С утра густой туман. Тихо кругом: ни машин не слышно, ни людей, ни птиц, ни ветра, даже вечно обозлённых собак на автостоянке по дороге в парк: туман всех оглушил, поглотил все звуки. Даже шаги свои не слышу.
Белое месиво кругом! Всё - город, лес, степь - окутано густым белым дымом, тяжёлым, жирным, липким. В городе он вяжется с домами, пучится на дорогах, в лесу - смешивается с деревьями, как сметана с овощами, а в степи ему раздолье - летит! Пожрал дальний берёзовый лес, яблоневые посадки в сторону аэропорта, сосёнки, сопки.
Почаще выбегаю за лес: с детства люблю наблюдать за осенним туманом в степи, как он клубится, движется, садится или возносится - наблюдать за его мятежной, бурной жизнью. И всегда возникает тогда немножко печальное, светлое, известное ещё со школьной поры, волнительное чувство расставания с летом, с каникулами: "До свиданья, лето!". А мама в последние дни каникул, читая мои мысли, говорила всегда с осенней улыбкой: "Да-а, вот и кончаются каникулы, скоро в любимую школу!"
Парк кажется опустевшим. Но нет-нет, да вырисовываются вдруг тихо из тумана ходоки, словно невидимый художник вначале быстрыми и слабыми штришками намечает их контуры, потом плавно обводит, заштриховывает, разукрашивает, наполняет их объёмом, дыханием, теплом и совсем рядом со мной дарит им последние мазки, капельки. И вот они совсем рядом кивают, говорят приветствие, улыбаются. Встречи получаются без свидетелей, почти интимные.
Постепенно туман рассеивается, уносится прочь: ветер делает своё дело. Открываются степь, дорожки, деревья. Появляются звуки, голоса.
Слышится голос тренера пенсионерок. Подбегаю ближе. Они на своём месте. Стоят молча с закрытыми глазами вокруг тренера. Крутят головами то в одну сторону, то в другую. Затем по команде начинают медленно поднимать руки к небу, глубоко вздыхая. На выдохе медленно опускают. Встряхивают. Снова поднимают. Вздыхают. Опускают. Выдыхают. Встряхивают. И лица их движутся синхронно движениям рук.
Глядя на них в этот момент, можно подумать, что они под гипнозом, что у них происходит гипнотический сеанс. Тем более, что команды тренера в этот момент какие-то холодные, отрешённые - гипнотические.
Да, зарядка, как заметил, начинается у них расслаблено, очень неспешно из тягучих движений головы, рук, наклонов. Затем темп ускоряется, благодаря командам тренера, которые из "холодных" и "гипнотических" постепенно "согреваются". И все они тогда на глазах словно "разгораются".
И вот команды уже "горячие", резкие, звонкие, словно выстрелы - те самые, привычные для слуха! И вот все они уже заряжены активностью, горят задором, движениями - жизнью!
Заряжают и меня в какой-то степени, я это тоже заметил.
Лай собак где-то в лесу. Вообще, стало модно выгуливать собак в парке. Раньше собак практически не было. Сейчас много. Может и ничего в этом нет плохого, но собаки для бегунов часто - враги! Никогда не забуду, как однажды на меня бегущего вдруг откуда-то из кустов кинулась большая собака. И сразу вцепилась в ногу. Хорошо, что были толстые штаны. Но и те прокусила и на ноге оставила отпечаток пасти. До крови, слава богу, не дошло, но приятного мало. Потому с тех пор всегда с тревогой отношусь к четвероногим во время бега.
На небе в молочной пене просвечивает жёлтый пушистый клубок. Его кто-то бросил в безразмерное небесное ведро со свежим парным молоком и вот он теперь бултыхается в нём.
Хрустальная роса на траве и листьях сверкает и переливается на солнце. А когда бежишь, деревья поворачиваются перед тобой - красуются, некоторые ещё и танцуют в настоящих праздничных нарядах. Но ветер вдруг дунет, и вся эта сверкающая красота словно дождём накрывает!
Грибники уже за работой: после туманного утра - самая грибная пора. Ходят по лесу наклонившись, с корзинками, палочками, которыми разгребают мягкий ковёр из прошлогодней листвы: ищут грузди. Иногда перекликаются. Одна молодая женщина особенно весело криклива в это утро, что непривычно для опытного грибника. Сразу понятно: начинающий...
Две пожилые дамы идут неспешно по дорожке навстречу. Одна с жаром, усиленно и настойчиво, с мрачным выражением лица о чём-то рассказывает другой. Неужели нашла душу и голову, в которые можно "переложить" всю накопившуюся в себе, тяжёлую и душную, и теснящую уже её информацию! Неужели нашла свою жертву! И та, другая, покорно слушает её - принимает в себя этот словесный ядовитый груз, и даже ни слова не может вставить, лишь произносит звуки. Мне даже жалко её стало.
Лес - это не место для разговоров, особенно негативных. К сожалению, пользы от подобной прогулки никакой, только страшный вред: бесконечные, пустые, глупые, злые разговоры только высасывают жизненные силы, губят здоровье, заряжают отрицательной энергией, особенно слушателя, который после подобного общения морально опустошённый, обессиленный, больной, свет ему - не мил, а потому что он пообщался с настоящим вампиром!
Надо бежать со всех ног от болтунов-вампиров, бежать без оглядки от них, от этих страшных, жестоких, беспощадных людей, а тем более здесь, в тихом, свежем утреннем лесу...
"Скрипучая" идёт в быстром темпе, видимо, в соответствии с темпом музыки в её наушниках. Вся - в процессе. На моё приветствие всё же кивает головой.
"Заведённый", как всегда, заведён: носится маленькими кругами, куда-то торопится, на лице - нетерпеливый и мучительный оскал, дескать, когда же, наконец, я свой "проклятый" километраж пробегу, ведь это так важно, хотя "батарейка" моя уже почти разрядилась! Я только недоумённо и сочувственно то и дело провожаю его взглядом и задумчиво произношу:
- Зачем?
Зато "удалой" вышагивает в своё удовольствие! Нет, не нужна ему эта изнуряющая беготня и даже ходьба с постоянно ровным темпом не нужна, словно неживая, а роботизированная! Нет! Ему нужна каждый миг разная жизнь, чтобы получать от неё каждый миг разное удовольствие, к примеру, от своей залихватской, ничем не обременённой прогулки, от играющего каждый миг свежими звуками и каплями леса, от летящего ветерка, пения птичек, игры солнышка, от каждого встречного.
Вот он повстречал "Дядю Стёпу на пенсии". Задрав голову на него, он что-то торопится ему рассказать, судя по его счастливому выражению лица, что-то прекрасно-грандиозное! Седовласая грудь, естественно, нараспашку у него. Широченные штаны спали с небольшого пуза, потому чуть волочатся по асфальту, но приподнять их пока некогда, ведь он что-то пытается успеть рассказать уже уходящему "Дяде Стёпе на пенсии", что-то жизненно важное, которое ему поведало пару мгновений назад его любимое радио, которое, как всегда, перед ним. А громадному по сравнению с ним "Дяде Стёпе на пенсии" некогда: он ещё активней начинает работать финскими палками, ускоряя свои широченные шаги, потому "удалому" не угнаться за ним. Но он бежит за ним: торопится до рассказать. А "дядя Стёпа" - от него! Забавно.
Но не до рассказав, "удалой" не расстраивается. Я даже уверен, что он не умеет вообще расстраиваться, что душа у него всегда, несмотря ни на что, счастливо поёт!
Да, перед ним неизменное радио. Оно ему что-то весело сообщает, что-то самое свеженькое, отчего он почти в восторге. От некоторых сообщений он даже подпрыгивает, голова его тогда отчаянно дёргается, а глаза удивлённо расширяются, словно разбухают.
Приветствуя меня, он поднимает над головой кулак. И я не сомневаюсь, что он вложил в этот жест всю свою силу.
- Физкульт-привет! - кричит он мне.
Отвечаю также, с кулаком над головой. А по радио звучит "Пинк Флойд"! Это так неожиданно, что у меня - глаза из орбит! Я даже теряюсь: философская мелодия британской роковой группы ранним утром в недавно проснувшемся, ещё нежном лесочке где-то посреди казахской степи, где звучит она как-то по-новому, так необыкновенно, так ещё загадочней и грандиозней!
Потом, придя в себя, долго восторженно повторяю:
- Во даёт "удалой"! Боллл-шой орррригинал!!
А вот молодая дочь казахских степей тихо-мирно сидит в беседке и завтракает: перед ней на белом платочке бутылка кефира, котлетки, яички, ломтики сыра, свежая казахская лепёшка, помидор, зелень. Она неторопливо лакомится. Рядом прислонён к лавочке велосипед. То есть, она совершила на природе утреннюю велосипедную прогулку, а теперь здесь же в свежей лесной красоте завтракает в лучах встающего солнца, под пение птичек...
На тренажёрах никого. Замечаю искусно сплетённые паутинки. Тонкая работа! Одна - на перекладине, другая - на брусьях. На солнце разноцветно переливаются маленькими бусинками капелек, словно ожерельем маленьких бриллиантов...
Пойти бы за шампиньонами в степь, наверняка они вылезут! Но сегодня другие планы: сегодня годовщина папы.
2
Завтракая, слышу настойчивый стук в дверь. Оказывается, соседка Люба из шестой квартиры.
- Костя, здравствуй! Так мы тебе и не дадим спокойно уехать, - словно извиняясь, со вздохом говорит она.
- А что случилось?
- Дело в том, что мы собираем по десять тысяч тенге на новую трубу! Наша труба уже совсем сгнила, - начинает почти скороговоркой объяснять и при этом отходить назад, словно опасаясь меня. - Ведь не сегодня, так завтра совсем сгниёт и отвалится, и тогда мы останемся без холодной воды. Так зачем же нам ждать!
- Конечно, не надо ждать.
Быстро отдаю денежку. А соседка Люба всё также продолжает:
- Мы же сейчас сами содержим свой дом.
- Знаю... - успеваю вставить.
- Вначале нам выставили счёт аж на двадцать четыре тысячи с каждой квартиры! Но ребята наши подсуетились, и вот, слава богу, нашли за десять. Вот только срочно надо деньги им отдать!
- Всё правильно! Хорошо! - Под её темп подстраиваюсь сам и начинаю также быстро, почти скороговоркой: - А как, к зиме-то готовы? Я знаю, что в прошлую зиму авария была...
- Была! Но мы пережили. Страшно что творилось! Наша половина ещё более-менее, а вот та половина, - махнула она рукой в сторону, - полностью вся разморозилась! Приходилось горелками отогревать трубы, батареи. Было, конечно, такое... словами не описать! Но мы пережили.
- Ну а сейчас-то готовы к зиме?
- Ну вот тогда устранили аварию - тепло стало...
Наши голоса звенели на всю парадную, словно пули рикошетили от стен.
- Значит, - хотелось подытожить более конкретно для самоуспокоения, а-то, как показалось, она не очень внятно сказала о готовности к зиме, - будем надеяться, что будет тепло зимой, - глядя в её беспокойные глазки, произнёс я, ожидая её согласия.
- Будем надеяться, - согласилась она, но пожала плечами. - А что нам ещё остаётся!
- А вот меняют в городе трубы, все тротуары перекопаны... - начал было я.
- Это нас не касается, мы собираем на свою трубу, которая в подвале у нас...
- Понимаю. Просто ничего не делается: перекопали и бросили. Вода-то будет у нас? Может, от этого и воды нет горячей?
- Что там за трубы меняют, не знаю! - машет она рукой. - Вода-то бежит, но холодная. Да она всегда такая у нас, мы уж привыкли. Главное, чтобы трубу холодной воды сейчас успеть нам поменять! А вот как с теплом будет зимой, не знаю. Ну вот после того, как устранили аварию, тепло стало, - повторила она и добавила: - А загадывать на следующую зиму не буду.
- Понятно... - задумчиво сказал я, соображая: "Значит, гарантии нет, что будет тепло и снова чего-нибудь не случится. Значит, люди здесь всегда готовы к худшему, уже привыкли ждать худшего, если она так говорит: так спокойно, словно о чём-то обыденном. Значит, привыкли ждать и переживать худшее..." - Спасибо вам!
- Тебе спасибо! - бежала она уже вниз.
Как и раньше, лет сорок пять назад, такая же худенькая, ответственная, деятельная, подвижная, всегда за всё переживающая, всегда неравнодушная. Ей не лень каждый день по несколько раз утром, днём и вечером бегать вверх-вниз, вверх-вниз, стучаться в каждую квартиру, каждому объяснять, у каждого просить, а кого-то и ругать! Потому некоторые просто не открывают дверь. Она тогда начинает громче стучать своими худыми руками - костяшками, настойчивее, терпеливее. А за дверью в этот момент тишина, наверное, ходят на цыпочках, чтоб не обнаружить себя. Ведь не у каждого есть деньги. А кто-то просто не хочет платить. Вот эти-то и прячутся от неё. А кого-то просто дома нет. Но она-то всех знает - знает кто, когда дома, знает к каждому подход, как с кем разговаривать.
Передо мной она, как показалось, немножко робеет. Может и понятно почему - редкий я гость. Но робеть передо мной! - перед тем самым пацаном, который на её глазах игрался в песочнице в "ножички", гонял по двору на велосипеде "Орлёнок", учился с её дочками в одной школе! Перед тем самым, что на её глазах на коммунистических субботниках садил вместе с её дочками деревья во дворе, рос вместе с ними...
Вот как жизнь пролетела: от песочницы до седых волос!
Помню, мне было лет шесть (перед самой школой). Мы недавно совсем переехали в эту квартиру. Меня во дворе ещё не знают пацаны, потому косятся хмуро на меня, а некоторые, которые постарше, стараются даже не пускать на качели, на горку, на лестницу в виде полукруга.
И вот на второй или третий день я решил на эту лестницу залезть. Но Толян, которому лет восемь (самый драчливый пацан - вожак местной шпаны) грубо отталкивает меня в сторону, дескать, таким здесь не место! Я с силой также отталкиваю его и быстро забираюсь на самый верх. И, вцепившись в железные прутья, весь сжавшись, замираю. Толян, поднявшись ко мне, сильно бьёт меня кулаком по спине и сразу спускается вниз, чтобы не получить сдачи. А я как сидел, так и сижу.
Поняв, что я за ним не побегу, он снова поднимается ко мне, снова бьёт по спине и снова быстро спускается. Я сижу. Больно, конечно, но сижу. Толян снова поднимается и снова бьёт...
В общем, так продолжается ещё несколько раз, пока соседка Люба не вмешивается, ведь она наблюдала за нами и не выдержала!
- А-ну перестань бить! - подбежав, закричала она на Толяна. - Это что такое! Сейчас дедушке пойду твоему жаловаться!
К слову, у Толяна не было отца. И единственный человек, которого он боялся, был его дедушка - ветеран войны...
Так вот, начала она его ругать и стращать, да ещё кулаком стала грозить ему. В общем, заступилась за меня. Толян сразу сообразил, чем ему это пахнет. А пахло это настоящим солдатским дедушкиным ремнём! И потому сразу куда-то смылся. А я всё, вцепившись, сижу. Но уже довольный сижу, что отстоял своё право на дворовые развлечения. Даже улыбаться стал. И о спине забыл, хотя больно было.
Соседка Люба подошла ко мне, посмотрела на меня улыбающегося и поражённо произнесла, покачивая головой:
- Ну ты, Костя, и терпели-и-ивый...
Слава богу, что есть у нас сейчас такой человек, благодаря которому что-то делается, исправляется, налаживается, чинится. И я не сомневаюсь, что случись сейчас за кого-то заступиться, она также, как и тогда, подбежит и начнёт кричать:
- А-ну, перестань! Это что такое...
3
Сейчас нет уже той лестницы, той горки, тех качелей. Сейчас всё по-другому. Но двор от этого не опустел, не стал тише, скучней: ребятня в погожие деньки всегда есть и всегда веселит, и радует, как и мы, наверняка, когда-то веселили и радовали взрослых.
Мама всегда говорила летом: "Уж наш двор все любят: с других дворов в наш двор бегут! Целыми днями у нас здесь работа кипит..."
Вот и сейчас весело во дворе: солнышко пригрело, ребятня тут как тут! Носятся, кричат, кувыркаются, кружатся и качаются на новых качелях и летит неудержимый, как ветер, во все стороны счастливый детский смех!
Только шахматистов не хватает. Раньше, помню, они постоянно были вот там, под старым тополем и яблоньками. Там стоял стол, лавки. Кому не хватало места, стояли, ведь толпа немаленькая собиралась: приходили мужики даже из других дворов.
Компания шахматистов была сбитая, с огоньком! Кто-то, не отрываясь смотрел на доску, а кто-то незаметно поддавал в этот момент под яблонькой. Потом с хрустом кусал яблоко, шумно хмыкал носом, потирал руками или утирал руки платком, снова занимал своё место у доски. Кто хотел перекурить, отходил в сторонку.
Внимательные, сосредоточенные, у некоторых нахмуренные, а у кого-то наоборот весёлые лица, красные от волнения и не только от волнения.
Азарт был велик. Играли в напряжённой тишине. Болельщики ни коем образом не смели подсказывать или даже высказывать мнение о ходе игры. Если подобное вдруг происходило, случался целый скандал: игроки, словно взрывались - крики разносились по всему двору! То есть, были свои правила поведения.
Победитель оставался за доской. На место проигравшего садился новый игрок - строго по очереди. Победитель, как правило, внешне не выражал бурно своих эмоций - сдержанно, по-деловому, уважительно к проигравшему. Зато проигравшие - по-разному: кто-то чего-то бурно доказывать начинал, нервно двигая фигуры по доске, что-то объяснять, но это уже ничего не значило и все взрывались либо смехом и шутками, либо перепалками, кто-то плевался, махал рукой, расстраивался, а кто-то наоборот начинал шутить, подтрунивать и над собой, и над победителем, ведь у него спало напряжение. То есть, во время партии - штиль, с окончанием - буря!
Частенько папа, идя с магазина или с прогулки, заворачивал к ним. Тихо здоровался с теми, кто обращал на него внимание, скромно пристраивался, и начинал строго наблюдать. Но почему-то никогда не играл.
Маме, как она рассказывала (я тогда учился или работал, в общем, жил отдельно), в один прекрасный день стало жалко его: "Стоит среди мужиков, смотрит, не играет, - рассказывала она, - а самому хочется ведь, я же знаю! Ну, мне жалко его стало. Давай, говорю, отец, учи меня, будем играть вместе!"
И она удивительно быстро научилась. Да не просто научилась, а ещё и выигрывать у папы стала! Редко очень, конечно, но всё же...
Великая игра их очень затянула. Каждый день играли по нескольку раз. Да так эмоционально иногда - страсти горели, ведь мама оказалась под стать папе азартным игроком!
- Ну что, Люба, партию? - оживлённо спрашивал теперь каждый вечер папа.
- Ну давай, отец, - загоралась тут же мама и, как правило, добавляла с хитроватой улыбочкой, потирая руки: - Мне же надо отыграться! - И бежала доделывать свои дела.
Папа брал шахматы, которые были теперь всегда под рукой, ровненько расставлял фигуры, спокойно ждал - настраивался...
Когда терпение было на исходе, шутливо-строго произносил:
- Ну? - (дескать, сколько можно ждать!).
- Бегу-бегу... Бегу-бегу...
И вот мама подбегала, утирая руки о фартук. Садилась. Определяли, кто каким цветом играет. Начинали...
Папа, как правило, сразу начинал активно играть большими фигурами: ферзя, кони у него громко, резко, высоко летали и скакали по доске!
- Ну, опять начал шуровать! - недовольно замечала мама, хмурясь, и ниже опускала голову к доске.
А батя словно не слышал: во всю продолжал свою беспощадную, смелую тактику с бесстрастным выражением на лице.
Наблюдать за их игрой без улыбки было нельзя. Особенно мне смешно было наблюдать за мамой, когда папа решительно и широко двигал фигурами, а она, еле успевая за ними следить, ещё сильней хмурилась, сжималась и ещё сильней задумывалась.
- Думай, Люба, думай! - обязательно в этот момент говорил папа, так строго и назидательно, словно учитель незадачливому ученику.
- Да думаю я, думаю, - отмахивалась мама с опущенной головой.
Мы с папой в этот момент, улыбаясь, переглядывались.
Иногда папа, кивая на маму, мне тихонько многозначительно говорил:
- Мать думает...
А мама вся была в игре, обо всём другом забывая, что по-настоящему было поразительно: только шахматы имели над ней силу, только их магия!
Иногда она задумчиво приговаривала, не отрываясь от доски:
- И чего это ты здесь, отец, замышляешь... инн-тереесно...
Вдруг она, о чём-то догадываясь, удивлённо и сердито хмыкала и снова повторяла, но уже с силой в голосе и угрожающе:
- Это даже очень интересно...
- Ну, ходи не-то! - нетерпеливо бросал ей папа.
- Подожди, отец, - с хитринкой произносила она. - Меня так просто не проведёшь. - И вновь замирала, только глаза прыгали по доске.
Вдруг, разгадав, наконец, папину комбинацию, удивлённо произносила:
- Ну, отец! Ну даёшь!
- Чего? - смеялся папа.
- Ты что, решил мою королеву срубить, что ли?
- Ох, Люба... - смеялся папа от души. - Чего-то думает ещё, понимает...
- Конечно понимаю: не одному же тебе понимать! Меня так просто не проведёшь: не на того нарвался! - грозила она ему пальцем.
- Ну ходи давай!
- А я пойду вот так! - Она делала ход, но руку не отнимала от фигуры, следя с открытым ртом за папиной мимикой.
- Ну, сходила? - нетерпеливо и шутливо-грубо спрашивал он.
- Сходила... - И отрывала руку неуверенно, даже испуганно.
Батя тут же делал какой-нибудь неожиданный, просто ошеломительный для мамы ход или резко, с высокой амплитудой, громко рубил мамину фигуру, на что она подавлено цыкала и недовольно, и расстроенно произносила:
- Ну, отец... опять ты пошёл шуровать...
И снова низко склонялась, сжималась, хмурилась и начинала думать...
Главное, конечно, чего всегда добивался папа, применяя такую смелую, "ошеломительную" тактику - это сразу психологически подавить противника, чего он с успехом и добивался: мама терялась, начинала сильно волноваться...
Вдруг папины ферзя и конь оказывались рядом с маминым королём.
- Ну отец! - испуганно встрепенувшись, вскрикивала мама. - Опять ты меня загоняешь в самый угол!
- Я же говорю тебе "думай"! - очень строго отвечал папа.
- Так я думаю! - с отчаянием в голосе кричала мама.
А батя хладнокровно доделывал своё дело, совершенно не меняя тактику, и совершенно без всякой жалости к противнику.
- Мат! - вдруг глухо выстреливал он в пространство, громко ставя ферзя на победный квадрат.
Мама несколько секунд сидела неподвижно, только глаза её моргали на доску. И, поняв, что действительно мат, быстро вставала, вздыхала, махала рукой и шутя, и с обидой говорила:
- Хоть бы поддался мне раз. - И уже на кухне, стыдя: - Никакой жалости в тебе нет, отец!
Папа смеялся:
- Ох, Люба, Люба... Никак у тебя не получается у меня выиграть. Ну давай ещё партию! - торжествуя, предлагал он.
- Да снова проиграю.
- Конечно проиграешь, потому что не думаешь!
- Да почему я не думаю? - с обидой спрашивала мама. - Всё я думаю...
- Нет, не думаешь: ходишь, лишь бы сходить. А у тебя каждый ход должен быть нацелен на моего короля. В голове у тебя всегда должна быть выигрышная комбинация, которую ты должна проводить.
- Да как же мне её проводить, если ты мне не даёшь, если ты своей королевой и своими конями мне не даёшь опомниться!
- Потому что я сразу захватываю инициативу, - рассудительно говорил папа, - и играю сразу по всей доске. А ты, как прилипнешь к моей королеве с самого начала, так и гоняешься за ней всю игру, другого ничего не видя. А ты должна всю доску видеть!
- Всё я вижу! - не сдавалась мама.
- Нет, не видишь...
Но мама была хорошей ученицей. И как-то раз она взяла, да и выиграла папу...
- А мы пойдём вот так, - как-то в один прекрасный вечер сказала она с какой-то необычной внутренней уверенностью, а тем более, впервые сказала "мы" по отношению к себе!
Это сразу привлекло моё внимание и, бросив все дела, подошёл к доске.
Глянув внимательней, я, к своему немалому удивлению, констатировал, что инициатива на маминой стороне. Более того: она обложила папиного короля и во всю "жмёт" его в угол!
Глаза её сверкали, эмоции зашкаливали, от волнения у неё даже чуть тряслись руки: подумать только - впервые она была в шаге от выигрыша! У неё даже дыхание стало другим - учащённым и громким.
Папа же в этот момент был непривычно скромен и тих: начинал он как обычно громко, смело, широко, но постепенно всё как-то стихло, спало.
И вот концовка игры - самое интересное.
- Такххх, - крайне сосредоточенно и непривычно уверенно произносила мама, анализируя очередной папин ход, и даже при этом потирала ладонями.
Отец практически уже не думал (смирился с проигрышной позицией: сегодня вообще он какой-то рассеянный), и весь интерес теперь его сводился к наблюдению за игрой противника: как она ему поставит мат, ведь его ещё нужно было суметь поставить, учитывая её неопытность.
- А мы пойдём вот так! - смело и по-деловому говорила теперь мама, делая ход. - Шах! - грозно и радостно объявляла она.
Папа спокойно уходил. Ему явно не нравилось, что игра затягивалась, что мама никак не может поставить мат.
- Вот зачем тебе этот шах? - спросил он её вдруг недовольно. - Что он тебе даёт? Тебе мат уже давно нужно ставить, а ты всё какие-то "шахи" мне объявляешь!
Мама молчала: она понимала, что папа прав, что сделать последнюю точку в игре она пока никак не может: не видит мата, только чувствует его.
Наконец, после нескольких ходов она облегчённо объявляет:
- Мат.
- Ну, слава богу! - выдыхает папа, словно у него гора с плеч, и, тут же повеселев, восхищённо говорит: - Ну, Люба, выигрывать меня стала!
- А ты как думал!
4
Буйно разросся во дворе карагач: папы нет - никто за ним не ухаживает. Отец периодически подпиливал его, придавая ему аккуратный стройный вид. Эти крепкие, в высшей степени неприхотливые деревья, с небольшими тёмно-зелёными сухими резными листьями, всегда красиво вписывались в общий зелёный ансамбль, состоящий также ещё из тополей, яблонь, ив...
Чудесный летом был двор! Высокие тополя перед открытым балконом тянули свои спокойные шелестящие разговоры, наполняя квартиру свежей, смолянистой, оттого дурманящей, прохладой. К их проникновенным, тёплым "драматическим тенорам" умело подстраивались "лирические тенора" белых ив у соседнего дома и это упруго обрамлялось баритональными волнами карагача, отчего получалось пространственное, такое глубокое многоголосье.
Я любил, когда стемнеет, выйти на балкон, поднять глаза на звёздное небо, и в тишине, утопая в аромате и шелесте листвы, слушать ночь, глубоко вдыхать успокаивающий ветерок.
Тогда всегда была большая яркая луна. Она висела прямо перед глазами, и серебристо освещала пустынный двор: за тополями ровно темнели заросли карагача, за ними светлели яблони, ивы, дорожки, лавки, застывшие качели. Снизу тянуло ароматным теплом земли и цветов космеи - цветов детства, а рядом, в ящиках, бесподобно благоухала мамина ночная фиалка.
Мама аккуратно позванивала на кухне посудой, папа в прихожей бойко шоркал щёткой, начищая туфли к завтрашнему дню, сестра в комнате под лампой тихо склонялась над книгой. А я стоял на балконе, слушал, наблюдал, вдыхал...
Был тихий, мирный и ласковый, звёздный летний вечер. Ещё каникулы, но скоро в школу. И последние деньки отдыха были особенно милы.
Уже началась уборка хлеба - страда. И со степей, верней, с хлебных полей ветерок доносил хлебный дух вперемежку с запахом горячей, сухой пыли. Я невольно поворачивал в ту сторону лицо и представлял, как завтра утром выбегу в степь и подбегу поближе к комбайнам, как золотистые хлебные крупинки, поблёскивая красным отливом в лучах встающего солнца, и дымясь благородной пылью, будут ссыпаться в грузовики, как по-доброму явственно и так естественно, даже гармонично с дыханием утреннего хлебного поля будут плыть и тарахтеть комбайны, как в кабинах постепенно вместе с солнцем будут светлеть красные лица комбайнёров, их глаза, улыбки...
Отсюда с балкона, в эти счастливые вечера юности всё виделось вокруг на многие километры прекрасным, всё было понятным и однозначным, своим, родным. И казалось, что всё всегда будет именно так, а не иначе, именно так - так хорошо. Казалось, что так хорошо будет вечно. И что жизнь будет вечна.
Юность - не просто имеет право так думать, но и должна так думать...
Но времена стали стремительно меняться. И в девяностые, казалось, что и природа, подстать людям, сошла с ума, вытворяя немыслимое...
Как-то в ноябре, рассказывали родители, дня три подряд шёл сильный снегопад. Намело огромные сугробы. Такие же сугробы лёгкого, пушистого снега намело и на густой кроне карагача. Вдруг вечером третьего дня резко потеплело. Ночью вместо снега пошёл дождь, который морозным утром на глазах превращался в ледяной, и на деревьях сырые снежные шапки очень быстро превращались в глыбы льда, под тяжестью которых замороженные ветви карагача начали со страшным треском ломаться!
- Ох, как страшно было! - повторяла тогда много раз мама, рассказывая мне приехавшему в гости, и, глядя на неё, можно было не сомневаться, что в природе творилось действительно что-то невероятно страшное. - По всему городу деревья со страшным треском ломались! Это что-то было, ты бы видел! Словно конец света наступил! Вот сила-то была какая - это же такие толстые ветви ломались! Страшно было! Отец тогда все верхушки карагача со снегом спилил во дворе...
5
У парадной встретил соседа и товарища юности - Володю, улыбчивого, круглолицего, хитроватого деревенского паренька! Родился он в деревне, там и вырос. Отец работал трактористом. Он рассказывал, как бегал за отцовским трактором по полям, как мылся в бане по-чёрному, как совсем рядом были карьеры, где в пыли и шуме с утра до вечера орудовали огромные однолапые экскаваторы, жадно и с грохотом загребая каменную породу, и ссыпая её в кузова самосвалов...
Потом армия, Северный флот, авария, травма, сложнейшая операция в Ленинградской военно-медицинской академии, где его "заново собрали по кусочкам". Инвалидность...
Но не отчаялся - жизнь продолжалась: и стихи были, и гитара, и спорт, и фотоаппарат, и магнитофон с "бобинами" и огромными колонками, которые он летом вытаскивал на балкон своей квартиры на пятом этаже и врубал на всю катушку какую-нибудь супермодную зарубежную группу, типа, Boney M или ABBA, или что-то в этом роде. Бабули на лавочке у подъезда вначале, как по команде, вздрагивали, словно дремавшие и испугавшиеся наседки, потом по-вороньи ворчливо переглядывались. А самая высокая Марковна, с плоским белым лицом, воинственным коршуном крутила головой поверх других голов.
Надежда - самая молодая и самая широкая, просиживающая на одном и том же месте каждый день с раннего утра и до позднего вечера (папа всегда поражённо недоумевал, глядя на неё из окна: "Как же это она без туалета-то обходится целый день?" - Да, это было невероятно для всех, ведь не вставала с лавки с рассвета до полуночи!) - так вот, эта Надежда, очень недовольно то и дело начинала цыкать, еле сцепив руки пониже живота, двигать "набычено" голову из стороны в сторону, всем видом показывая, что очень недовольна, что у ней даже нет слов, как она недовольна! Зато рядом с ней до смешного маленькая (как ребёнок-карапуз!) и самая старенькая баба Лена, которой уже было под восемьдесят, поднимала щекастое лицо к его балкону и с шальной улыбочкой начинала отстукивать под музыку своей детской ножкой. Потом смотрела перед собой с той же улыбочкой, ножка продолжала отстукивать, да ещё и голова её начинала в такт подёргиваться (я всё подмечал с балкона). Без сомнений, получалось это у неё искренне и непроизвольно.
Так и сидела она, пока звучала музыка, шаловливым карапузом рядом с устрашающей подружкой-глыбой, и смотреть на них без смеха не получалось.
Макс в этот момент начинал как всегда танцевать свои прикольные, по-восточному гибкие танцы и все падали от смеха. Малышня становилась ещё веселей и резвей. Собачки - смелей и звонче. А моя собачка, Ладуся, вначале вскакивала с половика, вся настораживалась, прислушивалась, смотрела на меня недоумённо, дескать, это что за гром среди ясного неба?! Потом, поняв, ругалась в сторону Володиного балкона. Потом ещё ворчала по-своему и снова растягивалась на половичке. Ей, кстати, невероятно нравилось полёживать на балконе: в теньке, свежо, ветерок поддувает, ароматно, она сверху всё и всех видит, можно и подремать, и на кого-то сверху смело поворчать, ведь её сверху недостать! А тем более, лежала она на деревенском тёплом, мягком половичке, сотканном бабусей из лоскутиков. В общем, настоящая летняя благодать! Но когда Володя врубал свой магнитофон "благодать" нарушалась, что ей очень не нравилось.
В общем, Володя, бывало, хорошо взбадривал весь двор!
Всегда с приветливой улыбкой и детским удивлённым взглядом. Всегда вежлив, внимателен. По-настоящему влюблённый в город, считая его лучшим городом земли.
Вроде, постарел. А может, и нет. А может, такой же, как лет сорок назад, когда мы с ним бегали по утрам кроссы - не поймёшь его: такой же улыбчивый круглолицый пацан...
Так как в основном мои приезды вначале сентября, он, при встрече, всегда начинает о своей "ненавистной" картошке. И в этот раз то же самое:
- Ох, эта картошка меня уже достала! - выпячивает, как всегда, на меня глаза.
- Что такое? - с тревогой спрашиваю, подыгрывая ему.
- Да, земля такая плотная, как камень! Совсем невозможно копать! Я две сотки уже неделю копаю! Дочь сидит, каждую картофелину очищает...
А тут и соседка Нюся с третьей квартиры появилась. Он и ей начинает также горячо:
- Эта картошка, это просто что-то!
- Что такое? - хрипит тревожно она с одышкой.
- Я не понимаю, как её копать! Это просто наказание какое-то. Пробовал вилами, вообще невозможно...
Он и растерян, и взволнован, с таким жалобно обескураженным выражением лица. Ему невольно начинаешь верить и даже сочувствовать. Может быть, он искренне говорит, а может, это игра. А если игра, то зачем, ради чего?
С одной стороны, смешно его слушать, с другой - не очень понятно, как может какая-то картошка портить жизнь человеку, с третьей - это начинает на самом деле уже раздражать: каждый год при встрече он начинает с одного и того же!
- О, эта твоя картошка! - восклицаю я. - Брось ты её в конце концов!
- Да я бы рад, но тёща с тестем не понимают: картошку им надо и всё!
- Я не понимаю этого, Володя! - нетерпеливо махаю рукой, всем видом показывая, что не хочу разговаривать об этом.
- В баню пойдём? - скорее меняет он неприятную тему на приятную.
- Конечно!
Договариваемся на субботу.
- Я сейчас на кладбище: сегодня годовщина папы.
- Я помню.
- Зайди вечером.
- Если смогу: сейчас на дачу картошку...
- Всё понятно! - перебиваю его.
Он и сам понимает, что хватит уже о картошке. Да и я его понимаю, конечно: мечется-мечется, ведь скоро зима, а семью надо содержать, сын - школьник, дочь - студентка, а у него пенсия маленькая, хотя и есть работёнка, но денег, понятно, не хватает...
6
Соседка Нюся постарела, но не настоль, чтоб пожалеть, а ведь лет-то уж немало, ведь ещё до нашего приезда они семьёй здесь в этой же самой третьей квартире жили. А было мне тогда семь лет. Значит, сорок пять лет назад. Была тогда у них тихая простая семья.
Отец их был шахтёром, если не ошибаюсь, небольшого роста, жилистый, кудрявый, шутливый, всегда выходил на улицу покурить. Стоял у подъезда, чуть сгорбившись, узкоплечий, с большой головой от кудрявой шевелюры или от кроличьей шапки. Смотрел перед собой или под ноги, иногда прохаживался взад-вперёд, попыхивая папироской. Если встречал моего отца, всегда затевал разговор, часто что-то спрашивал и в шутку, и в серьёз, к примеру:
- Хорошо, наверное, кушает Брежнев, Игорь Николаевич: колбаска ему всякая, мяско ему всякое и в любом виде, хоть котлеточки, хоть шашлычок, пивко ему, пожалуйста, какое хочет, всегда свежее, прохладное. - Говорил он "заговорчески" с хитрой улыбочкой, подойдя к папе поближе. - Всем им там хорошо живётся, кто в Кремле-то, ведь это самая лучшая кормушка в стране, лучше ведь нет у нас! - Смотрел он на папу хитро-смеющимися глазками, всё также сутулясь, и попыхивая своей "козьей ножкой". - Они давно уже при коммунизме живут! - И, хитровато щурясь, выжидающе смотрел на папу.
- Да, хорошо, наверное, живут! - соглашался, весело подыгрывая, папа.
- И ведь что характерно, Игорь Николаевич, - громче и серьёзней уже говорил он, почувствовав поддержку, - ходить не может, говорить не может, ни руками, ни ногами, ни головой, а сидит в Кремле! И всё ему в лучшем виде! Да и всем им там всё в лучшем виде, ведь начальники-коммунисты! - Он горячо сплёвывал и вдруг круто заворачивал разговор в новую плоскость: - А вот тебе, Игорь Николаевич, перепадает с их стола что-то, ты ведь тоже в парткоме на заводе сидишь, тоже ведь не последний коммунист? Что-то даёт тебе твоя партия с их стола?
Папа, смеясь, отвечал:
- Ну развеселил сосед! Разве это главное, что ты... - Но отец, весело прощаясь, начинал о чём-то серьёзно думать, это было видно по его глазам.
Дома папа во всех деталях и красках, помню, рассказал на кухне об этом разговоре маме.
- И не поймёшь его, - добавил он тогда серьёзно в конце рассказа, - в шутку это он говорил или всерьёз...
Его жена, Нюся, как все её зовут, всегда строго возвышалась над мужем, что, видимо, требовалось для порядка. Две их дочери - Марина и Шура - тихо росли рядом. Марина на год меня старше, Шура - младше. Марину все в подъезде называли Маринкой. Была она худенькая, необычайно гибкая, с большими тёмными глазами, эластичными сочными губами на смуглом лице, с вьющимися тёмно-русыми волосами и всегда улыбающаяся безразмерной, словно резиновой, заразительной улыбкой. Вот что и вижу прежде всего, вспоминая её, так это её расчудесную улыбку! Это сейчас я понимаю, что расчудесная, а тогда, семилетним, не придавал значения её шикарной улыбке, не понимал её, даже не замечал...
Девочка-улыбка!
Они с подружкой - моей одноклассницей, Олей, - были подстать друг другу: лёгкие, скорей невесомые, худые, скорей тощие, на тоненьких ножках, скорей, не ножках, а тростинках, прутиках (как длинноногие паучки, если опускались на коленки и упирались руками, когда, к примеру, на моём балконе играли в ножички на половой тряпке - было и такое в первом классе!), гибкие и звонкие, как утренние пташки, с алыми жирными губами, которые наверняка могли у них запросто растянуться хоть до самых ушей, с белыми крупными и крепкими зубками (особенно белыми у Маринки на фоне её смуглого лица), с плавными бугорками скул у Маринки и заострёнными - у Оли.
Маринка была в отца. Шура - в мать: сбитая, строгая, рассудительная...
- Когда же кто-то из вас вернётся сюда? - обращаясь ко мне, со вздохом произносит соседка Нюся, словно наболевшее.
От неожиданного вопроса чуть теряюсь. Развожу руки.
- Да кто его знает по сегодняшней-то жизни... - неопределённо только и могу произнести в ответ...