книга, и само по себе соскользнуло одеяло с кровати.
  
  Следует признавать за каждым право на атеизм и агностицизм, ибо религия без душевной потребности, религия навязанная и вынужденная — хуже фашизма.
  
  Утро. Там же.
  
  Иногда самым важным бывает — это очнуться утром. Всё остальное придёт потом, все мелочные и, может быть, серьёзные проблемы бытия. Но главное — это начало. Откроешь глаза, и новый день перед тобой как чистый лист. Память, вторжения извне мутными пятнами начнут проявляться словно на кадре испорченной фотоплёнки. Но перед тобой — новый лист. Ты вправе закрасить на своей стене чужие похабные граффити. Если захочешь…
  
  Это утро не сулило ничего хорошего. Серость сверху, серость внизу. А ведь вечер обещал другое. Боже! Не дождь, мокрая всепроникающая облачная пыль за окном. И серость, серость, серость… Кто бы мог подумать, что вода бывает настолько разной.
  
  Кстати, о воде. Язык — как кусок наждачной бумаги, использованной и засунутой в рот, в горле будто дырявые песочные часы застряли, а желудок — вывернутая на изнанку «Zippo». Мысли вязнут в сером веществе и, как опарыши, копошатся в черепной коробке.
  
  Ну, всё! Открыл глаза: потолок так близко, словно крышка гроба. Весёленькие стены, как в старом аттракционе, уползают вверх. Сумбурная неуместная постель. Не раздевался — легче — не нужно одеваться. Напротив, у стола — воспоминание: «винт — не водка, с ног не валит». В дисплее компьютера плавают объёмные буквы: «мудак», «мудак», «мудак», как рыбки в аквариуме. Пить!!!
  
  Костя встал… Нет, поднялся… Нет, выкарабкался из кровати, машинально сунув сигарету в рот, побрёл на кухню. Включил электрочайник, достал из холодильника бутылку «Pepsi». Тугая крышка. К чёрту — открывать! Закинул ее обратно и устремился к раковине. Сигарета ткнулась в никелированный кран. Костя с досадой сплюнул её, открыл воду. Жизнь зародилась в воде, и сейчас — ещё одно доказательство этого непреложного постулата. Глоток за глотком, как ползком из пересохшего карьера. Дайте мне мой кусок жизни!
  
  Еле отдышавшись, Костя упал на табуретку, посмотрел на часы. И стрелки видны, и цифры знакомые, но их значение затерялось в лабиринтах памяти.
  
  — И вообще, я не помню, что именно я не помню.
  
  Он перевёл взгляд на раковину. Теперь расстояние до неё, как до Гонконга. Но всё же добрался, умылся обжигающе холодной водой.
  
  Как быстро и незаметно Дом Иллюзий превращается в Дом Страданий. И ещё так по-дурацки не можешь понять, чего же требует изнуренный организм. Костя набрал в ладони воды, поднёс к лицу, замер, всматриваясь в маленький ручной водоём. Там внутри блестели сапфиры и жемчуг, переливались всеми цветами радуги, проплывали, искрясь, неясные зыбкие отражения. Коснуться губами, попробовать наваждение на вкус…
  
  — Hands up!
  
  От неожиданного окрика Константин чуть не захлебнулся. Незаконченный глоток с кашлем рванулся изо рта.
  
  — Сначала предупредительный выстрел, затем контрольный. В голову.
  
  Это Виталик, его идиотские выходки. Костя повернулся к нему. Нет, не легко сейчас подобрать подходящее слово, чтобы адекватно ответить. Разве что, выразительный жест.
  
  — Сейчас будем пить чай, — Виталик распечатал новую пачку. — Как самочувствие не спрашиваю, вижу, что хорошо. Ты умеешь заваривать чай по-японски? Нет? Ну и ладно, сделаем по-нашему.
  
  Виталик сыпанул из пачки в чашки заварку, залил кипятком. Приятный аромат растёкся над столом.
  
  — А где Аня?
  — Не знаю. Я только встал.
  — Да, интересно, Кость. Ключ у меня только один, вот он, дверь без него захлопнуть невозможно, а она закрыта. А Ани нет. Внизу, под окном разбившихся трупов тоже не наблюдается, я выглядывал. Слушай, ты лунатизмом не страдаешь?
  — Может, ты сам за ней закрыл?
  
  Виталик щёлкнул себя по носу и нахмурился:
  
  — Все может быть.
  
  
  

ХЛОПУШКА

  
  Реабилитационная клиника «Хлопушка»
   Озёрная аллея, Зеленоград, Москва
  
  Postpiero:
  
  «Почему меня держат взаперти? Ведь я никому не причиняю зла. Они, конечно, ошибаются, считая меня душевнобольным, я ведь только мечтаю стать сумасшедшим. Всё же странно: получается, что и я, и они хотим одного и того же, только мне не нравится сидеть взаперти. Моё грядущее помешательство рисуется мне в моём воображении неким перемещением из одного измерения в другое. Я точно знаю, что так оно и будет, я жду этого.
  
  Сейчас я очень чувствителен к боли. К любой и чьей бы то ни было. Я часто плачу. И я хочу уйти от этого. Нужен только шаг навстречу Вечности. Маленький смелый шаг. Но не за порог слёз и радости. Нужно только научиться понимать сны, научиться жить в них. Душа ведь способна находиться то в одном, то в другом мире? Приходить в гости и уходить изгнанной?
  
  Бестелесная душа не может испытывать физическую боль. Стало быть, Ад — не страдания тела, горение в огне, вмерзание в озеро Коцит. Ад — это нескончаемая скорбь, душевная мука. Так, для многих из нас Ад начинается уже здесь, на Земле.
  
  Однажды я сорвался в глубину собственной жизни. Просто во сне потерял сознание и после бесконечного падения, нашёл опять. Но ничего не помнил, даже кто я и что я. Теперь я пытаюсь осторожно повторить это, каждую ночь, шаг за шагом, заходя всё дальше и дальше. Пока приходится возвращаться. Страх — это как радость или грусть. Очень трудно контролируемо. И я всё ещё не чувствую себя готовым уйти насовсем. И ещё. Я хочу жить, просто жить. И здесь тоже.
  
  Доктор Сильченко Николай Юрьевич:
  
  — Это вовсе не боязнь жизни, нет. Не так уж они и хотят умереть, и тоже хорошо понимают, что под лежачий камень мы все всегда успеем. Это, своего рода, фобофобия, страх перед страхом, или даже деймофобия — страх перед ужасом. Вообще-то, у каждого из нас есть своё собственное чудовище, которому он при желании или вопреки таковому, в любой момент может заглянуть в глаза.
  
  Доктор поднялся с жёсткого кресла и подошёл к окну. Глядя на больничный двор из своего кабинета на втором этаже, он продолжил:
  
  — Ничего экстраординарного, поверьте. Интенсивная психотерапия, совмещённая с лёгким медикаментозным лечением, даёт прекрасные результаты. Уверяю вас, это не займёт слишком много времени. Но время лечит. Теперь уже не нужно так волноваться.
  
  Доктор повернулся к посетителю:
  
  — Вы сами видели, всё теперь гораздо лучше. Дайте ему немного времени, и он полностью придёт в себя.
  
  Анна
  
  …Анна на взмах моих ресниц даже не повернула голову. Её профиль, профиль Клеопатры и единственной женщины в моей жизни, сам как будто излучал свет. Она — объект и источник своей любви. Воплощается во что угодно, что желает любить и чем быть любима.
  
  Анна… Она снова здесь, снова со мной. Она приходит теперь каждую ночь с лунным светом. Да, каждую лунную ночь. Такая близкая и далёкая. С ней мы можем так легко и подолгу молчать вдвоём, всегда понимая и никогда не утомляясь, даже не пробуя скуку на вкус.
  
  Время здесь протекает сквозь меня в двух, сменяющих друг друга состояниях: время с Анной и время холодное; время с Анной и время-ожидание; пора тоски, вопросов без ответов, и время с Анной. Я знаю, там, в своей реальности она всё-таки тоже чувствует это. И тоже ждёт. Мы все приучены ждать что-то. И у каждого — свои решётки на окнах.
  
  
  

КАФЕ БОЛЬ. ДОЖДЬ

  
  Отвратительное утро. Небо, сотканное из туч, и воздух, перенасыщенный влагой. Холодный ветер размазывается по лицу и стекает по щекам колючими каплями. Конечно же, в такую мокрую смурную рань все нормальные люди спят в своих кроватях, или пьют на кухнях горячий чай, мученически, словно на казнь, собираясь на работу. Вернее, удручает сознание того, что до места работы придётся пройти, будто через Чистилище, этот неприветливый тоскливый уличный отрезок пути. У кого-то он длиннее, у кого-то — короче.
  
  Кай поднял воротник тонкой спортивной куртки. Это мало помогло. За левым плечом неприятно гудела неоновая вывеска «Кафе Боль». И вот опять, как уже бывало, кем-то украдены несколько часов вполне приличной ночи. А там, за провалом времени, вчера — или много раньше? — Лея… С громким щелчком погасла зеленая буква «Ф» на вывеске. «Ка.е Боль». Дверь под ней закрылась минуту назад и сегодня уже не откроется. А оно надо?
  
  До дома можно было бы сосчитать шаги, труднее счесть количество хандры, впитавшейся в душу вместе с промозглой влагой. Нехотя открылась разбухшая деревянная дверь подъезда, сумрачная лестница, ступени цепляются за ноги, и на перилах вечный сигаретный пепел.
  
  Кай тихо вошёл в квартиру, снял куртку и обувь, не включая в прихожей свет, босиком прошёл на кухню. Длинный и нелогичный старинный коридор довоенной квартиры. Комната слева, дверь открыта, внутри прохладный мрак. Ночь Кай провёл в другом месте. Следующая дверь, в комнату сестры, аккуратно и как-то тепло притворена. Сестра спит, Кай всегда безошибочно чувствовал присутствие Анны рядом. И ещё сейчас он чувствовал остаточный уличный озноб. Неплохо бы чего-нибудь горячего.
  
  Кухня была заполнена трепетным голубым свечением. Над одной из конфорок подрагивал огненный цветок. Сколько раз просил сестру не оставлять на ночь зажжённый газ! Однако, вовсе не душно, в воздухе достаточно кислорода, стало быть, горит недавно?
  
  Разболтавшийся выключатель на стене пора менять, да и лампу можно было бы помощней. Кай поставил на плиту чайник, взял с подоконника сигареты, закурил. Хмурый, но всё же рассвет смыл со стекла отражение, лишь за окном слепая стена соседнего дома. Это удел тесных арбатских дворов — вид из окна не предполагает простора.
  
  — Привет, — голос Анны за спиной.
  — Доброе утро. Надеюсь, что доброе.
  
  Она прошла в кухню, села на стул у стола, посмотрела снизу вверх:
  
  — «Боль»?
  
  Многие слова оказываются необязательными, чтобы произносить их вслух. Он просто кивнул. Многие слова не нуждаются в звуке, передаваясь со взглядом, жестом, дыханием. Чайник на плите начал посвистывать.
  
  — Я налью, — Анна встала, взяла с полки чашку и наполнила её горячей жизнью. — Есть хочешь?
  — Нет, спасибо. Больше, наверное, спать.
  
  Она улыбнулась, положив руку на плечо брата, посмотрела ему в глаза.
  
  — Да, я знаю, что ты хочешь. Но не спрашивай ничего. Пожалуйста. — Поцеловала в щёку, легко отстранилась, ушла.
  
  Кай некоторое время смотрел в тёмный коридор на прикрывшуюся дверь. Не спрашивай. Ничего. Спросить. Нечего. Иногда слова и не должны рождаться, оставаясь неоформленными мыслями, немыми вопросами и очевидными ответами.
  
  Но свет и не думал останавливаться. Он всё же растворил мутную серость, пусть не очистил небо, но сделал воздух прозрачным.
  
  Май обхватил город зелёными лапами. Босыми ногами зашлёпал по мокрым улицам. В свежем своем дыхании утопил окись углерода. Легионы автомобилей в тучах брызг зашуршали стеклоочистителями. Голос города — шум, рокот, вой — запутался во влажной акустике улиц. Весна вошла в силу, наполняя пёстрые цветы под стеклами газонов новой жизнью.
  
  По тротуарам хлынули обновленные людские потоки, тёмное в них стало светлым. Река пешеходов как-будто быстрее и легче устремилась по привычному руслу проспектов и переулков, площадей и бульваров. Горожане, будничным утром спешащие на работу, спешащие днем, спешащие вечером, скользят по асфальтовому морю то хаотично, то единой лавиной, толкаясь, сталкиваясь между собой, не замечая друг друга.
  
  Прыснул дождь. Людское движение застыло не более, чем на пол мига, уличная толпа всколыхнулась, судорожно дёрнулась и, то там, то здесь распустились над ней разноцветные цветы зонтов. Река пешеходов понеслась еще быстрее, стала реже, разделилась многочисленными ветвями, уходящими во дворы и подъезды. Там, где минуту назад мелькали туфли, ботинки, кроссовки — побежали прозрачные плоские волны. В низинах и углублениях тут же образовались лужи и покрылись пузырями и кругами от ударов крупных капель. Решётки водосточных канав зафыркали, забулькали, захлёбываясь дождем.
  
  Весна — зеленоглазая фея в слезах, самая юная и наивная из сестёр. Все смешалось в ней: и радость, и грусть, возрождение и неопытность, искренние ласки и нечаянная жестокость. Как Дева Мария, Непорочная Мать — всеобщее спасение и необъятная скорбь. Весной, как и в любое другое время года, люди и рождаются, и умирают.
  
  
  

ОГОНЬ, ПИРОМАНЫ

  
  Мне не дают покоя лавры Герострата…
  
  Для неё не существовало дверей и запоров, нежелательных взглядов и непреодолимых стен. Она не знала ни жалости, ни гнева, а сознание Анны легко приводило к искомой цели. С помощью подаренной души, так легко находить и оставаться незамеченной. Тень просто делала то, что составляло её сущность. Не месть, не злоба — способ существования. Невидимая, если это необходимо, Тень, вполне реальна, чтобы нарушить логику вещей. Скажем, заменить солутан на смесь ноксерона с кодеином. Плюс нижайшего качества химия — адская смесь, превращающая кровеносную систему организма в геенну огненную. Все остальное они сделают сами. Тень может уйти.
  
  — Разумеется, Джим Моррисон говорил со мной по-русски, а то как бы я его понимал? — молодой человек прикурил сигарету и расположился поудобней в кресле.
  — Впечатление было, наверное, настолько сильным, что сегодня ты решил ударить исключительно по бухлу?
  
  День был в разгаре, но шторы полностью закрывали окно, и комната освещалась наполовину включенной люстрой. Из колонок негромко струилась «Enigma», миниатюрные лампочки вокруг динамиков разноцветно подрагивали. Виталик обсуждал наркооткровения молодого человека с непонятным прозвищем БФ, Костя, прикрыв глаза, тщетно симулировал медитацию на полу, Яся (Ярослава) с Татьяной без особого интереса прислушивались к разговору и музыке одновременно. Всё же Таня сочла уместным вставить:
  
  — Ты же не отличишь «Doors» от «Windows».
  
  Бф обиженно повертел в руках стакан с вермутом.
  
  — Отчего же? В истории искусства я неплохо разбираюсь. Например, знаю, что Джоконда и джакузи не были сёстрами. А Жорж Безе и Пьер Эклер — это что-то из французской классики.
  
  Костя открыл глаза, поднялся с пола и присел на диван.
  
  — Эх, чувырла! — залихватски выкрикнул он, обнимая Татьяну.
  — Ты, наверно, хотел сказать «чавелла», — поправил его Виталик.
  — Что?
  — По-цыгански «девушка» будет «чавелла».
  — Да? Какая разница…
  — За нарушение прав человека — расстрел на месте. Молодые богини выпьют?
  
  Яся пожала плечами, Таня поморщилась.
  
  — Эту жидкую траву оставьте Бфу. Извини, Борис Фёдорович.
  — Что за блинные галеты у тебя там?
  — Маца. Так сказать, иудейская пицца. Только без сыра, без ветчины, вообще без всего — чисто по-еврейски.
  — Кто с мацой к нам придёт, от мацы и погибнет. Вот оно глобальное жидовское засилье. Воинствующий сионизм, вопящий на каждом углу об антисемитизме.
  — Костя, ты жалкий националист.
  — Спасибо, хоть пожалели. Виталь, «баян» настроен?
  
  Виталик взял один из шприцев, выпустил из иглы тонкую струйку прозрачной жидкости.
  — Полегче фонтанируй.
  — Кто бы учил…
  
  Неслышно и невидимо между людьми проскользнула Тень. Не всякий яд убивает напрямую, но всякий — притягивает смерть.
  
  Костя прижал рукавом выступившую каплю крови из вены, сделал несколько затяжек из переданной Татьяной сигареты, некоторое время сидел, не шевелясь. По венам, набирая силу, разносился поток жидкого огня, ещё не причиняя боли, но разбухая и разгораясь, чтобы вскоре мощным расплавленным безумием ворваться в мозг.
  
  — Неожиданный драйв, неожиданное желание, — Костя облизал мгновенно пересохшие губы. — Я, пожалуй, прогуляюсь до ванной. У меня ещё медитация не окончена.
  — Это что, новое сексуальное извращение?
  
  В неярком свете и не глядя прямо в лицо, непросто заметить перемену в глазах.
  
  — Не утони там.
  — Разумеется, воду набирать не буду. — Кровь постепенно приближалась к температуре кипения. Наверное, будет достаточно охладить ее снаружи, через кожу. И как можно быстрее, пока на теле волдырями не проступили ожоги.
  
  Холодная вода и в самом деле сбила первую волну накатывающегося жара. Но вслед за ней уже зарождалась вторая. Вода из душа стала теплее, а оба вентиля на смесителе, почему-то, оказались с красными метками.
  
  ОГОНЬ, ПИРОМАНЫ
  
  Смотрите — огонь, пироманы! Огонь. Чарующий, завораживающий, сводящий с ума. Робкий, нервный, яркий, неистовый, бушующий, безжалостный, неутомимый, все пожирающий, ненасытный, сокрушительный и всемогущий. Там, в пламени спички, языке свечи, звёздах факелов, музыке костров, рёве пожаров — блеск бесконечности. Начало и конец всего материального, не имеющего ни начала, ни конца, гибель и торжество Идеи, центральная сила Вселенной. Огонь — вечная тайна, вечный ужас и вечная радость. Огонь — сама Вечность.
  
  Вот он, хрупкое беззащитное создание в руках Герострата, отчаянно борющееся с малейшим дуновением ветра, ласковый яркий лепесток чудо-цветка. Но дайте ему пищу, раздразните его, выпустите на волю — и он превратится в огромного беспощадного разъярённого зверя. Поцелуи его испепеляют, города рассыпаются под его тяжёлой лапой. Ужасен этот зверь в бешенстве, тогда ничто не в силах остановить его.
  
  Огонь, пироманы! Искрами восторженного безумия отражается он в ваших глазах. Гипнотизирует, манит, не отпускает от себя. Весь остальной мир теряется, забывается, прекращает существовать вне этого пламени. В этой огненной ослепительной точке, в этом маленьком солнце сконцентрирована жизнь и сущность миров и галактик, единство Вселенского Разума.
  
  Господь Огонь, всемогущий, всесущий и всеобъемлющий. Мы, дети и рабы его, несём, словно вязанки хвороста, мимолётные жизни свои к алтарю Его. С рассудком и верой огонь вошёл в сознание человека. Нет! Он появился гораздо раньше. Он был всегда. И тогда, когда не было ещё в человеке рассудка, чтобы понять и узнать его, и тогда, когда не было веры, ибо веру приносит он Светом Своим.
  
  Безумцы, сплетающие венки из огненных цветов Прометея, поклоняющиеся живой горячей игрушке, похищенной у богов, ваш золотой сияющий идол, бесформенное свирепое чудовище, рано или поздно сожрёт и вас самих.
  
  «Брат мой — пироман. Впервые огнепоклонничество его дало о себе знать, когда ему было шесть лет. Он поджёг наш дом, и сам оставался внутри, смотрел, как огнь пожирает мебель. Я не знаю, что он чувствовал при этом. Острые языки пламени лизали его руки, он задыхался от дыма, но не покидал полыхающей квартиры. Пожарные вытащили его на улицу, когда он был уже без сознания. Ожоги были незначительными. Его Ангел-хранитель тогда позаботился о нём.
  
  Но пожар нисколько не напугал маленького брата, даже напротив, с тех пор стоило ему взглянуть хотя бы на ничтожное пламя спички, и в глазах его загорался огонь восторга. Любое горение притягивало его. Он не любил электричество, любил зажжённые свечи. Выезжая на семейные пикники, буквально не отходил от костров. Правда, в отношении крупных поджогов брат стал гораздо спокойнее и никогда больше не устраивал бессмысленных пожаров.
  
  ...Ну да, где-то когда-то бывают пожары и со смыслом...
  
  Во всём остальном он был вполне нормальным ребёнком, хорошо учился в школе, не опаздывал и не прогуливал занятий. Но всюду появлялся с неизменным коробком спичек в кармане, отчего родители и учителя, скажем прямо, были не в восторге. Если у него отбирали спички, он не спорил и не обижался, спокойно отдавал коробок и, отрешённо выслушав очередную нотацию, молча уходил. А через полчаса его можно было найти притихшего за углом, с увлечением зажигающего спичку от спички.
  
  Окончив школу брат поступил в Республиканский Техникум Пиротехнической Инженерии. Всё свое свободное время он также посвящал взрывчатым и воспламеняющимся веществам. Но нужно отдать ему должное, все свои любительские огнеопасные опыты он производил максимально осторожно, соблюдая меры пожарной безопасности, так что, вроде, перестал быть для окружающих источником неожиданного возгорания.
  
  Сколько знал брата, главное место в его жизни занимал огонь, и при разговорах с ним меня даже несколько удивляло, что он неплохо разбирался в литературе, искусстве, истории… Я бы не мог назвать его человеком ограниченным, односторонним. Высокий светловолосый молодой человек с открытым лицом — таким я видел его в последний раз.
  
  Это случилось два года назад в Санкт-Петербурге, куда он переехал после окончания учёбы. В летний воскресный вечер брат вышел на улицу с пластиковой канистрой. Облил себя бензином и щёлкнул зажигалкой. Он сгорел на глазах у поражённых прохожих. Никто не успел помешать ему. Никто не сумел потом объяснить причин этого самосожжения. Что толкнуло брата на этот безумный поступок? Осталось неизвестным. До этого между собой мы шутили, Что рано или поздно он спалит Москву, устроит пожарище, подобное тому, что было в девятнадцатом столетии… Но чтобы так, хладнокровно и жестоко сжечь себя?.. Кто бы мог подумать!
  
  Я вспоминаю один из наших с ним неприятных разговоров. Брат с жаром (чёртова тавтология!) отстаивал достоинства кремации перед сырым холодом могилы. Я тогда ушёл от этой темы, сочтя её слишком мрачной. Я и думать не смел, что его фантазии могут зайти так далеко...»
  
  Горящая кровь рвалась наружу. Красная мгла залепила глаза, и основательно высушенный язык отказывался пошевелиться во рту. Сухой хрип из судорожно сжатого горла едва прозвучал сквозь шум бьющей из крана струи. Мир сжался до размеров тесного ревущего домашнего крематория. В какой-то момент пылающие пальцы ощутили обжигающую сталь заиндевевшего лезвия. Удержать спасение металла! Вскрыть вены, чтобы выпустить огонь из себя…
  
  Заклубились подводные багряные вихри. Мутная, насыщенная хлоркой вода быстро окрашивалась розовым. Казалось, огонь отступает. Он, действительно, уходил. И уносил с собой последние капли жизни. Но это теперь неважно. Пусть уходит…
  
  Ну, конечно же, все двери в ванные комнаты открываются наружу. Зато во многих старых домах двери туалетов открываются внутрь. Здесь же, чтобы попасть в ванную, пришлось, как открывалкой, воспользоваться топором. Благо, остался с туристических времен. К нехорошему зрелищу были готовы — Костя долго не отзывался — но все оказалось намного хуже. Парень лежал раздетый в наполненной ванне, и тёмно-розовая вода пузырилась под струёй. Растерянность, страх и… брезгливость? Повисли в тесном помещении. Хорошо, что девчонки остались в комнате. Первое, что сделал Виталик, так это выключил воду. Машинально. Он лихорадочно соображал, что делать. Было совершенно ясно, что Константин мёртв, и как-то безусловно чувствовалось, что помогать уже поздно. Какая реанимация? Слишком долго они были отвлечены. Про Костю просто забыли.
  
  — Я вызываю «скорую», — БФ рванулся к коридору, но Виталик ухватил его за плечо.
  — Ты что дурак? Скорая за собой обязательно ментов притащит. А мы все, и он тоже, «винтом» под завязку. Меня же всего выпотрошат! А Костя… Не видишь? Всё. Слишком далеко уже.
  — Так что же делать теперь?
  — Не знаю.
  — И девчонки ещё… Мы должны что-то сделать!
  — Должны… Должны… Чёрт! Подожди, нужно немного успокоиться. Так. Прежде всего гони баб в шею и ничего не объясняй. Нет! Нельзя… Вот вилка-то! Деваться тут некуда. Сейчас Таньке с Яськой всё объясняем, уговариваем, запугиваем, как угодно. Потом собираете всю «химию», всё, что имеет отношение к «дури», и смываетесь отсюда, чем дальше, тем лучше. Сидите где-нибудь тихо, лучше по домам, и ничего ни о чём не знаете. И в эти дни ни меня, ни Костика никто из вас не видел. И в ближайшее время постарайтесь не видеть. А я сам позвоню халатам, погонам, буду крутиться, как смогу. Главное, вы трое придумайте себе любые отмазки, лишь бы подальше от этого места. Так?
  
  БФ молча кивнул, Виталик кивнул в ответ.
  
  — По другому — никак. Мы же не виноваты. С чего он? Скажу, что Костя пришёл уже заряженный, а я не придал значения, пошёл в магазин, за тем же бухлом, вернулся — он в ванной, не отвечает, ну и так далее, что-нибудь в этом роде… Только так, друган. Нам-то зачем тонуть? Косте легче не станет… Ладно, идём.
  
  Виталик с искренней болью посмотрел на бледное лицо, восковой маской застывшее над водой.
  
  — Жаль пацана.
  
  АГНИ ЙОГА:
  
  «Каждый человек приходит на Землю с определённым запасом психической энергии, рассчитанным на определенное количество лет земной жизни. Срок жизни человека на Земле и время его перехода в мир иной определяется его кармой. Если же человек самовольно ломает кармические механизмы и переходит на другой план бытия раньше, чем суждено ему судьбой, данная ему психическая энергия остается нереализованной. Она точно магнитом притягивает астральное тело самоубийцы к Земле. В случае естественной смерти астральное тело человека — тонкоматериальный носитель его сознания и души — спустя сорок дней уходит из сферы земных энергий в более высокие слои астрального плана. Но астральное тело самоубийцы из-за неизрасходованной плотной земной энергии подняться в более высокие слои не может и остается в мучительном состоянии «между небом и землёй» столько лет, сколько ему было суждено прожить на Земле. Оно будет находиться в плену низших, близких к Земле слоев астрального плана.»
  
  — Телефон уже не работает.
  
  Виталик подошел к Бфу, который тщетно пытался вскрыть топором металлическую входную дверь. Виталик со злостью пнул её ногой.
  
  — Слушай, всё это мне очень сильно не нравится. Кто-то запер нас в квартире, вырубил телефон, плюс труп в ванной. Прямо, мистика какая-то. — Виталик был бледен, руки его заметно дрожали, — если это чьи-то шутки, то больно уж мрачные. Для простых совпадений как-то уж всё одно к одному складывается.
  
  БФ бросил топор на пол:
  
  — Бесполезно. Пожарные такие двери автогеном вскрывают. К замку только с торца подобраться можно. И не истери! Сам ключ сломал, теперь паникует.
  — Да он в замке как стеклянный переломился. Я нажал-то еле-еле.
  — «Еле-еле»… Запер нас в квартире ты. А телефон… Счета все оплачены?
  
  Из комнаты донесся испуганно-удивлённый вскрик кого-то из девушек. Ребята переглянувшись, бросились к ним. Яся раздвинула шторы и теперь ошарашенно смотрела на улицу. Рядом с ней, в таком же изумленном оцепенении, застыла заплаканная Татьяна. БФ и Виталик, не отрывая взглядов от окна, медленно подошли к ним.
  
  В мае темнеет довольно поздно. Во всяком случае, не в пять часов вечера. Но сейчас все укрыла плотная мутная мгла. Вместо неба, чуть выше крыш клубились мокрые пласты чёрной ваты. И ни одного светящегося окна в округе! Длинные вязкие капли дождя прилипали к стеклу. А вместе с водой на землю падали рыбы. Очень много рыб — большие, маленькие, разные. Всё многообразие из справочника по ихтиологии. Трепыхаясь и искрясь, пролетая перед глазами обалдевшей компании, они густо и стремительно валились вниз.
  
  — Я схожу с ума, — прошептала Татьяна.
  — Что же мы такого необычного сегодня приняли? — Виталик судорожно сглотнул, — такой дождичек мне уже встречался в фантастической литературе. Кажется, в Библии.
  — В Америке торнадо, случалось, поднимали из океана огромные косяки рыб, переносили по воздуху на большие расстояния и вываливали на сушу. Я читал об этом.
  — Спасибо, БФ, успокоил своим здравым смыслом. Торнадо в Москве?
  — Ну, в Подмосковье бывают довольно сильные смерчи.
  — Да во всех водоемах области не наберётся столько рыбы!
  
  Вместо ответа БФ кивком головы укоризненно указал Виталику на перепуганных девушек.
  
  — Ладно, на сегодня фильмов про рыбалку хватит, — Виталик задёрнул шторы. Он обнял девушек за плечи и усадил на диван. Татьяна вся дрожала, глаза её были опухшими и красными. Яся же словно в транс погрузилась: бессмысленный взгляд, движения зомби.
  
  Виталик принёс бутылку водки, разлил по рюмкам.
  
  — Это сейчас не помешает. БФ, в Яську тоже залей.
  
  От водки если и не просветлело в голове, то, хотя бы, внутренняя дрожь утихла и немного спало напряжение. Яся заметно пришла в себя.
  
  — И так, что мы имеем? Костя, — Виталик загибал пальцы, отсчитывая свалившиеся за день несчастья. — Сломанный замок, отключенный телефон, чудная стихия за окном. Вопрос: что будем делать?
  — Может, в окно поорать?
  — Ага, заодно и рыбы наловим.
  — Прежде всего, Костя, — перебил их Виталик. — вот, что самое сложное. Кстати, на эту рыбную дурь можно потом сослаться. Мол, психика у парня не выдержала… Нам как-то с миром связаться нужно.
  
  Тяжёлая гнетущая тишина повисла в комнате. БФ приоткрыл штору и выглянул в окно. Три пары глаз уставились на него с немым вопросом. БФ виновато пожал плечами:
  
  — Рыбы, вроде, стало меньше.
  — А вы представляете, что там внизу сейчас творится? На дорогах. Всё кругом, наверное, завалено этой рыбой. И кто всю эту дрянь убирать будет?
  — Бред какой-то.
  — А сколько аварий, разрушений? Это вам не какой-то град банальный.
  — У меня тачка у подъезда стоит, уже разбитая, наверное, на фиг.
  — Во, халява-то для бомжей! Запасутся жратвой на год.
  — Да заткнитесь вы! Если я сейчас же отсюда не выйду, я не знаю…
  — Ясь, ты бы хоть дождик переждала…
  — Заканчивай, Виталь!
  
  Для остальных москвичей этот день ничем особенным не выделялся. Обычная майская погода, ни природных катаклизмов, ни глобальных катастроф. Всё, по большому счету, в порядке вещей. Также телефоны и замки ни с того, ни с сего сами по себе не ломались. Ну, а самоубийства в таком огромном мегаполисе — далеко не редкость.
  
  
  

ДЕВА ШАБАША

  
  Может, никому и не нужны твои слёзы,
  Но плакать никогда не поздно.
  Грёзы, грозы, розги, занозы — всё это так не серьёзно…
  И. Иванов «Рок-н-Ролл-Сумо-2000»
  
  — Нет непререкаемых, изречённых богом истин, есть размышление о человеческом обществе и страхах, которые движут людьми. — Грандмастер закрыла Книгу Теней и поднялась из кресла.
  — Канонические религии недееспособны, Анна. Страх и сексуальность — вот созидательные для нашей жизни силы. Именно так: страх и сексуальность. Твоей пра…прародительницей была Иштар-Диана-Деметра. И хотя твоим отцом был обычный человек, мужчина, твоей повитухой служил человеческий страх. И палач твой — человеческий страх… Сегодня ты — Дева Шабаша, Анна. Правда, мне больше нравится имя Мариэн. — Грандмастер искоса взглянула на неподвижно застывшую девушку, снова принялась мерить шагами комнату.
  — Мариэн — так называют на одно полнолуние помощницу распорядителя Большого Шабаша в местах почитания Робина Гуда. Веришь ли, я была лично знакома с этим вольным стрелком, — Грандмастер отмахнулась рукой, словно смутившись от сентиментальных воспоминаний.
  — В Англии закон против колдовства отменили в 1951-м году, и сразу же возникла новая религия. Уикка. Так по-староанглийски называли того, кто занимался магией. Эта религия поставила своей целью направить силы духов на пользу человечеству. Какая наивность!.. Или всё то же теологическое лицемерие? В древних храмах «курили» фимиам, чтобы скрыть неприятный запах, возникавший при сжигании жертв. А что символизирует, скажем, кадящий ладан в руках священника? — Грандмастер рассмеялась, — знаешь девиз православных попов? «Белое не носить, обтягивающее не надевать!»
  
  Анна не приняла иронии, рекламная фраза не показалась ей смешной, но Грандмастер, похоже, и не заметила этого.
  
  — Digitus Infamis, палец бесчестия! Христиане искренне верят, что Иисус, как Дионис, ежегодно умирает и воскресает каждой весной. Я правильно понимаю смысл современной Пасхи? Ведь Пасха, праздник возрождения, плодородия, жизни имеет глубокие языческие корни. Христианство для него — подброшенный младенец. Сама по себе жизнь не имеет никакого высшего смысла. Она существует просто потому, что она существует. От рождения до смерти. Рождение — это случайность, а смерть — закономерность. Время и место не имеют значения. После смерти — ничего, пустота. Оттого и настолько сильна тяга к жизни, инстинкт самосохранения. И животные понимают, чувствуют это лучше людей. Они ближе к Природе. А ты видела когда-нибудь животных-самоубийц? Какую-то чушь выдумали про леммингов. Идиоты-человеки всё на свой аршин пытаются натянуть. А там просто недостаток ума и несчастные случаи.
  
  Язычники — люди-животные, в лучшем смысле этого слова, дети Природы. Их вера куда более настоящая, чем несокрушимые мировые догмы. Взять, хотя бы, общепринятую нелепость о десяти заповедях. Гениальный Борис Стругацкий как-то сказал: «Заповеди не заложены в наш генотип. Большинство заповедей либо никак не обоснованы системой инстинктов Хомо Сапиенс, либо вообще противоречат основным инстинктам продолжения рода, поиска пищи и самосохранения».
  
  Мы живем в этом мире и по его явным или тайным законам. Магия не бывает чёрной, белой или серой, она не имеет цвета, она просто есть, но мы сами выбираем, кому служить и кому дарить свои души. А Сатане ни к чему губить этот мир, Он же его Князь. Скорее, в этом может быть заинтересована противоположная сторона.
  
  Анна подумала, что некоторые слова не просто не нуждаются в озвучивании, они не имеют на это право. Иногда все становится настолько запутанным и непонятным, что начинаешь во всей полноте чувствовать благость неведения. Многие знания — многие скорби. Как это верно! Верно, так же, и то, что Истина не одинока. В том смысле, что Истин много и они так непохожи друг на друга. «Правда у каждого своя» — всё-таки не алогизм. Это как множество дорог с разными правилами движения. Выбирая дорогу, приходится принимать и её правила.
  
  Или, всё же, есть Высшая, стоящая над всеми остальными Истина?
  
  Расщепление личности в медицине называется шизофренией.
  
  
  

ХЛОПУШКА. НОЧЬ

  
  Луна вошла в перекрестье оконных решеток и нахально зависла, как неуязвимая мишень в оптическом прицеле снайперской винтовки. Пьеро сел на кровати и посмотрел в окно. Там, вне этих стен, где эта луна, сегодня было безгранично пусто, бесконечно темно, один неспящий спутник плавал в абсолютном вакууме пространства. Пьеро опустил босые ноги на холодный пол, не надевая тапочки, подошёл к умывальнику. Нелепая чёрная пижама висела на Пьеро, как на вешалке, брючины и рукава были длиннее, чем нужно на несколько сантиметров. Он хотел открыть воду, но рука замерла на вентиле крана. Где-то за левым плечом вспыхнула радуга, он уловил её краем глаза. Обернулся и вздрогнул: в палате он был не один. Неясная женская фигура застыла у двери, бледное матовое отражение лунного света стекало по серому шёлку длинного платья. Но это была не Анна. Анну он помнил слишком хорошо, и никогда в ней не было столько холода.
  
  — «В поздний час все виды порока выползают из своих нор» — Тень подняла руку, двумя пальцами призывая Пьеро помолчать, — любимы тобою Эдгар Аллан По. За все это время ты ведь уже догадался, что мы с Анной связаны неразрывно. Так что сердце ее, кажется, стучится в моей груди. Стучится и просится выйти…
  
  Пьеро неуверенно шатнулся к ней, но тот же жест и то же повиновение.
  
  — Просится — я открою, лети. Не принятого в одном доме, примут в другом. Но пусть это будет несколько позже. Мы не перечеркиваем старые исписанные страницы, мы просто переворачиваем лист. Всякий конец — это новое начало. Это… Праздник освобождения.
  
  Тень улыбнулась. Пьеро не мог видеть её лица, но он почувствовал эту лишённую эмоций улыбку. Иногда, очень редко, точно так же улыбалась и Анна.
  
  — Она… Часть её сейчас здесь?
  
  — Ну, какая-то часть её души всегда с тобой, с этим ничего нельзя поделать, — ответила Тень. — Есть вещи неотделимые друг от друга. Вечные в своем единстве, как Сцилла и Харибда, Содом и Гоморра. Например. Даже если парадоксально противоречивы между собой, как чёрное и белое, добро и зло. Раз и навеки соединенные чьей-то могущественной волей, понятия и явления, слившись, подобно сиамским близнецам, уже не смогут существовать независимо, сами по себе. Будь то естественный симбиоз или гримаса эклектики. Любая модель мироздания держится, прежде всего, на полярности. Пойдем.
  
  Она отворила дверь, или дверь сама открылась? Длинный пустой коридор люминесцентно светился. Шагов не было слышно, мягкий линолеум не откликался звуком на босые прикосновения, Тень, казалось, парила над полом. Стол дежурного санитара был пуст, стул опрокинут. Подойдя ближе, Пьеро увидел за тумбой стола лежащего на полу лицом вниз мужчину. Волосы на его затылке слиплись в красную кашу, вытекшая из-под правой щеки, застывала лужица крови. Пьеро, к своему удивлению, не был шокирован, он смотрел на недавно отглаженный светло-голубой халат, потёртые джинсы, выглядывающие из-под него, кроссовки, стерильно-чистые, словно только что с магазинной витрины… А ласковый голос звучал в голове, наверное, не переставая с того момента, как они покинули палату.
  
  — …Послушай же меня, Пьеро, мальчик. Тебе надо привести все в порядок. Видишь, что ты здесь натворил?
  
  — Это… не я…
  
  — Ничего страшного. Главное, чтобы никто не узнал об этом. Им это может не понравиться. Им это может очень не понравиться. Они не понимают, что так было нужно. Эти тупицы ничего не понимают.
  
  Все это было похоже на сон, но он знал, что не спит. Воздух был вязким, движения замедлены, как под водой, но дыхание ровное и спокойное. Свет не резал глаза, его было не больше и не меньше, чем нужно. Ни одного постороннего звука — но тишина не звенела в ушах. Потом был спуск с неба, но не к Земле — двенадцать шагов вниз, один вверх. До тех пор, пока эти понятия — низ, верх — не перестали существовать. И в конце пути ему довелось взглянуть на девятую казнь египетскую. Густая тьма, без малейшего изъяна, поглотила всё вокруг. И стало понятно, каков есть на самом деле Чистый Космос, без мусора звёзд, планет, астероидов и прочего бешено несущегося куда-то сумасшедшего хлама.
  
  
  

ПЛАЧ ЯРОСЛАВЫ

  
  …Прост путь к петле от шаткого стула.
  В этом небе когда-то луна утонула…
  И. Иванов
  
  Чертаново…
  
  Компанией даже сходить с ума веселее, чем в одиночку. Сходить с ума — не скучать и не дурачиться — в прямом смысле слова.
  
  Дождь, может быть, кончился. Сказать наверняка невозможно: за окном клубился грязно-белый туман, настолько густой, что, казалось, дом окутало тяжёлое плотное облако. Оно ошмётками билось в стекло и, мягко отпружинив, постоянно вращалось само по себе. Форточки словно приросли к рамам, а рамы к стенам и ни за что не желали открываться. А все оконные стекла в квартире вдруг стали абсолютно небьющимися и, наверное, даже пуленепробиваемыми. Ни звука не доносилось снаружи. Ирреальность постепенно становилась реальностью. Усталость, психическая измотанность, они сильнее удивления…
  
  …Дверь оказалась в самом неожиданном месте, как и положено при переходе из одного мира в другой. Открытая дверь, зовущая в себя, как чёрная дыра, засасывающая. Но вместо тёмной пустоты — там, за порогом, ослепительно яркий свет, в сонме горящих мотыльков нежный грустный перезвон тихого плача. Её, как музыка, плач Ярославы. Освободиться легко, и в самых безвыходных ситуациях эта дверь всегда рядом. Стоит взглянуть чуть иначе и увидишь её, без особых усилий толкнуть и сделать шаг…
  
  — Нож давай, твою мать! Нож! — Б.Ф. старался удержать навесу безжизненное тело девушки, одновременно пытаясь ослабить петлю из ставших невероятно тугими колготок. Виталик торопливо взобрался к нему на стол и неуклюже перепилил кухонным ножом нейлоновую удавку. И все вместе, два испуганных парня и девушка без сознания, полетели на пол. Грохот, треск, дребезг. Стоны и мат заметались по кухне. Яся не издала ни звука, она лежала у холодильника с закрытыми глазами и лицо ее было спокойно, как у античной статуи.
  
  — Чёрт… ****ь… Чёрт! — не переставал орать Б.Ф., он цеплялся за подломившуюся ножку стола и никак не мог подняться. — Что это, на хрен, такое? Что здесь происходит?
  
  Виталик пятился на четвереньках в сторону коридора, отлетевшая от окна табуретка упиралась ему в бедро и мешала выползти из кухни. Б.Ф., сидя, прислонился к стене, вытер ладонью кровь с разбитой губы.
  
  — Виталик, — позвал он. — И чем дальше, тем все хуже и хуже. Давай-ка, скорее…
  
  Он подполз к девушке и распутал, наконец, на её шее петлю. Яся дышала. Очень слабо, но заметно. Ребята склонились над ней, вспоминая, как в таких случаях оказывать первую помощь.
  
  — Наверное, надо просто положить её на кровать и оставить в покое, — предложил Виталик. — Она могла повредить себе горло.
  
  — Угу. А еще мы чуть не свернули ей шею, — буркнул Б.Ф.
  
   Они сидели в комнате на полу: Таня, Виталик и Б.Ф. Яся всё ещё была без сознания, её положили на диван, она не подавала никаких признаков жизни, кроме слабого, но ровного дыхания. Тишина затопила помещение, разлилась по всей квартире, как маленькое Мёртвое море. Такая же безжизненная и непроницаемая. Говорить никому не хотелось, да и не о чем было уже говорить. Они все ещё были вместе. Почти все. Почти вместе. Но каждого из них окутало такое одиночество, путы невыносимой тоски и безнадёги, сквозь которые, казалось, невозможно продраться. Не оставалось сил и терялся смысл сопротивления. Да и чему сопротивляться? Окружающему сюрреализму? Каким-то неведомым силам? Или, может быть, самим себе? Время и пространство сомкнулись… схлопнулись, как умирающие звёзды. Осталась только усталость, нематериальная по сути, но всепоглощающая Великая Бесконечная Усталость…
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"