|
|
||
Чердак манил всегда. Как все неизведанное, далекое и запретное. Хоть мне никто никогда особо и не запрещал залезать на него, долгое время он внушал мне леденящий трепет. И даже не столько сам чердак, а сколько деревянная лестница, на него ведущая. Она казалась такой хлипкой и неустойчивой, что каждый раз, когда я видела, что бабушка забирается по ней на чердак, я бежала, сломя голову, чтобы своими ручонками крепко держать эту ужасную лестницу и не допустить страшного бабушкиного падения. Бабушка, конечно же, не падала, - лестница была прибита огромными гвоздями к верхнему бревну, но я не могла справиться со своими страхами, и иногда эта злосчастная лестница даже снилась мне во сне. Пройдет много-много лет, но мне периодически будут сниться лестницы. В моих снах они будут разные: бетонные, деревянные, слишком высокие, слишком длинные. Они будут сломанные, с провалами, без нескольких ступенек, без целых лестничных маршей, и каждый раз я буду испытывать липкий холодный страх преодоления этих безумных лестниц. Ни в одном из таких снов я не падала с этих лестниц-чудовищ, но ощущение ужаса, безысходности и невозврата после таких снов надолго поглощало меня.
Но на то оно и детство, чтобы быть бесстрашным и любопытным. Конечно же, в один прекрасный день я решилась. Зажмурив глаза, я шаг за шагом преодолела эту страшилищу; особенно страшна была последняя перекладина. Забравшись на нее, держась мертвой хваткой уже за верхнее бревно чердачного перекрытия, я зачем-то посмотрела вниз. О ужас, вёдра с водой, стоящие на полочке в сенях, уменьшились до игрушечных размеров; дверь в клеть стала похожа на маленькую дверцу, в которую уместилась бы Алиса, съев известную булочку и выпив известную бутылочку; а маленькое оконце с паутинами и пауками, за которыми я так любила наблюдать, как будто превратилось в одну из клеточек в моей тетрадке в клетку за 2 копейки. Это было так страшно, что я опять зажмурилась и в противовес быстро посмотрела наверх. Надо мной близко-близко нависал огромный темный треугольник крыши, с щелями и дырками в рубероиде. Как ни странно, но это подействовало успокаивающе. Сделав последнее усилие, я поочередно перекинула ноги через бревно и ступила на чердачную Терра Инкогнита.
В нос ударило облако пыли и запах старого дерева. Но так обыденно я бы сказала об этом сейчас, а тогда для меня это был ошеломляющий запах тайн и открытий. В предвкушении невероятных находок я начала бродить по замусоренному пространству. Чего здесь только не валялось! Газеты, книги, открытки, всевозможные тряпки, корзины без ручек и без днищ, старые стеклянные стопки, обломки отцовских удочек, рваные калоши и даже целехонькие валенки. Каждая вещица служила проводником, нитью Ариадны, замочной скважиной в загадочное прошлое. Многочисленный священных хлам, который я, почти не дыша, принялась исследовать, разбирать, обнюхивать, общупывать и рассматривать. Надолго затихнув, я копошилась в полусгнивших журналах, когда вдруг наткнулась на старую керосиновую лампу. Я ее, оказывается, помнила! Когда в деревне неожиданно отключался свет, бабушка доставала лампу, наливала в нее керосин, зажигала фитилек, и лампа оживала! На ее свет слетались мотыльки, мошки, мелкие комарики и я. Я усаживалась перед этим светочем и уносилась в лабиринты своих фантазий. В моем детском воображении уже складывались глянцевые картинки, на которых высокое стеклянное горлышко превращалось в неприступную башню-замок, комарики и мотыльки - в огнедышащих драконов, а где-то там, на вершине башни, где струился легкий дымок, восседала взаперти принцесса. Ну, конечно, этой принцессой была я! Мотыльки, те, которые порезвее, иногда подлетали слишком близко к горячему стеклу и падали замертво, расплачиваясь за свою неслыханную дерзость. Для меня же это были поверженные драконы. Но вот свет включался, бабушка поворачивала винтик у лампы, и башня-замок угасала, а мои драконы-мотыльки устремлялись к другому светочу - лампочке, свисающей с потолка, и не вызывающей у меня никаких эмоций.
Да, лампа была хороша, почему только она оказалась здесь, на чердаке, непонятно. Я аккуратно переставила ее к кучке особо ценных просмотренных сокровищ. В этой кучке уже лежали старые целлулоидные пупсики, коих я нашла целый выводок и не могла бросить на произвол судьбы, увесистая стопка уцелевших и почти не рваных номеров журналов "Крестьянка" и "Работница" с румяными доярками и прядильщицами на обложках. Причем в них больше всего захватывали не картинки, не короткие рассказы в конце журналов, которые я обожала читать и перечитывать. Больше всего меня интриговали даты некоторых номеров: держать в руках журнал, датированный 1957 или 1965 годом, это же как будто прикоснуться к древним письменам. Что такое для ребенка разница во времени в десять, двадцать, тридцать лет - целый век, пропасть времен, древнейшая древность с динозаврами. По той же причине исключительной, по моему мнению, исторической ценности в драгоценные находки были добавлены две монеты с выбитой на них цифрой 1959 и заляпанная мухами открытка с видами Кисловодска, чья несомненная важность заключалась в загадочной букве "ять" в конце слова "Кисловодск?". Собирая свои сокровища, во мне росло возмущение и негодование: как можно было выбросить столько нужных и полезных вещей. Уму непостижимо! Такие вылазки я стала повторять каждый раз, когда видела, как бабушка относила что-то на чердак. Это увлекало не хуже приключенческих книг из детской библиотеки.
Но самое наиценнейшее, что было мною однажды найдено в ворохе пыльных забытых раритетов, и что сопровождало меня потом все мое безмятежное советское детство, - это была потрепанная отцовская книжка "Марийкино детство". Сколько вечеров я неподвижно просиживала то за столом, то у печки, то на скамейке у палисадника, перечитывая вновь и вновь затейливую историю Марийки Внуковой, ее матери Полины, подружки Машки, Саши-переплетчика. Я даже одного из котят бабушкиной кошки назвала Машкой. Из лета в лето, из года в год, взрослея, читая все больше разных книг, умных, полезных, школьных, юношеских, взрослых, рекомендованных, модных, я никогда не забывала и все время помнила про ту, самую любимую и самую интересную книжку детства. Прочитывая в тысячный раз наизусть выученные строчки, перелистывая пожелтевшие страницы и вдыхая запах постаревшей бумаги, я каждый раз возвращалась в счастливое время поиска чердачных сокровищ. Со временем книга затерялась, как и потускневшая керосиновая лампа-башня, журналы истлели, а выводок крохотных целлулоидных пупсиков раскидала судьба по задворкам и песочницам. Чердак опустел, ему больше нечем было заманить на свои высоты, сокровищница иссякла, даты менялись и множились, все дальше и дальше отдаляя восхищенные детские глаза от неизведанного чердачного пространства.
Как растекающийся вечерний туман, с течением времени мое жизненное пространство увеличивалось, ширилось, сменялась география моих перемещений. Одни сокровища заменяли другие, другие сменяли третьи. Что-то тлело, что-то исчезало навсегда, что-то теряло свою, такую важную и исключительно ценную букву "ять". И с каждой такой потерей, с каждым, впадающем в забвение, прожитым днем, я отчаянно желала сузить свое разросшееся пространство до скромного темного треугольника крыши с дырявым рубероидом. Я взбиралась по лестнице-страшилище вновь и вновь, в надежде почувствовать под ногами родную, окутанную недоступной детской тайной, чердачную землю. Но перекладины не кончались, а я поднималась и поднималась вперед, а чердачная Терра Инкогнита устремлялась вверх все выше и выше, и превращалась в одну из клеточек моей детской тетрадки за 2 копейки.