Аннотация: о писательстве. содержит ненормативную лексику.
Первой была безымянная женщина, ледащая бабенка, укутанная по уши в застиранный платок. Она была связной - бегала с сумкой, в которой стопкой были сложены лепешки, в окраинный дувал. Там ее ждал человек - посланец от кого-то из командиров Хекматияра. Ему-то она и рассказывала, кто, где, сколько, и когда.
Четыре простых вопроса, не правда ли?
Четыре пули я выпустил в нее с перепугу, когда мы пошли брать их обоих. Она вскинула руку, и я ебнул ее очередью из АКС. Она захрипела, запузырила кровью, выплеснула ее из горла себе на халат, и упала, выронив из руки лепешку. "Ничего личного," - подумал я тогда, и меня на этом же месте стошнило под укоризненными взглядами старших.
Вторым был торгаш. Левантинской наружности мужичина, толсторукий, крикливый как сойка, он день-деньской проводил под навесом, на рынке, в окружении деланно гордых, натурально носатых ассистентов, среди гор желтых и оранжевых цитрусовых. Где-то в этих ящиках с фруктами торгаш - у него, в отличие от той женщины, было имя, смешное такое, Автандил - прятал винт, который готовили на продажу его джигиты. За который ему выписали умереть.
Я подъехал на "шестерке", выкрашенной накануне в гараже. Белое с синим. Синяя полоса на белом фоне - меньшее из зол, способных напугать торгаша.
"Эй, АвтО, начальник поговорить приглашает" - выглянул я из окна. Он прочитал "милиция", и нехотя сел в машину, нежно поглаживая карман с заготовленными по этому случаю деньгами.
Он молчал всю дорогу, пока не понял, что я везу его из города. Тогда Автандил засуетился, забеспокоился, запричитал что-то о благах, которые мне сулит деликатное с ним обращение.
Я ебнул его в березовой роще, среди благоухающих свежей смолой белоснежных деревьев, и первых робких одуванчиков, набросив ему на шею свой старый солдатский ремень с начищенной до ядовитого блеска пряхой. Я сильно рванул на себя, уперевшись ногой ему в грудь - мягкую на поверхности, как подушка, - и пряжка сдавила ему горло, с хрустом сломала подъязычку и гортань. Так же, как сломала судьбы многих из наших. Ничего личного, сука.
Третьим был цеховик, шустрый и верткий старичок по имени Федор Рыбин, гонявший с запада польские тряпки и американский шоколад, а на запад - баб. Одетых в польские тряпки, и наетых шоколадом.
Он отказался однажды платить за сопровождение. Нанял охрану, приставил к фурам машины охранения. Чтобы не оставаться в одиночестве, ездил в рейсы вместе со своими людьми. Выходил во двор, и гулял среди детишек, в надежде, что уж с детишками-то не тронут.
Однажды он сидел под "грибком" - этим прообразом летнего кафе, и читал какой-то журнальчик, а вокруг сопели и визжали дети в песочнице.
Сначала к нему подбежал один мальчишка, и брызнул на майку струей из водяного пистолета. Рыбин засмеялся, и шутливо пожурил мальчишку, который, естественно, был в это время уже далеко от детской площадки. И сделал знак маячившему поодаль амбалу, что, дескать, все нормально. Улыбка еще не успела сойти с рыбинского лица, как сзади появился еще один пацан, и пустил струю из водяного пистолета ему в спину. Рыбин обернулся, и удивленно посмотрел на мальчишку. Тот немедленно испугался, и был таков.
Следующим Рыбин увидел меня. Я подходил к нему с незажженной сигаретой. Справившись у него, не найдется ли у него огоньку, я получил от него спички. Он, кажется, догадался, зачем я к нему подошел, потому что ноздри его чутко зашевелились, и он оказался в полшаге от осознания, чем пахнет дело.
"Ничего личного" - ответил я вместо благодарности за "огонек", и ебнул Рыбина, превратив его в факел прикосновением горящей спички к чистейшему керосину, который был залит в подаренные мною детишкам этого двора водяные пистолеты.
Четвертым был лихой ментяра из Волхова, казацкого вида мужлан, испытывавший очевидную любовь к ношению своей полковничьей формы.
Меня попросили убить его жестоко, за то, что он взял деньги, но не выпустил нужного человека из "подвала". Ну что ж, ничего личного, как говорится.
Я пригласил его к себе на дачу, якобы для обсуждения возможности прекращения одного несущественного дела. Он улыбался и острил, потому что четко знал, что кинет и на этот раз.
Он разгуливал по предбаннику нагишом, с пивной кружкой в мосластом кулаке, и рассказывал мне о преимуществах немецких моторов перед японскими. Я предложил ему окунуться после настроенной на серьезную жару сауны. Он театрально отставил кружку, и, швырнув полотенце на пол, молодцевато нырнул в узкое жерло бассейна.
Мне пришлось ебнуть его шваброй, которой я сталкивал его обратно в бассейн, когда он, теряя кожные покровы, и издавая нечеловеческий рев разъедаемыми кислотой связками, пытался ухватиться оголенной плотью скрюченных пальцев за край бассейна, ставшего для него ловушкой.
Я не ожидал, что серная кислота так красочно действует на человеческие ткани.
Пятым был младобанкир, вообразивший, что может подмять под свой ЧОП бизнес черных археологов, ковырявших землю в Ленинградской области в поисках свидетельств последней большой войны на продажу.
Он был тертый, с хорошо натасканной службой безопасности, и разъезжал по городу в пуленепробиваемом "майбахе", вокруг которого мельтешила, перестраиваясь, моторизованная свита. Он коллекционировал очищенное от ржавчины и восстановленное оружие, выкопанное в местах, где в прожилках цветов вместе с соком мутнеет давно омертвевшая кровь.
Я ебнул его с позиции на чердаке музея через улицу, выстрелом из символически купленной у копателей противотанковой винтовки - монстра с болтовым затвором - в тот момент, когда он, не стесняясь свободного от штор окна своего кабинета, привносил новый смысл в выражение "выебать подчиненного за недоработки".
Его голова треснула, как перезрелая тыква, и ребра, вырванные вместе с рукой, ударили в картину на стене, добавив бурых мазков в фламандскую пастораль.
Шестым был питерский бандит, - он же уважаемый совладелец жиркомбината,. чей майонез жрет вся страна, - которого прозвали Сашей Невским, за то, что он в ревущие девяностые, в одиночку, на крошечном автопогрузчике сбросил в холодные воды Невы бронированный "сааб" с пятью шведскими коммерсантами, приехавшими выкручивать руки отечественной пищёвке.
Я улыбался, когда, читая прослушку, видел реплики, в которых он смешно и по-детски обижался, если его путали с каким-то телеклоуном с накачанными стероидами бицепсами.
На него покушались трижды. Впервые - его бывшие соратники по стрелам и теркам. Во второй раз - съехавшие на своей войне чечены, думавшие, что утопление конкурентов в крови - это панацея. Собственно, они не так уж ошибались, потому что их завалили живописно, гранатами из подствольников и пластиковой взрывчаткой.
Моя акция была последней.
Анализ маршрута дал мне точку на карте, где наши судьбы сошлись в первый и последний раз.
Я прибыл на позицию, согласовав с заказчиком старт операции. В лыжном чехле я вез похожую на цаплю КВСК.
Когда Саша Невский выходил из автомобиля, ежась на морозе в дутом лыжном костюме, я произвел выстрел. Точнее, почти произвел. Я выдохнул, зафиксировал взгляд - мозг послал нервный импульс указательному пальцу на спусковом крючке.
В это мгновение на голову мне обрушился удар, от которого я потерял сознание.
Заказчик решил укрепить дружбу с Невским, заслужив его расположение отменой акции. Теперь я не мог думать, что в ситуации не было ничего личного.
Саша Невский ебнул меня без затей, перьевой ручкой в глаз, как бы символизировавшей его метаморфозу в корпоративного бюрократа.
Но перед смертью разрешил мне надиктовать ему эти строки.