Ловко перебирал ножками, памятуя о бесконечности плоскости с одной поверхностью.
Старина Мебиус и старина Фрейд, хотя бы и жили в разное время, да имели встречи.
Мальчик звенел звоночком, аккуратно упакованным в металлическую таблетку на рогатом руле.
Велосипед ехал быстро, так, что ветер жужжал в проводах о чем-то неявном.
Мальчик крутил педали, быстро-быстро перебирая ножками, и над его головой плыло небо, переворачиваясь, как сытый гигант, набок.
Старина Фрейд - сам в ординарном платье - сказал старине Мебиусу:
"Здравствуй, скотина".
Здравствуй, скотина, сказал мальчик Фрейду.
Ну и все.
Грибы не подействовали. Они никогда не действуют так, как надо, то недоберешь, то зеленые цветы вьют из твоих ресниц козни. Козни, вьют, цветы - как смешно. Козневьюнки-цветочки, опутывая самих себя, потому что уже опутали мир вокруг, и сами стали тем, что вокруг, взяли в плен. День Тентакля, или Триффидов, сложно сказать, но начинается на одну букву, видимо, неслучайная аллюзия на. Или случайная попытка интуитивным методом сконструировать коннотацию. Практически на пустом месте, точнее - на месте, проросшем в маленький такой зеленый росток-сосок.
Зеркальная лента движет тебя вверх, на пятый этаж молла, где усталые едят пиццу из маленьких медвежат. Кто их вспомнит, кто отыщет их могилы, вилами насаживая ребра на куропаточьи сопатки, душа в пятки уходит.
Зеркальная лента, в которой ты весь, кроме подошв ботинок, уносит тебя на зеркальный потолок мира, к зеркальному финишу, а за ним - пустоты Пустоты.
Черепаха, которую еще зовут Оракулом, пророчит дурное. Нехристь, изыди, хрясь ее по бандалажке. Вот и пиджин, дрянное семя, пухнет и разжижает припортовые переулки, наращивая пары, на которых - всех - идет, раскинув луч-шаги, шаговым разрядом размелькая повсюду дробимое. Дробибельное, любвеобильное ничто, скручиваясь в улитку, щекочет демонов Максвелла и Лапласа - двух закадычных друзей, за которыми подозревают, однако ж, всякое, пусть и послушны.
Мальчик крутит педали навстречу будущему. Только он - где-то внизу, а ты - наверху, влекомый восходящим потоком чистоты, пускаешься во все легкие, призрачным дымком ускользая в спасительную отдушину перед тем, как хтоническое зло ухватит тебя за беззащитную голую пятку в тупике сна, куда загнан кошмаром.
И - проснуться, осознать по-быстрому себя заодно с окружающим миром, вздохнуть хорошо и глубОко, и сдохнуть в счастливом ведении.
В ведении мальчика - педали и рогатый руль, нет, от него не погиб ни один тореро, просто так вышло - наставили рога, скрутили в рог его, чтобы не рыпался, чтобы вел туда, куда направляет рука едущего.
В данном случае, несомненно, мальчика, вихрастого лиходея и будущего лихоимца, супплетивистски рефлексирующего на буквах незнакомых альфа-бетов, фонетически задорного, и неунывного песняра-гусельника в коротких штанишках из леопардовой кожи, а не шкуры.
И вот - новый поворот. Не такой уж и новый, три круга тому назад он был такой же, да только вот со счета сбился, и повернул вновь, и вышел на финишную кривую, которая оказалась одновременно стартовой ей же.
Ну-с, все и разрешилось, и стало круглым. Само слово "круглым" - круглое, только есть маленькие углы "-глым", вероятно, не менее двух, потому что двух - достаточно, тем более, что три или больше - уже слишком.
Мальчик зевает, ему надоело быть фигурой речи, началом рефрена, ударной синтагмой скошенного книзу-вправо текста, когда, знаешь, рука раззудится, и начинает подзуживать вторую, если есть, если не отхватило в детстве фрезой, когда пошли с отцом делать доски для забора коллективного сада "Бибигон".
Бибигон (Bee, be gone! + какая-то больничная рубаха), кстати, неприятно звучит. И вел себя этот гражданин, верно, гнусно - останавливал маршрутки, и доставал оттуда людей, пассажиров - одного за другим. Нежно лизнув в ухо, где-то между мочкой и шеей, в корешок, отрывал скальп, и водружал, куражась, на низвергнутых, было, идолов с десятью лицами. Последняя жертва во имя имени. Педали крутятся, зеркальная лента несет какую-то отвратительную мерзкую песнь о былом, что было, да былью избылось, хотя клялось, что неизбывно, как загадочная вселенская тоска по былому, то есть по самому себе. Педали поют свою скромную песенку, возникая в твоем сознании, как маленькие щипчики, как белая обезьяна, как погремушки, громко возвещающие о приближении к твоему кабинету девочки из отдела кадров, у нее огромные мягкие - вероятно, вкусные, - сиськи. Блажь, конечно же, но какая полезная! Пей, воруй, убивай - все равно там, за последним углом, ничего нет. Только одинокий дервиш накручивает йо-йо на палочку, и тем сыт. А палочка у него та самая, которую Толстой искал в саду, думая, что откопав, воскресит мертвого братца Николеньку (ложь, его не так звали), а тот не воскрес.
Он, кстати, и не признался - откопал ли? Вот так так. Вот так граф, изобретатель круглой плавучей батареи, герой Севастополя. Крымчаки, намазанные крэмом, бушуют в единоутробной, единоусобной живой массе клокочущих клобуков, или бород клокастых, клыкасто лыбясь, коловоротом вонзаясь в мягкое - и верно, вкусное, - тело Матушки-Руси. А где-то в лесах, близ Рязани, Евпатий-Коловрат наворачивает горячих молодой крестьянке, она читала Маркса уже тогда, вырезала на бересте. Евпатий хмурится после всего, закуривает цигарку, плюет жолто на выщербленные, плохо обработанные доски грубого домишки под крышей снежных пластинок-чешуек, изрекает: "Однако, погоды стоят плохие. Не пойду на войну. Пусть сначала об Козельск зубы обломают".
На том и порешили мирный атом.
Ад сомнений - вот нащупал, трансцендентно.
Голый текст - объект толкования, предмет изучения, изучи его полностью, до последнего пробела, до последней забытой запятой, ее пропуск неслучаен. Акупунктуация - почти иголками, только не выкалываешь, а закалываешь слова, прикалываешь как бабочек к листу бумаги, а потом - спать, спать, спать, никого.
Мальчик крутит педали Возмездия, спускаясь в ад сомнений, по стопам Одиссея-Садко, хорошего парня, которому не хватило на билет до глухой сибирской станции Итака, вот и пришлось, сквозь кровь и пот, сквозь признания товарищей в том, что они - сплошь идейные гомосексуалисты, добираться на перекладных. Птица Рух пролетела, и ага.
Правильный текст очищен от сигнификата, важна лишь внутренняя форма, если ты гносеоманьяк, и если ты не дружишь с головой Платона, считавшего слово - языком идей, изначально данным нам, как бы ни за что, как бы за факт бытия, явленный в громком и натужном, с сипотцей, дыхании внутрь, как йоги, когда опустишь в бассейн, а они не хотели, они думали, что это были просто слова, просто хвастовство посетителя Ганеши и его друзей, есть такой веселый мультик, аналог "Утиных Историй", только на секулярном хинди.
Пишешь себе, пишешь, и вдруг понимаешь, что уже написал, что уже остановился. Это к вопросу о Боге, его смерти, которая кочует из сюжета в сюжет, да все никак не прикочует - шторм, шесть роковых баллов. Гоями гоним, шел нахуй пилигрим.