В один из тех самых летних дней, когда за забором городского парка вовсю лютовало июльское пекло. Когда в просветы тенистых аллей уже прорывалась жара, добела раскаленного неба, а укрывшаяся под сводами пышных крон прохлада ещё давала достойный отпор нещадно палящему солнцу. Когда одна часть горожан, измученная жаждой и духотой, вертелась в суете рабочего дня, а другая, визжа и смеясь, вертелась в кабинах аттракционов. В это самое время, по напоминающей бесконечную галерею развлечений - аллее, прогуливались три молоденьких барышни. Подобно патрицианкам древнего Рима, прибегнувших к культу расслабленной лени, барышни наслаждались прохладой деревьев, праздной беседой и кулинарными шедеврами общепита. Стоит так же заметить, что наружность у дам являла собой ту самую броскость, какую мужчины не преминут облизать сальным взглядом, однако, стоит так же заметь, что всякий взгляд, достигнув женских животиков, сразу принимал вид более чем благопристойный. Причина столь бойкого нравственного перерождения низких взглядов, объясняется довольно просто, все три дамы были беременны, и все три, были в плотно облегающих одеждах.
Пройдя мимо скамьи, где томимые скукой родители, ожидали своих катающихся в вагончиках паровоза детей, дамы слегка замедлили шаг, после чего и вовсе остановились, как раз в том самом месте где с постамента возвышается чучело зазывалы Кинг-Конга.
- Мой первенец заставил меня поволноваться. - говорила в это время дама, что была одета в оранжевую футболку с надписью "В животике занято" - три часа схватки и все три часа как баскетбольный мяч в животе бился, будто выскочить из меня хотел! Так страшно за ребёнка было. До сих пор не пойму чего ему надо было? Родился совершенно здоровый.
Это Оксана. Её первенцу - что бился в животе подобно мячу - уже пять лет, и в данный момент, он зачарованный зритель. С разинутым от восхищения ртом, пятилетний первенец, наблюдает за выступлением трёх барабанщиков.
- Сеня, не отставай, а то потеряешься! - Кричит Оксана и восхищённый зритель, сделав тяжёлый вздох, какой обычно делают все дети, когда их лишают чего-то очень приятного, со всех ног бежит к маме.
- А я когда дочку рожала, мне если честно всё фиолетово было. - как бы небрежно бросила та, что была в футболке белой, с надписью "Kinder сюрприз" - Страх такой что вообще ничего не помню.
Это Анжела. Она говорит сквозь непроницаемую ауру томной холодности, при этом подставляя своё миловидное личико под лучи ослепительно яркого солнца. В её солнцезащитных очках, отражается лазурь бесконечно глубокого неба с краешком светло-серого облака. Как выглядит небо из-за её очков, я не знаю, может быть оно такое же фиолетово-чёрное, как то полуобморочное состояние страха во время её родов, хотя, для нашей истории это не важно.
- Ой девчонки, хотите - верьте, хотите - нет, а прабабка моего мужа, второго ребёнка в поле рожала. Ни то жала она там, ни то сеяла, или косила чего, в общем-то не суть важно чего она там делала, а главное то, что в поле на тот момент, ни одного акушера, ни одного гинеколога, ни даже санитарки не было. - затараторила третья, на футболке которой был изображён пузожитель с вытаращенными глазами.
- Афигет! - восклицает потрясённая до самых глубин души, Анжела.
- И что прабабка? Живая осталась? - спрашивает не менее потрясённая Оксана, чьи и без того огромные дымчато-серые глаза, округляются до такой степени, что занимают добрую половину лица.
- Живая?! Да баба Аня до сих пор живее всех живых. Говорит: отлежалась под снопами и дальше жать пошла. Или сеять, или ещё чего там, не помню. - не без гордости за прародительницу своего мужа, констатирует родственница бабы Ани.
Она хотела было сказать что-то ещё, но её оборвала неожиданно грянувшая музыка. Тут, Оксана сунула фотоаппарат Семёну, после чего Семён поспешил занять указанное мамой место, от куда с видимым упоением принялся фотографировать трёх беременных дам, на фоне "ожившей" куклы Кинг-Конга.
- Эй, люди, все сюда, здесь луна-парк. - заговорил великан Кинг-Конг, при этом шевеля руками и вращая головой с нахлобученной на неё белой кепкой. - А вы ещё не у нас? Мамы, папы, дети, бабушки и дедушки, у нас весело ха-ха-ха. У нас очень весело. Эх, тут круто. Прокатитесь на американских горках и оторвитесь в дискостар. - Громко басил Голливудский примат, пока на его фоне усердно позировали три беременных дамы. - Ну, давайте, заходите скорей, а не то мне придётся затащить вас силой! Эй, парень, стой! Твоя девушка, хочет в лунопарк. Ты же не откажешь ей...
Кстати! Я же не представил вам третью даму, ту самую родственницу бабы Ани, что в оживлённом состоянии говорит тараторя. Спешу успеть это сделать, за то время, пока героини всецело поглощены фотосессией. И так: "тараторка" напоминает жемчужно-белого ангела с кристально чистой душой. В состоянии покоя - что надо заметить бывает не часто - похожа на того же жемчужно-белого ангела, только всецело поглощенного, какой-то возвышенной думой. Глаза у этого ангела цвета тёплого майского неба, волосы светло-русые с едва уловимым оттенком пшеничного поля. Во всех отношениях - тараторка, обладательница того самого редкого совершенства, чья красота неоспорима, а характер -даже не смотря на то что она неисправимая болтунишка - из тех что никогда не станет в тягость. Ну, разве что если с ней не "посчастливится" застрять в лифте. В общем, она одна из тех, которым завидуют, кому подражают, и за кем готовы идти на край света, что бы там на краю, за неё умереть, с блаженной улыбкой на счастливом лице.
Зовут эту даму - Елена, а я тот самый счастливец, пучеглазый портрет которого, размещён у неё на футболке. В общем-то, она моя будущая мама, а я, пока ещё не родившийся её сын. Хотя, наверно, это и так ясно, раз она моя мама, стало быть я её сын. Может быть не совсем ясно, а может и совсем не ясно, как я могу с вами говорить? По правде сказать, говорю я только папе, когда он слушает мамин живот, а папа всего лишь излагает на бумаге, всё что собственными ушами, слышал от меня. Ну и описание мамы, принадлежит исключительно папе, сам бы я так описать маму не в жизнь бы не смог, хотя и полностью с ним согласен. От себя могу добавить только то, что все наши мамы очень красивые, а моя мама среди всех очень красивых мам, самая красивая. Вот! Думаю теперь, после нашего с папой описания, среди гуляющих в парке будущих мам, вы без труда сможете нас узнать.
Простите за ещё одно отступление от повествования (оно будет совсем кратким) но мне до жути интересно: кажется ли взрослым странным, что находящийся в животе ребёнок, может поведать множество самых разных историй, которыми прямо-таки кишит наша жизнь? Или это странным не кажется? Наверное взрослых уже ни чем не удивить, и только нам, внутриутробным, кажется удивительным, странным, запутанным и совсем не понятным, то что находящимся вне утробы, кажется ни чуточки ни запутанным и ни капельки ни не понятным? Ну вот к примеру: может ли умудрённый жизненным опытом человек, доходчиво пояснить - чем болеет больной вопрос? Неужели не может? А до каких высот дорастает большая шишка и почему перед этой шишкой лебездят? Куда улетают слова, брошенные на ветер? Чем питается слабость? Зачем валяют дурака и куда его водят за нос? Что втирают в очки очковтиратели? И ещё, интересно знать, где у попы ручка, на чём развешивают уши, и почему ежу всё понятно, а мне нет. Ну почему? Ну да ладно, оставим в покое запутанности и странности. О них чуточку позже. А пока, вернёмся к дамам, тем более что то упоение, с каким Семён запечатлевал на фото позирующих, уже успело покинуть его, отчего он скуксился, а потом и вовсе разразился горестным плачем, вследствии чего дамы поспешили удалиться из парка.
Скажу сразу, на тот момент когда нас, вынашиваемых отпрысков, стали выносить за пределы парка, настроение у всех стало определённо паршивое. Каждый из моих, ещё не родившихся собратьев, не отказался бы от новой порции съеденного мамой мороженного, или от опрокинутого стаканчика прохладного сока, но ничего из этого нам теперь не светило. Ничего не попишешь, такова уж наша бесправная доля, безропотно переносить самоуправство и деспотизм собственных родителей. Честно сказать, в знак протеста, я потолкался немного. Остальные тоже слегка взбрыкнули, но как-то без особого энтузиазма, скорее из чувства братской солидарности. Наконец, кода всем нам стало очевидным что наш протест так и останется без внимания, мы, уподобившись отчаявшимся горемыкам, всецело предались тихой печали. Родившимся никогда не понять наше чувство, когда в минуты душевных мук, ты не можешь стиснуть зубы, по причине их отсутствия; за неимением шевелюры, ты не способен запустить в неё свою отчаянную пятерню; или подобно Семёну, до отказа наполнить воздухом грудь, и исторгнуть из себя оглушительное возмущение, в которое вложишь всю свою душу. Теперь нам только и оставалось, что покориться судьбе, и уныло смотреть на встречные лица, в поисках признаков сострадания к нашему глубочайшему горю. Ведь даже моральная поддержка в такие минуты, и то, бывает отрадой. Но увы, как мы не старались, ничего похожего из вышесказанного, на лицах нам разглядеть не удавалось. Сплошь и рядом, присутствовали исключительно счастливые физиономии. Разве что трёхметрового роста крылатый дракон, что стоит у входа в парк, уныло понурил свою клыкастую морду, но так как дракон не настоящий, то и его сочувствие, нами воспринималось как фальшь. А во стальном сплошь и рядом толпились исключительно счастливые люди, которые от переизбытка радостных чувств, того и гляди пустятся в пляс. И это, надо заметить, весьма угнетало наше и без того испорченное настроение.