За окнами коридора на втором этаже Смольного стоял декабрь. Один из тех декабрей, на которые я подолгу люблю смотреть из окна. В непростое время в революционный Петроград пришла зима. Весь вечер я был занят поисками Ленина для важного разговора, а теперь, чувствуя его близость, вглядывался в сумерки. В синем стекле отразилась машинистка в промасленной блузе. Под блузкой барышня имела растрепанную ветром революции белую грудь, на которой отчетливо различались темные соски. От нее остро пахло паровозным дымом. Дальше по коридору горели костры. Рядом у костров грелись матросы и солдаты. Они сложили в пирамиды ружья и пулеметы и негромко переговаривались. Посторонившись, я неожиданно оказался перед кабинетом Ленина.
--
Что, мил человек, Ленина бачить пришел? - спросил меня выходивший от Ленина солдат.
--
Его болезного.
--
Ну, проходи, не задерживай.
Солдат молча показал на человека в глубине кабинета. Я кивнул. Пройдя по направлению руки солдата, и по оставленному им запаху я вскоре оказался перед Лениным.
Я затворил за собой дверь. В кабинете, с зеленой лампой и Лениным эхо звенящих голосов и банных шаек звучало не так гулко.
--
Это ты, Ленин?
--
Да, - просто ответил человек.
--
Я хотел спросить, это ты, Ленин, девушку растрепал?
--
Нет, тогда это не я, это ветер революции. Ты же видел, - Ленин, работающий за столом, вскинул на меня напряженный взгляд, но скоро его опустил, вновь погружаясь в работу.
Он, даже разговаривая со мной, много работал. Меня поразила доступность Ильича. Его большой волевой череп, сутулая поза склонившегося над бумагами человека.
Глядя на Ильича, я не мог понять, как случилось, что один известный поэт попросил убрать Ленина с денег. Поэт так и сказал, неожиданно, хлестко. - Уберите Ленина с денег, -Неужели он так любил деньги, что не мог больше терпеть на них Ленина. Надо было знать этого поэта, чтобы его понять. Но поэт в России больше чем поэт, поэтому Ленина с денег убрали, заменив его портретами президентов Североамериканских штатов.
При этих моих мыслях вождь вздрогнул. Зябко кутаясь в накинутый на плечи пиджак, он отложил перо и откинулся на спинку стула.
- Если не ошибаюсь ...э-э...? - Ильич сощурил умные глаза.
--
Каплан. Фани Каплан. Особый комиссар, для особых поручений.
--
Стрелять умеете? - Вождь говорил просто, от чего становилось радостно.
--
Смотря из чего. Из нагана могу, из маузера.
--
Из дамского пистолета, батенька, придется стрелять, - он радостно засмеялся. - Вы уже мылись?
--
Нет, не успел, сразу к тебе.
--
Идите сейчас к солдатам, а после заходите. Мы соберем товарищей, посовещаемся.
Простота, с которой Ильич говорил на важные для России и революции темы, меня потрясла. Вот ты, какой, Ленин.
Через час я предстал перед революционным советом.
Товарищи за столом принялись обсуждать мою кандидатуру, поглядывая на Ленина. Ленин молчал. Он не сидел за столом, как все, а как-то по-детски забился в угол и там, в невероятно неудобном положении строчил тезисы своего выступления. Скромность и трудолюбие вождя постепенно передались и членам совета. Один за другим они начали вставать из-за стола и расходиться. Последним вышел в своих мягких сапогах, на прощание обнявший меня, Сталин.
Остались я и Ленин. Ленин и я в одной комнате. Что беспокоило этого человека? Какая мысль билась в его глазах, внимательно осматривающих угол? Ленин был очень серьезен. Я понимал, что речь пойдет не о расстрелах, или поддержании голода, или иных пунктах каждодневной работы. Речь пойдет о нем самом.
--
Знаете, что самое главное в революции? - спросил меня Ленин.
--
Ты, - не задумываясь, ответил я.
Ильич от моих слов принялся ходить по кабинету, изредка заглядывая в окна. Неожиданно он остановился.
- Точно так думают и другие некоторые товарищи. Садитесь, - Ленин жестом усадил меня на стул. - Хорошо. Тогда скажите, почему уродов много, а таких как Ленин, раз два и обчелся?
Действительно, задумался я. В партии есть Сталин, Троцкий и другие, почему же именно Ленин.
- Это просто, - попытался я ответить. - Другие вооружены учением Марксизма-Ленинизма не так хорошо как ты.
--
Нет, - опять просто ответил вождь. - Не в этом дело. Сам Маркс-Энгельс был оснащен своей теорией не хуже меня. Ну и где он, я вас спрашиваю? Где?
--
Слушай, Ленин, кончай кошки-мышки, говори по делу, но если тебе все-таки интересно - в п...е. И если уже совсем начистоту, я и сам не знаю того маленького, ускользающего условия среди равных прочих, которого не достает среднему ублюдку для превращения его в революционного вождя.
--
Именно, батенька, именно. Архиважнейший вопрос, - Ленин бросился к столу и на полчаса склонился занятый срочной работой.
Тишину рабочего кабинета дважды нарушила знакомая машинистка. От нечего делать я рассматривал ее бессовестные сиськи. От нее по-прежнему остро пахло паровозным дымом. С того времени как мы расстались, к голому заду прилипло несколько березовых и дубовых листочков.
--
Нравится? - спросил Ленин.
--
Нравится, - ответил я.
- Тебе, Фани, я открою свой главный секрет. Секрет вождя мирового пролетариата. - Ленин бросил записки в мусорную корзину.
--
А почему мне, а не другим товарищам?
--
Есть и другие товарищи. Но из браунинга стрелять тебе. Так постановил революционный совет.
--
Есть, товарищ Ленин. А в кого стрелять?
--
Как в кого? В вождя мирового пролетариата, разумеется. Ты по решению совета злобный эсер, но и это еще не все, ты теперь баба к тому же.
--
Есть, товарищ Ленин. Но признаться, я бы и без приказа в тебя пальнул.
--
Правильно мыслишь, с революционным огоньком. Нам, знаешь ли, не хватает массовитости белого террора. С красным, как видишь, в порядке, - Ильич подошел к окну и взглянул на темный стреляющий Петроград.
Ильич вернулся к столу и оперся одной рукой, а второй принялся яростно мять мою кепку, из чего я понял, что сейчас будет произнесена речь.
- Революция в опасности, - признался Ильич. - Офицерская сволочь, это очевидное говно, отказывается противостоять нам. Некоторые даже встают на нашу сторону. Что это за революция? Это, батенька, манная каша. Кого мы завтра будем беспощадно расстреливать всех до одного? Кого? Можешь не отвечать, дорогой товарищ Фани. Революционный совет постановил перейти к решительным мерам защиты революции.
--
Ну, это понятно, - одобрил я линию партии.
До сих пор я не мешал выговориться Ленину, занятый поиском удобного момента для того, чтобы отнять у вождя свою кепку.
--
А все-таки, в чем секрет вождя мирового пролетариата?
--
Слушай и запоминай, - человечище устремило взгляд в бесконечность. - Дураков и бездельников на свете много. Я это заметил в Шушенском когда, отдыхая там, убивал зайцев во время наводнения веслом, они плыли ко мне думая, что я человечище, а я бил их по головам веслом. Знаешь зачем? По двум причинам, первая, чтобы зайцы утонули. А вторая, мне было интересно знать, что скажут люди. А они удивлялись и говорили, - вот он, какой, Ленин. Такой простой и удивительно близкий. - Ты думаешь, мне было легко бить тонущих зайчиков. Ничего подобного. Попробовал бы сам. Их было очень много, а весло попалось тяжелое.
Ильич замолчал, устремив взгляд в бескрайнюю даль. Он вспоминал тяжелое весло далекого Шушенского.
Я понимал, что случай в Шушенском был переломным моментом становления Ленина, как формирователя чести и совести эпохи, но механизмы достижения поставленных целей оставались для меня по-прежнему неясными. Я сделал нетерпеливое движение.
--
Не понимаю, - добавил я вслух.
Вождь словно очнулся. Заложил большие пальцы рук за жилетку.
- В этом ничего удивительного. Важно не то, что я делаю, а тепло с каким реагируют массы. Позже в Швейцарии во время обследования моя догадка подтвердилась. Разные врачи выказывали на мою шизофрению разную реакцию, но неизменно восторг. В память мне врезалась беседа со знаменитым психиатром доктором Фон Шнедигером. Он, слушая меня, все время плакал. С трудом удалось добиться от него диагноза. Я рассказывал ему очевидные вещи, об эволюции войны. Ведь не всякая война хороша, а лишь та, что перерастает из войны неправильной в бессмысленную. Шнедигер в исступлении умолял продолжать. Я рассказал ему о роли голода в укреплении сознания масс.
- Слушай, Ленин, ты говоришь азы, - оборвал я Ленина. - Все мы хорошо знаем революционную теорию. Никто не сомневается в ее всесильности и верности, вопрос только в том, почему ее справедливость подтвердилась практикой.
- Ты же не дослушал, а еще батенька. Я же не хвастаюсь своими знаниями, а рассказываю, как было. Еще я рассказал Фон Шнедигеру, что у врагов революции нет возраста. Шнедигер пытался спорить, утверждая, что счастье невозможно построить на слезах одного ребенка. Правильно, на слезах одного нельзя. Нужны тысячи младенцев. Доктор, утирая слезы умиления, с трудом подбирая слова, поставил очень важный диагноз. Он заключался в том, что у меня обычная шизофрения, с той лишь разницей от прочих, что я очень хорошо знаю, что безумен, умело этим пользуюсь, а потому чудовищно обаятелен. Случай уникальный, если не сказать редкий. Это верно. Сталин, например, не знает, что он безумен, поэтому, боюсь, Сталин подорвет идеалы.
--
А Сюганов? - я вдруг вспомнил о будущем России.
--
Начнем с того, что Сюганов не сумасшедший. А что с не сумасшедшего взять, кроме пустых разговоров, тогда как в тонком деле коммунизма попытка отыскать логические связи, как и промедление - смерти подобно. Поэтому у Сюганова и прочих любителей погреть руки на святом, нет шансов, они опасны и составляют костяк позора мирового коммунистического движения. Провокаторы, говно, слюнтяи, скажу больше - контра. Ими владеет только стяжательство и корысть, что в целом противоречит философии. Посуди, разве можно с таким постным лицом говорить о романтизме тоталитарных идей. Сюганов за всю свою жизнь даже никого не убил, а туда же в коммунисты. В наше время любой революционный матрос с минимальным классовым чутьем долго бы с ним не церемонился. Необходим огонек неистовства, исступления, экстатичности, одержимости, помешанности и невменяемости. Ближе всех ко мне подходит Гитлер. Но я не об этом хочу сказать. Посмотри вокруг. Вслушайся, что говорят люди, у которых мы убили близких, родителей и детей. Например, вот это, - Нас бросала молодость на Кронштадский лед. - Каково? Или, - И я умру на той единственной Гражданской. - А все почему? Я еще два секрета знаю.
--
Ну, давай, Ильич, не томи.
--
Только никому.
Я охотно кивнул. Вот еще, буду я рассказывать секреты Ленина. Самому пригодятся.
- Берешь любую толстую книжку. В библиотеке таких навалом. Допустим ветеринарный справочник. А потом за идею, которая там изложена, убиваешь несколько миллионов людей, лучше семьями, так выглядит убедительнее. При этом красиво обставляешь символикой, наинепонятнейшими терминами. Чтобы была загадка. И смотришь. Люди обязаны подхватить. Потому что в людях неистребима тяга к чему-либо загадочному, романтичному, например, к закату с Троцким у шалаша. Чувствуешь, какая музыка? Скажем, почему я Ленин? Расстреляли там кого-то, насрать. Не всех же. То ли еще будет. Важно где - на берегу прекрасной сибирской реки Лены. Только самоубийцы не увидят в этом поэзии. Художники, которые хотят жить, сразу уловили нескрываемую поэзию большевизма. Суммируй. Толстая книжка, безумие и чудовищное трудолюбие. Вот три кита любого вождя, пусть самого плохенького. Вождь, он и в Африке вождь. Я же что-то особенное. Мне удалось оседлать четвертого кита. Он же конек, он же третий и последний секрет Ленина.
Ленин еще раз всмотрелся в меня, словно приготовился полностью отдаться в мои руки.
--
Говори.
Ленин огляделся. Склонился к самому моему уху. Сглотнул. Банные звуки в Смольном стихли. Расстрелы смолкли. Голос Ильича прозвенел в абсолютной тишине.
--
Я зла не помню, - сказал Ленин и отшатнулся, понимая, что проговорился.
--
Так. - Сказал я, когда расстрелы и прочие звуки вновь ожили с новой силой.
--
Да, это мой самый страшный секрет. Я абсолютно лишен злопамятности.
--
А как же Саша! - воскликнул я.
--
Да, Сашу жалко, конечно. Но этот случай натолкнул меня на одну мысль.
--
Пойти другим путем? - предположил я.
--
Когда убили Сашу, я действительно предложил идти другим путем, но не Саше, это я предложил себе. Так получилось, что мало кто из живых знает, что я имел тогда в виду. Идти другим путем означало отказаться от мщения, а сосредоточиться на главном, на себе, нюансах психических расстройств. Воспаленный разум мой теперь ничем не омрачен. Поэтому в революции ничего личного и это меня делает настоящим Лениным. Другие Ленины, дошли или еще дойдут до многого, но покорить мой Олимп никому не удастся. Кровавый романтизм, толстую книжку, редкое по силе осознанное безумие, любовь к труду только во мне венчает абсолютное беспристрастие и, если хотите, объективность. Никто доселе и никто впредь не сможет сочетать всех этих необходимых черт. Но теперь над всем этим нависла настоящая угроза. Слабеет в массах вера в романтизм и красоту задуманного мира, через массовые убийства без особого повода. И я подумал, неплохо бы меня расстрелять, для красоты и народного гнева. Смотри, стреляй прямо в сердце. Пули будут отравлены. Народ тебя начнет рвать на части, но мы не позволим, сразу всплывет, что ты мужик. Не подведи, товарищ Фани.
--
Понял, не подведу. Можно еще в голову.
--
А как я в мавзолее лежать буду? С дыркой в голове? Ты думай, что говоришь.
Я смущенно поднялся и принялся прощаться. Ленин встал и протянул мне руку.
- Кстати, побачить меня не хочешь?
--
Как, прямо здесь?
Доступность Ленина вновь бросилась мне в глаза. На вид такой маленький, казалось бы, что там бачить, но непривлекательный маленький вождь пролетариата излучал чудовищное обаяние, смущал. Было в нем нечто, что делало его близким для миллионов людей, недаром один поэт слыл любителем оставаться с Лениным наедине.
Видя мою нерешительность, Ильич лучисто улыбнулся. Все-таки хоть и сумасшедший, но человечище. С трудом сдерживая соблазн кончить с ним на месте, я вышел из кабинета.
После моего неудачного покушения на Ленина, звезда Ильича пошла на закат. Открыв мне секреты, вождь предрек себе политическую кончину. Произошло то ужасное, что и должно было произойти по моему замыслу. Красный террор оказался недостаточно кровавым из-за недостаточной мотивировки и все из-за того, что Ленин не умер. Народные массы постигло разочарование. Ленину попросту перестали верить. Не удалось Ленину поправить пошатнувшуюся популярность экстренными мерами, ни кронштадскими расстрелами, ни голодом девятнадцатого года, ни вялой борьбой с Троцким. Это было похоже на агонию. Ленину было уже ничем не помочь.
Я ведь слукавил и специально стрелял мимо сердца. Зная честность Ленина, я был уверен, что он, открыв мне тайну своих принципов, ими не поступится, и согласно третьему секрету Ильича не сможет долго держать на меня зла. Хотя и было за что. Тем, что Ленин остался в живых, ловко воспользовались многочисленные его враги.
В последний раз я видел Ленина незадолго до смерти. Я сидел у его постели в Горках. Он неохотно допустил меня до постели, все- таки неприятный осадок от моего досадного промаха до конца не прошел. В этот момент в комнату уже к смертельно больному Ленину зашел Сталин. Он дружески меня обнял. Затем долго хлопал по плечу, радовался и благодарил. И то понятно, ведь я был единственной живой ошибкой Ленина. Черт его дернул тогда затеять со мной разговор.