Бегать кроссы я полюбил с седьмого класса. А в классе десятом мне казалось, что могу бежать, не останавливаясь, сутки, а может, больше - не проверял. Иногда во время бега забывал, что бегу - задумывался, а потом "возвращался" вдруг, смотрел, а ноги, будто сами по себе бежали, как заведённые, я их даже не чувствовал в тот момент! Вздохну тогда полной грудью и дальше задумаюсь о своём...
Любил и люблю бегать один, чтобы никто не отвлекал своим присутствием. Это можно сравнить, как поход в музей: тебе ещё хочется постоять у понравившейся картины, вернуться к ней, походить возле неё не спеша, углубившись в свои мысли, а тебя то и дело отвлекают, поторапливая: "Не задерживайся... пойдём быстрей... я есть хочу... я пить хочу... я устал... я устала..." Так и в беге, лучше одному - никто не отвлекает, не тормозит и не подгоняет. Сам по себе, один, бежишь и бежишь, пока есть желание и время, думая о своём, и наблюдая за пейзажами вокруг.
Вначале, это были только кроссы на тренировках классической борьбы. Километров пять бегал, чуть ли не каждый день в качестве разминки. А когда готовился к соревнованиям, бегал и по семь, и по десять, и по пятнадцать. Бегал в основном до аэропорта моего степного городка в мороз и зной, дождь и снег, утром или вечером.
Главное было перед кроссом правильно собраться. Если требовалось "согнать" вес, надевал несколько "шкур", другими словами, несколько тренировочных штанов, маек, футболок, олимпиек, свитеров и курток. Причём, не имело значения - зима или лето за окном. Все эти "шкуры" много раз были пропитаны потом и потому были тяжёлыми, солоноватыми на язык и обладали специфическим запашком - неприятным для людей посторонних, а тем более, людей далёких от спорта и обычным, даже приятным - для нас, спортсменов, поскольку, это был наш родной запах, наших спортивных трудов - "пахоты"! Что же ещё было примечательного в этих "шкурах"? Все они когда-то были новыми, красивыми и чистыми, но со временем, понятно, потрепались, порвались, потёрлись и поблёкли. Их "первообладателю" они стали ненужными, а потому были давно нестиранными. После кросса их высушивали на длинных батареях вдоль тренировочного зала и бросали в специальный шкаф, откуда их мог взять любой желающий.
В этом же шкафу была целая гора кед со шнурками и без, разных размеров и разной степени изношенности. Порванные кеты были пригодны, понятно, исключительно в сухую погоду, только их нужно было посильнее стянуть шнурками. И не беда, если они во время бега вообще развалятся вдруг напополам, хотя неприятно, конечно, было в носке возвращаться в зал!
Здесь же были длинные верёвки, которыми перевязывались одетые "шкуры", чтобы ничего не болталось, даже "лоскуточки" не трепыхались при беге, уж, тем более, чтобы какие-нибудь штаны из нескольких одетых вдруг не спали по дороге и не болтались на коленках, мешая передвигать ноги, как, к примеру, трусы семейные с неожиданно порвавшейся резинкой! Ну, это к слову.
Это сейчас спортсмены бегают в красивых фирменных спортивных костюмах. А раньше мы бегали в том, что было, совсем не задумываясь, как мы выглядим!
Итак, тренировка начиналась с тщательного одевания. А когда эта процедура заканчивалась, я, напоминающий своим видом скорее современного бомжа, чем спортсмена (но в восьмидесятые годы прошлого столетия этот вид спортсмена никого не удивлял, уж, тем более, не пугал!), убегал из зала, прыгал по лестницам вниз, выбегал из спорткомплекса и бежал на трассу, ведущую в аэропорт.
Если бежал утром зимой, то начинал бежать ещё в темноте под светом высоких фонарей на железобетонных столбах, льющих конусообразный бело-синеватый свет. Впереди то и дело слышал гул взлетающих и садящихся самолётов, который возникал внезапно, как ужасное рычание большого дикого зверя в момент нападения его на свою жертву, и так же внезапно замолкал. А за спиною оставался сверкающий утренними огнями пробуждающийся город детства...
А я бежал, краями глаз наблюдая по сторонам за мёртвой ледяной степью, уходящей в непроглядную темень, в которую, не то что всматриваться, а взглянуть было жутковато! Но эта темень через некоторое время начинала не спеша рассеиваться. И на глазах всё отчётливее, окружая меня, будто замышляя что-то коварное, возникал безмолвный затаившийся мир: с серыми силуэтами деревьев яблоневых посадок, словно каменными воинами, принявшими боевую стойку, да так и застывшими навечно, и загадочной степной далью, выкрашенной пока ещё в лунно-звёздный цвет, но уже всё с большим и большим проявлением красноватого оттенка встающего над степью солнца. Тогда я начинал внимательно, чуть волнуясь, всматриваться по сторонам - не подстерегает ли где-то меня опасность, к примеру, а вдруг вместо дерева действительно окажется какой-нибудь обезумевший от холода бродяга или разбойник, подстерегающий жертву на тёмной одинокой дороге, или не бросится ли вдруг на меня из-за дерева затаившийся голодный степной волк?! Это чувство опасности придавало сил, и я бежал ещё активнее, ещё азартнее, громко и ритмично выпуская струи белого горячего пара изо рта, который сразу на морозе схватывался и опускался на ворот инеем и маленькими снежинками. И только моё громкое ритмичное дыхание, напоминающее пыхтение паровоза, и мой звонкий топот по ледяной дороге разносились, как казалось, по всей степи, безмолвно расширяющейся во все стороны. По всему телу ощущался жар, который "выплёскивал" наружу струи горячего пота, пропитывая насквозь несколько слоёв плотных "шкур", и облегчая организм на несколько килограммов!
Второй опасностью были встречные машины с рёвом проносившиеся мимо, ослепляя в какой-то момент светом фар. И только звериное чутьё помогало оставаться на безопасном расстоянии от них!
Последний километр до аэропорта я бежал по прямой, хорошо освящённой дороге. Впереди красиво сверкало здание аэровокзала со стеклянным фасадом, за которым в просторном ярко освящённом зале отчётливо различались люди, застывшие в очередях или на длинных массивных диванах, расположенных по всему залу среди экзотических размашистых пальм.
Я подбегал к зданию, разворачивался, смотря на наблюдающих за мной из зала пассажиров, и сразу бежал обратно, ощутив прилив новых сил от мысли, что путь мой теперь обратно в любимый город, уже "запевший" свою повседневную жизнеутверждающую гудящую и звенящую песню. Там ждёт меня мой борцовский тёплый зал, который наверняка уже озарён первыми солнечными лучами!
И уже степь была нестрашной, поскольку проглядывалась теперь до самого, хоть пока ещё мутного, но на глазах светлеющего горизонта, и горела вся фиолетовым цветом в лучах большого красного солнца, вставшего над горизонтом.
Совсем наоборот было, когда бегал зимой вечером. Начинал бежать, когда ещё солнце светило, но было у самого горизонта, и вечерняя пелена всё больше и больше окутывала мир, и он постепенно на глазах погружался во тьму. Я ещё успевал пробежать "нестрашную" степь, различимую до горизонта, но обратно бежал еже через чёрную и, как казалось, зловещую бездну.
Всегда, когда поворачивал в обратный путь у "последнего" человеческого пристанища - аэровокзала - я ощущал тревожное чувство, которое, будто говорило мне: ну, вот и всё, а теперь готовься остаться одному среди холодной и дикой ночной степи! И ощущал резкий прилив сил от огромного желания быстрее пробежать страшную ночную степь, от предвкушения такого сладкого чувства опасности, которое уже начинало себя проявлять в груди, постепенно поднимаясь к горлу, и от желания в который раз ощутить себя "победителем" над степью!
И с какой неописуемой радостью, не замечая ни усталости, ни ног, ни всего себя, а только чувствуя сладко сжигающее грудь чувство восторга и победы, я влетал, словно в крепость в ярко освящённый и спокойно доживающий день город, отрывая себя от лап коварной степной бездны, так и не сумевшей мною овладеть!
Летом, конечно, чувства опасности не было. Утром начинал бежать в холодке под стрекотание стрекоз и саранчи, вдыхая терпкий аромат степных трав и цветов. А жёлто-красное солнце уже светило над горизонтом, поднимаясь всё выше и выше, расплываясь всё шире и шире, и превращаясь в бело-жёлтый расплывчатый шар. И заканчивал бег, когда это самое солнце напоминало белое пылающее месиво с жёлтым оттенком, разлившееся по всему небу, и льющее на землю белые раскалённые волны жара, отчего вмиг обливался горячим солёным потом, а внутри казалось, что ещё немножко, и закипит вся моя кровушка вместе с остальными водами! С наслаждением представлял я в этот момент, как после тренировки буду стоять под прохладными живительными водами душа, а потом, ожив, с удовольствием в буфете выпью стакан освежающего коктейля или холодного ядреного "Боржоми", после которого всегда хочется крякнуть!
Но был хит! А именно...
Летом, где-то между десятью и двенадцатью дня я выходил в степь. Снимал с себя майку, привязывал её к штанам, укрывал голову панамкой и бежал! В степь! Не разбирая дороги, бежал, не зная куда, на горизонт, на чёткую полоску горизонта, туда, где сходились небо и степь!
Бежал по степи безграничной, ровной, голой, жёлтой, сверкающей в лучах прямо над головой нависшего белого солнца своими тоненькими стебельками ковыля!
Бежал через плотный обжигающий липкий воздух, словно пропитанный маслом и стоящий жирной воздушной смесью на пути!
Бежал в безумном стрекотании миллионной армии саранчи, словно в рёве степного моря! Эта саранча, как большие жёлтые капли прыгала за мной, рядом, впереди, на ноги, руки, плечи, спину, а я, иногда сорвав майку, начинал отмахиваться от неё!
Бежал, перепрыгивая через чёрные норки сусликов. Суслики же, заприметив меня ещё издалека, сидя возле своих глубоких убежищ в виде чутких истуканов, двигающих по сторонам только мордочки, вслушиваясь в степные шорохи и дуновения в ожидании с мелкой дрожью по всему жирному телу своих безжалостных и неожиданных врагов - лис и орлов - в ужасе, не понимая, как появился вдруг в голой степи бегущий человек, может быть, даже на грани сумасшествия, торопливо скрылись в них!
Бежал, вовремя и высоко перепрыгивая через коричневые булыжники, неизвестно откуда внезапно появляющиеся на моём пути, удивляясь им, и думая: "Ничего себе! А, если б я запнулся?" - представляя, как лечу, выставив руки вперёд на твёрдый жёлтый ковёр, как падаю, истирая маленькими камушками и сухой землёю в кровь руки, грудь, живот, подбородок, а радостная саранча набрасывается на меня, как на добычу!
Бежал, пересекая коричневые грунтовые дороги, перепрыгивая через глубокие её колеи. Иногда на дороге мне попадался трактор или комбайн. Тогда тракторист или комбайнёр весело махали мне рукой, думая, наверное: "Вот, чокнутый, куда же он несётся в такое пекло, да ещё в степи, по бездорожью?" А, может быть, и так: "Вот, парень, молодец, бежит себе по бесконечной вольной степи, среди колосящихся хлебов и только..." - так, ну, пусть не так поэтично, всё-таки, они загорелые, обветренные, запылённые, мускулистые, белозубые работяги, вкалывающие до изнеможения на уборке хлеба день и ночь, в зной и дождь! А, может быть, и так, почему нет! - ведь уборка хлеба - это тоже поэзия моря золотой сверкающей на солнце пшеницы на фоне голубого неба! А хлеборобы - её творцы!
А один тракторист, помню, на полном серьёзе мне предложил, видимо, пожалев, высунувшись из кабины:
- Садись, давай подвезу!
Я ему, благодарно улыбаясь, только помахал рукой. И он мне тоже.
Бежал, озираясь во все стороны, и не замечая ничего, кроме ровной глади великой казахской выжженной земли и тонкой полоски горизонта, всегда остающейся неподвижной.
Иногда вдруг вдалеке замечал табун коней. Ноги сами поворачивали к нему. Кони с красными блестящими от пота спинами, серыми, словно седыми и чёрными пышными гривами и хвостами спокойно, неторопливо, будто задумавшись о чём-то своём сокровенном и очень приятном, а может быть, напевая про себя любимую лошадиную песенку, стояли посреди степи, помахивая хвостами, и мотая головами, вздрагивая, фыркая, и передвигаясь друг возле друга.
Подбегая ближе к табуну, я знал, что сейчас появится собака, совсем безобидная, поскольку, привыкшая к людям, коням и резким движениям. Конечно, для порядка, она должна была появиться, чтобы показать бегущему незнакомцу, что всё у неё под контролем и ест она свою лепёшку, пропитанную бараньим салом, а по праздникам грызёт варёные жирные и сочные бараньи кости после приготовления хозяевами шурпы - совсем не зря!
Она появлялась маленькая и шустрая на фоне степенных коней, лохматая и строгая, вдруг откуда-то из-под копыт. Подбегала ко мне на расстояние пяти метров, останавливалась и внимательно наблюдала за мной, хмурясь и принюхиваясь, и, наконец, понимая, что от меня не было никакой опасности, снова исчезала в глубине табуна, под улыбающиеся, как мне всегда казалось, морды своих больших друзей!
Но иногда появлялся и сам табунщик - серьёзный, с воинствующим выражением лица, словно настоящий степной могучий воин - батыр из казахских легенд и сказок - в большой лисьей серо-жёлтой шапке и тёплом, плотно стянутом бечёвкой халате, казах. Он решительно приближался с глухой дробью ко мне на жилистом коне, оставляя позади жёлтые волны пыли, останавливался в нескольких шагах, и, грозно взглянув на меня свысока, вдруг начинал как-то по-детски озорно улыбаться, крича что-то по казахски, будто увидал смешное представление! И крикнув мне:
- Ты що, спасмен?
- Да! - кричал я ему.
- Ну, молоде-ес! Ай, молоде-ес! - видимо, дёрнув в этот момент за вожжи, конь вставал передо мной на дыбы с громким ржанием. - Я тоже спасмен! - кричал он не понятно в шутку или всерьёз и, резко развернув коня, от души стегал его маленькой чёрной плёткой, и мчался рысью прочь, хвастаясь передо мной своим лихачеством!
Я только смеялся, смотря ему вслед. А он всё скакал и скакал под весёлый лай собаки, огибая взволнованный табун, то приближаясь к нему, то отдаляясь. Я бежал прочь, оглядываясь, и думая: "Ведь на полном серьёзе передо мной выбражает! А перед кем ему ещё? Перед своими друзьями или односельчанами - казахами - такими же лихими наездниками? Только перед такими, как я - городскими! Да, казахи - дети степи..."
Иногда встречалась отара овец, непрерывно блеющих и удивительно легко несущих на тоненьких ножках свои кудрявые, круглые, невероятно толстые тела, которые подобно серым пушистым мячикам катились и прыгали по степи. Расторопная собачонка, бегая вокруг отары, тявкала на выбивающихся из отары овец, приказывая им вернуться обратно, и не нарушать необходимой для их же безопасности "сплочённости"! Позади, что-то выкрикивая, и махая руками, подгоняя животных вперёд, шёл пастух. Может быть, он гнал овец домой, а может быть, получив знак от собаки, что где-то поблизости лиса или даже волк, перегонял слабых и пугливых животных на новое более безопасное место. Пробегая мимо него, я махал рукой, но очень редко он отвечал на приветствие, полностью погрузившись в работу, и не имея возможности отвлечься. А я бежал вперёд, всё дальше и дальше от шумно блеющего кружка животных в жёлто-сером облаке степной пыли.
Наконец, когда замечал, что солнце уже было не в зените, начав плавный путь за горизонт, поворачивал обратно, понимая, что, сколько не беги, а горизонт ближе не станет!
Уже хотелось домой, под прохладный душ, лечь в ванной и почувствовать с наслаждением, как остывает усталое тело, вспоминая всегда неожиданную, интересную, неповторимо красивую степь!
А когда видел впереди белый город, из степного бегущего человека превращался снова в обычного городского жителя, с удовольствием думая: "То ли ещё будет на моём очередном скором степном пути!"
Санкт-Петербург, 25.08.2013
Рассказ второй
Среди Южно-Уральских гор...
На летних каникулах, отдыхая у бабушки в деревне среди Южно-Уральских гор со скальными россыпями на вершинах, я продолжал свои "бега", только теперь километраж я не наматывал, как это делал в Казахских степях, а бегал только ради удовольствия полюбоваться в бесчисленный раз природой своей малой родины!
Бегал каждый день, чтобы ещё больше и по-новому увидеть, услышать, вдохнуть и пережить эти чувства, когда ты наедине с восхитительно красивой, яркой и всегда удивляющей своей многогранностью природой Южного Урала. Бег был, как каждодневные увлекательные и неповторимые путешествия в горные миры, как незабываемые и волнующие приключения!
Итак, я бежал в сверкающей поющей пене берёзовых рощ, неудержимо купающихся в невесомом солнечном мыле. В прохладной тёмной гуще сосновых боров, плетущих на белом небе чёрные и тонкие узоры.
Бежал по тропинкам пушистых гор, словно в начёсанном светло-зелёном лесном пухе. Иногда тропинки резко уходили ввысь к бело-фиолетовым скальным кудрям, усыпанным сине-бордовыми полудрагоценными гранатами. Тропинки их огибали, а я, прыгая с камня на камень, взбирался всё выше и выше, всё ближе и ближе к птичьему небесному простору!
Бежал по полям, не разбирая дороги, среди цветущего и поющего, щёлкающего и стрекочущего разнотравья, прожаренного насквозь, оттого дурманящего ароматно-терпким запахом.
Бежал вдоль звенящих и стучащих по камешкам, ослепительно блестящих на солнце своими расплавленными сахарными водами речушек. И подмечал на берегах задумчивых рыбаков, застывших или вышагивающих в огромных сапожищах по гладким прозрачным волнам. И любовался ровными стожками на свежескошенных ароматных лугах. И приветствовал неторопливых грибников с корзинками, да палочками в руках. Частенько встречал лениво мычащее и жующее деревенское стадо с хмурыми недовольными взглядами быков. Пробегал мимо лохматых шалашей и тонко дымящихся кострищ пастухов.
Бежал по лесным тропкам, еле заметным и тоже бегущим впереди, укатанным дорогам, словно вымазанным коричневым кремом, следам коров и быков, зайцев и лосей, и ещё каких-то зверей.
Бежал по широким серо-чёрным трактам, которые в какие-то моменты возвышались над лесом и я восхищённо любовался открывающейся панорамой, состоящей из величественного горного хребта Таганай с тремя скальными, словно хрустальными коронами на вершине, Круглицы - огромной скальной горы с округлыми чертами, и длинной горы Протопопово...
А начиналось всё рано утром. Я просыпался от треска дров в русской печи, которую бабушка затапливала в момент появления первых красных солнечных лучей. А когда печная пасть полыхала уже бело-рыжим огнём и дрова начинали свою утреннюю трещотку, сопровождающуюся маленькими фейерверками искр, я вскакивал.
За окном было самое сладкое время, когда сахарная роса горела на солнце белыми отдельными звёздочками и целыми созвездиями на гнутых ещё сонных травах и красных цветах шиповника у самого окошка, листьях и ветвях тополей. Тополя меня приветствовали, постукивая по стёклам, отчего с их ветвей проливался белый, липкий, искрящийся сироп.
Я быстро надевал штаны, выбегал на кухню, обнимал хилые бабусины плечи, целовал её худые морщинистые щёки, пахнущие всегда молоком, и бежал во двор, за калитку, вниз по косогору к реке. А потом бежал вдоль реки мимо печальных ив, вечно плетущих свои тоненькие косы по речным волнам, и белых хороводов танцующих черёмух, перепрыгивая через гладкие камни, где-то прыгая в речку, чтобы "уколоться" сонными ногами то ли горячей, то ли ледяной, но всегда бодрящей водой. Выбегал за деревню, перебегал речку по железному мосту и выбегал в поле.
А в поле были кони! А за полем был лес, а за лесом - горы, скалы, небо, солнце. И на фоне леса, гор, скал, неба и солнца паслись кони среди жёлтых одуванчиков, если это было вначале лета или белых воздушных одуванчиков, если это было в середине лета, или среди ромашек - во всё остальное лето.
Кони приветствовали меня, чуть подпрыгивая на месте с лёгким ржанием. А я, помахав им рукой, начинал наматывать круги по полю вокруг коней и вдоль реки, опушки леса и железнодорожного полотна, посматривая на коней, небо, солнце, гору Магнитная, возле которой то и дело раздавались паровозные гудки, и снова на коней, которые уже почти не обращали на меня внимание. И никто нам не мешал!
Кони не спеша щипали травку, мотали головами, поправляя кудрявую "причёску" грив, похлопывали свои мускулистые стройные ноги пышными хвостами, иногда показывали мне язык и при этом заливались ржаньем, посмеиваясь надо мной, а может, и наоборот, одобряя мой резвый, такой любимый ими тоже бег!
Набегавшись, я подбегал к ним, хлопал по их твёрдым, залитым солнечными лучами тёплым спинам и бокам, гладил лохматые шершавые на ощупь гривы и целовал их довольные морды. Они не сопротивлялись, конечно, - им нравилось моё влюблённое нежное внимание, понимая, что и мне приятно прикоснуться руками и губами к их стройным сильным телам. Наконец, попрощавшись с ними до следующего утра, я бежал обратно.
А в самом конце утренней пробежки перед косогором мигом снимал с себя штаны и нырял в обжигающую реку. И только теперь понимал, что "колола" она меня, а теперь "обжигала" своей, такой приятной утренней прохладой!
Окунувшись, я бегом поднимался по косогору, вбегал в тенистый от высоких тополей двор. А посреди двора, между домом и яркими клумбами крупных цветов, в сопровождении весёлой симфонии птиц, шмелей, стрекоз, бабочек и реки, текущей внизу, бабушкой был накрыт уже стол. Я садился и сразу получал тарелку белой каши, дымящейся прозрачным дымком, с маленьким, по сравнению с небесным, солнышком посередине, которое, как и настоящее в этот момент, постепенно расплывалось во все стороны. Только у меня оно расплывалось по тарелке, а над головой - по чистому уральскому небу. Я ел кашу вприкуску со свежими лепёшками или шаньгами, запивал пахнущим лесом чаем с молоком и вареньем, рассказывая бабусе о сне, пробежке и, несомненно, "великих" планах на сегодняшний день!
Вторую пробежку я устраивал ближе к вечеру. У меня было три направления куда бежать, всё зависело от настроения.
Первое направление начиналось также вдоль реки, потом бежал не к железному мосту, а в другую сторону. Выбегал на широкую дорогу и бежал прочь из деревни, любуясь по сторонам лесными и горными пейзажами. По дороге попадались мне огромные машины с колёсами в мой рост, везущие лес и гравий, который добывался там, впереди, куда бежал, в километрах пяти от деревни. Добегая до этих разработок, где безжалостно "свирепствовали" своими чёрными зубастыми ковшами чудовища-эскалаторы, отрывая от горы серые камни, а потом с грохотом выгружая их в кузова могучих самосвалов, я, чуть оглушённый, и как казалось, сделавшись мельче, разворачивался и бежал обратно.
Второе направление начиналось совсем в другую сторону от реки. Я бежал по деревне, потом пересекал реку по висячему мосту и бежал в сторону горы Магнитная, добегал до гудящей шахты, пыхтящей и искрящей огоньками в буро-чёрных помещениях, пробегал её, наблюдая за работой чумазых людей, и начинал бежать в гору по вытянутой лесной "лысине". А когда эта "лысина" заканчивалась, поворачивал влево и бежал уже по лесу так же в гору, всё выше и выше. И вот появлялись скалы. Я, быстро прыгая по камням, начинал взбираться на вершину. А перед самой вершиной ловко помогал себе руками, придерживаясь и подтягиваясь. Наконец, вставал на самый верхний камень - гора Магнитная снова была покорена!
Деревня была как на ладошке. Я находил бабушкин дом. Видел, как она хлопочет во дворе, работает в огороде или, сидя на берегу реки, моет посуду или полощет бельё. Глубоко подышав, и осмотревшись вокруг, я спрыгивал с камня и бежал в обратный путь...
Но был хит! А именно...
Третье направление начиналось так же, как и утром - бежал вдоль реки и пробегал реку по железному мосту. Только не выбегал теперь в поле, а по тропке вдоль реки мимо застывших рыбаков бежал в лес.
Лес встречал меня светлой, прозрачной берёзовой рощей и от души затягивал свою песню из шелеста танцующих берёз и счастливых птичьих голосов. За берёзовой рощей начинался тёмный и прохладный сосновый бор. Здесь река делала крутой изгиб влево, но я не следовал ей, а бежал дальше по тропке через сосновый бор на тягучие и унылые голоса коров и быков впереди. И, выбегая из бора, попадал в деревенское стадо.
Сытая, сонная скотина иногда еле поднимала и поворачивала в мою сторону голову, а некоторые быки даже начинали в мою сторону угрожающе шагать, мотая выставленными вперёд рогами, чем вызывали испуг овец и козлов. Эта трусливая мелкая скотина начинала орать и разбегаться в стороны. Но тут появлялась собачонка. Она-то всех и успокаивала звонким тявканьем, видимо, объясняя, что ничего страшного нет, просто, как всегда, этому горе-бегуну неймётся! Ну, или примерно так.
Быки, набычившись, ещё постояв с хмурыми взглядами в мою сторону, и грозно помычав мне, вытягивая и изгибая колесом широкие шеи, возвращались на свои места, недовольно оглядываясь на меня. Овцы с козлами снова собирались в кучки, не переставая мекать и блеять, видимо, обсуждая меня и быков, я думаю, примерно так: с этим-то всё понятно, а вот, что быки-то наши, как маленькие, ей богу...
А я тем временем подбегал к шалашу, возле которого лежали пастух и подпасок - худенький паренёк, лет двенадцати. Рядом струился вверх голубенький дымок от кострища.
- Привет! - кричал им.
- Здоров! - отвечали они, махая руками.
Иногда я останавливался.
- Ну, - говорил тогда мне, улыбаясь, пастух, - бежишь?
- Бегу! - отвечал я.
- Ну, беги, беги, - затягивался он папиросой, ухмыляясь. - А есть хочешь? - спрашивал снова он.
Я, конечно, не хотел, но какое это удовольствие! И, чтобы снова испытать его, отвечал:
- Ну, если немножко...
Пастух, как начальник, кивал подпаску, который живо давал мне бутылку молока и кусок хлеба, обжаренного на костре и пропитанного расплавленным салом, а в придачу головку белого лука. В миску наливал из чёрного котелка ещё горячий мясной суп.
- Суп сегодня вкусный получился, - говорил подпасок, подавая мне двумя руками миску. - С грибами!
- Спасибо! - принимал я также двумя руками.
- Ешь на здоровье, - говорил пастух и добавлял, ухмыляясь, с папиросой в зубах, и щурясь на меня: - Бегун, язвите вашу...
Я улыбался в ответ и ел. Суп всегда одинаково был вкусным, с запахом костра и леса. Рядом сидела собачонка, которая внимательно наблюдала за стадом, и если ей что-то не нравилось, начинала тявкать, не сходя с места, словно что-то объясняла глупой скотине. Объяснив, и дождавшись исполнения, успокаивалась. А я, поев, благодарил пастухов, и вставал.
- А мы тоже скоро тронемся, - говорил напоследок мне пастух.
- Счастливо! - прощался я.
- Давай, всего тебе хорошего! - отвечали пастухи, махая руками.
Пробежав залитый солнцем выруб с пушистыми холмиками, усыпанными крупной земляникой, я выбегал на коричневую, укатанную до блеска, плавно уходящую ввысь дорогу и бежал по ней. Навстречу мне попадались устало улыбающиеся грибники с полными корзинами грибов и ягодники с полными вёдрами малины, собранной на вырубах. А ещё телеги, нагруженные сеном, с запряжёнными в них радостными лошадками, управляемыми всегда строгими конюхами, сидящими высоко, на самых макушках соломенных снопов.
- Ну-у! - закричал как-то конюх недовольно лошадке, когда она вдруг начала пятиться в сторону, испугавшись меня, и всем телом напирая на вожжи, стал выравнивать направление её бега. - Куда прёшь, лихоманка эдакая! - Дальше следовала громкая ядрёная песня, известная только конюхам, передать которую, даже примерно, у меня не хватит ни слов, ни фантазии, ни смелости! - это надо слышать!
Лошадка же, понимая, что обмишурилась и связываться с хозяином нельзя, ведь он шутить во время работы не любит, поскорее вернулась на нужный край дороги, лишь бы не распалять чуть усталого, чуть, естественно, выпившего, крутого нравом, но горячо любимого своего господина.
А я бежал дальше, медленно огибая возвышающиеся надо мной с правой стороны три белых короны Таганая, словно горки кускового сахара, озарённые солнцем, а потому ослепительно светящиеся белизной на фоне голубого неба. А с левой стороны пробегал мимо свежескошенных, таких ароматных и сочных лугов с весёленькими стожками.
Наконец, дорогу смело пересекала чёрная речка Шумга, яростно несущая свои воды с горных вершин, за которой начинался уже резкий подъём на горный хребет Таганай, что в переводе с башкирского языка означает "Подставка для луны". Значит, именно отсюда начинался подъём на "Подставку для луны"!
А рядом с речкой располагался лагерь геологов. У геологов, видимо, было рабочее время и они покидали лагерь, оставляя только молодую девушку, которая всегда, когда я подбегал к лагерю занималась стряпнёй. Она стояла под деревянным навесом и катала на столе, усыпанном мукой, круглые лепёшки теста. Иногда эти лепёшки были большими, значит, на ужин будут просто жареные лепёшки. А иногда - маленькими, значит, это будут пельмени или вареники.
Увидав меня, девушка начинала улыбаться и махать рукой. Она знала, что здесь я поворачиваю обратно.
- Физкульт-привет! - весело кричала она.
- Привет геологам! - отвечал я. - Как дела, нашли? - спрашивал я.
- Дела отлично, нашли! - отвечала она. - Оставайся на ужин, будут пельмени и вареники с малиной!
- Спасибо, мне пора домой! - отвечал я, любуясь симпатичной девушкой в коротенькой и тоненькой майке, обтягивающей её чувственно колышущуюся грудь с двумя острыми "наконечниками". - В следующий раз обязательно, пока! - прощался я, разворачиваясь.
- Счастливо!
И я начинал бежать в обратном направлении. И снова огибал "короны" Таганая, но уже с левой стороны. В нужном месте сворачивал с дороги и попадал на земляничные холмики. Пробегал мимо пастушьего шалаша и залитого водой кострища, через сосновый бор, постепенно догоняя шумно и беспорядочно галдящее стадо, возвращающееся в деревню, то и дело подгоняемое "выстрелами" пастушьей плётки.
Обогнав стадо, и, пробежав берёзовую рощу, выбегал в поле. А впереди была разноцветная деревня. И, как и утром, моя вечерняя пробежка заканчивалась купанием в заметно потеплевшей за день, но всё равно приятно бодрящей реке!
Но бывало, что обратный путь был совсем не таким простым. Просто случалось и такое...
Бывало, что ещё в лагере геологов я замечал на небе тяжело наплывающую чёрную тучу. Понимая, что медлить нельзя, я изо всех сил мчался обратно. Где-то у шалаша всё кругом вдруг погружалось в темень, и лес начинал беспокойно метаться в разные стороны с криком и истошным стоном, треском и отчаянным воплем, словно из последних сил сдерживая себя на древесных ногах под внезапным натиском страшной стихии.
А в жутко воющем, уже непроглядном сосновом бору я получал по груди, спине и лицу удары первых ледяных жидких стрел, которых с каждым мгновением становилось всё больше и больше!
И вот я уже бежал под ужасными раскатами грома, словно взрывами самых больших и ужасных бомб там, в толще нависшего небесного брюха, лихо разрезаемого белыми трещинками молний!
Где-то в берёзовой роще я догонял перепуганное стадо с выпученными глазами, в безумии орущее и несущееся домой из ужасного леса. Не чувствуя своего тела, словно оно растворилось в море дождя, и не видя ничего, кроме сплошного водопада во весь лес, бело-красных вспышек со всех сторон и падающих срубленных молниями деревьев, пытаясь вовремя увернуться от них, и лихорадочно безостановочно читая молитву: "Святы боже, святы крепки, святы бессмертный помилуй меня..." - и, не слыша ничего, кроме ужасных раскатов грома, я бежал, всё-таки, в глубине души переживая неописуемый восторг - это было незабываемое, страшное и прекрасное зрелище!
Наконец, я выбегал в поле, а над деревней, ещё на недобром тёмно-синем небе была уже весёлая разноцветная радуга. И тогда я понимал, что природа, к счастью, успокаивается, только чуточку показав нам, часто самоуверенным и нерадивым людям, свой необузданный и вмиг испепеляющий всё живое, если захочет, нрав!
Вымытый морем дождя, я всё равно прыгал, не раздеваясь, в реку, которая уже казалась тёплой, как парное молоко. А потом, абсолютно не чувствуя усталости, поднимался по косогору, и улыбаясь невероятно горячему вечернему солнцу, светившему уже невысоко над горизонтом, думал: "То ли ещё будет на моём очередном скором пути среди Южно-Уральских гор!"
Санкт-Петербург, 15.09.2013
Рассказ третий
В Сибирском краю...
Тринадцать лет в Сибирском краю - с тысяча девятьсот восемьдесят девятого по две тысячи второй - остаются в памяти, как лучшие годы жизни!
Учась в Томском политехническом университете, и работая на Сибирском химкомбинате, я продолжал заниматься бегом, становясь благодарным зрителем и даже персонажем удивительных, каждый миг уникальных картин, написанных специально для меня гениальным художником по имени Случай! А в тех картинах, к примеру, были такие сюжеты:
...раннее летнее утро, тихая-тихая, нежная, ещё сонная, но пробудившаяся от ослепительных солнечных брызг аллея, где берёзки в белых тоненьких платьицах и воздушных бирюзовых платочках улыбаются мне сверкающими, полными жизни улыбками, а я бегу один по тропинке, бойко бегущей впереди, и незаметно увлекающей в лес, а из леса на высокий берег...
...внизу тонкоголосая, синяя-синяя Томь, а подальше, изогнувшись, она с золотистым отливом и безмятежна, как и всё там, на просторе в розовой дымке - росы на травах, травы на поле, поле и пашня, трактор и избы, баньки и церквушка с белым крестиком...
...вокруг пушистый лес, вяло вычёсывающий гибкими ветвями кудри перед небесным зеркалом, по сторонам жилистые овраги, в оврагах хрустальные ручейки, они-то давно проснулись и, подзадоренные бойкой оравой смешливых лучиков, налетевших сверху, будят невероятно звонким смехом угловатых древесных соседей...
...кедры играючи плетут на небе вокруг солнца поющее кружево, а в кружеве букетики из шишек и белок, веток и птичек, прыгающих и грызущих букашек, ползущих и плетущих паутинки паучков, а сосны изящно обрамляют это творение, подчёркивая его пышность, мягкость, лёгкость, даже невесомость, а ели гостеприимно встречают, кланяясь, и расступаясь...
...ели устилают под ноги мягкий ковёр и начинают поглаживать, похлопывать по спине и плечам, приоткрывая неведомую глухомань, которая манит своею тайною, и я становлюсь невероятно чутким - слышу движение каждой веточки, различаю запахи мхов и ручьёв, замечаю сизый дымок над болотцем, и чувствую чей-то холодный взгляд на себе...
...а глухомань открывает свои таёжные дебри, а "...там леший бродит, русалка на ветвях сидит...", и чувствую, что не могу остановиться, а глухомань завлекает всё дальше и дальше, её девственные ароматы дурманят и расслабляют, а таинственная тишина давит и оглушает, паутины окружают и приближаются, а чей-то внимательный взгляд леденеет и начинает беспокоить... вдруг носом утыкаюсь в огромного паука - ах! - паук нисколько не испугался, а наоборот, воинственно растопырился и угрожающе задвигал длинными усами, я начинаю понимать, осматриваясь кругом, что ещё немножко, и паутины меня задушат! - каким-то звериным чутьём отыскиваю дорогу обратно, и еле-еле вырываюсь...
...кедры могучие держат фиолетовые тучи, не давая им упасть, и затопить своим осенним морем всё живое внизу, а сосны напряжены рядом, словно взволнованы, словно тугие паруса, и льют по стволам, как мачтам, янтарный сок, только уже не такой, как летом, а потемневший потому, что разбавленный каплями того самого осеннего моря...
...ручьи испуганно убегают чёрными змейками куда-то ещё дальше вниз, где их не найдут холода, оставляя после себя только обыкновенные стеклянные следы посреди твердеющих и темнеющих оврагов, посреди стареющего, на глазах лысеющего леса...
...внизу посеревшая, огрубевшая Томь, а подальше, изогнувшись, она почерневшая, отгоревшая и опустевшая, какая-то покинутая, тоскующая, одинокая, как и всё - травы, поле, пашня, избы, церквушка, крестик... - там, на потухшем просторе...
...промозглый вечер, плачущая последними горячими слезами аллея, где берёзки в тех же самых белых тоненьких платьишках жалобно гнутся ко мне, жалуясь, что где-то потеряли свои так любимые, воздушные, бирюзовые платочки, которыми они меня всегда встречали, а теперь не могут помахать ими на прощание...
...морозный солнечный денёк, белая-белая аллея, где сахарные берёзки ослепляют мёртвыми улыбками, а мимо вжикают лыжники, осторожно ступают бабушки и дедушки, брызжут горячим здоровьем шаловливая детвора да краснощёкая молодёжь, в придачу с пустозвонными собачонками, а я убегаю в заснеженный лес, а из леса на окаменелый, низкий берег, а с берега...
Так, а с чего всё началось? Вспомнил...
Первая пара физкультуры на межвузовском стадионе в светлое, бодрящее утро бабьего лета, с терпким запахом небесной водки, настоянной на смоле и листьях.
- Привет, орлы! - зычно, чуть ли не с восторгом поздоровался на весь стадион преподаватель, с красным, широким и улыбчивым лицом.
Он резво подошёл к нашей сгорбленной, кем-то испуганной или чем-то пришибленной толпе, передвигающейся по резиновой беговой дорожке неуверенными, робкими шажками, словно нащупывая безопасное место на минном поле.
- Что такие тусклые? - искренне не понял он и восторженно произнёс, горячо тряся растопыренной пятернёй над головой: - Вы же ведь, о-го-го!..
На что толпа промямлила:
- Холодно...
- Так сейчас согреемся!
- А ещё всю ночь не спали... - добавил из толпы одногруппник, как чёрный "умирающий лебедь" с красным клювом, такой же гибкий и красивый, с алыми от холода губами.
- Что случилось? - Он, конечно, за свою тридцатилетнюю преподавательскую карьеру слышал подобное впервые (!) и был, видимо, крайне удивлён и встревожен тем, что первокурсники, только-только оторвавшиеся от родительской опеки, и живущие в студенческом общежитии, не спали ночью - уму непостижимо!
- Учимся до утра, а на сон времени не остаётся... - жалобно пробурчал мой тёска (хороший, кстати, был артист, когда надо!).
- Ой, бедненькие... - сочувственно закачал головой преподаватель (а он был не хуже артистом. Да, сплошь были артисты - артисты учили артистов!).
- Да... - тут же закачалась страдающими лицами толпа. - Ещё физкультура рано утром, блин! Когда же нам спать?
- Ну, расписание не я составляю.
- Ну так вы войдите в наше положение! - с надеждой подняла глазки толпа.
- Как же я "войду"?
- А давайте, вы нас отпустите, да и всё... как бы, договоримся с вами...
- Нет, ребята, не могу - это же преступление!
- Да бросьте вы...
- Конечно!
- А давайте...
- А давайте побегаем немножко, кружков десять, хотя бы... для начала...
И побегали, вернее, по имитировали бег, после чего я горячо попросил преподавателя:
- А можно буду бегать сам по себе, один? Понимаете, люблю бегать...
Преподаватель понял и разрешил, попросив:
- Только ты всегда мне показывайся на глаза вначале пары.
- Ладно!
С того дня, я только помахивал ему приветливо рукой и убегал...
...тёмный зимний вечер, небесная мгла, пустынный стадион, еле освещённый люминесцентным светом, и окружённый чёрными стенами застывшего леса, через который кое-где возьмут, да и сверкнут тёплые огонёчки человеческого жилья, а может и глаза какой-нибудь лесной души, наблюдающей за мной, а я, посматривая на лес с опаской, наматываю круги по крякающей дорожке...
...жарко, студенты загорают на крышах общежитий, а я бегу по Богашёвскому тракту до Предтеченска (восемь километров от Томска) и обратно, на бегу постоянно выжимаю майку, утираю спину, лицо, глаза, шею... и только белый асфальт, жужжащие машины, заливающийся с двух сторон птичьими трелями лес, за которым, нет-нет, да и визгнет сумасшедшая электричка или прорычит, пугая, локомотив, словно медведь потревоженный...
...покосившиеся крестики на могильных холмиках в светлом лесочке, сморщенные домики, с единственным украшением - резными наличниками на окошках, маленькие чёрные баньки на покатых лужайках, воткнутые гребешки заборчиков в цветущие копны палисадников... и защёлкает вдруг с разных сторон босоногая сельская мелюзга с писклявыми собачками на перегонки со мной, и зашамкают беззубые рты на лавочках с дымящими цигарками, и покатятся колобки баб, еле "запихав" свои сдобы в узкие платья, и запрыгают круглые бородки, да тёплые платочки, и растянется тогда деревня у лесных опушек голосистым петушком, да сизым дымком, да навозным запашком, и разольётся тогда над ней море нежного, чистого неба, и заколышется на нём миленькая солнечная лепёшка, словно от самой ласковой местной бурёнки - мягкая и ароматная...
- Молочко сегодняшнее, ягодки лесные, - галдят бабуси вдоль дороги, как сороки на заборе, - орешки сырые, калёные, грибочки только с лесу, огурчики только с грядочки, картошечка молоденькая, вареньице, цветочки...
И дымится в чашках картошечка, да огурчики рядом блестят, и кружатся у ног лукошки с ягодками, да грибочки в корзинках так и просятся на сковородку, и цветочки в ведёрках сверкают капельками ароматного сока, да мешочки пузатые с орешками кедровыми жмутся друг к дружке, и баночки красненькие, беленькие, непоседливые рядком стоят, да кошачьими глазками глядят...
- Спасибо, в следующий раз!
А бабуси восхищаются:
- Гляди-ка - бегунец какой! Неужели, с города принёсся? Ай, трудяга! Ай, да бегунец, ай да молодец!
А какая-нибудь шустрая обязательно крикнет, да постарается погромче:
- Ну-ка, Петровна, давай-ка, пробегись, хватит зад трамбовать!
- Ой, Сергевна, годков сорок назад бы побегала, а сейчас могу только сидеть, да между ног гудеть! - "прогудит" ей бугристая Петровна и зальётся дорога бабским писклявым хохотом.
А я всё оглядываюсь и улыбаюсь...
...солнечный майский денёк, ослепительная Томь и пена над головой, лесистые, корявые берега, загорающие на молодой травке блестящие студентки и рельефные студенты, с учебниками, конечно, ведь скоро сессия...
...проливной дождь, белые трещины на мутном вспученном небе, бурные прозрачные реки на чёрном асфальте, машины, словно быстроходные катера, режущие водную гладь, окатывают меня "плывущего" и полурастворённого рычащей волной с головы до ног...
...осеннее утро, туманная тропка городского парка, жёлтые шары лип на чёрных подставках, горящие клёны и обжигающие факельным огнём рябины, растерянные берёзки, теряющие в белой мути не заметно для себя те самые, свои любимые воздушные платочки...
...весенний пьянящий вечер, волнующий ветерок с Томи, лесополоса вдоль колючей проволоки, юный тополиный шелест, берёзки, наряжающиеся в воздушные, бирюзовые платочки... а, как же мои берёзки, там, в Томске, на аллее - нашли ли они свои платочки?.. - только ко мне кто-то обращается:
- Извините, пожалуйста...
Кто же это? Оборачиваюсь, замечаю бойца Внутренних войск с автоматом Калашникова и каске за колючей проволокой, он явно что-то хочет спросить:
- Извините, - снова обращается ко мне, - у вас закурить не будет?
- Нет, извини, - отвечаю, расстроившись, что не могу помочь солдатику, но оставляю ему надежду: - Я принесу... минут через сорок. Ты здесь будешь?
- Нет. Приносите на пляжный КПП!
- Ладно!
И бегу домой за деньгами, потом сигаретами, потом на КПП, думая про свои берёзки: "Как же они там? Надо бы навестить..."
На КПП солдатик меня ждёт - отдаю - очень довольный. А берёзки навещаю на следующий день - нашли и так радостно встречали...
...вечереет, промплощадка, серая одинокая дорога, слева растянутый, словно резиновый, Завод разделения изотопов, пробегаю, поворот налево - справа в зарослях проглядываются серые корпуса Опытно-физического подразделения - там "усыплённые" ядерные реактора - "Спите..." - следом замечаю кусочки градирен Реакторного завода - там работающие - "Работайте, только без фанатизма..." - слева появляются хмурые стены Химико-металлургического завода - там "ковались" специзделия для атомного оружия - "Его тоже "усыпляют", но пока не могут..." - поскорее пробегаю и его, поворот направо, бегу..., родной Радиохимический завод, заводоуправление, словно французский батон, разворачиваюсь...
...сумрачный вечер, промплощадка, сиреневая одинокая дорога, красный закат, тишина..., вдруг сзади рычание, оборачиваюсь - рыжее чудовище со стороны хранилищ жидких радиоактивных отходов несётся прямо на меня с оглушительным рёвом, отхожу на обочину, и покорно замираю - будь, что будет! - оно проносится мимо на круглых "лапах", но это не значит, что опасность миновала! - радиация рядом..., впереди две светящиеся точки, приближаются - святящиеся глаза! - чьи? ещё радиоактивного чудовища? - нет! - автобус с "фантамасами" - дремлющей ночной сменой - глянули на меня чёрными глазами на синих лицах - внутри похолодело, бегу изо всех сил..., наконец, город в огнях, родные люди, голубая луна..., подбегаю к подъезду, когда луна уже белая...
Но был хит! А именно...
...Томск. Лето. Ночь. Я не сплю. Я одеваюсь. Я выхожу в ночь. В чёрную липкую ночь, слегка душную после жаркого дня, но и освежающую мягким ветерком, шелестящим где-то над головой, в чёрной шапке спящего сквера, повисшей на фоне звёздного неба. В чёрную ночь, слегка отрезвляющую после резких ароматов дневного мира, но и дурманящую своими тонкими таинственными запахами, где в непостижимой палитре, можно различить оттенки тополиной листвы, остывшей земли, гнутой травы, похолодевшей реки, и ещё чего-то знакомого с детства, похожего на запах костра и фиалок. В чёрную ночь, слегка веселящую волей, павшей к ногам, но и волнующую такой лёгкой доступностью этой самой воли! И впитав сразу все эти чувства, и приняв правильное решение, начинаю бежать к проспекту Кирова...
Общежития "физиков", "автоматчиков", "химиков", "энергетиков"... притихли, притухли, но всё рано, не спят: они усыпаны жёлтыми огоньками, а в огоньках празднующие свой нескончаемый праздник студенты. Там музыка, танцы, смех, стаканы в руках и просто руки, поднятые вверх, и зависшие в жёлтом пространстве с растопыренными пальцами. Обычно, это руки студенток. Они любят так делать, когда их обнимают за талию и целуют живот, грудь, шею, щёки, губы, волосы... студенты, пусть даже не из их группы, или даже не из их вуза, как-то умудрившиеся "сохраниться" в чужом общежитии на ночь. А если в квадратных огоньках не видно и не слышно праздника, значит, там студенты готовятся к коллоквиуму, к примеру, по аналитической химии или зачёту по социологии, или чертят проект по примеху, или даже сопромату! А ещё, там, может быть, проснулась лялька и курносая мама, недавно задремав с учебником на груди, склонилась над ней, и поёт детским голоском студенческую колыбельную: