Аннотация: В горе и радости, в болезни и здравии, пока... Нет, отныне и навеки.
Она так больше не может. Вернуться назад, снова окунуться в ядовитую атмосферу дома нет никаких сил. Лучше тут - в парке - сидеть у фонтана, смотреть, как в водяных арках плутают радужные искорки. Иногда ветер обрушивает на Иру холодную взвесь, и тогда она прикрывает веки, подставляет лицо под свежесть воды.
Интересно, когда она изменилась? В самом начале, когда промолчала впервые? Нет, наверное, потом, когда поняла, что устала от сражений, из которых выходила поверженной - израненной. А ведь его стремление всегда побеждать и привлекло её поначалу.
Ира вспоминает институт и улыбается. Какой же наивной она была - думала, что закончит учёбу и уедет путешествовать по всему миру, а потом осядет где-нибудь в окружении лесов. Но вышло иначе. Она вышла замуж ещё на четвёртом курсе и с тех пор больше не мечтает. Хотя... Себя обманывать незачем - мечтает. Просто грезы её совсем другие. Мрачные, усеянные крестами и надгробиями, тяжелые.
Нельзя так. Нельзя представлять смерть. Она крепко сжимает губы, готовые проклясть, и думает о хорошем - о том, что лето совсем рядом, что скоро ночи отступят, что можно будет гулять по тенистым аллеям допоздна.
Сейчас она встанет и пойдёт домой, а там будет улыбаться, кивать согласно и молчать. Только ещё пять минут посидит и пойдёт.
***
Нет, ну где ходит эта дура? Ведь договаривались на три, а уже пятый час. И трубку не берет.
Вещи все собраны, упакованы и отправлены. Остались сущие пустяки: посуда, одежда, полотенца и мыло с шампунем. Сергей окидывает сумки хмурым взглядом - все готово и ждёт лишь Ирину. Нет, ну где она?
Телефон гудит басисто, на экране мигает знакомая фотография. На ней жена улыбается широко-широко, искрится радостью - под длинной чёлкой озорные глаза. Сколько лет уж снимку? Кочует из телефона в телефон, снятый ещё на старенькую раскладушку. Сейчас она совсем другая: вечно ноет, жалуется без устали, а попробуй останови - смотрит глазищами раненого оленя и слёзы глотает.
Боже, как он устал... Ну зачем все это? Почему? Вот сейчас - новая квартира, большая, светлая, - а радости нет. Переедут они и пойдет жизнь привычная, сдобренная редкими спорами и ещё более редкими развлечениями. Год за годом, а там и старость, и смерть. Он уже купил местечко на кладбище - продавали с большой скидкой из-за срочности.
Сергей снова звонит, незряче вглядываясь в окно.
- Алло? - робкий, тихий вопрос.
В нем сразу же закипает злость: ну неужели так трудно нормально ответить?
- Ты где? Ты на часы смотрела?
- Сережа, не кричи, пожалуйста, я почти...
- Я задолбался ждать! Один раз - всего раз! - попросил тебя прийти вовремя, а ты и этого сделать не можешь! - Он сжимает трубку из всех сил, словно именно она виновата в его дурном настроении, брызжет слюной на матовый экран, задыхается от ярости.
- Я уже иду, - голос дрожит.
- Быстрее!
Он дышит глубоко, стараясь унять расходившееся сердце. Ну ничего, явится и узнает, что он о ней думает.
***
В салоне тихо. Тишина эта как первый лед - хрупкая, ненадежная, ступнешь на полынью, затянутую тонкой пеленой, и нет тебя.
Они молчат, отвернувшись друг от друга. На заднем сиденье громоздятся сумки, не влезшие в багажник. Как много их, вещественных доказательств жизни.
Ира искоса, сквозь ресницы рассматривает все ещё злящегося мужа: руки лежат на руле - тяжелые, побелевшие от силы, с которой сжимают пластик; ноздри раздуты, а глаза прищурены. До сих пор сердится. А ведь как кричал - слышали, наверное, все соседи. Она даже огрызнулась, не выдержав.
- Я сегодня уеду... - Сергей глухо кашляет. Рука шарит по панели, ищет что-то.
Она молчит. А что сказать? Сиди дома, помогай мне, а любовница потерпит?
- А ты - уж постарайся - разбери коробки, приготовь что-нибудь.
- Какой? - В этом он весь - придирки и капризы, призванные утвердить его власть.
- Сама не можешь придумать?
Сигарета прижата оттопыренной губой, зажигалку она нащупывает в сумке. Он склоняется над огоньком, опираясь рукой о ее бедро.
- Могу я все... Машина! Машина!
Огромное, черное надвигается со всех сторон. Мир сжимается до крошечной точки, но и та тухнет, не выдерживая напряжения.
***
Похороны у них красивые, нечего сказать. Мама расстаралась, от тещи ведь не дождешься, от стервы ленивой. Он произносит мысль вслух:
- Мама моя молодец, не то что твоя.
Ира молчит. Ее полупрозрачная фигура, колеблемая порывами ветра, стоит у самой ямы.
- Слышишь? - Ему больше не с кем говорить.
Он пробовал - кричал в лица прохожим, что спешат мимо, не вспоминая о вчерашней аварии, шептал в ухо родителям, рыдающим в морге, от нечего делать распевал в церкви матерные частушки - никто не слышит.
Родные и знакомые шепчутся о них, язвят, сплетничают. Невестка рассказывает брату о его любовнице, жалеет жену. Она-то откуда узнала? Он смотрит на Иру - вроде бы не слышит. А если бы и услышала, то ничего страшного, не умрет.
- Да.
- Что "да"? - Она мысли читать умеет, что ли?
- Да, я слышу.
Она подходит-подплывает ближе. После смерти они не могут расстаться - какая-то неведомая сила словно примагнитила их, превратила в сиамских близнецов.
- И моя мама не хуже твоей. - Взгляд холодный, обжигает ненавистью.
Ира приближается так, что почти погружается в него. Смотрит пристально, словно ищет в нем что-то.
- Что? Ну что?
- Как же ты мне надоел... Как я устала от тебя... Да лучше бы ты выжил!
Над кладбищем стоит плач. И мать, и теща рыдают, захлебываются слезами, повисая на руках близких. Батюшка - одутловатый, с изжелта-серой бороденкой - заунывно тянет на одной ноте, размахивает кадилом.
Впервые за многие годы он не знает, что сказать. Он привык к её молчанию, к негласному договору, по которому ему отдавалась любая победа, к тишине, признающей ее заведомо виновной. А сейчас... сейчас она на себя не похожа.
- Какая муха тебя укусила?
- Никакая.
Вечереет. Народ разъехался, могилы засыпали. Они сидят на соседском надгробии, тишина почти дружеская.
- Домой? - Засыпая в новой квартире, просыпались они в старой, уже проданной. Со дня на день ожидались новые жильцы, тогда их жизнь станет и вовсе невыносимой.
- Ты иди, я потом, - отвечает Ира.
Он уходит, шаркая подошвами. Этот шум слышен лишь ей.