У каждого человека свой путь. Одни становятся праведниками, другие грешниками, иные уходят в монахи, кто-то пускается в распутство, не в силах справиться с наследственной, или приобретенной, сексуальной озабоченностью. Никого возносить и винить не следует, Его Величество Время само расставит все по заслуженным местам.
Этот роман о судьбе человека с последним из перечисленных достоинств или недостатков, их на земле большое количество, поэтому образ главного героя собирательный. Стремление к сексу - не самый тяжкий грех, он редко приводит, кроме тяги к плотским утехам, к трагическим последствиям. Наслаждайся, читатель. Если ты взял в руки эту книгу, время для получения удовольствий у тебя еще есть.
Д О К А Ю Р О Н.
Роман.
Глава первая.
Поначалу он не понял, что происходит. Шустро сбросив трусы, она одной рукой подхватила его и раскинулась на кровати, он оказался на ней, пятилетний мальчик в коротких штанишках, с деревянным пистолетом за поясом. Новые сандалии остались на полу, пистолет отлетел в сторону, белая рубашка в синий горошек скомкалась. Через несколько минут она, здоровая кобыла, раскраснелась, вспотела, дыхание стало прерывистым, на больших грудях вскочили два твердых, царапающих щеки, коричневых соска. Откуда-то возник незнакомый запах, не вонючий, как бы скользяще щекочущий, немного селедочный. Запах растекался по одеялу, на котором они барахтались, тревожил ноздри, норовил просочиться под язык, отдавая сладковатым. Он, стиснутый крепкими руками, не знал что делать, запутавшись в поспешно спущенных с него штанишках, то ли звать на помощь, то ли притихнуть и молча ждать развязки. За дверью, в ведущих в сарайчик сенцах, гремела чем-то ее мать, на дереве за окном глумились воробьи. Было стыдно, хотя он не понимал для чего и в качестве кого его использовали, но для злой обиды этого было достаточно. Вепившись пальцами в ее потемневшую от пота ночнушку, он просипел утратившим звонкость голосом:
- Пусти...
Она не слышала, продолжая молча таскать его хваткими пальцами по разгоряченным телесам, как тряпку по стиральной доске. За задранным вверх округлым подбородком насосом работали распухшие губы, со свистом всасывая, с шипением выталкивая резиновые порции воздуха. Трепетали крылья носа, вспархивали ресницы, закатывались круглые голубые глаза. Внизу живота, между потных ляжек, слякало и чавкало, измазывая сопливыми и щекотными выделениями сморщенную грецким орехом кожу на яичках со спрятавшимся хухольком. Липкая слизь растеклась до пупка, проникла в попу, запах свежей разделанной селедки становился сильнее, в груди возникло чувство страха:
- Пусти... я маме скажу...
Его мать как-то говорила, что пора ей замуж, семнадцать лет стукнуло, кобели заглядываются. Их дома стояли напротив на улице на краю города, она приучала его давно, то конфеткой угостит, то печеньем. Он хватал гостинец и убегал, а в этот раз конфеты с пирогом остались у нее дома, в вазочке. И он не устоял, несмотря на то, что заманить было трудно. Дед держал пасеку из десяти ульев, садовые малина, клубника, вишня... Чего не было вдоволь, так это магазинного печенья с конфетами. Дед считал их баловством.
Он попытался вывернуться, засучил руками и ногами, но она еще крепче вцепилась в плечи, зажала ляжками низ почти до пояса. Зрачки спрятались под веки, дыхание рвалось изо рта как газы из выхлопной трубы грузовой машины, живот и грудь ходили ходуном, с них ручьями потекли струйки пота. Казалось, она сейчас умрет. Страх вместе с плотным рыбным запахом волнами перекатывался по его телу, пропитывал насквозь, метался не находя выхода от пяток к макушке. Он закричал, сдавленно и протяжно:
- Ма-а-ама...
Освободив одну руку, она нервно шлепнула его по губам, с еще большим старанием взялась натирать хухольком и яичками жесткий волосатый выступ со вспухшими под ним тонкими красными двумя как бы дольками между складок, больших, сопливых и тоже волосатых, уходящих под ее задницу. Посередине выпятился налившийся кровью толстый отросток, по нему она и шмыгала его писюном. Все это он успел рассмотреть, когда предпринял еще одну попытку выкрутиться из захвативших его пальцев. Увиденное напугало окончательно.
- Ма-а-ма-а-а...
Жестяное громыхание в сенцах переместилось в сарайчик, где в закутке повизгивал вечно голодный и злой поросенок, из горницы за дверь выгнали предварительно даже кошку, улица за окном тоже была пуста. Рот наполнился клубками слюны, он едва не захлебнулся, напрягся подтянуть непослушные ноги, выдернуть кисти рук из-под прессовавших их локтей. Но это оказалось невозможно.
- Пусти меня-а...
Она продолжала таскать его по себе все быстрее и быстрее, крепче прижимать к запылавшему огнем выступу, казалось, задалась целью втереть его полностью, как морковку на терке. Для этой цели даже всосалась горячими ладонями в его ягодицы, едва не раздирая попу на две части. Незнакомый запах превратился в крутую вперемежку с потом кашу, он откусывал его и, смочив обильной слюной, глотал. Хапал и проглатывал, отрывая зубами, проталкивая с усилием внутрь, не в состоянии выкроить ни мгновения на то, чтобы позвать снова на помощь. Огонь от поросшего волосом бугорка быстро распространялся по ее фигуре, вскоре вся она превратилась в облитую водой лежанку, от полыханья которой спасала лишь ее измочаленная ночнушка, да его промокшая насквозь рубашка. Но и эти вещи будто прополоскали в крутом кипятке, они, набухшие от влаги, сковывали движения. Он растерялся окончательно, внизу чавкало, под грудью брызгал лужей в пупке ходивший волнами ее живот, с готовых лопнуть сосков норовили попасть в глаза и в рот большие соленые капли. Ноги, попка, все тело до пояса стало липким, отдающим тошнотворным теперь резким запахом, кисти рук одеревенели. Ни стукнуть кулаком, ни царапнуться. Завернув подбородком складки ее ночнушки, он попытался прокусить шкуру на ее боку, она оказалась скользкой и упругой, не влезающей в рот, по волосам стучали тяжелые осатаневшие сиськи. И он сдался, вмялся горячечной щекой в ее плоть, затрясся с нею, думая об одном, как пошире раскрыть рот, чтобы в него влезло побольше воздуха.
Так продолжалось бесконечно долго. Наконец, она на мгновение замерла, пальцы скрючились, ногти впились в его ягодицы, оцарапав кожу до крови, заставив сразу поднять голову. Огромные зрачки ее скрылись под веками, тело закостенело, крупная дрожь, сопровождаемая долгим протяжным стоном, прокатилась через лохматый бугорок до кончиков пальцев на ногах. Он был таким глубоким и длинным, словно из живота через рот вытянули все, что можно. Она забилась в крупных судорогах, отрешаясь от всего вокруг. Он скрючился от ужаса, уткнулся лицом в разом ставший тряпочным ее провалившийся живот:
- Ма-а-ма-а...
Но с языка не сорвалось ни вопля, ни вскрика, лишь жалкое сипение согнало с запаянного рта соленую влагу. И он притаился. Постепенно она успокаивалась, то одну, то другую часть обмякшей фигуры прошивали судороги, словно кто-то продергивал через ногу или плечо толстые нитки. Голова, укрытая волосами, завалилась набок, из-за растрепанных прядей проглядывали губы, распухшие до неприличия, и голубой усталый глаз. Она подмигнула им, натянуто улыбнулась, затем стащила с его попы прикипевшие к ней свои ладони, дрогнула животом то ли от просочившегося сквозь зубы короткого счастливого смешка, то ли от прошившей его очередной нити слабеющих конвульсий. Он, будто очнувшись, пошевелил ступнями, скорчив тошнотную гримасу с трудом отклеился от ее пупка. Руки по прежнему были ватными, ноги не слушались, приторный запах забивал ноздри, кружились стены, окно и пол. Он заставил себя сползти с кровати, подтащив вверх штанишки, застегнул их на пуговицу и принялся заправлять длинные полы рубашки.
- Подожди, сейчас я встану и подмою тебя, - с хрипотцой в голосе, попросила она. - Не сердись...
Он молча сопел над выскочившими из гнезд пуговицами, затем нагнулся, собрал сандалии. Они разбегались, не хотели налезать, он пальцами оттянул края жесткой кожи и просунул в них ступни.
- Ты же понимаешь, что я всего лишь побаловалась? Ну... мы поигрались.
Она откинула с бровей завиток волос и повернулась к нему, губы плохо слушались, слова звучали с пришепетываниями и с вызывающими рвоту подслякиваниями, от которых у него начинали подергиваться щеки. Он продолжал молча приводить себя в порядок. Скрипнув кроватью, она вскочила, быстро натянула трусы и тронула его за плечо:
- Пойдем к умывальнику.
Он отшатнулся, поискал глазами пистолет, с которым пришел, его нигде не было, а на столе в вазе лежали печенье и любимые ириски. Она быстро свернула из газеты кулек, опрокинула в него вазу:
- Возьми, я обещала тебя угостить.
Он увернулся, не переставая нашаривать игрушку. Она стояла с пакетом на ладонях, еще в плену непонятных чувств, вздрагивающая, расслабленная, с просачивающимся изнутри довольством и каким-то воловьим взглядом огромных глаз. Наконец, он заметил пистолет далеко под столом, опустился на корточки.
- Ты никому об этом не расскажешь? - негромко попросила она в спину. - Мы всего лишь поигрались, что в этом плохого?
Засунув оружие за пояс, он юркнул под ее руками, с разбега ударился в дверь. Обитая клеенкой, та со скрипом открылась, пропуская его в захламленные сенцы, затем на залитую солнцем улицу, кричащую ребячьими голосами и передравшимися воробьями,.
Он не думал ничего и никому рассказывать, понимая, что это стыдно, хотелось одного, добежать до уличной колонки и звонкой, тугой и ледяной струей смыть приторную слизь и тошнотворный запах. И необъяснимое пока чувство вины за произошедшее с ним. Ведь это ему хотелось конфет с печеньями, которые дома были не всегда.
..Он развалился в плетеном кресле на открытой веранде на втором этаже собственного особняка недалеко от Рублевки. Поворачивая играющий острыми гранями хрустальный бокал вокруг оси, старался поймать на замысловатый ребристый рисунок как можно больше солнечного света. В глубине бокала чуть колыхалось французское "ВВ Клико", бутылка которого возвышалась на середине накрытого белоснежной скатертью изящного стола из карельской березы. Вечерело, было тепло и уютно. Легкий ветерок вспархивал алыми огоньками на конце длинной сигареты в пальцах сидящей напротив молодой особы, унизанных дорогими серебряными перстнями. Он отметил про себя, что приталенное платье до пола однотонно бежевого цвета с глубокими вырезами спереди и сзади идет к обрамленному светлыми локонами бледно розовому лицу миловидной женщины. Вокруг высокой шеи тусклым сиянием сочилось ожерелье из крупных жемчугов, покачивались в умащенных кремами продолговатых ушах оправленные в серебро жемчужные подвески. На верхние веки был наложен серебристый макияж, профессионально обработанные ногти покрывал такого же цвета лак. В лучах солнца, коснувшегося вершин густого леса за спиной женщины, она походила на средиземноморский рапан, забранный в серебро - такая же переливчатая и холодная. Стряхнув пепел в изящную, ввиде медузы хрустальную пепельницу, она затянулась, выпустила дым через выразительные губы. Вскинула зеленые глаза на одетого в белый костюм собеседника с проседью на висках, усмехнулась раскованной усмешкой человека из высшего общества:
- Ну-ну, и что было дальше? Надеюсь, сейчас ты не занялся оправданием своей распущенности?
- Ты сама попросила меня рассказать о первых сексуальных опытах мальчиков, - пожал мужчина плечами. - Наверное, тебе наскучило все вокруг, а в откровениях на подобную тему всегда можно найти лакомый кусок и для себя.
- И насладиться им вместе с рассказчиком, - согласилась она с удовольствием. Подняв такой же бокал, отпила немного вина, посмаковала его под языком и вновь с интересом посмотрела на друга. - Итак, мальчик решил подмыть себя ледяной водой из уличной колонки. Надо заметить, уже в то время у него проявился характер. А что потом?
Собеседник, окинув окрестности задумчивым взглядом, посмотрел на благородный перстень с черным камнем на среднем пальце правой руки. Словно в непроницаемой глубине редкого куска дикой уральской породы мог ясно увидеть свое прошлое. Так, наверное, во тьме веков поступал библейский царь Соломон, пока оттуда не воззрилась на него смерть. Перстень не слетел с морщинистой руки, покатившись по каменному мозаичному полу. Старый монарх, сумевший собрать все двенадцать разрозненных моисеевых колен в единое царство, поднялся с трона, прошествовал за полученным в наследство от отца единственным сокровищем. Из каменного омута на него неумолимо продолжала пялиться смерть с надписью над черепом: Это пройдет. Соломон перевернул перстень другой стороной, увидел не замечаемую раньше полустертую вторую надпись. Сощурив слезящиеся глаза, всмотрелся в нее, шевеля старческими синюшными губами, и вскинул увенчанную короной седую голову. Надпись гласила: И это пройдет!
Мужчина подумал, что черный цвет обладает свойством притягивать взгляд. Машинально коснувшись пальцами открытого лба, снова ушел в себя, продолжив повествование:
- Наверное, с этого эпизода расцвели его сексуальные приключения, семнадцатилетняя соседка разбудила тогда половые инстинкты, и он начал жить с ними. Позже они с одноклассницей с параллельной улицы, возвращаясь из школы, забирались в высокие заросли лопуха, забрасывали портфели и, сняв штанишки, принимались показывать друг другу детородные органы. Было жутко интересно, чем они различаются. Потом одноклассницу сменили соседские девочки, он выбирал одну из играющих на улице подружек, заводил в заросли высоченных лопухов и начинал млеть от вида пухлых складок между их ног. Теперь его стал тревожить не только вид припухших губ, заставляя играть воображение яркими красками, но и влекущий этот запах, похожий на запах разделанной, с молокой, селедки. Пальцем он добирался до препятствия, дальше углубляться не решался, боясь повредить что-то внутри. Чувства блаженства от щекотливого, приятно слякающего живого отверстия оказывалось достаточно, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие. До пятого класса все проходило гладко. Но однажды кто-то проговорился. Отцы с матерями взялись недобро коситься в его сторону, образовался вакуум, любопытство пришлось умерить, чтобы избежать угроз с крутыми подзатыльниками. Он стал плохо учиться, не слушаться домашних, мучился от охватывающих чувств, залезал рукой в штаны, разминал пальцами становящийся жестким хухолек. Удовлетворения не наступало все равно. По счастью, скоро все замялось, видимо, сами родители не забывали, что в детстве интересовались противоположным полом не меньше. Они лишь предупредили, если что-то произойдет с их дочерьми, пусть пеняет на себя. Но кроме "гляделок" они ничем больше не занимались, и он успокоился, возобновил походы в лопухи с входящими в его проблемы со страхом и затаенным желанием девочками. Так продолжалось целых два лета. Именно в те времена он приобрел к своему имени приставку Дока, необычную для небольшого городка, подкинутую родителям одной образованной тетей. "Ох, и дока!"- говорила она, не сводя с него, вымахавшего выше сверстников, липучего взгляда. Блудливые от природы глаза ее норовили задержаться на растопыренной ширинке, привычное с пеленок "юрчик-огурчик" разом испарилось, уступив место званию Дока с именем Юрон, произносимой соседями с тайным, поначалу вызывавшим чувство стыда и протеста, подтекстом. А вскоре в чем-то уравнявшем его как ни странно со взрослыми, одновременно напрочь отгородившем высокой стеной от недавно доступных подружек. Они принялись обегать его десятой дорогой, словно со званием Дока их Юрон вырвался из понятного им детства. Выходы сексуальному напряжению теперь нужно было искать в других плоскостях...
- Дока Юрон, - когда рассказчик на минуту смолк, произнесла немного с сарказмом женщина хорошо поставленным бархатным голосом. Повторила, как бы прислушиваясь. - Дока Юрон... Докаюрон.
- Почти Декамерон, - низким баритоном подсказал сравнение мужчина. Отпив глоток вина, пошарил властными серыми зрачками по бюсту собеседницы, обрисованному складками платья. Спросил. - Разве ты против?
- Ну что ты, - живо откликнулась она, гася окурок в пепельнице. - Я лишь удивляюсь почти точному совпадению с названием всемирно известного произведения. Это говорит о том, что мир не только неповторим, но и повторим. Он как бы однороден.
- Вот именно. Как там, кажется, у Экклезиаста - все течет, все меняется. И все повторяется, возвращаясь на круги своя...
- ...добавил от себя последнее Докаюрон. Впрочем, Экклезиасту, царю Соломону с библейскими пророками возразить тебе возможности уже нет, - собеседница махнула рукой. Обернувшись, прищурилась на начавшее краснеть солнце над лесом, затем как бы ненароком заглянула в проем, ведущий в спальню с роскошной итальянской мебелью. И распрямилась, сосредоточив внимание на серебряной зажигалке. - Так какому из способов Дока отдал предпочтение, чтобы выбраться из щекотливого для себя положения? Надеюсь, у него не мелькнула мысль о монашестве? Это было бы печально.
- Только этого не доставало, он уже успел втянуться, - мужчина солидарно ухмыльнулся. - Даже если представить, что кто-то в то время занялся бы половым его воспитанием, он вряд ли бы осознал порочность своих забав, тем более, что по гороскопу принадлежал к самому сексуальному знаку. Он был Скорпионом.
- О да, этот знак серьезный, - согласно кивнула женщина. - Ну и чему дьявольски изощренному современный Докаюрон все-таки отдался во власть?
Мужчина, повертев в пальцах пачку дорогих сигарет, молча отложил ее на стол, провел тыльной стороной ладони по волевому подбородку. Резко очерченные губы чуть покривились, пропуская сквозь себя мягкий тембр голоса, магнитом притягивавший слух собеседницы...
- В двенадцать лет Дока вдруг ощутил, что писюн настроился вставать не только тогда, когда испытывал желание помочиться, но и от посещавших изредка во сне ярких сексуальных картинок. Воображение все чаще рисовало никогда не виденные наяву объемные красочные эпизоды из интимной взрослой жизни. Он носился по голубому небу,за девочками, за обнаженными прекрасными женщинами, не смея к ним прикасаться, получая удовольствие от округлых форм, от абсолютной доступности издалека. Они жаждали ласкаться, целоваться, завлекали игривыми движениями и взглядами, раздвигали ноги, чтобы он получше рассмотрел розовые аккуратные складки между ними. Он просыпался, руки ныряли под одеяло, тянулись к торчащему писюну с напрягшейся кожей, закрывающей головку тугим мешковатым капюшончиком. Морщась от неприятных ощущений, пытался закатать чехольчик вниз, чтобы освободить синюшную от натяжения верхнюю плоть. Иногда это удавалось, кожа жесткой резинкой сжималась под головкой, образуя петлю, заставляя страдать от невыносимой рези. И хотя петля с каждым разом становилась мягче, зуд все равно был нестерпимым. Он решил изменить способ игры, зажав писюн между ладонями, взялся катать его туда-сюда, надавливая подушечками сильнее, костенея от усердия сам. Было больно, щекотно и... приятно. Девочки перестали интересовать, когда выходил на улицу, он испытывал перед сверстниками и взрослыми чувства позора и неловкости больше за тайные упражнения с членом, нежели за желание как прежде затащить подружку в большие лопухи. И заприметил странный парадокс, повзрослевшие девочки теперь стали вести себя куда более свободно, хотя как всегда держались на расстоянии. Мальчиков по прежнему интересовали лишь игры в войнушку, в прятки, в лапту, они только начали смущенно сторониться косичек с платьицами. У девочек же вдруг под сарафанчиками взбугрились небольшие твердые холмики, которые у них словно постоянно чесались, они стеснялись, норовя покрепче потереться ими с пацанами постарше. Но дело в том, что за то непродолжительное время, пока он привыкал к новому способу самоудовлетворения, в организме тоже произошли неожиданные перемены. Теперь он избегал девочек не только из-за покладистости последних, а начал их бояться. Жажда окунуться в незнакомый сексуальный мир не покидала его никогда, да красочный мир этот представлялся уже по другому. Он стал казаться опасным. С каждым днем желание получить удовольствие становилось сильнее, удерживало лишь одно, после онанизма просыпался жгучий стыд. Щеки принимались пылать, глаза неестественно блестеть, а колени от напряжения подрагивать - ни попасться на глаза матери с отчимом, ни выбежать на улицу к пацанам. Натертый шершавыми от работы по хозяйству ладонями, член горел синим пламенем, как та палочка, с помощью которой древние люди добывали огонь. Вдобавок, кожу ранили грубые складки на трусах. Эти обстоятельства выводили из себя, Дока превращался в нервного, грубого пацана, которого опасались лишний раз потревожить и родные люди.
Как-то поздним вечером, когда пацаны с девчатами разбежались и на бревне для посиделок остался один конопатый друг, между ними произошел откровенный разговор. Тот был как его отец, работавший в горисполкоме, всезнающим евреем, он поведал, каким из способов удовлетворяет себя, Дока признался, что онанирует, но расслабухи, о которой слышал от взрослых парней, ни разу не испытал. Они хвастались, что кончали в полный рост, молофья хлестала с конца как из ведра, а ему, когда катает писюн между ладонями, лишь щекотно. Неожиданно друг наклонился, расстегнул ширинку на штанах у Доки, нашарив хухолек, упал на колени и начал его сосать и обсмыгивать не хуже теленка, поймавшего коровью дойку. Было щекотно и стыдно одновременно, к тому же, никаких чувств нигде не зарождалось, ни в яичках, обязанных взорваться струей молофьи, ни в животе, ни в груди. Хорошо, что странный спектакль продолжался недолго, друга позвали с едва различимого за палисадником крыльца, он ушел, не забыв спросить, понравился ли новый прием. Признавшись, что не испытал ничего, Дока засобирался домой тоже. Друг намекнул, что у себя он достает, согнется в кольцо и сосет, мол, если есть желание, может продолжить, но Дока отказался, не захотев лишний раз испытывать гнетущее чувство стыда. Тем более, что из затеи все равно ничего не получилось. Однажды, спрятавшись, как всегда, в обвитой плющом беседке посреди сада, он настроился уже закончить онанировать, тем более, удовлетворение в очередной раз показалось слабым. Как вдруг почувствовал поднимающуюся снизу странную волну, она расширялась, неумолимо захватывая тело, на лбу выступила испарина, руки и ноги свело. Дока испугался, зубы сцепились, горло перехватило, он застыл с членом, торчащим из ширинки, с по прежнему не открывающим головку кожаным капюшончиком. Волна, добравшись до темени, ударилась о него, пошумела пеной, откатываясь под вторую, за ней третью, Дока с трудом держался на ногах, его выворачивало наизнанку. Волнение начало угасать, телом принялась завладевать расслабуха, лишь продолжал дергаться напрягшийся писюн. Дока склонил голову, из сморщенного верха капюшончика выползла прозрачная капелька, набухая, скользнула вниз, зависла соплей на тонкой ниточке. Он подцепил ее пальцем, поднес к лицу, капля оказалась липкой и душистой. Страх уходил, все существо окунулось в приятное чувство умиротворения, какое испытывал только на руках матери, когда та укладывала спать. Он понял, что по настоящему кончил, а до этого случая насиловал себя, натирая писюн до состояния обуглившегося в костре сучка. И лишь теперь, в начале осени, когда до тринадцатилетия осталось меньше двух месяцев, это произошло само собой.
Молодая женщина, внимательно слушавшая собеседника, выпятила губы чуть вперед и негромко произнесла:
- Я думала, что мальчики созревают позднее.
- Скорее, у всех по разному, - мужчина развел руками. И улыбнулся. - Он был, все таки, Дока Юрон.
- Ах, да! Ну-Ну.
- И пришла первая любовь. После года учебы в расположенном в другом городе ремесленном училище, Дока приехал на летние каникулы. Никто не собирался кормить его, как других пацанов, до окончания десяти классов, нужно было помогать семье деньгами. И теперь в парадной сатиновой гимнастерке, в черных брюках клеш с блестящей пряжкой на кожаном ремнем, выпендривался перед сверстниками как вошь на гребешке. Пацаны примеривали заломленную по особому фуражку, девчата трогали пальцами белый стоячий воротник и маленькие сверкающие пуговицы. Дока разрешал, в пятнадцать лет быть во главе необузданной уличной ватаги дано было не каждому. Снова он оказался в центре внимания, снова наслаждался властью...
- Интересной личностью был Дока, не как все, - задумчиво проговорила молодая женщина. Облокотившись локтями о скатерть на столе, она повертела в руках замысловатую зажигалку. - Половое созревание у него произошло, скажем так, одновременно с возрастными изменениями у девочек, из коротких платьиц они вырастают раньше мальчиков. Если основная масса мужчинок еще не мужчинки, то большинство их сверстниц уже в полном смысле девушки со всеми вытекающими последствиями.
- Именно так, дорогая. Дока не только сумел вымахать вверх, но и стал дееспособным быстрее однокашников, - мужчина открыл пачку с сигаретами, выдвинул одну наполовину и снова втолкнул обратно. Побарабанил пальцами возле фигурной ножки хрустальной вазы с фруктами, как бы осознав, чего потребовал его организм в данный момент, поднес к изогнутому носику сифона толстостенный стакан, впрыснул в него газированной воды. Отпив глоток, промокнул рот тисненой салфеткой. - Интересно другое, почему после того, как стал заниматься онанизмом, он начал избегать девочек? По идее все должно было бы произойти наоборот.
- Здесь я не согласна, - женщина вспорхнула ресницами в его сторону. - Думаю, поначалу он стал получать удовольствия больше от онанирования, нежели от простого рассматривания розовеньких долек под трусиками. А потом, когда созрела сперма осознал, что превратился в мужчину, понял, что может нанести девочкам не только вред, но оплодотворить их. А это уже и тюрьма, и общественное порицание, которое по силе воздействия превосходит несвободу. Отсюда стыд за раннюю взрослость и страх перед настоящей ответственностью.
- Может быть, - пощелкав ногтем по стакану, раздумчиво протянул мужчина.
Скинув пиджак, он повесил его на выгнутую спинку кресла, вдали красовались за кольцевой дорогой лужковские разноцветные высотки, будто кто-то надумал развести между серопанельными разноэтажными кубами с невзрачными крышами поставленные на попа фигурные каменные клумбы, усаженные в беспорядке цветами. Перед ними роились мурашами из нескончаемых потоков автомашин, размеченные по европейски, широкие автобаны с подвесными развязками, одноопорными легкими мостами и бесконечной лентой железных разделительных перил посередине. Москва все больше начинала походить на пригород одной из мировых столиц, конечно, не Дефанс у ног сир де Пари, не бельгийский крохотный Брюссель, не серенький низкорослый Амстердам у залива Северного моря. Оба последних города почему-то представлялись ему в деревянных башмаках, которые носил, допустим, Рембрандт, или другой известный фламандец. И не по прежнему мрачноватый, отрывистый герр Берлин. Это был скорее пригород китайского Гонконга, слепящего глаза азиатским роскошным уродством с поддержанием европейского порядка. Или малайского Сингапура на полуострове Малакка, когда смотришь на него со стороны моря с борта опять же китайской джонки. Все эти города мужчина успел посетить, когда раскручивал бизнес, интересного в них он ничего не отметил, везде люди были как люди с одними и теми же проблемами на всех. Разве в Европе бросалось в глаза в первую очередь бережное отношение к истории собственной, во вторую, вытекающее из этого личное достоинство.
Мелодично напомнил о себе брошенный под правую руку сотовый, сказав пару слов, мужчина выключил его. Собеседница, посверкав зажигалкой, отложила ее в сторону, сплела пальцы рук.
- Но мы отвлеклись, - с интересом в глазах посмотрела она на него. - Итак, у Доки проснулась первая любовь. К кому? И кто она такая, сумевшая заменить собой суррогатное увлечение сексом?
- Тебе по прежнему интересно? - переспросил он.
- Очень.
- Тогда слушай дальше...
Глава вторая.
- Вечером все собрались на знакомом бревне у забора одного из домов на краю их небольшого городка. В предложенной кем-то из ребят вечной игре в жениха и невесту раскручивался барабан удачи на будущее. Дока прижимался к подружкам, пытался ущипнуть за коленки, покруглевшие попы, но ни одна из придурковато хихикающих не затронула натянутых струной желаний. Враз вымахавшие, угловатые, они превратились в глупых кур, не привлекающих внимания даже запретным - четко обрисовавшимися грудями. В ремесленном член, руливший вслед за девчатами из ихней группы, здесь будто отмер, Дока по прежнему занимался онанизмом, но сексуального напряжения сейчас не ощущал. До него начало доходить, что пацанячья раскованность не вернется, никто из любезных раньше партнерш не согласится дать затащить себя в кусты, не снимет трусиков и не раздвинет ножки, чтобы он смог насладиться видом едва прикрытых золотистым пушком долек. Они повзрослели и теперь смотрели на него как на будущего жениха, невзирая на то, что за время дружбы ни одна не сумела приблизиться настолько, чтобы называть себя его единственной и неповторимой. Он, сколько себя помнил, выбирал сексуального единомышленника, а не невесту. От неприятного вывода накатила тоска зеленая.
И появилась она, высокая, длинноногая, в короткой юбчонке, в белых носочках, волосы были подстрижены под Майю Кристаллинскую. Присела на освобожденное для нее место, повела карими глазами, тринадцатилетняя москвичка, приехавшая на школьные каникулы к дальним родственникам. Так мимоходом обронила мать по его объявлении дома. Было странно, что никто из ребят о ней словом не обмолвился, на пятачке убавилось девичьего визга с пацанячьими возгласами. Заметив Доку, она на минуту задержала на нем напряженный взгляд, шустро наклонилась к уху одной из девочек, та принялась безудержно смеяться. Дока нахмурился, переступил с ноги на ногу, подумал, что новенькая передала соседке впечатление от его внешнего вида. Торчавший сзади рыжий дружок солидарно хихикнул, он давно набивался в женихи к веселой хохотушке. Летний вечер только наступал, было сравнительно светло, гостья выгодно отличалась от сереньких жительниц окраины провинциального городка, отстоявшего всего в трехстах километрах от Москвы. Покрутившись на бревне она сообщила какую-то новость подружке с другого бока и та задергалась в делано радостных конвульсиях. Дока огляделся, заметил, что пацаны как бы отстранились. Москвичка тем временем снова прошлась по его фигуре, в глазах светился вызов, подобную наглость мог позволить себе лишь кто-то из старших, но никак не приезжая, пусть даже из столицы. Но он ощутил вдруг не вспышку раздражения, а чувство симпатии к девчонке, именно такие нравились может быть потому, что внутренне несмотря на напористый вид, чувствовал себя неуютно. Он и лидером считался из-за физического превосходства, настоящим авторитетом обладал спокойный, уверенный в себе рыжий друг. Стоило ему выпустить пацанов из поля зрения, как на его месте оказывался этот лучший из корешей. Вот и сейчас ребята притихли в ожидании дальнейших событий, но как всегда выручил друг, предложивший москвичке включаться в игру. Ссориться с Докой ему было не выгодно, тот мог запросто перетянуть к себе его подружку. Завертелось колесо мальчишечьего счастья, кто какой билет вытянет станет известно потом, через много лет.
Ночью он не мог заснуть, впервые расхотелось просунуть руки в трусы и помассировать вечно охочий до сладкого член. Под потолком ярко проступало лицо девочки из столицы, задорное и призывное одновременно, ему даже имя и фамилия понравились: Татьяна Маевская. Не Варя Халабудина и не Закавыкина Зина, а Ма-ев-с-кая. Во время игры в жениха и невесту она не раз пыталась высмеять его, подначивая то над якобы похожей на механизаторскую робу формой, то над прической под Ваню дурачка, над глупыми ответами на простые по ее мнению вопросы. Он стерпел все. Если бы так попыталась издеваться любая из подружек, она давно бы ушла домой в слезах. После сдержанного его поведения пацанам осталось похмыкивать в кулак, они как бы поняли, началась игра по своим правилам. Ко всему, у Доки просто не могло быть соперников, он был неповторим начиная от голоса, которым владел не хуже Робертино Лоретти, заканчивая бойцовским характером.
Прошла неделя, снова наступил вечер и подошел вплотную к ночи, улица с бревном опустела, ребята разбрелись по домам. Они остались одни, Дока не мог без Тани, Таня не желала быть без него, их привязанность друг к другу успели заметить не только пацаны, но и взрослые. Родственники больше не грозились отправить Таню домой, его мать перестала намекать, что "вот шалашовка принесет в подоле, тогда как!".
- Пойдем сходим за цветами? - тихо предложил он.
- Наворуешь? - озорно сверкнула она белками. Зрачки слились по цвету с ночью вокруг, лишь пыхали искорками, которые взрывались и гасли.
- Наворую, - согласился он. Подумал про себя, что зайти надо подальше, чтобы в случае неудачи хозяева палисадников его не признали. - Чувствуешь как пахнут георгины, гладиолусы, гортензии.
- Эти цветы запах имеют слабый, - усмехнулась она. - В палисаднике у вас растут ночная фиалка с кустами жасмина, вот от них точно в дрожь бросает.
- Пошли, сама нарвешь.
- Нет, у своих воровать никакого интереса, - она подумала. - Сбегать бы сейчас на луг, ромашки, анютины глазки, незабудки, васильки, колокольчики, сено в копнах... Жалко, темно.
- Луна, вон, показалась, я еще фонарик возьму.
- Все равно страшно. Я боюсь темноты и темной воды.
- Я же с тобой!
- Ты герой... Ладно, пойдем за садовыми, только не на наших улицах, чтобы не настучали, иначе отправят в Москву.
- За Козельской, там палисадники широкие, как огороды.
Он ловко перескочил через штакетник, зарылся в дебрях с громадными шапками цветов на длинных стеблях, она притаилась на дорожке. Настоянный запах ударил в ноздри, вскружил голову, такой ядреный, что земля покачнулась и сразу удесятерилось поселившееся в груди чувство любви к Татьяне. Сейчас он сумел бы взлететь на любую высоту, погрузиться в какие угодно глубины, он не испытывал никакого страха перед хозяевами роскошного в лучах яростной луны цветочного калейдоскопа.
- Много не срывай, - негромко позвала она. - Все равно быстро завянут.
Он перелетел через ограду на дорожку, пробежав пару переулков, отдал ей, сопящей рядом, букет. Она уткнулась в него, переводя дыхание, откинула голову назад, снова погрузилась вся, с волосами. Когда выныривала из пахучих волн, Дока сунулся носом ей в щеку и ощутил, как ее губы жадно скользнули навстречу, успел поймать припухшие половинки, даже лизнуть их, липковатые, горьковато-сладкие. Замер, не в состоянии обработать полученную информацию, он впервые сделал попытку поцеловаться. Когда в детстве, или по приезде из ремесленного, обчмокивала шершавыми губами мать, это было одно, привычно и не совсем желательно. С девчатами до поцелуев никогда не доходило, сразу до трусов под визгливый отбой. А здесь под кожу проник щекотно странный импульс, в верхней губе и застрял, не в состоянии пробить дорогу в определенное для него место. Он снова выпятил подбородок, но Таниного лица рядом не оказалось, она измеряла длинными ногами притоптанную сбоку дороги тропинку, удаляясь все дальше. Догнать удалось лишь возле широких дощатых ворот во двор большого дома ее дальних родственников, бегать подружка умела. Задержавшись под навесом на столбах, выставила ладонь вперед, и когда Дока отдышался, подняла палец:
- Тс-с-с... Я уже дома.
- Понял, - сбивая запал, не стал оспаривать он. - Завтра выйдешь?
- Забыл? Завтра мы все идем на речку, ты обещал показать, как руками ловишь рыбу в норках. Там, на вашем Повороте.
- Не забыл, - шмыгнул он носом. - Тогда не задерживайся.
- Спокойной ночи.
Вяло скрипнула воротина, по ступенькам простучали быстрые каблуки, дверь в дом, наверное, предусмотрительно оставили открытой. Дока перешел на другую сторону дороги, хотел немного посидеть на бревне, затем сунул руки в карманы и в сумасшедшем лунном свете отправился на свою улицу в обход недавно выстроенных срубов с огородами за ними Маленький город расширялся за счет переездов крестьян из близлежащих деревень, данное обстоятельство и раздражало, и пробуждало приятную мысль о том, что скоро они не будут крайними. Ему по прежнему не хотелось залезать под резинку от трусов и прикасаться к будто оправившемуся от унижений, успокоившемуся вдруг члену. По телу без болезненного напряжения разливалось блаженное тепло, от него прогрелись вечно холодные кончики пальцев на руках и ногах. Он осознал, что теперь ему требовалось наслаждение большее. Взрослое...
Лето, луг большой, большой, до самого горизонта. И речка. Они, пацаны по четырнадцать - шестнадцать лет, в ней купались. С ними пришла и Таня, ей исполнилось тринадцать. Она все время старалась дернуть Доку за руку:
- Юрон, пойдем достанешь мне кувшинку.
Он отмахивался. Они играли в догонялки, ныряли и ловили друг друга, а Таня мешала. Дока успел показать ей, как руками ловить рыбу в неглубоких норах под самым берегом. Поймал и выкинул на траву несколько плотвичек с окуньками. Подружка нанизала их на прутик, сказав, что сварит уху. Теперь ему пришла очередь проявить себя мужиком, включиться с ребятами в силовые игрища. Но Таня была настырная, прилипла как пиявка:
- Юрчик, ну пойдем достанешь кувшинку.
Дока кивнул в сторону друга:
- Витьку проси.
И нырнул. Долго разводил ладонями под водой, пока не уткнулся в осоку на другом берегу. Выскочил наверх, Татьяна оказалась тут как тут:
- Юрон...
- Отвали, малолетка, - выведенный из терпения, заорал Дока. Таня была на два года моложе, если бы не дружили, высказал бы ей все. Про вчерашний побег от него напомнил бы тоже.
Наконец, ребята выскочили из реки, пришла пора собираться домой. Дока окунулся и по крутому глиняному откосу стал карабкаться на берег. Вдруг почувстввовал, как большой кусок грязи прилип к спине. Обернулся, посреди реки стояла Таня и смеялась. Он прыгнул в воду, попытался догнать, но она хорошо шла саженками. Возвратился, снова окунулся и полез на верх. И вновь вязкий кусок ила прилип к боку. Он озверел, погреб что есть силы, аж бурун сзади вскипел. Но догнать не смог. Ребята оделись и пошли. Выскочив на берег, Дока побежал к тому месту, где оставил одежду, и удивленно огляделся. Штанов с рубашкой не было, на другой стороне реки стояла Таня, показывала ему брюки и преспокойно влезала в свое платье. Он сел на траву, задумался, как ее наказать, потому что на лугу догнать было легче. Потом прыгнул в воду и они побежали. Бежали долго, он стал догонять. Неожиданно она обернулась и он увидел глаза. По инерции ткнулся в ее плечо, но карие с искорками огромные зрачки будто проникали за грудную клетку. Она упала навзничь в высокую траву, раскинула руки и подставила лицо небу. Раскрыв рот, втягивала через зубы луговой коктейль, впалый живот и грудь подрагивали от плясавшего казачок сердца, сарафан колоколом разбросался вокруг обнаженных ног. Подобрав брошенные ею свои штаны с рубашкой, Дока плюхнулся рядом. В верхнее веко вершинкой воткнулась усеянная мелкими соцветиями лиловая кукушечка, в нос норовила пролезть метелка какого-то растения. На этой стороне реки луг пестрел разноцветьем богаче, потому что каждый год попадал под весенние разливы. Ребята частенько прочесывали его в поисках птичьих гнезд, которых пряталось в траве великое множество, и сейчас беспокойно закружил серенький жаворонок. Далеко позади осталась прохладная речка, впереди, за коричневыми будыльями конского щавеля, просматривалась веселая деревенька при железной дороге.
Они быстро приходили в себя, дыхание успокаивалось, воздух уже не казался обжигающим. Подняв голову, Дока сморгнул с ресниц крупные капли пота, сглотнув слюну, подождал, пока сердце нащупает прежний ритм, затем протянул руку к обнаженным коленям Тани, коснулся пальцами загорелой еще мокрой кожи. Девушка не шелохнулась, лишь скосила глаза на его по юношески неокрепшее плечо. Обхватив ладонями ее ноги, он бессознательно вжался в них губами, целуя и легонько покусывая, стараясь удержать стремящиеся к трусикам огрубевшие в ремеслухе пальцы. Желание вновь увидеть покрытые золотистым пушком розовые продолговатые дольки, насладиться их видом до появления во рту тягучей слюны, не вспыхнуло тут-же. Им овладело чувство другое, не узкое, занимающее лишь голову с плечами, а широкое, до кончиков ногтей на ногах, не затронувшее яичек и члена. Но привычка норовила приковать внимание к резинке на бедрах Тани, не хватало сил удержать ее в узде. Дока потянулся к напрягшемуся животу подружки, когда просунул пальцы под трусики, она вцепилась в локти. Он встретился с вопрошающим взглядом, попробовал настоять, но захват оказался крепким. Подружка приподнялась с травы.
- Я только посмотрю, - теперь уже откровенно попросил он.
- Убери руки, - негромко потребовала она.
- Не бойся, это я видел.
- Я знаю... - проговорилась она. - Но ты сейчас... какой-то странный.
- Ничего не странный, одинаковый. Отпусти руки.
- Не отпущу.... Давай вставать.
- А кто тебе рассказал про меня?
- Никто... Девочки.
- Дуры. Но я им правда ничего плохого не сделал.
- Они не дуры, они выросли. Отцепись.
- Но я всего лишь погляжу. Что тебе, жалко?
- Жалко.
Кинув взгляд на ее грудь, Дока отметил, как она приподнялась, стала острее округлыми до этого холмиками, выпиравшими через материю сарафана из-за мелькавшего под мышкой лифчика. В глубине сознания проснулось наконец-то полузабытое желание насладиться видом вожделенных долек, через мгновение оно обуяло его. Как и прежде, он не хотел причинить подружке боль, он лишь требовал возвращения туда, в не отвечающее ни за что детство. Собрав силы, Дока принялся отдирать ее руки, Таня сопротивлялась, с каждым натиском быстрее сдавая позиции. Наконец трусики были спущены до колен, Дока выпрямился, с силой потянул их на себя.
- Ничего не говори, - Дока отбросил трусики в траву и взялся за ее ноги. - Раздвинь колени, я ничего не сделаю.
Всмотревшись в порозовевшее лицо Доки, Таня позволила растащить ноги, откинулась на спину, сжав кулачок, подложила его под голову. Дока впился зрачками в половой орган подружки, он рассчитывал увидеть на лобке золотисный пушок, а узрел пучок темных кучерявых волос. Половинки пухлых губ тоже были покрыты мягкими завитушками, запах показался не из детства, похожим на запах от малосоленой селедки с молокой, а другим, более манящим. Во рту принялась скапливаться густая слюна, осторожно раздвинув большие дольки, Дока поводил подушечкой пальца по скользкому углублению с двумя розовыми лепестками внутри, с крохотным хухольком между ними. Послышался слякающий звук, усилился терпковатый запах, он был резче чем из прошлого, успокаивающего, заставляющего балдеть, этот запах возбуждал. Из паха сгусток энергии переместился в яички, наполнил мошонку, заставив член приподнять головку. Дока проскользнул подушечкой по углублению и провалился в тугое отверстие. Фигурка Тани напряглась, вскинув голову, она обхватила его руку и попыталась отбросить в сторону.
- Туда нельзя, - быстро проговорила она. - Мне так больно.
- Знаю, у вас там пленка, - нетерпеливо согласился он. - Я и не думаю залезать глубже, только с краю.
По пальцу побежали сладостные мурашки, забираясь выше и выше. Таня убрала свою обмякшую кисть, которая упала вдоль туловища. Было видно, что она тоже испытывает удовольствие, и если бы не настороженность внутри, встряхивающая тело мелкой дрожью, она бы приняла предложенные им правила игры. Но дремучий страх на генном уровне не давал возможности расслабиться окончательно. Дока послякал пальцем туда-обратно, млея от сексуальных звуков и от охватившей фалангу мягкой плоти. Та словно самостоятельно принялась обсасывать кожу, окропляя поверхность ее липкими горячими выделениями. Члену в трусах стало тесно, он запросился наружу, Дока прокрался в розовую глубь узкого отверстия, добрался до упруго вмявшегося препятствия. Таня закрыла глаза, затаилась, колени медленно притянулись друг к другу, зажав его ладонь между ляжками, щеки стали пунцовыми, дыхание отрывистым. Дока попробовал препятствие на прочность и ощутил, как палец защемили будто клещами, еще немного, и он останется в отверстии. Откушенный. Раньше он не позволял с девочками с улицы никаких движений внутри их половых органов, довольствуясь возней у входа норки. Взрослые предупреждали, в щелках есть такое, за что мужчин расстреливают, а пацанов надолго сажают в тюрьму. Поэтому подружки относились к ковыряниям спокойно, стараясь не показывать вида, что тоже нравится, когда снимают трусики. Они сдерживали взбрыкивания ногами, гасили судороги на лицах, убирали руки под попы, и выходило, что с Докой было хорошо. Неприятный инцидент из-за его сексуального пристрастия произошел однажды, остальные случаи спрятались в тени взаимного доверия.
Дока свободной рукой погладил шелковый живот подружки, покрыл пах поцелуями. Таня чуть ослабила жим коленями.
- Я уже сказала, дальше мне больно, - пошевелила она припухшими губами. - Мы договорились.
- Договорились, - откликнулся он. Наивно признался. - Хотел проверить, у тебя как у наших девчонок, или по другому.
- У меня только мое, - занятая чувствами, пропустила Таня мимо ушей наглое откровение. Попросила. - Лучше сверху помассируй, так приятнее.
Доке хотелось вместо пальца всунуть в щель вырвавшийся из плавок член. Он впервые испытывал подобное стремление, боялся его, не представляя, как можно войти твердым органом внутрь человеческого тела. Это как проткнуть тело ножом, прольется много крови. В детстве они с мальчиками дурачились, норовя снять друг с друга штанишки и засунуть в попу коротенький карандаш. Страх, что кто-то сможет попасть в дырочку, долго преследовал его, заставляя не поворачиваться к пацанам попой. Но тут, когда ковыряешься пальцем у края щелки - это одно, если пытаться всунуть его поглубже - совершенно другое. Там была пугающая неизвестностью тайна, принуждающая Доку ввести вовнутрь слякающего отверстия именно член. Облизав губы, он принялся массировать подружке половые дольки. Страх оказался сильнее инстинкта.
- У тебя есть кто-нибудь кроме меня? - спросил он, поглаживая крохотный хухолек спрятавшийся между живыми лепестками, от прикосновения к которому напрягалась Танина фигурка. - Ну... делал так, как я сейчас?
- Делал, - расслабленно откликнулась она. - Даже лучше.
Дока насторожился, в голове пронеслась мысль, что он зря стесняется и жалеет подружку так же, как берег соседских девчонок. В Москве, наверное, она видела не такое, недаром взрослые не уставали повторять, что распутство шло из столицы. Там давно открылись дома терпимости с платными проститутками. Чувство довольства вознамерилось уступить место ревности, Дока просипел, пригасив злые огоньки в зрачках:
- Кто?
Таня помолчала, пропустила сквозь сжатые зубы долгий стон, выгнулась, не забывая держать колени настороже. Дока приподнял голову, удивился тому, что лифчик сбился в низ живота, аккуратные груди с потемневшими сосками торчком самостоятельно выперлись из-под глубокого выреза сарафана. Словно ждали чего-то необычного, от чего раскатались бы в лепешки.
- Моя собака, - сообщила наконец, как вполне допустимое, подружка. Поерзала попой по примятому разнотравью, добавила с придыханием. - Так языком отметелит, горло перехватывает. Слушается, скажешь - фу! - уходит в свой угол.
- Собака..., - поморщился Дока, подумав, что соперник у него действительно есть. Член, как и поднимался, стремительно начал опадать, прячась в кожаный мешочек. - Собака может укусить.
Он послушно настроился пролизывать между углублением в половых губах, это еще не нравилось, но и противным не представлялось. Вновь селедочный запах заполнил ноздри, заставляя напрягаться член, и снова цепляемый языком крохотный хухолек наливался красным соком, становился столбиком. Таня стонала и корчилась, словно у нее хватал живот, но мысль о собачьих радостях на интимном месте не предлагала Доке заправиться доверху чувством удовольствия. Если Танина собака не кусалась, то ему здорово чесалось вцепиться зубами в уходящие под попу жирненькие дольки за всю ту лохматую скотинку, удерживало одно - появление крови, за которой обязательно последует тюрьма. И все же он сумел удержать трепетные чувства в узде.
- Хватит..., - хрипловато остановила Таня, испустив последние капли слюны на изумрудные стебли травы под пламенеющей щекой. - Больше не могу.
- Ты разве кончила? - поинтересовался Дока, отрывая нос от жесткого бугорка и сплевывая.
Подружка ярко-красным языком облизнула пересохшие губы, опершись о локоть, приподнялась. Затем взмахнула ресницами над расплывшимися зрачками и уставилась на Доку, наверное, как на свою способную собаку:
- Кончать не умею, хотя наслушалась много чего, - призналась она. - Могу только млеть, пока не надоест, дальше иду на кухню и пью чай большими кружками.
- А собака идет в свой угол, - договорил Дока, вытирая рот подолом рубашки.
- Своего Джанира я потом угощаю сочными домашними котлетами, - подружка расслышала и снова пропустила подтекст мимо ушей. - Он у меня умница и порядочный.
- Девочки в Москве поступают так же? - поинтересовался Дока, заваливаясь в листья конского щавеля.
- По разному, - не удивилась Таня вопросу. - Кому целует ее дружок, кому собака, а кто согласен на кота-котовича в красных сапогах.
- Это как?
- В полный рост, лишь бы не было последствий.
- А как поступают ребята?
- Кое-как... Заладил, какашка, - повела глазами подружка. - Кому опять же помогают домашние зверятки, кому девочки. Тебе не делали?
- Что?
- Ничего. Как-нибудь покажу.
- А если сейчас?
- Сейчас пойдем домой, подумают еще...
Легко вскочив, Таня надела трусики, застегнула лифчик на спине, она не поднимала глаз, словно после того, как привела себя в порядок, испытала чувство стыда. Дока тоже старался не смотреть в ее сторону, все между ними произошло неожиданно, поначалу он мыслей не имел поступить с нею так же, как пару лет назад с соседскими девочками.
Когда подошли к окраине города с тенистыми садами за невысокими заборами, Таня вдруг спросила:
- Мы продолжим дружбу, или ты меня уже разлюбил?
- С чего это вдруг? - насторожился он.
- Девочки сказали, партнерш ты менял часто.
Он промолчал, сосредоточив внимание на начале ее улицы, утонувшем в деревьях. Дорога между огородами с распустившимися фиолетовыми соцветиями на мощных кустах картошки была пустынна...
Все лето Таня провела в их городе. Они встречались почти ежедневно, но ни разу никто не заподозрил обоих в сексуальной близости, хотя уединялись они часто. Отлучки маскировались походами за чужими цветами, до которых местные девчата были не охочи по причине природной лени, поездками в дальний лес на попутных машинах за грибами и ягодами. Или уединением с обыкновенным рассматриванием карандашных рисунков. Таня рисовала хорошо, выписанные ею лица мальчиков и девочек были так красивы, пейзажи глубоки, а натюрморты правдоподобны, что Дока, тянущийся к недоступному, замирал рядом с ней, не в силах выразить словами свое восхищение. Между ними и правда ничего не было кроме обычных "гляделок" с поцелуями половых органов, теперь с обоих сторон. Но, как в случае с конопатым другом, осторожное посасывание его члена Доке абсолютно не нравилось, он привык к интенсивному онанизму, а не к щекотливым боязливым пощипываниям. К тому же, вскоре гляделки с поцелуями прекратились сами собой, потому что дружба переросла во что-то более серьезное, непонятное и благородное. Пацаны с девчатами завидовали их платонической любви, взрослые радовались тому, что кобелина Юрон не шастает по трусам их вымахавших чад на выданье с потяжелевшими грудями. Дока настолько сблизился с Таней, что не представлял себе, что будет делать, когда она уедет в Москву. А время разлуки приближалось катастрофически, ему тоже придется собирать чемодан для отчаливания в свое ремесленное.
И час пробил. За неделю перед разъездом в разные концы они в последний раз сходили на речку с ватагой пацанов, купаться было холодно, вода стала ледяной после того как Илья-Пророк поссал в нее, и они лишь окунулись. Высокая трава с полевыми цветами была скошена, уложена в небольшие копешки. Жаворонки еще трепетно зависали в прохладном уже, кристально чистом воздухе, но в том же воздухе не ощущалось больше зноя с кружащими головы медовыми всплесками. В нем появились длинные белесые нити летящей по воле ветра паутины. Когда возвращались домой, Таня задержала Доку, не говоря ни слова, поводила между стожками привявшей травы, она словно искала место, где можно было бы уединиться. Ему совершенно не хотелось заниматься разглядыванием когда-то заветных пухлых долек, тем более, прикасаться к ним губами. Словно почувствовав его настроение, Таня прижалась к нему грудью, крепко поцеловала, и бросилась догонять подросших за лето пацанов. Он остался стоять между пахучими, аккуратно сверстанными копешками в раздумьях над ее истинными намерениями.
Вечером Дока подошел к заветному бревну в числе последних. Среди девчат Тани не оказалось, не подошла она через полчаса и через час. Он забеспокоился, стал оглядываться на залитые электрическим светом окна ее дома, потом не выдержал, сунулся сам к скрипучим воротам. Взобрался внутри просторного двора по ступенькам крепкой лестницы, постучал по лудке двери, ведущей в дом. Открыла ее тетка, высокая интеллигентная женщина, запахнув вязаную кофту, быстрым взглядом окинула Доку с ног до головы:
- А, Юрон. Ты почему не пришел провожать Таню?
- Как провожать? - отропел Дока. - Куда?
- Домой, - всплеснула руками тетка. - Разве вы не договорились?
- У нее же была еще неделя, - просипел он не своим голосом.
- Была, никто ее не гнал, - пожала плечами женщина. - Но вот решила уехать сегодня, пришла с речки, собрала вещи и часам к пяти мы проводили ее на вокзал. Не договорились, что-ли, горе-влюбленные? Или поругались?
- Мы не ругались никогда, - опустил голову Дока, не находя причины тому, что про все знающие ребята и в этот раз ни о чем его не предупредили. Он взялся за перильца. - Извините.
- Адрес дать? - участливо спросила женщина.
- У меня есть, рисунки ее тоже. - буркнул он, не оборачиваясь.
Больше Дока никогда в жизни не видел Таню Маевскую, хотя оба пытались наладить переписку в течении лет трех. Не единожды судьба заносила его в Москву, и каждый раз случались события, из-за которых не было возможностей заглянуть к подружке, живущей по заветному адресу, всегда лежащему в кармане рубашки. В письмах она писала, что ходит в балетную школу, учавствует в театральных постановках уже на взрослой сцене. Потом послания закончились. В один из приездов в столицу Дока услышал от постового милиционера, что в ихнем районе улицы с таким названием не существует, в адресе что-то напутано. Впрочем, может была, да в связи с недавними постановлениями могли переименовать, дело не хитрое - Москва здорово расстраивалась. Дока перестал искать первую свою любовь, он понял, что дороги у них разошлись. Навсегда.
Глава третья.
- Печальный финал, - с грустью в приятном голосе сказала молодая женщина, обнимая пальцами хрусталь. Она помолчала, затем подняла бокал, отпила несколько маленьких глотков рубиновой терпкой жидкости, в ямочке между ключицами забился небольшой родничок. Задержав бокал над столом, полюбовалась разноцветными всполохами внутри, вспыхивающими от лучей заходящего солнца, и посмотрела на мужчину. - Первая любовь почти всегда оставляет в человеке светлый след, он у тебя остался? Луч из детства тебя, скажем так, хотя бы изредка согревает?
Мужчина решился вытащить сигарету из пачки, осторожно размял ее по всей длине, движение не прошло бесследно, женщина едва уловимо усмехнулась. Прикурив, он раздул щеки, подержал дым во рту, затем резко и широко раздвинул губы с похожим на "па" звуком, и только после этого бросил на собеседницу испытующий взгляд серых глаз:
- Почему ты решила, что все рассказанное произошло со мной? - отметил про себя, что вопрос заставил ее немного напрячься. - С самого начала я хотел развенчать твои предубеждения, но ты впитывала мои фантазии с таким любопытством, что ничего не оставалось, как просто подыгрывать. В первую очередь, самому себе.
- Что ты хочешь этим сказать? Не желаешь признаваться, что сожалеешь, что не трахнул тогда эту девочку? Кстати, судя по фамилии, она еврейка, - тихо заговорила женщина, не отрывая пальцев от хрусталя и не поднимая глаз. - У тебя бы все равно не получилось, даже если бы она сама затащила между стожками тебя на себя. Хочешь узнать причину?
С пристальным вниманием мужчина продолжал следить за выражением лица женщины, он сам в точности не знал, куда приведет канва раскрученного им сюжета. Не ведал ответа и на возникшую загадку, связанную с внезапным отъездом Татьяны в Москву. Вопрос о том, что она осталась девственницей тоже не давал покоя, но стоял на втором месте после бегства в Москву тринадцатилетней подружки. Ведь тогда, по идее, он бы долго не мог найти самого себя, не то что вообще думать о сексе, не испытывал бы влечения даже к привычному онанированию. До отъезда в училище каждый вечер подходил бы к отшлифованному ребячьими задницами бревну, прищуривая издали веки в надежде рассмотреть в сумерках знакомую фигурку в коротком платьице и в белых носочках. Поторчав, обойденный вниманием и пацанами тоже, направлялся бы под окна ее дома, а не дождавшись Тани, забредал бы в ночной луг, стоял бы молча под дождем из крупных звезд, возвращаясь обратно лишь под утро. Наверное, так было на самом деле, если это не сон.
Выдернув сигарету из пачки, женщина прикурила, откинула голову назад, светлый локон, потревоженный движением, переместился по виску на тонкую выгнутую бровь. Она уложила его на место, не отрывая взгляда от мужественного лица собеседника, во всей ее позе ощущалось, что она не испытывает чувств к сидящему напротив человеку, в то же время не желает, чтобы он об этом знал. Однако сейчас она жутко ревновала его к той столичной девочке и ничего не могла с собой поделать.
- Ты влюбился в нее, с первого взгляда, так бывает, когда вдруг разглядишь в привычной толпе не похожую на других личность, - она сделала глотательное движение, покосилась на бокал, на сифон, снова на бокал с темным французским вином. И затянулась дымом. - А когда любишь, сексуальные проблемы отходят на второй план, особенно явно это проявляется в подростковом возрасте. Юноши и девушки становятся нервными, непослушно-влюбчивыми, настоящими прыщавыми бестиями, способными на все, как ни странно, удовлетворяющими себя сами. Почти все онанисты, если подойти к их ложам, от запаха половых выделений начнет кружиться голова, но если полюбили, трусики, как и простынь, могут испачкаться только от ночных поллюций. Я ответила на твой молчаливый вопрос?
- Спасибо, об этом я думал и сам, - согласно кивнул мужчина. - И еще одно, в твоих рассуждениях я нашел ответ на причину внезапного ее отъезда.
- Ну и...? - подалась вперед собеседница.
- Все просто. Как только Таня поняла, что между ними ничего не может случиться по факту, о котором упомянула ты, она решила уехать, чтобы избавить от лишних мучений в первую очередь себя. Ведь она была согласна, чтобы ею овладели, чтобы пометить его меткой на будущее, а там как распорядится судьба. Мы-то знаем, что выбирает женщина.
- О, да. Как верно и то, что выбирает, все-таки, пол сильный.
Снова мелодично зевнул накрытый салфеткой сотовый телефон, нажав на кнопку приема информации, мужчина выслушал сообщение, отдал короткое указание, пощипав подбородок, покосился на взвинченную историей собеседницу. Он прекрасно сознавал, что она его не любит и был этому не особенно рад, потому что потратил на признание себя самым лучшим в ее глазах немало времени и средств. Он желал ее всегда, не единожды предлагал выходить за него замуж, она не отказывала в постели. И только. Жить они продолжали порознь, виной было ее не рядовое происхождение. Столичная элита не подпускала к себе даже миллионеров от перестройки, если у последних отсутствовала достойная родословная. Необходимо было увести разговор в другое русло, иначе сидящая напротив дама могла оставить его одного в ему принадлежащих роскошных апартаментах. Ее "Пежо" последней модели скромно пристроился в углу двора рядом с его мощным "Лэнд Крузером", она же обитала в сталинских хоромах близ набережной Москвы реки, на Кутузовском проспекте недалеко от Васильевского спуска.
Покусав нижнюю губу, мужчина откинулся на спинку плетеного кресла, цыкнул языком между фарфоровыми зубами:
- Кстати, ты за вечер ни словом не обмолвилась о том камешке, о котором мы пытались порассуждать в прошлый раз. Если намерена посмотреть, надо предупредить, чтобы его принесли. Деньги пока есть.
Женщина, едва заметно порозовев, кинула быстрый взгляд на собеседника, помедлив, делано поднесла к лицу серебряные перстни на пальцах. Потрогала камень на одном из них, самом аккуратном
- Не слишком ли это будет дорогой подарок? - отрешенно, как бы уйдя в себя, задала она вопрос. - Здесь три карата, там, кажется, все пять?
- Пять и двадцать пять сотых. Чистой воды.
Мужчина удовлетворенно хмыкнул, судя по ее лицу, уловка достигла цели. Разговор о крупном бриллианте, тоже в серебряной оправе, шел давно, деньги на покупку он успел списать со своих счетов, подарок стоил новой владелицы. Она любила бежево-холодно-серебристое, лунно -притягивающее, но в постели не было никого горячее ее, она представляла из себя тип страстный, контрастный, безумно увлекающийся. Это не была женщина-вамп, ее можно было сравнить со звездной таинственной королевой с солнцем внутри, с начитанной слушательницей, умеющей внимать рассказчику не только умом, но и душой. Она представляла из себя того, кто был нужен ему по жизни.
- Это очень большие деньги, - она скрестила пальцы перед лицом, посмотрела сквозь них. - Покупка не станет тебе в тягость?
- Я все продумал.
- Хм..., - собеседница выдержала небольшую паузу. - Ты тоже не сказал, как идут дела с транзитом контейнеров через Данию.
- Только сейчас я дал указание узаконить сделку и скрепить ее подписями моих помощников, - мужчина поднял бокал. Кивнув женщине, отхлебнул вина. - Воистину, ты приносишь удачу.
- Ну-ну, не стоит меня превозносить, в этом деле я почти ничем не помогла, если не считать телефонного звонка каким-то родственникам в каком-то Копенгагене, - она пальцами же отгородилась от похвалы, договорила с упором на последнее слово. - Но если хочешь сделать подарок, я не воспротивлюсь, только решение будем принимать вместе.
- Однозначно, - он склонил голову, увенчанную идеальной прической. Загасив окурок, приподнял рукав рубашки в редкую темную полоску, тускло блеснул платиновый браслет на швейцарских часах с подсветкой. Заметил вдруг, что солнечный диск уже закатился за гребень далекого леса, спросил. - Дорогая, не пора ли подумать об отдыхе? Время перевалило за летнее, так сказать, солнцестояние.
Снизу донеслись осторожные шаги и негромкие голоса заступавшей на смену ночной охраны, кто-то из них включил матовые лампочки по периметру высокого кирпичного забора. И сразу небо над особняком из густо голубого превратилось в чернильное, без единой пока звездочки на нем, воздух посвежел, словно ветер, пробездельничавший весь вечер, ждал, когда мужчина даст команду на отбой. Зябко передернув плечами, женщина вновь зыркнула в спальный проем, обхватив пальцами осанистую бутыль, плеснула в бокал немного вина. Пригубив, прикурила новую сигарету и лишь после этого обратилась к собеседнику:
- И все-таки, ты по прежнему намерен утверждать, что первую скрипку в откровениях - иначе их не назовешь - играешь не ты? - лукаво поводила зелеными глазами, не отвечая прямо на вопрос, чтобы успеть замять возникшую неловкость от упоминания о подарке. Поправив на груди жемчужные горошины, притронулась к забавлявшей ее зажигалке. - Твой рассказ не походит на выдумку, в нем слишком все натурально.
- Натурально, говоришь? - Отметив про себя, что он вряд ли встречал натуральнее и прекраснее ее грудей, выпиравших сексуальными полукружьями из глубокого выреза бежевого платья, мужчина хмыкнул, распрямил под креслом ноги. Переспросил. - Тебе действительно нравится эта история, или всего лишь интересует, кто ее главный герой?
- И то, и другое, - быстро откликнулась она. - Бабы народ любопытный, кто из нас не мечтал - не жаждал - настоящей любви.
- Но там не было и не будет настоящей любви. По моему, - развел он руками.
- Для тебя может быть. А по моему, история кричит любовью.
Пожевав губами, он всмотрелся в ночную тьму, мигающую разноцветными огоньками, опершись руками о подлокотники кресла приподнялся, меняя положение тела. Женщина молча следила за ним.
- Хорошо, я продолжу рассказ и доведу его до конца, - наконец, принял он решение. - Но с условием.
- С каким? - напряглась она.
- Ты больше не спросишь, кто играет в нем главную роль, и не заподозришь в этом меня.
- Согласна. Но ставлю условие и свое.
- Ну-ну!
- Измышляемое тобой должно максимально походить на правду
- По рукам.
- И побольше подробностей, они хорошо представляются.
- Но проблем. А сейчас в постель, с этой легендой я, кажется, завелся и сам.
- Что меня и удерживает, - отодвигая кресло, с туманным намеком засмеялась про себя женщина. - С этим у тебя действительно проблем никогда не было.
Где-то на территории двора вспыхнул сигаретный огонек настроившегося бодрствовать всю ночь профессионального охранника. В глубине спальни как бы отозвались тусклым светом над роскошным ложем старинные канделябры. Отсеченная от остальных помещений толстыми кирпичными стенами с крепкой дубовой дверью, утонувшая во тьме, она превратилась для мужчины и женщины в продолжение истории с одной разницей. Обстановка располагала без проблем заняться снятием сексуального напряжения, от которого так мучались герои повествования.
И пришел следующий прекрасный теплый вечер. Снова после напряженного делового дня на открытой веранде встретились два абсолютно разных, тщательно пытающихся скрыть чувства, человека. Он осознавал, что если бы не обладал талантом рассказчика и незаурядным сексуальным даром, вряд ли бы она сидела напротив. Чтобы затащить ее сюда, пришлось бы изобрести немало необычного. Она терзалась мыслью, что зря теряет время, имелись кандидатуры поинтереснее с выходом к мировым человеческим ценностям, где деньги играли не главную роль. Приемы, балы, аудиенции, общение не в замкнутом круге пусть золотой клетки, а в обществе равных с разносторонними интересами, с кругозором, расширенным высоким сознанием. Если бы не его неиссякаемая энергия и не талант большого выдумщика, она бы подумала, прежде чем переступить порог двухэтажного особняка на Рублевском шоссе. В районе, в последние десять - пятнадцать лет превратившемся в место проживания озолотившихся при перестройке разношерстных проходимцев. Конечно, Рокфеллер еще мальчиком начинал с перепродажи мыла согражданам через улицу от родного дома. Хаммер поднимался с поставок цветных карандашей для нужд молодой Советской республике, прихватывая за бесценок сокровища русской нации, накопленные ее элитой за века. Сейчас это известные на весь мир семьи миллиардеров, с одним "но", в коронованных судьбой высших обществах их по прежнему принимают как выходцев из низших еврейских сословий, выскочек. Хотя эти люди успели раздавить те общества до положения мокрого следа на паркете, они вспоминают о денежных баулах в основном тогда, когда им необходима солидная материальная помощь. И все-таки, в собеседнике угадывалось не совсем чужое, а даже в чем-то роднящее.
Импозантный мужчина с легкой сединой на висках, в белой рубашке в широкую коричневую полоску, облокотился о белоснежную скатерть, наклонил новую бутылку "ВВ Клико" над хрустальным бокалом сидящей напротив женщины с зелеными глазами. Наполнил такой же фужер для вина и себе. Выбрав крупный персик, предложил даме, другой перенес на свою тарелочку, и с удовольствием откинулся на спинку мягко скрипнувшего плетеного из гибких прутиков кресла. Отпив пару глотков выдержанного во французских погребах напитка, женщина прижгла конец длинной золотистой сигареты, приняла выжидательную позу. В этот раз на ней было светло-зеленое платье с короткими рукавами, открывавшими округлые женственные руки с ямочками на локтях и с как бы кукольными овальными плечами. В глубоком, как во вчерашнем бежевом платье вырезе, поигрывало зеленоватыми искорками изумрудное ожерелье, собранное из камней средней величины. В ушах покачивались серебряные изумрудные клипсы, пальцы унизывали тоже серебряные перстни с крупными изумрудами и зеленым малахитом, запястье левой руки охватывал широкий изумрудный браслет из почерненного серебра. Обрамленная ювелирными изделиями ручной работы, зелень камней выгодно подчеркивала зеленые зрачки собеседницы с мраморным лбом и бледно розовыми щеками. Вся она походила на тонкую березку, впервые распустившуюся весенними бруньками. Помучавшись сомнениями в отношении совместного будущего, мужчина вздохнул и перед тем как продолжить повествование-или исповедь- взялся закатывать рукава рубашки, словно надумал готовить необычное кушанье...
- Итак, прошло три года, Доке исполнилось восемнадцать лет. Он превратился в высокого видного парня, с яркими голубыми глазами, с румянцем во всю щеку на удлиненном лице и с темными волнистыми волосами до плеч. Соседки с улицы и из окрестностей прочили его в женихи оформившимся дочерям. Он дружил, увлекался, но ни одна из них не задевала чувств по настоящему, как в свое время стронула что-то в душе кареглазая москвичка Татьяна. Подобной ей он больше не встречал. Не найдя в его сердце места, многие девушки вскоре разъехались получать высшее образование в областном городе, или в столице. Оставшиеся как по команде принялись выскакивать замуж, невостребованные тоже разом упаковали чемоданы и отчалили в более оживленные места. Тогда их было достаточно - в комсомольцах нуждались везде. И Дока оказался в вакууме, прекратились травля матерью невест собаками, прогоны от палисадника с палками в руках. Без внимания он не остался, городок был мал, да не на одной улице свет сошелся клином, в других районах девчат выросло не меньше, но обстоятельство, что некоторые потенциальные невесты решились на отъезд, заставило Доку задуматься. Он осознал, основной причиной безразличия к подружкам является увлечение онанизмом. Когда сексуальное напряжение снималось, мир уже не казался неповторимым, заставляющим мелко трепетать ресницами и вздрагивать крыльями носа. Неприятия добавляла навязчивость девушек, он давно познал себе цену, высокий, яркий на внешность, в связи с этим привыкший быть во всем самим собой.
Дока еще в шестнадцатилетнем возрасте, когда устроился работать слесарем на предприятие, на котором трудились слепые, в полной мере ощутил, что может представлять из себя женщина, если она хочет. Слабо видящие девушки, моргая раскосыми зрачками или вообще белками, норовили ощупать его с ног до головы, забирались руками в ширинку, поддевая пальцами ужимавшийся член, стараясь вытащить его из трусов, а Доку заволочь в темный угол. Они были согласны насладиться любовью в цеху, в коридоре, посередине кабинета, для них это было естественно. Удовлетворением своих желаний они как бы восполняли природную ущербность. Осуждать их никто не решался, здоровые мужчины старались обходить их стороной, перепихнуться со слепой было не только стыдно, но и позорно. Так думал и Дока, который считал подобный поступок насмешкой над инвалидами. К тому же, у незрячих женщин изо рта текли слюни, а выражение лица было неестественным, что вызывало одновременно с жалостью невольное отвращение. Но дело в том, что они бездумными действиями заводили его, заставляя заниматься онанизмом не единожды в день. Насмотревшись как такие же парни лапают этих девок, Дока принимался искать уголок, чтобы удовлетворить себя. Начало пробуждаться желание трахнуть хоть пробегающую мимо собаку, не то что слюнявую бабу, и если бы не чувство жгучего стыда, он бы давно развязался по полной программе.
- Господи, спаси и помилуй! - невольно перекрестилась собеседница, заставив мужчину покривить рот в вымученной улыбке и продолжить повесть уже с ней.
- Однажды вечером в центре города, где Дока в воскресный день дефилировал со знакомым парнем перед группкой девушек у входа в Дом культуры, его тронула за плечо более-менее зрячая работница из одного с ним цеха. Она была гулящей, приставала и к нему.
- Юрчик, ты что здесь делаешь,? - картаво поинтересовалась она с идиотской улыбкой на лице.
Поначалу он шуганулся в сторону, но знакомый пацан, цыганистый, щупловатый и с перебитым носом, у которого были большие проблемы по поводу знакомства с девушками, неожиданно посмотрел на него как на графа Монте Кристо из шедшего в городе кинофильма. Это было так неожиданно, что Дока сразу возомнил себя прожженным любовником, цыкнув слюной сквозь зубы, он обхватил деваху за плечи правой рукой, левую положил на мешковатые груди за распаренной пазухой:
- Мы гуляем, - развязно подмигнул он ей. - А ты зачем пришла?
- А мне делать нечего, - хихикнув, притерлась та крепким телом, провонявшим потом. Изо рта пахнуло дешевым вином, заеденным луком. - Тогда я обниму тебя тоже.
- Валяй, - разрешил Дока.
Запоздалая мысль, что его могут засечь с известной в городке проституткой, заставила оглянуться по сторонам, обниматься не хотелось, потом от нее вряд ли можно было отвязаться. И если бы не продолжавший ошарашенно вертеть головой знакомый, подобного не произошло бы. Протащившись мимо Дома культуры, они спустились к перекрестку с магазином с одной стороны и со школой с церковью на перпендикуляре небольшого сквера, с другой. Ни в школу, отмечавшую какое-то событие, ни тем более в церковь с начавшейся службой никто из троицы идти не собирался. Дока обошел бы десятой дорогой и магазин, он так и не научился пить и курить, но знакомый с инвалидкой держали под языками мнения, отличные от его. Первой подала голос слепая:
- Что это мы проходим мимо, когда винный отдел еще работает, - выперла она на Доку базедовые глаза. - Юрчик, я хочу выпить.
- А я не горю желанием, - попытался он отмазаться.
- Чего ты? Сегодня привезли дешевого, - вроде не понял знакомый, демонстративно загремев мелочью - И я стаканчик пропущу.
Дока принялся подыскивать оправдание, с помощью которого можно было бы увильнуть от собеседников. Он единожды попробовал полстакана красного вина, и от пары глотков все нутро вывернулось наизнанку. Но его обнимала накалявшаяся дебелая инвалидка и мучался с подсчетами знакомый. Пути отступления были отрезаны. Дока пощипал у проститутки провисшую сиську, другой рукой нашарил на поясе под платьем резинку от трусов, подергал на себя.
- Пойдем в школьный сквер, - наклонился он к жесткому уху. - Там удовольствий получим больше.
Дуреха вспыхнула от пламени желаний, она успела поспеть еще до предложения:
- А гундосого куда? Его брать не надо, - облепив Доку, закатила зрачки под верхние веки.
- Я скажу, что мы пошли по своим делам.
Он повел пальцами по низу ее живота, в голове закрутилась мысль, что знакомый сейчас сдохнет от зависти, подобных действий с бабами не мог позволить ни один из друзей. Ощущение вседозволенности заставило продвинуть ладонь на гуляющую холодцом задницу впаявшейся в него девахи и размять ягодицу. Затем, оборзев окончательно, он поднял ее ногу за ляжку и притянул к своему боку, реакция последовала моментально, слепая с размаха въехала в его губы мясистым ртом, раскатав их по зубам в липкую пленку. Собрав обе половинки, всосалась крепче, оттянула их от носа. Она проделала это за секунды, не забыв крестьянскими граблями нырнуть в ширинку, оказавшуюся вдруг расстегнутой, выбрасывая вместе с запахом вина с луком, перебродивших в желудке, мякину слов:
- Пойдем...шу...шу...шу... потом выпьем... пыш...пыш... у меня есть... гыть...гыть...в заначке... В сквер... шу...шу... там никого...
Обалдевший Дока, не ожидавший скорой реакции, попытался вырваться. Они остановились на углу магазина под стеной, день перевалил на вторую половину, народу было мало, и все равно прошивали стрелы жгучего стыда, смешанного с отвращением. Рядом, отклонившись назад, замер в позе мужика, поймавшего русалку, знакомый, из изуродованной ноздри показалась зеленая сопля, которой он не замечал. Поняв, что попытка оторваться успехом не увенчается, Дока с силой сжал вторую сиську, в надежде, что припадочная опомнится. И тут произошло неожиданное, оторвав пальцы, ивалидка задрала подол, впихнула его пятерню между разъехавшихся ног в трусы, и придавила сверху мощной кистью, чтобы не смог вырвать. Средним пальцем он попал туда, куда было нужно. Взвыв зверем, слепая уцепилась зубами в его рубашку на плече. До сознания Доки докатилась нестерпимая боль, он ощутил, как перетирают ладонь сильные ляжки, как один из пальцев изловчился провалиться в осклизлую щель, из которой сочилась вонь, достигшая ноздрей. Еще немного и от пятерни ничего не останется: или обезумевшие ляжки состругают ее в стружку, или заглотит по локоть ненасытная бездонная яма. Немытое тело дурехи взопрело окончательно, от ходивших ходуном сисек пахнуло запахом, одинаковым с застойным мочевым, в голове помутилось, к горлу подкатили первые позывы тошноты. Дока уперся кулаком в шею слепой, стараясь оттолкнуть ее голову, успевшую прядями отхлестать по мордасам не хуже пастушьей плетки. Левую руку он по прежнему пытался вырвать из железных тисков ляжек.
- Пойдем...ис-са-с-с... пой... с-си-с-са..., - продолжала взвизгивать женщина, потерявшая рассудок, напирая всем телом, прижимая Доку к громадным бревнам здания дореволюционной постройки, за время развитого социализма граждане не сумели возвести ничего более крепкого. Он ощутил вековые стволы обезжиренной спиной, они уже оставляли рубцы на его коже. А вокруг приплясывал пацан с двумя зелеными соплями из переломанного носа, он мял и тискал яйца с членом, засунув руки поглубже в карманы, приговаривая как заведенный:
- Дай мне... дай... я смогу... я тоже смогу, если ты не хочешь. Отпусти ее... дай мне кончить туда...
Так продолжалось до тех пор, пока проходивший мимо мужчина не остановился напротив, завертев шеей, он зарыскал нетрезвыми глазами в поисках чего бы урвать и себе. Только тогда Дока изловчился, выдернул измазанную выделениями кисть, прогнувшись назад, с силой врезал по вращающей белками морде калеки, прицелившись, ударил еще раз по безобразно вывернутым губам, затем нанес удары по носу и в подбородок. Дуреха, цеплялась за рубашку, за локти, за грудь, вжималась что есть мочи, умудрившись оседлать его коленку, задергала толстой задницей сверху вниз, издавая нечленораздельные мычания с покрякиваниями. Сверху вниз, полузадушенная скрюченными пальцами Доки, пока не выбилась из сил, не обмякла, сползла по стене на землю и громко завыла, удовлетворенно и обиженно одновременно, измочалившая себя до состояния половой тряпки. Вокруг продолжал пританцовывать знакомый, познавший с пеленок вкус вина и табака, с которым учился до четвертого класса, пока Доку не перевели в новую школу, ближе к дому. Поняв, что концерт окончился и урвать ничего не получилось, закачался своей дорогой пьяный. Дока пнул ногой инвалидку и приведя кое-как себя в порядок, отправился домой, не оглянувшись на уцепившегося за ее подол сопливого пацана,. В груди не могли найти места злость и отвращение к женщинам вообще.
- Ужас!.. - тихо сказала женщина, не отрывавшая глаз от рассказчика. Мужчина молча кивнул и продолжил говорить, чтобы поскорее замять сцену, рассказанную им о случае с инвалидкой из артели слепых.
- Он долго не мог после того случая притронуться к члену, чтобы испытать удовольствие от онанирования, выросшая в детдоме проститутка едва не отшибла охоту к самоудовлетворению, преследуя его на каждом шагу. Она гонялась за ним в цеху, лапая ладонями за все подряд, стараясь пальцами пролезть в ширинку, по животному ощутив, что он ни разу не спал с женщинами. Это обстоятельство возбуждало в ней звериные чувства превосходства, заставляющие во что бы то ни стало обучить несмышленыша тому, что с азартом проделывала сама. Вскоре к дуре присоединились еще несколько инвалидок, жизнь превратилась в навязчивый сексуальный кошмар, получалось, к чему стремился сам, от него же пострадал. Чтобы избежать их претензий на родное тело, работу пришлось сменить.
Лишь через год, оказавшись в областном центре по поводу сдачи экзаменов в институт народного хозяйства, он вновь случайно остался наедине с девушкой. Еще во время учебы в ремесленном не прекращал учиться по вечерам в школе рабочей молодежи, мечтая о высшем образовании, и теперь в нагрудном кармане зеленел аттестат об окончании одиннадцати классов средней школы. В родном городке обещала ждать красивая подружка Галина, она была из крошечной деревни за железнодорожной линией, ходила на танцы в клуб напротив вокзала, в который переместилась молодежная тусовка в связи с ремонтом Дома культуры в центре. Доке везло на деревенских скорее всего потому, что свои быстро приедались, а хотелось новых ощущений. На тот момент ему стукнуло семнадцать, ей не было пятнадцати, за несколько коротких встреч оба не успели не то, что поцеловаться, даже подержаться за руки. Но чувства развились нешуточные, вплоть до нервной дрожи в ожидании следующей встречи. Наверное, главное приходит тогда, когда времени на него не остается, в этом случае расставание носило тоже драматический характер. Несмотря на заверения Доки о приездах на каникулы, девушка чувствовала, что учеба в институте разделяет обоих навеки. Как показала жизнь, ковать железо надо пока оно горячо.
- Это так, - согласилась собеседница, сбрасывая с лица усталость взмахом