Аннотация: . Недаром в языке философского племени, в немецком, дитя (das Kind), баба (das Weib) и народ (das Volk) имеют средний род, как бы отражающий неясность их ума, незрелость и несамостоятельность: они ближе к бессознательной природе
НАРОД СЧАСТЛИВ
Stabilitе - premiere condition du bonheur publique.
Comment s"accomode-t-elle avec
la perfectibilite indefinie? *
Александр Пушкин, 1831.
I
*"Устойчивость режима - первое условие народного счастья. Как согласовать ее с возможностью бесконечного совершенствования?" Ответа на сей вопрос свой поэт не дал. Попробуем ответить мы.
II
Первое, что приходит в голову, это то, что ничего согласовывать и не надо. Во-первых, потому, что народу никакое совершенствование, тем более бесконечное, совсем ни к чему. Футбола и пива достаточно.
Во-вторых, потому, что народ счастлив. Всегда и при любых условиях. И в рабстве, и в свободе, и даже в революции. Ибо когда революция "его", "народная", он счастлив возможностью резни и разрушения и жертв не считает; когда же она не "его", он, если его специально не подначивают политиканы-демагоги "от народа", пошумев, быстро успокаивается. Он всегда недоволен и брюзжит, но счастлив по определению. В рабстве он безмятежен, на свободе чуть-чуть активнее, но и там, и там он предпочитает спать до тех пор, пока его не будят. Потому что ему всегда пять лет, а в пять лет невозможно не быть счастливым. Потому же он и подымает рев, если что не так, но скоро утешается. К тому же народ это толпа, нация-популяция, попса, то есть баба, о которой было сказано "пускай она поплачет, ей ничего не значит", глаза у нее на мокром месте, но она быстро отходит и всё забывает. Недаром в языке философского племени, в немецком, дитя (das Kind), баба (das Weib) и народ (das Volk) имеют средний род, как бы отражающий неясность их ума, незрелость и несамостоятельность: они ближе к бессознательной природе. Поэтому же нация-баба всегда льнет к сильной руке, к фаллическому лидеру, к батюшке царю, к батюшке президенту, к батюшке попу, к любому потенциальному батюшке диктатору.
III
Помните, у Эжена Делякруа есть картина "Свобода, ведущая народ"? На ней на переднем плане изображена прекрасная девушка на баррикаде со знаменем в руках, рядом с ней какой-то Гаврош и другие. Вспомнили? Так вот, художник, как это чаще всего и бывает, остановился на мечте и дальше не пошел. А реальность была такова, что мамзель Франция, то бишь народ, прямо с баррикад с готовностью отдалась алчному коротышке с Корсики, за одним связав и подсунув ему и прекрасную Свободу. И вот сюжет ненаписанный живописцем: обе дамы, в растерзанном виде, лежат у ног довольного собою кругленького господинчика, одной рукой застегивающего штаны, другой - кидающего им классический свиток Кодекса; Свобода истекает кровью, Франция с обожанием смотрит на автора...Или вот вам другой вечный сюжет, о том, как совокупная германская баба теряет от счастья сознание и бьется в оргазме, заходясь от пулеметной психической эякуляции батюшки Адольфа...
IV
Кстати, церковь это тоже баба, "невеста христова", и бог для нее - не только господин, но и отец небесный, жених и так далее, в общем, крепкий небесный самец. Таким образом, "воцерковленный" (прости, Господи, слово-то какое жуткое! Кстати, при Дале и Пушкине его в русском языке не было) народ это баба в квадрате.
V
Я перечислил основные условия народного счастья. Они неизменны и неподвластны времени. Катастрофические эпохи войн и революций счастья не отменяют. Народы обмениваются ударами, теряют кровь, зато обретают чувства, питающие национальное самомнение и возвращающие его в устойчивое состояние счастья. "Мы правы и мы горды, потому что мы победили, хотя понесли много жертв", - говорят одни, победители. "Мы ошибались, но мы оплатили свои ошибки, понеся много жертв, поэтому мы горды сознанием своего опыта и в этом обретаем свою правоту", - говорят другие, проигравшие. "Это была не наша война, мы невинно пострадали и понесли много жертв, поэтому мы правы и нам должны, и мы горды тем, что помним о наших жертвах", - говорят третьи, пострадавшие. "Мы не помним всех войн, что обрушивались на нас, мы всегда были жертвы, даже когда выходили победителями, мы горды этим и ждем, когда другие признают нашу правоту", - говорят четвертые, пятые и шестые... Понесенные жертвы объединяют всех, но новые, питаемые "исторической памятью", правота и гордыня еще сильнее всех разъединяют, как всегда замыкая в этноцентризме и этноэгоизме, неотделимом от народного счастья. И никакая виктимология, ни русская, ни еврейская, не обучат этносы мужественному разуму, чтобы устремить народы, подобно отдельным человеческим личностям, навстречу другим народам и всему человечеству. Напротив, этническое самоощущение исторической жертвенности и связанные с ней саможаление и чувство собственной выстраданной правоты обрекают этнонациональное самосознание на счастливую лень и неподвижность, в которых таится бессознательное ожидание того момента, когда другие окончательно признают меру наших жертв и обид и "враги" наконец-то полностью заплатят нам по счетам. Ибо тот, кто все еще продолжает ощущать себя жертвой, никогда не простит бывшего обидчика и не признает его братом.
VI
Народ счастлив, человек страдает. Тут следует говорить о столкновении и противоречии двух эволюционно различных уровней психики: это Этнократия и Эгократия. Хотелось бы обойтись без всяких "кратий" вообще, но пока не получается, ибо "кратия" обозначает некоторую реальность сил, действующих в мире. Этнос - это народ, народившееся, произросшее по естественному закону, то есть биологическая форма, точнее, ступень бытия, которой соответствует естественная, языческая, внутриприродная стадия религиозности с ее зверообразием и твердыми, физическими, формами обряда. Христос на этой стадии обязан превратиться в носорога, а Троица - в трех китов. Эго - это личность, сверхэтническая ступень бытия, к которой и обращена речь Христа. Демократия - высшая форма этнократии на пути человека к эгократии. Трагедия в том, что прямого политического перехода, вроде наблюдавшихся в истории переходов от автократии или аристократии к демократии, от первой ко второй нет. Демократия - это последняя количественная форма общественного равенства и совершенства, доступного на Земле, то есть в сфере внешних по отношению к личности, социальных способов жизни. Она горизонтальна, в то время как эгократия вертикальна и качественна. Эгократия не утверждает себя политически, но по определению и автоматически примыкает к внеэтнической тенденции демократии, потому что то, что психологически превышает этнос, не может разделять с этносом его склонность к инерции, тягу к консерватизму и враждебность к духовной динамике. Потому и этнос, не различая и не понимая более высокой, вертикальной, духовной природы эго, без колебаний относит его к своим горизонтальным противникам из лагеря "революционных", то есть динамически настроенных, демократов, называемых оппозицией. Поэтому можно сказать, что на определенной стадии развития эго гражданское беспокойство и "революционность" суть естественные попутчики и союзники эго-личности, инстинктивно стремящейся сбросить с себя этнические покровы как эволюционно превзойденную био-оболочку. Иными словами, народная толпа природно обоснованно не любит подлинного интеллигента, ибо верно чует, что он всегда будет скорее против верховной власти, нежели за - в этом она ощущает оскорбление своей "народной души", так как власть для нее, особенно при демократии, есть ее рукотворный идеал, вершина ее земных усилий, воплощение ее духовных сил, которое питает ее психическое равновесие и чувство счастья. В то время как для настоящего интеллигента вся эта ежедневно обсуждаемая пирамида власти, вокруг которой с восхищением и вожделением пляшет обожающая ее популяция, значит не более, чем некое внешнее обстоятельство, если не досадное препятствие, застилающее взор на пути сверхэтнических устремлений духа.
VII
Правда, те же самые качества беспокойства и наружного революционизма могут прикрывать, обманывая, совершенно противоположный эго-личности тип этнопассионария. Таким был, например, Солженицын, поначалу, после книг, разоблачивших систему, казавшийся защитником человеческой личности-индивидуальности от деспотизма в принципе, в итоге же представший взору всего лишь как этнический конспиролог фашистского толка, целью которого явилось создание образов народа-мученика и врага-мучителя, что хорошо согласуется с желанием этноса покоиться в себе самом, жалея себя и никуда не двигаясь, то есть пребывая в счастливом сне ожидания, когда правда - ведь она всегда и безусловно на нашей стороне! - восторжествует... В публицистике 60 - 70 годов писатель добросовестно и исчерпывающе выполнил этнический заказ на "очистку" этносовести и замутнение этнопамяти, необходимые для обеспечения будущего сладкого этнонационального сна. Чтобы народ-мученик выглядел чистым и здоровым, потребовалась вивисекция. От национального тела, а точнее сказать, от духовного тела России, которое шире, больше и глубже "национального", была отсечена лучшая, наиболее энергичная, левая часть диссидентского движения, которую можно назвать "сахаровской" и которая была душой революции 91 года. Названная Малым народом, она была клеветнически объявлена врагом Большого народа - так супесь могла бы упрекнуть сосну в том, что та вознеслась слишком высоко над почвенным горизонтом и, упираясь в небо, не хочет разделять интересов мха и лишайника. Таким образом сам дух Российской Антитоталитарной Революции 1989 - 1991 годов был заранее этим писателем квалифицирован как антинародный, что невольно ставило автоматический знак равенства между народом и тоталитаризмом. Хирургически выпрямленная таким образом отечественная история последних двух - трех веков предстала как сплошной антирусский заговор не столько даже внешних, сколько внутренних врагов, фантастически выделяемых из себя самим этносом на пагубу себе в виде образованных людей. Солженицын надолго снабдил страну реакционным духом, и та часть общества, что ему доверилась, на наших глазах успешно поворачивает духовные реки вспять, во тьму православно-монархической Руси. Тут счастливый сон народу обеспечен.
VIII
Так что "устойчивость" или "неустойчивость режима", возразим поэту, - едва ли и имеет отношение к "народному счастью". Разве что наподобие изменений погоды - к самочувствию травы. Ну пожелтеет, ну выгорит. А по весне - снова зазеленеет. Все это - природа, что ей сделается?
Другое дело человек. Сколько он помнит себя с сотворения мира, ему все время приходится с огромными усилиями отстаивать кроху за крохой своей свободы от многоликой власти этой же самой природы, что родила его. Ведь и сегодня, в одну из самых свободных и гуманных эпох истории, он всё так же зажат между политическим молотом и этнической наковальней как между двумя ее же, природы, чудовищными органами, очеловечить которые ему пока не под силу.