Аннотация: Роман "К сияющей вершине или письма другу"
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
Второе письмо
13.11.2014. Приветствую тебя там, высоко-высоко! Свысока-свысока ты смотришь всегда на меня, а я только и делаю, что вспоминаю тебя. Интересно, конечно, у нас тобой было, у нас с тобой есть...
Мне давно приснился сон, когда учился в школе. Почему-то сегодня он вспомнился так очевидно, так осмысленно, словно я его заново пережил, но уже не во сне, а наяву...
Представь прекрасный мир - цветущий, поющий, ароматный, озарённый лучами большого ласкового солнца! Я иду по этому миру, а он мне открывается всё новыми и новыми своими изысканными прелестями. И кажется мне, что всё это для меня, что весь этот большой, добрый, открытый мир для меня. Так и есть - для меня! И я впервые по-настоящему счастлив!
Вдруг на пути возникает высокая гора с сияющей всеми цветами радуги вершиной. Мне хочется узнать, что же там высоко-высоко на вершине так восхитительно сияет - россыпи драгоценных камней, горы невиданных сокровищ, а может быть, рай на земле, вознесённый к небу (если и есть рай на земле, то он должен быть высоко-высоко у самого неба)? Мне очень интересно. Мне безумно интересно. Я уже мечтаю увидеть эту сияющую землю и разгадать её тайну. И начинаю забираться на гору...
А гора очень крутая. Мне сложно, тяжко. Я устаю, но иду, иду, иду к своей заветной цели. И вдруг думаю, что было так хорошо до этой горы, всего мне было достаточно - и красоты вокруг меня, и счастья. Ведь я был абсолютно счастлив! Но это, оказывается, только казалось. На самом деле, мне захотелось большего: ещё большей красоты - невиданной, загадочной, поднебесной, ещё большего счастья - возвышенного, райского, может быть, даже неземного...
И вот я весь напрягаюсь, изнемогаю, карябаю до крови пальцы, коленки, локти, страдаю от усталости и боли, но во что бы то ни стало хочу добраться до своей заветной цели! И я могу ещё в любую минуту остановиться, прекратить этот изнурительный и опасный подъём, сойти вниз, обойти гору и продолжить свой путь также легко и счастливо, как прежде. Могу ещё, и я в этом не сомневаюсь. Мне кажется, что всё ещё в моих руках, что весь мир ещё подчинён мне, что я сам ещё держу себя крепко в руках и воля моя мне подчинена.
Пройдя половину пути, я несколько раз чуть приостанавливаюсь и ловлю себя на мыслях: "А нужна ли мне эта загадочная красота, нужна ли мне разгадка этой поднебесной красоты, не бросить ли этот подъём и не вернуться ли на свой ровный путь?" - Но нет! - я упорно продолжаю идти вверх, напрягая все свои силы, цепляюсь покарябанными руками и ногами за камни, ветви, травы, выступы, корни, обливаюсь кровью и потом, терплю адские боли немощного уже, окровавленного тела, и медленно приближаюсь к своей высокой сияющей цели. И чем ближе моя цель, её сияние, тем желание моё усиливается. Нет, даже не желание, а какая-то ожесточённая, звериная, почти безумная или бессознательная, тупая и слепая настойчивость, словно и нет мне больше дороги в целом мире, кроме этой адской дороги в гору, словно и не существует для меня больше ничего в целом мире, кроме этой сияющей вершины!
В какой-то момент я, словно уже в бреду, начинаю твердить себе: "Ещё немножко, ещё чуть-чуть... ещё немножко, ещё чуть-чуть... ещё немножко..." - И вдруг понимаю, что не могу свернуть обратно, что какая-то сила владеет мной и нещадно гонит вперёд. И я уже не сомневаюсь, что остаётся у меня только два пути - смерть на склоне, может быть, перед самой вершиной или всё-таки достижение её. "А там можно и умереть - увидеть и умереть! - вдруг проносится в голове мысль, и мне становится от неё легче, словно доходит до меня смысл всей моей жизни - достижение именно этой высокой вершины! - Вот, оказывается, ради чего я был рождён - ради этого восхождения, ради достижения этой высокой цели, ради этой вершины! Значит, я на правильном пути! Значит, это судьба моя! Ах, как это прекрасно - достичь своей высокой цели и умереть!" - в слезах кричу я и иду, иду, иду, ступаю, ступаю, сту...па...
Последние, самые трудные метры я ползу. И с обжигающими щёки, шею и грудь слезами предательски малодушно причитаю: "Ну, зачем, зачем, зачем же ты полез за этой красотой? Зачем же тебе это надо? Зачем же нужна тебе эта поднебесная красота? Неужели, тебе мало было красоты на земле? Посмотри же, посмотри же на землю, какая она красивая, посмотри!" - Но не могу повернуть головы - та самая сила во мне не даёт взглянуть на оставленный внизу мир. Я раб её. И рабски ползу... ползу... ползу... ползу... и выползаю на вершину. И только хватает сил, чтобы поднять голову и открыть глаза... И вижу перед собой посреди вершины один единственный сияющий цветок невиданной красоты. Но я не успеваю даже восхититься им, как всё вокруг вдруг погружается во тьму - я слепну. И просыпаюсь...
Вот такой сон. Конечно, я сейчас пересказал тебе его художественно, что-то домыслил, что-то усилил, а чему-то вообще не уделил серьёзного, детального внимания, к примеру, не описал подробно природу, её цветущие деревья, похожие то ли на яблони, то ли на сакуру, её цветы с огромными яркими бутонами, её ароматы. Может быть, и слов бы не смог подобрать, но я даже не попытался это сделать. А во сне всё-таки эта красота была главной героиней, именно из-за неё мне и запомнился этот сон...
Ты согласишься со мной, что всё у нас начинается с человека. Я имею в виду то, что человек наделён уникальным правом, данным ему Создателем (что и делает его исключительным в природе, хотя, это сам человек так решил про себя). А право это - право выбора. Каждый шаг человека, каждое его минимальное действие, а точнее, проявление - это его собственный выбор. И никогда человек не узнает правильный ли он сделал выбор, пока он его не сделает. А когда уж сделает - узнает. Хорошо, если выбор окажется правильным. Ну, а если неправильным, значит, судьба. В этом-то и заключается вся наша жизнь: мы всегда стоим перед выбором и хотим сделать правильный выбор, но далеко не всегда это получается...
Человек слаб. Он порой не в силах разглядеть зло, которое может окрашиваться в чистые, возвышенные тона, принимать благородные облики, маня его к себе, увлекая за собой, дурманя мозги, затуманивая глаза. Хорошо, если он вовремя прозреет и найдёт в себе силы остановиться, хотя неправильный выбор уже сделан и многое, может быть, уже потеряно на неправильном пути, но всегда есть шанс в какой-то степени исправить положение, не доводить до окончательного падения, краха - не выбираться на вершину, а значит, не увидеть того самого цветка и не ослепнуть. А, если не прозреет или эти силы не найдутся, что тогда - мир гаснет?
Ты со мной согласишься, человек из благородных побуждений создал оружие самоуничтожения. Но создав его, чтобы сохранить жизнь, человек положил этим начало собственному концу и стал его заложником. То оружие, которое уничтожает жизнь на Земле, после своего создания - неистребимо. Я это понял. И, как бы человек не хотел избавиться от такого оружия, ему это уже не по силам. Он становится его заложником...
Ты со мной согласишься, сегодня человек страдает от такого оружия. Наша планета - это уже две армии термоядерных бомб, нацеленных друг против друга. И, слава богу, что пока ещё человек вовремя прозревает и пока ещё находит в себе силы вовремя остановиться - остановиться на склоне (но не спуститься - он этого уже не в силах сделать). И бомбы пока только нацелены. Но ведь человек слаб. Он порой не в силах бороться со злом, которое вдруг внезапно овладевает им, и тогда... и тогда он упорно идёт к своей последней вершине...
Ты родился в закрытом административно-территориальном образовании - "закрытом" городе - рядом со страшным предприятием. С детства ты был пропитан сознанием того, что где-то совсем рядом, буквально сразу за городом есть отдельный, тайный мир - чудовище с монолитным железобетонно-стальным панцирем и ядерными радиационно-опасными органами. Этот мир или чудовище отгорожено несколькими рядами колючей проволоки от обычного мира, и неусыпно охраняется внутренними войсками, органами безопасности, покровами государственной тайны. Для большинства людей этот мир оставался и остаётся на всю жизнь страшной тайной, к которой нельзя проявлять интерес, если никак не связан с ней. Нельзя говорить о ней с родителями, женой, детьми, друзьями, подружками, тем более, незнакомцами. Это не тема для разговоров на кухне, курорте, в бане, ресторане, за праздничным столом. Даже лучше не задумываться о ней - опасно: мысли имеют свойство "просачиваться" из головы наружу, это их свойство, они не могут всегда оставаться в черепе - им нужен "простор", они нуждаются в признании и подпитке, развитии и процветании, они нуждаются в жизни. Очень-очень многие, не понимая этого, ломали неожиданно себе жизнь. Но ведь человек слаб, что же в этом удивительного...
Ты, со мной согласишься (а если нет - поправь меня), что чем напряжённее времена, тем охрана этого мира и его тайны только усиливается. Ты же прекрасно знаешь, что было время в нашей стране (оно началось после речи Черчилля в Фултоне 5 марта 1946 года), когда нельзя было даже громко произносить слово "радий" (хотя вот какой парадокс: были сосательные конфетки с таким названием, как сказал мне один уважаемый профессор Томского политехнического университета: "Говорить это слово громко нельзя было, потому покупая их в институтском буфете, названия мы не произносили, а молчаливо показывали на них пальцем!"). И всё, что было связано с "атомным проектом" вначале зашифровывалось: предприятия подразделялись по номерам (к примеру, "завод ?...", "комбинат ?..."), населённые пункты - по номерам почтовых ящиков (к примеру, город - "Почтовый ящик ?...", посёлок - "Почтовый ящик ?..."). А новоиспечённое министерство, созданное в 1953 году, получило название: Министерство среднего машиностроения. А, что же это за такое "среднее" машиностроение? - есть тяжёлое машиностроение, есть лёгкая промышленность, а среднее... что это? - а, чтоб никто не догадался!
Ты со мной согласишься (а если нет - поправь меня), что позже, когда напряжённость несколько спала (семидесятые годы двадцатого века), "закрытые" города стали получать названия по названию областного центра с соответствующими цифрами почтового индекса (Челябинск-40, Томск-7, Красноярск-45, Горький-130 и т.д.). А предприятия Минсредмаша стали получать, казалось, на первый взгляд нормальные, казалось, о чём-то говорящие названия. Но на деле, названия эти не говорили об истинном назначении предприятия, они носили абстрактный, общий смысл, наоборот, сбивающий с толку любого дотошного умника (Целинно-горно-химический комбинат (о чём это название? - о целине, горах, химии и всё, видимо, это в комбинации, так, что же производит это предприятие?), Сибирский химический комбинат (Сибирь... а-а-а-а-а... химия... у-у-у-у-у-у... в общем, ау-у-у!), Производственное объединения "Маяк" (маяк - это понятно! - он ориентирует суда ночью), Машиностроительный завод (понятно: машины строит! - какие? - да, бог его знает! - "средние", ведь министерство же среднего машиностроения!), Завод химических концентратов, Электрохимический завод и т.д.).
В девяностые годы после развала Союза, когда оказалось, что у России так много "друзей", и особенно в лице Соединённых Штатов Америки, и мы бросились нашим "друзьям" всё рассказывать и показывать (почти, как доктору), "закрытые" города стали получать красивые названия, к примеру: Озёрск, Снежинск, Зеленогорск, Железногорск, Трёхгорный, Лесной, Северск и т.д.). Именно в этот период я впервые и увидел этот мир изнутри в апреле одна тысяча девятьсот девяносто пятого года, хотя вокруг его начал "ходить" пятью годами ранее, учась на физ-техе Томского политехнического университета. Разговоры о нём велись в учебных аудиториях и студенческом общежитии. Он и материально напоминал о себе каждый месяц, приплачивая нам ощутимую сумму к стипендии, потому мы и считались среди всей нашей братии "богатыми студентами". Он и за два года до окончания университета громко напомнил о себе, "хлопнув" на весь мир.
Я помню тот апрельский день девяносто третьего. Я только вышел в волнующую своей оживающей сибирской свежестью весну из десятого корпуса. Уже не сомневался, что путь мой после получения диплома в него - на Сибирский химический комбинат. Мне ничего другого больше не хотелось. Этот мир овладел мной даже не столько своей жутко интересной тайной, сколько возможностью остаться рядом с горячо полюбившимся за шесть лет Томском. И даже его этот "хлопок" или "серьёзный инцидент" по шкале МАГАТЭ нисколько не испугал меня, не охладил мои порывы "проникнуть" в него, сжиться с ним в одно целое, если вообще возможно такое - сжиться с ядерно-опасным, но надёжно усмиряемым чудовищем (надёжно? - разве можно надёжно его усмирить? - вопрос!). Не погасил моего желания влиться в армию "кузнецов", кующих ядерный щит Родины. Но особенно мне хотелось посвятить себя "усмирению" его, охране его сна, его покоя, не сомневаясь, что это благородно и очень интересно - быть рядом с ним, усмирять его и охранять его покой...
Низко кружил вертолёт. Я сразу понял, что что-то случилось: "Почему же он так низко кружит? - А он кружил над Лагерным садом, десятым корпусом, институтом ядерной физики, студенческим городком. Я наблюдал за ним. Было очень не привычно увидеть впервые за четыре года так низко вертолёт над этим пяточком, очень непростым пяточком, имеющим в своих недрах исследовательский ядерный реактор и ещё много чего! - Чего он высматривает, ищет, вычисляет?". А он всё кружил и кружил, накручивая ревущие круги. И когда, наконец, сошёл с крыльца, и двинулся в общежитие - он всё кружил. И всю дорогу кружил. И все кругом задирали на него головы, удивляясь. Казалось, что все впервые увидели вертолёт...
А потом слухи, слухи, слухи, как мышки среди ночи, потревоженные внезапно включенным светом, забегали и зашныряли по углам, зашушукались и запищали в длинных коридорах общежития и кухнях, в буфетах и библиотеке, на тротуарах или лавочках. А проходя мимо, они нет-нет, да "покусывали" вдруг мой слух отдельными своими особенно чувствительными "зубками": "...взрыв... авария... СХК... радиация... катастрофа...". Наконец, дождались информации о том, что же случилось: по телевизору и радио спокойно и внушительно - инцидент на Сибирском химическом комбинате... работа производств комбината и вся обстановка под контролем... уровень радиации не превышает фоновых значений...
Но сирены, вдруг где-то раздающиеся, стали особенно пронзительны и тревожны. И Томичи на улице, в магазинах стали вдруг особенно озабоченны и поспешны. И лица в университете, а тем более на факультете стали особенно задумчивы и в большинстве - опущены, разговоры - особенно немногословны и точны, голоса - особенно серьёзны и приглушённы. Да, может быть, казалось. Но кругом вдруг все вспомнили о Чернобыле и зашептались - это не казалось...
Я, в общем-то, был спокоен, хотя то и дело вспоминал апрель восьмилетней давности. И тоже апрель! Апрель, только не шестое, а двадцать шестое восемьдесят шестого года - чёрная дата в истории отечественной атомной энергетики. И вспоминал эту чёрно-белую, пугающую своим драматизмом кинохронику. Эту въедающуюся, поражающую трагическим чувством сознание и память кинохронику. Даже точнее чёрно-серую кинохронику. Чёрно-жёлто-грязную, нервную, адскую - из преисподней. Эти ревущие посреди испуганно притихшего мира колонны пожарных машин, несущих в себе пожарных - первых ликвидаторов, первых героев, первых погибших. Эти дымящие руины, эту клоаку третьего энергоблока. Этих ликвидаторов - работников атомной отрасли со всей необъятной страны - людей, бегущих по крышам, срочно разбирающих завалы, напряжённо едущих в автобусах, усталых, потных, шатающихся, не улыбающихся, смотрящих с опасением и готовностью, с каким-то упрямством и вызовом прямо на клоаку - в глаза этому проснувшемуся и разбушевавшемуся чудовищу (разве можно его надёжно усмирить? - тот же вопрос!). Они с дозиметрами в дрожащих от усталости руках, шлангами и струйками дезактивационных растворов, в противогазах и лепестках, прорезиненных и лавсановых плащах, балахонах, костюмах, сапогах. Они серые, скуластые, усатые, мокрые, небритые, почерневшие, напряжённые. Их глаза... усталые-усталые глаза, они чёрные, мутные, сильные, слабые, грустные, человеческие...
Не забыть же, не забыть этого погасшего, в прошлом всегда светящегося Велихова, чего-то беспокойно жаждущего, ищущего глазами вокруг себя, но никак не находящего. Этого непохожего на себя, потрясённого, молчаливого, и тоже ищущего чего-то, но уже внутри себя Александрова. Это же его детище превратилось в чудовище. Тогда, может быть, ищущего те жилы, соки, сосуды, связывающие его с ним, и способные усмирить его? А способны ли? Он не знает. И никто не знает. Но усмирить надо. И срочно. И не просто усмирить, а надёжно усмирить (разве можно его надёжно усмирить? - и снова вклинивается здесь тот же самый вопрос!). Срочно усмирить. Но пока он не находит эти жилы, соки, сосуды. А если даже найдёт - усмирит? Он не знает. И никто не знает. Этого враз постаревшего и, кажется, что надломленного Славского. Неужели? Неужели, этот несгибаемый человек, казалось, выкованный из той же самой специально разработанной стали, из которой "выкован" и продолжает "коваться" Советский Ядерный щит, этот 87-летний великан, самый могущественный, самый великий министр Советского пространства надломлен? Нет, не может быть - это же Славский. Это же сам Ефим Павлович Славский! Но... нет, не может быть... но... нет... но...
Уже работая на комбинате, и находясь на повышении квалификации в две тысячи втором году, я смотрел другую кинохронику - ведомственную, для служебного пользования, где Ефим Павлович уже на пенсии незадолго до смерти давал последнее интервью. Он вспоминал об этой трагедии. Она была его личной трагедией. Он не хотел о ней рассказывать, ведь о личном горе не хочется слишком много говорить. Но он говорил, а чего это ему стоило, один бог знает. В этом же интервью он рассказал, как вскоре после катастрофы его пригласил к себе председатель правительства 56-летний Николай Иванович Рыжков. Как он пошёл к нему с заявлением об отставке. Как Николай Иванович долго не решался предложить 87-летнему министру уйти в отставку. Как так и не решился. Как Ефим Павлович всё, конечно, сразу понял и протянул заявление.
- Да, Николай Иванович, я всё понимаю - пора мне на покой...
В этом же фильме Николай Иванович вспоминает, как не мог в присутствии легендарного министра произнести даже слова об его отставке.
- Слава богу, Ефим Павлович сам всё понял...
А вскоре после этого интервью министр умер, прожив пять с половиной лет на пенсии. Уместно ли здесь писать об этом, не знаю, но умер он в морозный день моего двадцатилетия, который я особенно шумно и весело отмечал со всей группой в студенческом кафе...
Интересно, если бы не Чернобыльская катастрофа, сколько бы ещё прожил Ефим Павлович? Думаю, что он запросто бы дожил до столетия. Своей воле он мог подчинить всё. И свою смерть мог подчинить тоже...
В этом же фильме были очень тяжёлые кадры мучений первых ликвидаторов в Клинической больнице ?6 института Биофизики, куда их доставляли самолётами. Смотреть спокойно эти кадры было нельзя...
Вернусь в апрель девяносто третьего года.
Теперь перед глазами то и дело маячили два вертолёта: первый - трагический, второй - зловещий, первый - падающий вместе с пилотами в разрушенный энергоблок из кинохроники, а второй тот самый, низко летящий в день аварии на Сибирском химическом комбинате...
На следующий день нам уже доцент нашей сорок третьей кафедры, заметно волнуясь, настойчиво рубил:
- Будьте спокойны, уважаемые студенты. На СХК произошёл хлопок. Его и взрывом-то нельзя назвать! Маленький хлопок - взорвалась банка с жидкими низко- и средне-активными отходами. Всё под контролем специалистов комбината и на самой промплощадке, и в Томске, и во всей области. Роза ветров в этот момент была счастливой для Томска, и радиоактивное облако ушло на малозаселённый север. У нас в Томске фоновые показатели не изменились. Так что успокойте, пожалуйста, своих родных, пап, мам, бабушек, дедушек, близких, друзей...
Уже в этот же день меня вызвали на переговоры родители с Казахстана.
- Не волнуйся, - кричал отец в трубку, - ничего серьёзного у вас там не произошло. Превышения радиации в Томске нет! Не бойся, всё в порядке, всё контролируется специалистами! - А я думал: "Как же мне вас успокоить, чтобы не волновались?" - уж больно они меня разволновали своим волнением, передавшимся мне через эбонитовую трубку с расстояния в несколько тысяч километров...
Потом звонила сестра с Новосибирска:
- У вас там взрыв какой-то произошёл, даже у нас тут по всему городу с дозиметрами ходят. Но ты не волнуйся, сказали, что ничего нет серьёзного, радиации нет, всё в норме...
А на следующий день тот же самый доцент рассказывал нам причину аварии, что называется, по горячим следам, чертя на доске план цеха радиохимического завода и злополучный реактор в продольном разрезе, вперемешку с цифрами, схемами, химическими реакциями. Только химическими реакциями - не ядерными. Это принципиально. Архи принципиально. Во что бы то ни стало требовалось объяснить нам, а потом и всем - всему населению Земли, что взрыв произошёл не ядерный, боже упаси, а химический.
- Произошло вот что, - даже с лёгкой улыбкой на разгорячённом лице подошёл он к главному, - химически активные отходы бесконтрольно сливались в одну и ту же банку. Благодаря высокой их температуре, тут же вступали между собой в реакцию, - и он тут же писал эти реакции. - А реакции, как вы сами видите, уважаемые студенты, экзотермические. - Он устремлял стрелочки вверх с обозначением рядом с ними количества выделяемой энергии в Джоулях. - Значит, происходило что? - на миг взглянул он на нас, как-то сухо сверкающими розовыми глазами, наверное, после бессонной ночи. - Правильно! - подхватил он наши догадки, словно лёгкие взволнованные дуновения, объединив их в свой мощный порыв, - происходило резкое увеличение температуры в активной зоне реактора и бурное выделение паров. Соответственно, давление в реакторе резко увеличивалось. И хоть и сработали предохранительные клапана, но этого оказалось недостаточным, чтобы снизить давление до безопасного уровня. Давление продолжало быстро расти. Ещё мгновение и... взрыв! - мгновенная разгерметизация реактора по всей площади с выбросом наружу жидких радиоактивных отходов. Слава богу, в этот момент был обеденный перерыв, и в цехе никого не было. Взрывной волной выбило железобетонную плиту с крыши и отбросило её на несколько десятков метров. Разворотило цех, разрушило стены...
Но почему же это произошло, почему же так бесконтрольно сливались в одну и ту же банку отходы?
- Ответ практически сразу стал всем очевиден, - отвечал он нашим вопросительным взглядам. - Причина - человеческий фактор, уважаемые студенты: была пересмена, сдающий со сменявшим до того увлеклись разговором, может быть, о предстоящих скорых отпусках, что и позабыли о всяком контроле производственного процесса! А когда вспомнили, хватились - было поздно...
Да, была уже вершина...
Причина Чернобыльской катастрофы - глобальной катастрофы, невиданной катастрофы, катастрофы высшей категории по шкале МАГАТЭ (в общем-то, если я не ошибаюсь, сразу после Чернобыльской катастрофы и придумана была эта шкала) - это тоже человеческий фактор, как установлено и официально принято.
Человеческий фактор. Человеческий фактор... Но ведь человек слаб, что же в этом удивительного. Что же удивительного, что причиной глобальных техногенных катастроф, да и не только техногенных, конечно, всех катастроф, за исключением, может быть, природных стихий, является человеческий фактор? Что удивительного в том, что в ответственный момент он может, к примеру, уснуть за пультом управления атомного реактора или Боинга-747 (хотя говорят, что самолёты сейчас могут и без человека летать), круизного лайнера, идущего по узкому руслу, или перед авиа-диспетчерским пультом, находясь на дежурстве? Или не уснуть, а чего-то забыть, к примеру, забыть закрепить сменённое колесо на автобусе, перевозящем группу школьников? Зато, как он творит, созидает, как мечты воплощает! Как Гений человека облегчает жизнь миллионов, миллиардов людей! А в любых свершениях его есть и добро и зло, и чёрная сторона, и белая, и счастье наше и горе наше. Они всегда там. Они не существуют друг без друга. Они - суть его свершений! Сила Гения человека открывает нам светлую их суть. Природная слабость человека открывает нам их чёрную суть...
Ты помнишь мой сон. В том моём сне есть какая-то злая сила, которая гонит меня на вершину и не даёт вернуться обратно. Вот она слабость человеческая, вот она - злая сила, живущая в нас, составляющая нашу суть, которая в какой-то момент (она знает, в какой момент) берёт над нами власть...
На защите дипломного проекта "Проект цеха экстракционной регенерации облучённого ядерного топлива" с грифом "секретно" основатель ядерно-химической 43-й кафедры 88-летний профессор Николай Павлович Курин задал мне один единственный вопрос, после которого мне уже никто вопросов не задавал:
- Что такое взрыв?
Я хоть и растерялся немного вначале, но сумел ответить, начертив на доске серую змейку, начинающуюся из начала координат и резко уходящую почти вертикально ввысь. И получил отлично за защиту (не только за "змейку", конечно). А потом и диплом получил с отличием ("Этот студент будет министром!" - Приятно мне вспоминать эти слова Николая Павловича, произнесённые им обо мне ещё на предзащите дипломного проекта в кабинете заведующего кафедрой - тогда он почему-то так сказал, не задав ни единого вопроса, а на защите задал...). Да, он был удовлетворён моим ответом на защите - я знал главное, и этого было достаточно, видимо, чтобы войти в чудовище, работать в нём и с ним!
И вот в апреле девяносто пятого года, ровно через два года после "хлопка", я в этом мире...
Я продолжу в следующем письме.
Не знаю, почему я так тебе написал это письмо. Так получилось. Мне кажется, что это нужно. Кому? - мне, а, значит, и тебе, я знаю. И ещё кому-то нужно. Странное дело, я пишу письма тебе и только тебе, а сам думаю (даже не сомневаюсь), что это ещё кому-то будет нужно, словно эти письма ещё кто-то будет читать! А пусть! Я их сам, придёт время, опубликую.
Слушай, я совсем забыл о датах. Я начал писать это письмо 13 ноября, а закончил сегодня - 27 декабря. Как-то всё слилось в один день. Да и фиксировать даты не люблю. Я же ведь не дневник веду, чего, кстати, делать ненавижу! Ненавижу дневников! Они подразумевают воспоминания и огорчения о прошлых неудачах. А разве можно огорчаться о том, что не получилось, о том, что не сбылось? - конечно, нет, ведь это жизнь, ведь это судьба! И всему нужно радоваться. И за всё нужно благодарить её - нашу судьбу.
Ну, всё, заканчиваю пока. Надо собираться в путь. Ты же знаешь, я еду встречать Новый год в Стокгольм. Пожелай мне удачи, друг!