Романтика моря, походы, штормы, штили, флотская дружба, всеобщая любовь к морякам - все это дразнит, подогретое книгами и фильмами, воображение мальчишек, которое и приводит их на палубы кораблей. И не страшны им превратности судьбы, отрывающие от дома, высокие широты, полярные льды и Марианские впадины.
В моряки подаешься в молодости и, действительно, из-за жажды подвигов, и любви к морю. Мальчишкам представляется, как стоят они на мостиках кораблей в кителях с золотыми погонами, при кортиках, с морскими биноклями на груди.... Однако чаще кортики-то лежит в рундучках, и далеко не у каждого на груди бинокль.
Офицерскую службу выбираешь сам, хочешь иметь ее на всю жизнь, но, в конечном итоге, она чаще имеет тебя, и если ты без сожаления принимаешь последнее, значит, ты - моряк.
Послужить пришлось и мне - и всяко, и разно, но Бог милостив, и целиком она прошла по не очень медвежьим углам.
Я моряк и посчастливилось мне ходить на Черном и Баренцевом морях, в войну тралил на Балтике, а потом - снова Север.
Сам я питерский мальчишка, но волею судеб забросило меня для начала на "королевский флот", и не куда-нибудь, а в Севастополь. А куда еще военный моряк мог попасть на Черном море? В Новороссийск? Одессу? Ну, уж нет! Слава черноморья - ушаковский Севастополь!
И мечталось, конечно, служить, как раньше говорили, "за веру, царя и отечество", естественно, на эсминцах или, на худой конец, на крейсерах.
Мечтал, мечтал, однако, умечтали меня в штабе флота на батарею береговой обороны. Меня?! Корабельного артиллериста, молодого красивого, смелого и на берег?! Да уж, не служба это, службишка. Но не на гражданке - рапорт об увольнении по собственному желанию не подашь!
Утешало одно - какое прекрасное место выбрано для батарей! Не с точки зрения фортификации, секторов обстрела и прочего - это очевидно, а природы....
Мыс Фиолент. Он вдается в открытое море, опираясь с левой, западной, стороны на мыс Херсонес со старым маяком, которому очень-очень много лет. А с другой - опирается на скалистое балаклавское побережье со старинной генуэзкой крепостью Чембало. Здесь все пронизано стариной, духом Византии, Греции, торговыми путями, завоеваниями, переделами, богатством.
Кто хоть раз побывал там, не может не вспомнить красоту обрывистых крымских берегов, сплошь поросших кустарником и мелколесьем, весенними тюльпанными коврами, раскинутыми по склонам, и срезами слоев горной породы. Невысокие горы обрываются в море, а их структура напоминает бисквит с прослойками крема разных цветов. Тут и белый, и коричневый, и светло-желтый.
А какое там море! Разное оно: бирюзовое, малахитовое, темно-зеленое, голубое. Светло-зеленое у берега, где дно выложено местами светлым камнем, далее темное - камни в ракушках и водорослях, потом опять светлое, и так полосами, которые окончательно темнеют на больших глубинах. Не место, а рай.
Потом был Север. Перед войной перевели меня в Полярный. После Крыма, конечно, небо в овчинку. Крым как первая любовь, как объятья любимой женщины - нежные, жаркие, опьяняющие!
Север же показался мне скупой и неласковой мачехой, с его голыми скалистыми берегами, сопками, тундрой. Часто штормящим и вечно холодным морем! И уж попав туда, не забалуешь! Одним словом - Заполярье. Полгода - день, полгода - ночь, девять месяцев зима. А уж если в шторм попадешь, то получишь по полной программе за все грехи сразу - вывернет наизнанку до самого жвака-галса*.
Однако, служить там было лучше всего. Ходить приходилось много, было чему поучиться, да и начальства поменьше, самостоятельности побольше и на погонах позаметнее, поскольку невелика драчка за теплые места - служить надо, а не шаркать по паркету.
Война. Маркизова лужа*, Ирбенский пролив, Лавинсааре... Траление, траление, траление...
Ох, и потралил я этих рогатых и безрогих за целых четыре года войны и еще три, спустя. После окончания боевых действий, чтобы не попасть под каток сокращения, пришлось снова возвращаться к "мачехе" на Север.
Служба, служба.... Всякое бывает - смешное, грустное, а иногда то, и другое вместе. Вот и рождаются тогда на флоте всякие шутки, байки, которые понятны зачастую только морякам, всякие хохмы и розыгрыши.
Все, наверное, знают про "точить лапу якоря" или "бегать за чаем на клотик*", "за боцманом в шпигат*" - это все флотские шуточки над салагами, до службы видевшими море во сне или на отдыхе - матросские розыгрыши, порой даже не очень безобидные.
Но бывают курьезы и серьезные, а иногда на грани жизни и смерти, однако, после таких форс-мажорных обстоятельств, когда "пронесло", все надрывают животики от хохота, а потом эти случаи обрастают "подробностями" и превращаются во флотские байки.
Байка первая - "Запоздалый выстрел..."
Командовал я на батарее береговой обороны четвертым орудием на моем любимом Фиоленте. Пушки были старые, еще шестидюймовки КАНЭ времен первой мировой войны, но в прекрасном состоянии, с современными по тем временам приборами управления стрельбой. Тогда на флоте был еще порядок.
"Королевский" флот, королевская служба - малина, если, конечно, не думать о карьере офицера (а кто о ней не думает в молодости - все мы Ушаковы, Нахимовы, Лазаревы, Эссены).
Малина, только с продвижением ни "но", а сплошное "тпру". А так представляете себе три сотни солнечных дней в году, тепло, красивое ласковое море под боком, крабы, рыба. "За фрукту" рассказывать - только слюнки потекут. В ста шагах от батареи и виноград, и абрикосы, инжир, сливы - ешь, хоть лопни. А помидоры, а баклажаны, а татарские чебуреки...
А какие девушки в Севастополе - черноволосые, кареглазые, стройные статные, взгляд, как выстрел! Бровью поведет - пиши, пропало! И что главное - все любят моряков и никто сухопутных. А как любят...! Их любовь, как южный вечер - теплая, терпкая и пряная, а какая пьяная - как настоящее виноградное вино из "Чауша" или "Изабеллы"! Вот и послужи в таких условиях.
Но это, конечно все наполовину шутки. Работа - есть работа. Служба по боевому расписанию, изучение матчасти, учения, а уж политзанятия - это уж как "Отче наш".
Гонял я своих матросиков в хвост, и в гриву, днем и ночью так, что пушка наша для них была не то, чтобы мать родная, но книжка читанная-перечитанная вдоль и по'перек. И стреляла наша батарея - будьте любезны, сплошные благодарности от командования, включая командование Черноморским флотом.
Все работало, как отлаженный часовой механизм.
Настала весна, склоны мыса покрылись тюльпанами, солнце нежно грело наши головы, зацвели фруктовые деревья. Море до горизонта гладкое, нежно-полосатое, только у берега бьется небольшая волна прибоя, пеной разбегаясь по камням, словно волосы Афродиты.
А запах! Запах йода, водорослей, акаций и разогретой зелени под уже горячим солнцем. Жить приятно и хочется, да так долго, как только можешь себе представить.
И вот в такую жизнь вползает чем-то неприятным весенняя проверка с зачетными стрельбами. Вроде бы и волноваться нечему и незачем - все и до проверки нормально работало - но какой-то предательский холодок все же заползает под китель.
Проверяла комиссия, проверяла, но все обошлось: проверяющие снизошли, гайки подконтрили, в политграмоте убедились, и последнее - стрельбы. Завтра.
С утра мы нашу "дамочку" обползали, обгладили, ублажили. Дальномерщики глазки дальномерам протерли, с управленцами огнем "снюхались", в кранцах первой подачи снаряды сверкают.... Ждем-с. Погода...! Видимость - до Босфора и обратно!
Приехали отцы-командиры, доклады о готовности к стрельбам приняли, а уж на горизонте в дымке едва видимые щиты на буксирах маячат. Поступают привычные команды целеуказания. Уверенно работают наводчики. Подается в казенник снаряд, закрывается орудийный замок... Ждем сирены....
Сирена! Команды: "Первое - пли! Второе - пли! Третье пли!"
Грохот, откат орудия, открывание замка, звенящее выпрыгивание дымящейся гильзы.... Смотреть попали - не попали некогда.
Командую: - Четвертое - пли!
Комендор дергает за шнур - "не пли", дерг еще - выстрела нет! Третий раз - тишина!
Стоим, смотрим ошалело на пушку, друг на друга и не знаем, что делать.
Десять секунд - выстрела нет, двадцать секунд - выстрела нет, тридцать секунд - молчок!
По наставлениям пора разряжать орудие, но как-то боязно!
От командира "фитиль"*, почему, мол, не стреляем - картину портим!
Доложил. Приказано разрядить орудие. Разрядить..., а я не могу - в животе холодно, ноги не слушаются, язык тоже, а предательская струйка пота медленно ползет по спине. В горле пересохло, и слова застряли в нем же.
Пока снаряд в казеннике, так и черт с ним, а, вдруг, замок откроешь, и заряд сработает ...., и тогда, кто тут рядом стоял, - всех уже и не будет. И вспомнились мне сейчас и папа, и мама, вспомнилось и про бога, и душу, и абрикосы с виноградом....
Пока я это все грезил наяву и каждый, наверное, тоже, пока струйка текла по позвоночнику - время текло и тикало. Тикало, тикало и дотикало, а потом... А потом как жахнет! От неожиданности, аж, присели. Уши заложило напрочь - рты-то не открыли, а эта зараза чугунная зашуршала и улетела.
Стоим, дуралеи, и "мама" пискнуть не можем.... Ножки трясутся, ручки трясутся, глухие как пни, глаза выпучены, какая там, к черту, выправка - мокрые курицы!
Сколько стояли - не помню, а потом нас разобрал такой хохот, что плевать нам было на все: на начальство, на пушку, что вокруг что-то орали старшие офицеры - все равно не слышим. Нам было плевать на все, кроме того, что эта стерва все-таки выстрелила, а мы все живы, молоды и здоровы, что солнце светит, тюльпаны цветут и тысяча лет впереди!
Проверка на этом была закончена, а мы пошли менять белье.
Но стрельбы, вообще-то, прошли на "отлично": с первого залпа три орудия щит накрыли двумя попаданиями, а мы чуть не врезали в сам буксир..... Мы ведь старались!
Байка вторая -"Иду на таран"
Вскорости, после наших "удачных" стрельб, я, получив благодарность от командования Севастопольской военно-морской базы "за проявленные мужество и находчивость...", был отправлен на переподготовку.
Ну, про мужество еще понятно - все-таки не бросил мальчишек и не спрятался в каземате, а вот причем тут находчивость? Но начальству виднее.
Короче, я так наследил, наверное, на Черном море, что меня с честью и благодарностью решили убрать с королевского флота и подальше, переделав из артиллеристов в механики.
И как уж мне не хотелось становиться "духом", кто бы знал!
После ускоренных курсов командиров БЧ-5 в Кронштадте путь мне был дальний, на Север, в стольный град Полярный.
И потянулась череда полярных дней и ночей, коих прелесть я так и не познал, за исключением полярных сияний, которые, как гигантский калейдоскоп, расцвечивают небо причудливым и изменяющимся рисунком, всполохами и перемигиванием.
Служба складывалась благополучно, и, вскоре, я уже был дивизионным механиком в дивизии охраны водного района. Поутюжить северную гладь пришлось вдоволь и летом, и зимой, в ведро и в снежные заряды. Бывало, что и мины вытраливали еще времен первой мировой войны.
Бывало и спокойно - это когда выпадала в хорошую погоду сторожевая служба. Болтаешься малым ходом туда-сюда, вахту отстоял и - до следующей.
А бывало и покруче: примешь топлива под завязку, продуктов под самый подволок*, где можно только разместить, и вперед куда-нибудь к Новой Земле. Кто знает Заполярье, тому не надо рассказывать, сколько дней в году штиль, и что такое пройти Маточкиным шаром* в октябре-ноябре. Наслужишься по горло и не надо никаких тебе ревущих сороковых. Везде хорошо, где нас нет. Но люди везде живут, работают и даже веселятся.
Однако нигде, как на Севере, больше я не встречал той людской простоты и надежности в отношениях, той крепкой дружбы, о которой не принято много говорить. Наверное, условия заставляют людей держаться друг друга и подставлять свои плечи, когда бывает трудно, не думая, чем за это тебе заплатят. Ты даже не задумываешься, а чувствуешь спинным мозгом, что, случись у тебя, - всегда найдется такое же плечо, на которое ты обопрешься. И в таких условиях мало места стяжательству и чинодральству - не до жиру.
Да и звезды на погонах, хоть и не падают с неба, но увеличиваются в количестве и величине, если, конечно, не произойдет какой-нибудь форс-мажор. Хотя бывает и здесь по-разному, но дышится легче - меньше дураков.
И, конечно, не обходилось без курьезов и тут.
Ранним летним утром возвращались мы в базу после сторожевой "прогулки". На море была легкая зыбь, над нами с гомоном носились чайки и бакланы, что-то гортанно крича, может быть, ругаясь, что мы их потревожили в столь ранний час, а может быть, кок что-то выбросил за борт.
Наш шестисоттонник* входил в бухту, несколько раз тявкнул сиреной и, подвалив к пирсу, спокойненько ошвартовался у пирса. Командир убыл с докладом, а мы, после подъема флага, начали привычную службу, начиная с приборки.
Командир где-то запропастился, и к полудню на "пароходе" из офицеров остался я, старпом, штурман и, кто помельче.
Боцман вяло приглядывал за приборкой и не гонял матросов, а просто мягко порыкивал - ему было лень, как и матросам, шевелиться после моря.
Вахтенный офицер неустанно зевал, хотя вахта уже была далеко не собачья. Туман разошелся, и солнце стояло довольно высоко для этих широт, и даже тепло пригревало. Ото всех веяло какой-то ленцой. Лень было говорить, лень шевелиться - все было лень...
В нескольких кабельтовых от нас на другой стороне бухты у пирса стояла баржа - давно уже стояла - ее использовали, как плавучую канистру, от которой заправлялась всякая мелочь вроде торпедных катеров и охотников. На ее палубе, валяясь, грелись матросы, не занятые на работах и, конечно же пацаны с удочками.
День был такой - 13 июля, понедельник, солнце, и безветрие.
Вдруг, прибегает рассыльный с приказом перешвартоваться на дальний пирс у другого берега бухты.
Посвистали всех наверх: "баковых - на бак, ютовых - на ют, по местам стоять, со швартовых сниматься".
Мои "духи" запустили дизеля, а я поднялся на мостик - справятся без меня.
Старпом, прикуривая, как-то мимо меня буркнул:
- Механик, слушай, а чего это командира до сих пор нет? Потом искать будет, а мы у другой стенки - ворчать станет, что не дождались.
Я лениво закурил и с удовольствием затянулся дымком:
-Ты, Игнатьич, старпом - тебе и видней.
- Добро, раз командира нет, будем швартоваться сами. - поглаживая бороду, решил Игнатьич.
Отвалили от пирса, развернулись рулем и машинами и малым вперед пошли к другому пирсу.
-Что-то мы плетемся, механик, как беременные мухи, давай-ка класс покажем, а то стыдно как-то без куража, а? - предложил старпом.
- Лево на борт, средний вперед! - последовала команда Игнатьича.
Рулевой: - Лево на борту.
Старпом: - Одерживай..., так держать!
Рулевой: - Есть, так держать!
Старпом переводит машинный телеграф на полный ход вперед.
Я смотрю на старпома и что-то мне становится не по себе: глаза у него прищурились, горят недобрым, борода торчком, пальцы вцепились в ручки телеграфа, а тралец* наш уже идет узлов* под 12-13, а до баржи-то не так, чтоб далеко, а совсем даже рукой подать ....
- Послушай, старпом, ты не горячишься, а? Пора бы задним подработать! Как бы нам, это... - пытаюсь я шевельнуть Игнатьича.
- Ты кого учишь, трюмная душа? Не боись, "дед"*, успеем, вот как раз сейчас малым назад и начнем... - ехидно подшучивает он надо мной и переводит телеграф на "стоп" и "малый назад". Но тральщик продолжает идти вперед, не замедляя ход, а за кормой от винтов и буруна не видно.
Тут уж старпом понимает, что что-то идет не так и переводит телеграф на "средний назад", а реверса* машин как не было, так и нет, и мы идем почти не снижая хода.
Вдруг, из люка машинного отделения появляется вихрастая рыжая башка моего моториста и орет, что у него нет воздуха на реверс - весь "истратили", когда отваливали и маневрировали машинами, а больше не успели накачать компрессоры. Приплыли, ребята, твою мать...!
Шли бы потихоньку на мягких лапах - времени бы хватило. А так почти полным ходом прем на баржу с бензином...
Тринадцатое, понедельник и рыжая башка моториста - не много ли сразу в один день и в одном месте!?
Чувствую, что дело плохо - сгорим мы все заживо по собственной глупости и скатываюсь с мостика кубарем в машину. Только свалился и понимаю, что "духи" мои все-таки реверснули дизеля и, похоже, уже на полный назад, потому как тралец задрожал как эпилептик и, оседая на корму, покатился почему-то вправо.
Старпом понял, что не успеть ему, как "Титанику", без циркуляции и положил руль круто на правый борт, отпихнув рулевого....
Солнце, гладь морская, и мы гордо еще полным ходом, ложась на правый борт, поднимая винтами ил со дна бухты, начинаем прощальную циркуляцию для нанесения мощного таранного удара по этой ржавой плавучей канистре с бензином.
В мгновение ока на барже всех как ветром сдуло. Все это рыбачье воинство неслось как ошалелое, побросав удочки и червяков, подальше от нефтеналивайки, оглядываясь и спотыкаясь.
Наша "коробочка", оседая на корму, с сумасшедшей пеной от винтов лениво начинает катиться вправо. Ну, настолько лениво, что, кажется, делает нам большое одолжение.
Все, что можно было сделать, уже сделано, и мы стоим в ужасе, затаив дыхание, и ждем, когда наш форштевень пробьет борт этой старой лоханки, а ее содержимое вознесет нас всех на небеса обетованные от неминуемой искры. Время остановилось, сердце тоже, глаза вылезли из орбит на стебельках, а руки побелели, сжимая поручни.... Про себя попрощались с женами, детьми, любовницами, собаками, кошками, рыбками...
Ну, и что бы вы думали? Наше ленивое корыто передумало летать по воздуху! Стало оно все круче и круче забирать вправо и гасить скорость, а через несколько десятков секунд или минут - не помню, не считал, не видел, - мягко, в одно касание, как бы, заигрывая перед знакомством, нежно чиркнуло своим левым бортом борт бензиновой лоханки и шаловливо отвалило в сторону, оставляя наливайку качаться, на разведенной нами волне.
Вздох облегчения и обращение к несусветной маме пронеслись по мостику.
Да, ребята! Бог видит все, а дуракам везет...!
Мы успешно перешвартовались, а появившийся отец родной, никак не мог понять, почему это у его офицеров и матросов такие возбужденные, таинственные, загадочные и хитрые рожи. Но никто не проговорился и, к счастью, никто из начальства не видел наших экзерсисов.
Вечером же в глубокой тайне была грандиозная пьянка посвященных во здравие старпома - самого "лихого" шкипера на всем Севере, черт бы его побрал со всеми его потрохами и нами вместе.
Никто ничего не видел, однако, еще долго по Полярному ходили то ли слухи, то ли байки о залихватской, почти таранной швартовке одного из тральцов, но никто не помнил, какого именно и под чьей командой.
Отныне тринадцатое июля каждого года всегда празднуется, как день рождения всея команды ТЩ-108, но только тесным кругом причастных!
С-Петербург
2006г.
Морские термины, встречающиеся в тексте.
Жвака-галс - приспособление для крепления коренного конца якорной цепи к корпусу судна.
Подволок - потолочная часть отсека корабля.
Маркизова Лужа - восточная часть Финского залива.
Клотик - блоковое окончание мачты корабля.
Шпигат - отверстие в палубе или фальшборте судна для удаления за борт воды, которую судно приняло при заливании волнами, атмосферными осадками, тушении пожаров, уборке палубы и др.
Фитиль - выговор (сленг).
Маточкин Шар - пролив между Северным и Южным островами Новой Земли. Соединяет Баренцево и Карское моря.
Узел - единица скорости, равная 1 морской миле в час.
Дед - стармех (сленг).
Духи - корабельные механики (сленг).
Реверс - изменение направления движения механизма.
МАЛЫЙ ТАЛЛИНСКИЙ
Война!
Это вторая моя война, и застала она меня на Балтике дивизионным механиком бригады траления. Базировались мы тогда на Таллинн, где был сосредоточен почти весь Балтийский флот и наш дивизион в том числе.
Не буду рассказывать о той неразберихе, которая царила в первые месяцы войны, - о ней и без меня наговорено столько, что трудно тому, кто не видел сам, разобраться, где правда, а где вымысел.
Почему мы оказались не готовы к этой войне, и почему наш флот оказался в таллиннской западне? Это сейчас мы более или менее убедительно пытаемся ответить на вопросы "как", "почему" и "кто" виноват, а тогда...
Тогда от маленьких "винтиков" войны требовалось одно - безоговорочно выполнять приказы, зачастую непонятные в своей противоречивости, а, порой, даже преступные в своей глупости, однако, там кончается служба, где перестают выполнять приказы.
Обстановка на сухопутном и морском театрах войны складывалась таким образом, что Балтфлот, не выведи мы его из Таллинна, мог оказаться запертым на рейде, и тут бы произошел бы своего рода Перл-Харбор. Даже нам, далеким от стратегии служивым людям, было понятно, что отсюда надо уходить, и по-быстрому, хотя благоприятное для этого время было уже упущено.
За некоторое время до известной эпопеи таллиннского перехода получает наш тральщик приказ на переход в Кронштадт и немедленно.
Что уходить необходимо, - было ясно, но беспокоило одно, непонятное нам обстоятельство: почему мы уходили, а флот оставался? Но приказы не обсуждаются - руку под козырек и пошли.
В начале августа ночи на Балтике, хотя и густые, но еще не такие темные, как осенью, видно, более или менее хорошо, поэтому с сумерками мы в осторожности, малым ходом направились в Кронштадт. Больше малого и не разогнаться - немцы, стервецы, предполагая отход флота, постарались его закупорить, набросав тьму различных мин. Установленные на глубине нас волновали мало - осадка небольшая да рассчитаны они были на корабли покрупнее, посолиднее, а вот плавучие - это куда хуже.
Все, свободные от вахты матросы, были расставлены вдоль бортов с приказом "глядеть в оба", чтобы, не дай Бог, не напороться на мину, качающуюся как поплавок на легкой зыби, готовую в любое мгновение окрасить пространство вокруг яростной, в миллион электрических ламп, вспышкой у корня гигантского куста фонтанов и фонтанчиков.
Чтобы не взлететь на верхушку такой хризантемы, матросы, как только обнаруживали мину около борта, эдак, ее аккуратненько, чтобы не по рогам, шестом от борта отпихивали. Сначала один матрос, потом другой, потом третий, пока ее за корму таким образом не спроваживали, и обязательно, чтобы не под винты... Работенка не для слабонервных. Когда очередной шарик уходил за корму, ощущалась дрожь в ногах и холод в животе, и проносился вздох облегчения: "Слава Богу, - пронесло".
Топали, мы топали по-тихому, но до Нарвского залива дошли без приключений.
Забрезжил рассвет. Посветлело, и можно было прибавить ходу, к тому же минная опасность резко уменьшилось, - видимо, набросать здесь мин еще не успели ни мы, ни немцы...
С минами мы справились, но на смену им пришла другая морока - с наступлением ясного утра могли появиться самолеты. Для нашего брата-маломерка нет ничего хуже самолета, особенно "лаптежника" - так прозвали немецкий Ю-87 за неубирающиеся шасси с обтекателями, которые висят под крыльями, словно ноги в лаптях.
Уж такая это сволочь, доложу я вам! Бомбит он, пикируя, с характерным надрывным воем, от которого стынет кровь в жилах, сердце и мозг проваливаются в пятки, а голова вжимается в плечи. Мысли стоновятся неповоротливыми, но четко ориентированными на то, что хочется, как таракану, забиться в первую попавшуюся щель, только бы не слышать да не видеть распластанные крылья, от которых отрываются, гипнотизируя, черные точки бомб.
Ко все этим возможным воздушным "прелестям" могла прибавиться еще и встреча с кораблями. Подлодкам немцев тут делать нечего - не развернуться им из-за малых глубин, а вот всяким там эсминцам поиграть с нами в кошки-мышки - плевое дело. Нам много и не надо - хватит одного эсминца, чтобы отправить кормить крабов. Пукнет такой пару раз из главного калибра мимоходом, и - "не скажет ни камень, ни крест, где легли...".
Шли мы, короче, озираясь и вздрагивая от каждой точки на горизонте, прямо ни дать, ни взять мишень в тире - приходите и тренируйтесь.
Командир приказывает идти полным ходом.
Мужик он у нас нестарый, лет сорока, но не просоленный, а из речников по призыву, для него "Маркизова Лужа"*, что океян-море, но командиров не выбирают.
Было бы понятно, если бы послали нашего морехода на флотилию, например, там амурскую, волжскую или еще какую, в привычную стихию. Ан нет - на море, ядрит твою в корень...! Печенкой чувствую - не просто нам будет в этом походе, ох, не просто!
Солнце поднялось еще невысоко, торчит на кончике гюйс-штока*, но, зараза, - прямо в глаза своим диском слепит.
Море - штиль, небо - безоблачно, живи и радуйся, а мне не до пейзажа. Смотрю я на горизонт и думаю: "Был бы немцем, ну, точно сейчас зашел бы с солнечной стороны по носу да на бреющем, и хрена ты меня (т.е. я его) увидишь, пока не подлечу". Сам так думаю и прибавляю:
"Пронеси нас, Господи, чего тебе стоит..."
Поднимаюсь на мостик к командиру:
- Командир, совет хошь? Сыграл бы ты боевую тревогу - смотри, какое солнце! Не ровен час, фриц проснется, зайдет с носа, и нам мало не покажется.
Отбиваться нашему тральцу от "лаптежников", да и вообще от кого бы то ни было, кроме катеров, тоже не очень, чтобы есть чем - сорокопятка* на баке* да два ДШК* на надстройке за трубой по бортам. Не густо!
Командир пыхнул папироской:
- Думаешь?
- А черт его знает - так хоть готовы будем! - отвечаю ему.
- Слушай, "дед"*, а ты все приготовил, чтобы дольше тонуть, затычки свои там, подпорки...? - криво усмехнулся командир.
- Не боись, командир, еще потопчем палубу, у меня всегда это в запасе и порядке, - отшутился я.
- Ну, тогда - алярм! - скомандовал Иван.
Загремел колокол громкого боя, затопали ноги разбегающихся по местам матросов...
Я спустился с мостика на шкафут*, где, было мое место по боевому расписанию.
На боевых постах матросы во всю пялятся на горизонт. В глазах уже как песком засыпано от напряжения, то ли полчаса бдим, то ли два - счет времени потерялся.
Тишину вспорол срывающийся голос сигнальщика:
- По курсу, на правом крамболе* - самолет!
Не самолет еще, а так - точка. Но точка-то уж очень умно движется - не в солнечном круге, а ниже, не в подсветке и почти на бреющем. Грамотно - нам солнце в глаза, а он, как бы, и в тени. Однако, глазастый у нас сигнальщик, спасибо ему!
А на мостике "верховный совет" заседает: то ли наш, то ли не наш? То ли вдарить из всего, а если, наш? То ли не открывать огня, а, вдруг, немец?
Пока судили, рядили, он уже тут, как тут! Ну, вот и дождались, язви его в душу. Сейчас начнется!
"Юнкерс" сходу, не набирая высоты, полоснул из пулеметов от носа в корму так, что стекла брызнули на рубке - броняшки-то* не успели задраить, пока спорили, и щепки полетели от всяких деревяшек в разные стороны.
С первой же очереди нашего глазастенького и убило. А пулеметы молчат - команды стрелять не было да и самолет уже за кормой.
Опять спорят на мостике, откуда зайдет следующий раз с кормы или с носа. Фрицу удобней, конечно, с кормы боевым разворотом и утюжь дальше на здоровье вдоль палубы, а потом с носа таким же образом...
Пулеметчики уже сами догадались, что надо делать, и развернулись к корме навстречу атаке. Так и есть - заходит с кормы, но уже с сюрпризом - две бомбы мимо сбросил, одновременно поливая нас свинцовым дождем. На сей раз пулеметы уже без команды в два ствола встретили самолет в лоб. Он нас, а мы его, кто - кого, и у кого нервы крепче.
Под артобстрелом, я вам скажу, гадко - гадаешь: попадет - не попадет, но там хоть не видишь, что летит, и кто в тебя стреляет. А тут наблюдаешь, как с противным завыванием на тебя несется самолет, от него отделяются шарики, которые со сверлящим свистом сыплются вниз. Сколько бы их не сбрасывали, представляется, что это все в тебя, а человеку и одной тысячной или десятитысячной доли летящего хватит для того, чтобы встретить потусторонний мир.
Можно ли к этому привыкнуть? Боюсь, что нельзя! Можно только научиться справляться со своим страхом, не терять контроль над головой и заставлять себя делать то, что от тебя требуется в данный момент, но перестать бояться бомбежки, я думаю, невозможно. Не знаю, как другие, но чувство страха я испытываю всегда - как раньше, так и сейчас.
Второй заход оказался для нас безобидней - одна бомба шлепнулась за кормой, вторая по левому борту, обдав корабль столбом воды и вонючей грязи - глубины в этом месте маленькие, дно илистое. Пулеметная очередь, прострочив дорожку на палубе, слава Богу, тоже никого не зацепила, досталось только трубе и опять рубке и мостику. А мы как шли, так и идем строго по проложенному курсу, даже не пытаясь маневрировать.
Бесполезно ору во все горло:
- Командир, уходи с курса, маневрируй, маневрируй, черт тебя дери...! - но ни командир, но никто другой на мостике меня не слышат.
Вот кто молодцы, так это зенитчики - попасть не попадают, но нервы летуну портят. А попробуй попасть из пулемета в движущийся на скорости 500 километров самолет. И мотористы мои молодцы, пусть и необстрелянные, но ход держат исправно, хотя, конечно, чувствуют по кораблю, что творится наверху.
Два захода вдоль мы пережили, так немец, проклятый, решил нас почему-то попробовать еще и поперек - с бортов. И опять две бомбы и очередь, но эта уже вспорола палубу в метре от меня. Бомбы легли по разным бортам и довольно близко, так что тральщик содрогнулся корпусом, а меня что-то не очень сильно, но чувствительно стукнуло в спину... Пошевелил плечами, руками - вроде, все нормально, наверное, какая-нибудь щепка зацепила на излете.
Страшна воздушная атака на палубе! Фриц летит на тебя, а тебе и спрятаться негде - словно мышь на асфальте. Даже через пулеметный прицел видишь сосредоточенное в охотничьем азарте лицо фашистского пилота в кабине, огоньки под крыльями от выстрелов, и огромного напряжения воли стоит преодолеть оцепенение, охватывающее от этой картины...
Такое ощущение, что враг прицеливается прямо в тебя, прямо в лоб, прямо в сердце... Да так оно, наверное, и есть!
Как же это должно быть страшно нам, людям, когда появляется работа убивать, убивать бесстрастно, а, может быть, и с удовольствием!
Тот самый страх и оцепенение вселились в моих командиров, которые ничего не нашли лучшего, как во время очередной атаки, выскочить из ходовой рубки и мостика, чтобы спрятаться за дымовую трубу, оставив рулевого матроса на штурвале одного.
При каждом заходе юнкерса эта троица перебегала на другую сторону трубы, чтобы прикрыться ей, как щитом, от атаки самолета.
На третьем заходе бомбы опять, слава Богу, не попали, но атака закончилась плохо - легко ранило штурмана и тяжело пулеметчика левого борта. Пришлось встать к пулемету самому.
Потом были и четвертый, и пятый заходы. Бомбы кончились, но свинцовый дождь и командирские "прятки" не прекращались. В этом естественном, но порочном танце вокруг трубы был убит командир и старпом, тяжело ранен комиссар, а уж сама труба была расчихвощена в щепки и представляла сплошное железное месиво.
Поиздевавшись над нами, немец улетел и больше не возвращался. Однако ощущение того, что это еще не конец, не проходило. Да и почему бы немцам еще не потренироваться над одиночным и слабо вооруженным корабликом?! Но обошлось.
Из командиров, способных к управлению кораблем, на тральщике остались только, штурман, я и доктор, так что командирить пришлось штурману, а мне с доктором - выполнять свои прямые обязанности.
После этого налета мы более или менее благополучно дошли до Кронштадта, если, конечно, не считать четырех человек убитыми, потекших сальников* гребных валов, развороченной трубы.
Ошвартовались!
Как все же, друзья мои, надежнее чувствуешь себя на твердой земле, в которую можно зарыться по макушку!
Видочек с берега у нас был прямо сказать потрепанный: ходовая рубка, мостик, настил как дуршлаг, дымовая труба - раскрывшийся железный цветок, на бортах вмятины, а в нескольких местах разошлась и обшивка...
Тральщик через несколько дней поставили в док на ремонт, а нас, как провинившихся, разбросали по другим кораблям.
По результатам боя было начато разбирательство по факту "оставления боевого поста", но виновников на тот момент не оказалось - командир и старпом погибли, комиссар умер от ран, а, посему, выбрали стрелочником штурмана, который довел корабль до базы. "Пожурили" с понижением в звании, а с остальных - взятки гладки.
Да потом, пока разбирались, судили и рядили, что с нами нехорошими делать, все затмил собой таллиннский переход, в котором потеряли столько пароходов и было столько всякого-разного, что наша эпопея показалась для командования легким насморком, почему о нас вскорости и забыли.
Многих таллиннцев потом наградили за проявленные отвагу и мужество, а мы оказались "рыжими", хотя героический Таллиннский переход начался как раз с нас, с наших "пряток".
Да и хрен с ним, - живы остались, ну, и слава Богу!
Война же еще только-только начиналась...
*Морские термины, встречающиеся в тексте:
1."Маркизова Лужа" - восточная часть Финского залива.
2.Гюйс-шток - вертикальный шток, на котором поднимается носовой флаг корабля (гюйс).
10.Рангоут - в данном случае деревянные конструкции корабля.
11. Сальник - уплотнитель.
ЗА ГРАНЬЮ ВОЗМОЖНОГО
Резкая ноябрьская волна вот уже который час бьет в правую скулу нашего "Фурманова", долетая веером колючих брызг до мостика, забираясь промозглостью под зюйдвестку* так, что мелкая холодную дрожь пробирает все тело до позвоночника.
Туман. На нашем траверзе* в трех кабельтовых* справа и слева едва видно соседей, которые так же, как мы, кувыркаясь на волне, утюжат балтийскую воду.
Два часа болтается за кормой треклятый "шульц"*, ограничивая наш ход тремя-четырьмя узлами*. Болтает прилично, что называется вдоль и поперек.
Ведем десант на высадку в район островов Моонзундского архипелага. Просто сказать "ведем" - тащимся сами, тащим за собой охранение и три десантных галоши. Однако, слава богу, пока идем...
Ну, вот, накаркал! За кормой вода вспучилась здоровенным пузырем, раскрывшимся кустом грязно-белых фонтанов, - в трале взрыв. Трал не подрезал, а зацепил мину, притом не очень удачно, вследствие чего повредили "грабли". Стоп машина! Выбирай трал и полтора-два часа потей с ремонтом, ибо запасного нет...
Легко сказать ремонтируй! Вроде бы и волнение не так, чтобы очень, - каких-то три-четыре балла, но для нашей посудины, в прошлой жизни бывшей буксиром, этого достаточно, чтобы она превратилась в крутые качели - ни тебе мореходности, ни живучести. Попробуй, отремонтируй, когда толщина троса с руку, температура - около нуля или небольшой минус, качка как в гамаке, а ноги разъезжаются на скользкой палубе... Но война - дело мужское и с ней не поспоришь!
Вообще-то я мужик крепкий - волгарь. Вырос на реке, недалеко от городка Васильсурска, где Волга и Сура катят вместе свои, породнившиеся слиянием, воды.
Река - мать родная! Она и кормит, и поит; рыба, хлеб, картошка и полная деревенская свобода, которая меня воспитала со всеми ее плюсами и минусами.
Вырос я на воде и работал, естественно, на Волге, в пароходстве. Сначала палубным матросом, который, сродни чернорабочему, драит палубу и вообще, - первый, куда пошлют. Потом кочегарил на колесном буксирном пароходе. Молодежь уже не знает или почти не представляет, что такое колесный пароход, а это такая чудна'я закопченная посудина с широкой палубой, высокой трубой и двумя, почти мельничными, колесами по бортам в специальных арках.
Идет такой пароход с характерным шлепающим звуком: чух-чух, шлеп-шлеп - это колеса своими лопатками шлепают по воде и черпают водную гладь, толкая судно вперед. Глаза закроешь, и точно, как на водяной мельнице, что у запруды на речке.
Вот так я на таком пароходе "чухал" и "шлепал" вниз и вверх по Волге от Нижнего до Астрахани и обратно, таская за собой баржи со всяким добром, сперва матросом, потом рулевым. Потом как-то так подфартило, что выучился и выбился в "белую кость", которая уже стоит на мостике, - в штурманы.
И таскал бы я эти баржи, а, может быть, и стал капитаном какого-нибудь колесного белого лебедя, возящего пассажиров, если бы не сорок первый год, и не эта чертова война, которая перемолола многие судьбы.
Война для каждого начиналась по-своему и разбрасывала по стране тоже по-разному. Меня, естественно, она поймала на Волге, а забросила аж на Балтику.
Казалось бы, речнику и воевать бы на реке, но кто же тогда знал, что война прокатится по Волге огненным шаром, перемешав ее степенные воды с кровью так, что станут они красного цвета, что будет гибельно-победный Сталинград, где каждый дом, подвал был поделен на "своих" и "фрицев"... Кто знал...?!
Вот и я не знал, что, попав на Балтику, не увижу своих мест целых четыре года, сделавшись моряком.
Прямо с Волги речника-штурмана да на Балтику, да тем же штурманом, да в бригаду траления ОВРа*. Вот тебе командир, вот тебе тихоходный тральщик из разряда паровых буксиров в 200 лошадей мощи и штурманская часть! Бери и воюй, как можешь, но только помни, штурман, что от тебя зависит жизнь еще 30 человек экипажа. Вот и помню! Да учителя хорошие - один Таллиннский переход как десять лет жизни и все возможные институты...
Пока все это всплывало в памяти, трал подреставрировали, за корму спихнули, и опять пахать гладь морскую в сбережение чужих жизней. Лучше уж малым ходом топать, чем болтаться на волне в дрейфе да еще что-то делать на палубе и не только тральной команде, а и всем подвахтенным.
Во всей сегодняшней службе, кроме подлой погоды и мин под водой, пока никакой угрозы не было: туман, кораблей противника не видно, самолетов - тем паче - почти военная идиллия.
Идем по-тихому, только то в одном месте бабахнет, то в другом - работаем, значит, вытраливаем. И не то, чтобы видно, но слышно, а десантники где-то сзади плетутся да охранение, как волки, зигзагами шмыгают. Толку от них, может быть, и не очень, чтобы очень, но на сердце спокойнее, когда "своих" видишь.
Промерз до косточек, отсырел - аж зубами клацаю! Решил спуститься переодеться и пропустить стакан чаю для согрева. Стянул с себя все вместе с исподним, переоделся, а сам думаю: "Прямо как перед смертью во все чистое...". Мысли суеверные рождают и суеверные действия - под зюйдвестку капковый бушлат* напялил. Второпях проглотил чай и, наверх - к отцам-командирам.
Туман еще не рассеялся, но немного как-то посветлело, и "пристяжные" по левому и правому траверзам стали более конкретны в своих очертаниях.