Измайлов Константин Игоревич : другие произведения.

С юмором по жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сборник весёлых рассказов из жизни с авторскими комментариями
  
  
  ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  С ЮМОРОМ ПО ЖИЗНИ
  (сборник весёлых рассказов из моей жизни)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Существуют, слава Богу, три лекарства, которые гарантированно спасают от всяких хворей и напастей (причём каждое в отдельности обладает подобной силой). Вот они: любовь к женщине, любимое дело и чувство юмора.
   Счастье уже, когда обладаешь хотя бы одним. Ну, а если не одним, а двумя или даже тремя сразу... Тогда, наверное, начинаешь писать вот такие рассказы...
  
   Все рассказы автобиографичные.
   Первый рассказ практически написал, что называется, в один присест. Отлично помню тот промозглый ноябрьский день. Кажется, это было накануне моего пятилетия. Помню всё: и что происходило, и свои детские переживания.
   Как сейчас понимаю, зашли мы тогда с папой в лучшую пивную города, которая располагалась на первом этаже городской коммунальной бани. Таких больше нет. В общем, как это и полагается, открыл я для себя этот "питейный" мир с наилучшего примера...
  
  
  
  
  ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ ИЛИ НОВЫЕ БОТИНКИ!
  
  
  
   Мне было лет пять. В тот серый ноябрьский день папа забрал меня с детского сада пораньше, и мы пошли в обувной магазин за зимними мне ботинками. Давно уже родители говорили о новых зимних ботинках, тем более что по утрам уже подмораживало, а в тот день закружили первые снежинки. Я смотрел на них из окошка детского сада и меня не веселили уже игрушки, почему-то. Может потому, что я увидел привычные дома, дороги, заборчики, скамеечки, качели, клумбы... по-новому - убелёнными, опустевшими, притихшими, погрустневшими. А может потому, что я сам был грустным в тот момент, и всё показалось мне таким же... Не знаю...
  Но вдруг пришёл папа - и грусти, как ни бывало! Я с разбега кинулся ему на руки.
   - Собирайся! - сказал он, сверкнув белоснежной улыбкой на разгорячённом красном лице. - Пойдём ботинки зимние покупать!
   Ух, как я быстро стащил с себя "моряцкие" шорты в синюю полоску и натянул зелёные "солдатские" гамаши. Ух, как я лихо надел чёрные штанишки с острыми, ровными, такими любимыми стрелочками, которые мама каждое утро старательно, как по линеечке, выводила утюгом на кухне. Прыгнул в резиновые, словно шоколадные сапожки, на ходу застегнул пальтишко в чёрную клеточку и нахлобучил любимую вязаную фуражку с козырьком, которая была в тон сапожкам и потому гармонично завершала моё "обмундирование"! Папа взял меня за руку, и мы пошли сквозь белую колючую канитель в магазин за зимними ботинками!
  Папа шёл быстро и решительно, в чёрной шляпе и чёрном пальто, с горящей ленточкой на груди - красным галстуком! Каждый шаг блестящие его туфли отмечали по тротуару звонким стуком. Я, семеня рядом, понимал, что дело у нас важное, потому больше молчал, представляя новые зимние ботинки, почему-то, похожие на солдатские сапоги, морщил лоб, а нижняя губа сама по себе зачем-то выпячивалась вперёд. Я не понимал, зачем она так "делает", когда замечал её снизу. А ещё я восхищённо посматривал на папу! Ещё бы! - его глаза горели голубыми огоньками, отчего промозглый и тусклый пейзаж вокруг вдруг становился теплее и разноцветнее!
  В пустом магазине папа поставил передо мной три пары ботинок, и я принялся их аккуратно, даже трогательно, словно они были хрустальными, мерить, посматривая то на внимательного папу, то на большеротую продавщицу, похожую на лягушку, только не зелёную, а серую в жёлтую клеточку, а может, наоборот - жёлтую в серую клеточку...
   - Ну, что жмут? - спросил папа.
   - Нет, - ответил я не очень уверенно.
  Тогда он наклонился ко мне.
   - Здесь жмут? - надавил пальцем на носок.
   - Нет, - мотнул я головой.
   - А здесь?
   - Нет.
   - Нравятся?
   - Да, - кивнул я.
   - Одевай другой!
  Я без разговоров стянул ботинок, и всё повторилось ещё два раза.
   - Какие больше нравятся?
  Я растерянно посмотрел на ботинки, пожал плечами и задумался, а нижняя губа зачем-то снова стала выпирать вперёд, но мне было не до неё.
   - Эти нравятся? - папа показал пальцем на обутый ботинок.
   - Да...
   - А эти?
   - Тоже...
   - А эти нравятся?
   - Да...
   - Какие больше?
  Я задумался. На этот раз посерьёзней, даже жарко стало немножко (естественно, и губа... - сами понимаете!). На самом деле, ботинки мне все очень понравились: пахли вкусно, я прямо наслаждался этим запахом кожи! А ещё они все были чистенькими, блестящими, гладенькими, ровненькими, а главное, были новенькими, ещё ни разу, ни кем не ношенные! Ну, на самом деле, я же ведь не каждый день ходил в магазин за новенькими ботинками! В общем, сложно было сделать выбор. Я взволнованно задышал носом, получилось похоже на пыхтение паровозика. Только мне было не до паровозика. Я сжал губы, отчего нижняя губа выперла так, что уже кое-что стала закрывать снизу. Сморщил вспотевший лоб, почесал его и со всей силы подумал. Потом ещё подумал. Потом ещё. И ещё. И ещё. Но ничего не получалось придумать! Решил начать сначала: я сжал губы...
   - Ну какие? - переспросил папа.
  Даже нижняя губа "решила" рассмотреть ботинки и стала мне мешать! Я её "задвинул" обратно, а потом рассмотрел ботинки с разных сторон, нежно погладил их приятную гладкую поверхность кончиками пальцев, чуть помял их шнурки, словно определяя, из какого материала они сделаны. Хотел ещё шнурки проверить на прочность, но не стал - продавщица могла заметить, хоть и спала за прилавком. Но, надо было выбирать! Выбирать всего лишь одну единственную пару из трёх - таких восхитительных и неповторимых!
   - Ну, Костюша? - папа улыбнулся.
  И я усилием воли, конечно, выбрал! - больше всех мне, всё-таки, понравились чёрные, с подошвой, похожей на танковую гусеницу (я такую подошву впервые увидел), а сверху они мне напомнили кирзовые сапоги. А кирзовые сапоги у меня были. Мне они очень нравились. Папа мне их по вечерам натирал, а я с удовольствием нюхал! Брал, подносил к носу и нюхал! Потом, насладившись блаженным запахом крема, я в них маршировал или просто ходил по квартире, а потом вдруг отдавал себе команду "шагом марш!" и чеканил шаг, естественно, командовал "войсками", грозно отдавая приказания, и смело шёл с криком "ура!", ну, естественно, "в бой"! - куда же ещё? Вообще, я был суровым командиром. Моя "война" продолжалась пока мама не говорила мне, что голова скоро заболит от моего топота...
   - Эти, - показал я пальцем.
   - Берём! - папа махнул рукой и посмотрел на ту же самую серо-жёлтую или желто-серую продавщицу, которая сразу проснулась. - Мы их оденем!
  А сапожки я понёс в сеточке.
   И вот, с магазина я вышел уже в новых ботинках! И так было приятно в них идти, что даже не описать! Понять это блаженство можно, только надев их, и, хотя бы, немножко пройти. Ну, всё равно, представьте: мои ноги впервые были погружены в мягкие, плотные, в какие-то таинственные, скрытые от глаз, изогнутые, меховые глубины, где с ними что-то происходило и им от этого становилось невероятно приятно и тепло! И для этого совсем ничего не надо было делать, даже двигать пальчиками, как учила мама, когда замерзали ноги. Я, не отрываясь, смотрел на их бойкие, колоритные лобики, смело приземляющиеся на размытый, серый тротуар, разбегающийся в разные стороны белой позёмкой, и иногда запинался о какой-нибудь булыжник, после чего каждый раз получал укольчик в "исстрадавшееся" сердце, ведь мои новые ботинки могли покарябаться!
   Совсем незаметно мы подошли к какому-то рыжему дому и свернули за угол. Прошли мимо согнутых, тёмных и рычащих мужиков и я насторожился, а папа открыл какую-то дверь...
   Такого я ещё не видел! Вот представьте: тесное, шумное помещение в жёлтом, каком-то жирном, липком тумане, воняющее рыбой, папиросным дымом и ещё чем-то кисло-солёным. Папа забрал у меня сеточку с сапожками, чтоб не потерял, и мы стали пробираться мимо высоких круглых столов, вокруг которых толпились краснолицые, щетинистые и морщинистые, хриплые и немытые мужики, в мятой и измазанной в чём-то чёрном одежде (в мазуте, наверное, а может, в саже). Никто не обращал на нас внимания. Все одновременно разговаривали, а точнее, кричали, при этом непрестанно махали большими кулаками или растопыренными красными ладонями (наверное, ругались и очень хотели подраться!). Некоторые страшно смеялись, открывая огромные рты с несколькими гнутыми жёлтыми и синими зубами, другие рычали и рыкали, скаля и вовсе беззубые рты (наверное, зубы они потеряли в битвах или драках!). Третьи зловеще хмурились и били кулаками или деревянными рыбинами по столу (наверное, когда уже кончалось терпение и оставалось только всё крушить!). С разных сторон звякало стекло. Падали, катились, бились стаканы, кружки, тарелки. Размазывались рыжие лужи локтями вместе с папиросным пеплом и окурками, отчего на столах "цвели" мутные болотца и жидкие помойки. Но мужики разевали рты и свирепо рычали, как звери, только не знаю, какие именно, но очень дикие и страшные, хоть и беззубые, раздували волосатые ноздри, а потом били огромными кружками по столам, безжалостно сворачивали головы бедным деревянным рыбинам, разрывали их на части и пожирали куски красного мяса, вместе с костями, органами, жилами, а может быть, и кожей! В моих глазах они были вылитыми пиратами или разбойниками, каких я видел только на картинках в каких-то книжках, то ли про Айболита, то ли про Снежную королеву, то ли про Бременских музыкантов - не помню точно. Оружия у них не было видно, но я не сомневался, что у всех за фуфайками на груди или в карманах спрятаны длинные острые ножи, которые всегда наготове! Я совсем не сомневался, что такие - вылитые пираты или разбойники - могут запросто быстро и незаметно вонзить свой нож одним ударом точно в сердце!
   "Ах, ты!.." - вырвалось у меня, когда увидел, как один "пират" схватил на грудки другого, я даже вздрогнул и сжался, а сердчишко так громко забарабанило, что даже оглушило! Но я чувствовал тёплую и сильную папину руку и это, успокаивало.
   "Шайка какая-то! - стреляли мысли в голове. - Бандиты или пираты! Сбежали с тюрьмы! Скрываются от милиции!" Да, тут уж было не до новых ботинок! Страшновато, конечно, стало. Я глядел исподлобья на мужиков, контролировал каждое их движение, реагировал на каждый стук, вздрагивал, оборачивался, твердел и был готов к любой неожиданности, хотя, что делать точно я не знал, но не сомневался, что до последней капли крови буду спасать папу! Стиснув зубы и сжав кулак я шёл...
   - Посмотри, Люся, сынок тебе ботинки новые показывает! - вдруг услышал я папин голос.
  А он улыбался возле стойки. А тётя за стойкой, посмотрев на меня, широко замотала головой, похожей на передутый бурый резиновый мяч, который неожиданно с грохотом может лопнуть и больно шлёпнуть. Потом издала тяжёлый "воинственный" звук, а может быть, угрожающий, похожий на бычье мычание, хотя нет - на гудение тепловоза или целого бронепоезда:
   - Уууужжж...
   - Это он хвалится! - продолжал весело, почему-то, папа!
  Ему как будто совсем не было страшно! Хотя, что тут удивительного - это же папа! Он же самый смелый и сильный - всех победит! Но я всё равно внимательно следил за всеми мужиками вокруг, чтобы кто-то не вонзил в его спину или бок незаметно нож. А мужики кругом тоже, как и тётя, посмотрели на мои новые ботинки, и подозрительно заулыбались, явно что-то замышляя. Но я не поддавался их улыбкам, ещё внимательней и строже наблюдая за ними. А сердце у меня в груди колотилось так, что пальтишко на груди, казалось, колыхалось от этого!
   - Купили сейчас ботинки новые, - пояснил папа, - вот, хвалится теперь всем!
  Хоть я и не хвалился - мне было совсем не до этого, но папу я понял - отвлекал, заговаривал уши.
   - Ботинки купили! - папа уже громко рассказывал всем мужикам в помещении. - Новые! Вот, хвалится теперь!
   - Ну-ка, покажи обновку свою! - раздался хриплый голос сзади.
  Я резко повернулся на голос и впился глазами в худое косоглазое лицо, а может и не косоглазое совсем, но мне так показалось.
   - Ну, покаж, покаж! Подойди-ка!
   - Покажи! - сказал папа, отпуская мою руку.
  Я сделал шаг к мужику и поднял штанишки, выставляя мои новые ботинки ему на обозрение.
   - Да-а, - прохрипел косоглазый мужик, а может и не косоглазый совсем, но с одним синим зубом посередине - это точно! - Вот это я понимаю - боты, так боты! А, мужики? - обратился он ко всем.
   - Ну-ка, ну-ка покаж свои боты! - прорычал мужик со шрамом на щеке, а может, и не со шрамом совсем, но мне так показалось.
  Он высунулся своей лысой маленькой головой из толпы. Я повернулся к нему, держа штанишки на весу.
   - Эх, мне б такие на Колыме! - прорычал ещё громче мужик со шрамом на щеке, а может и не со шрамом совсем, и стал подходить ко мне, растопырив впереди огромные волосатые руки, на которых был нарисован синий якорёк. - Давай меняться? - он присел передо мной на корточки. - Я тебе перо узорное распишу, а ты мне свои боты, а?
  Капельки пота хлынули из-под фуражки, я истошно задышал, зачмокал губами, отпустил штанишки и сжал кулаки. Я смотрел в его круглые глаза, а они расплывались в жёлтое колючее месиво. Я заморгал глазами, но это "месиво" закололось ещё больнее.
   - Да, ты вспотел совсем, малец! - хрипел он мне.
   - Костюша, газировку будешь или сок? - донёсся в этот момент откуда-то издалека папин голос.
  Я еле выдавил, чуть двинув задубевшей шеей в его сторону, писклявое:
   - А?..
   - Газировку или сок? - повторил мужик с якорьком на ладони, который утирал мне этой самой ладонью лоб.
  Я двинул шею обратно к мужику и, словно плывя в жёлтом тумане, пропел:
   - Газиро-о-овку...
   - Людосик, газировки двести грамм, да покрепче! - прорычал тёте мужик. - Такие боты надо обмыть, как полагается! Да? - спросил он меня.
  Я как-то непонятно замотал головой, открыв рот, но что-то произнести никак не получалось, хоть я и напрягался.
   - Тебя как зовут? - спросил мужик.
   - А... - произнёс я, наконец, то ли переспрашивая, то ли задумываясь над вопросом.
   - Ну, как зовут-то? - нетерпеливо спросил снова мужик и растопырил ладони перед моей головой.
   - Костя...
   - Костик, а меня зовут Юрик, - мой кулачок оказался в его горячей, жёсткой ладони. - Запомни меня! - крикнул он. - Я за тебя глотку кому угодно...
   - Костюша! - услышал я папу. - Иди сюда!
  "Подплыв" к папе, я получил от него стакан пузырящейся водички - в самый раз! - горло, действительно, пересохло! Почти не замечая пощипывание в горле, я выпил сразу весь стакан и получил внезапный удар в нос газовым кулаком, отчего вырвалось:
   - Кряк!
   - На, закуси, - сунул мне пузатый, лысый, с рыжими колючками на поросячьем лице мужик карамельку, который вместе с папой и ещё тремя мужиками чокался то кружкой, то стаканом, глотал пену или водичку, крякал, почти так же, как получилось у меня, или морщился, закрывая лицо рукавом своей фуфайки или нюхая, зачем-то, его.
  Я без разговоров "закусил". А этот мужик непрестанно что-то кричал папе. А папа только кивал головой. По сравнению со всеми, папа, конечно, был самым красивым! Может быть, поэтому к нему все подходили и чокались с ним, а мне совали карамельки и леденцы - на "закуску", наверное, или просто угощали. Я ещё несколько раз мужикам терпеливо показал свои новые ботинки, высоко приподнимая штанишки, и поворачиваясь, чтоб могли рассмотреть их с разных сторон. А один даже поставил меня на стол, отчего Люся или Людосик, или Люсьен, или Птичка-невеличка, или Чито-врито (называли её по-разному, потому не могу однозначно назвать имени, а два последних имени говорили мужики только меж собой и не громко) разразилась снова тем же гудком, но уже словесным, вроде:
   - Уууб-рааать-ть-ть! - и, как-то, задрыгала головой, что было очень небезопасно не только для неё, но и для окружающих (я уже говорил, почему).
  Меня пришлось снять в тот самый момент, когда я полностью успокоился и уже весело кружился, действительно, как говорил папа, хвалясь своими, оказывается, самыми лучшими в мире, как объяснили мне мужики, новыми ботинками!..
  Я очень довольный вышел с папой и мужиком с поросячьим лицом на улицу, где уже было темно.
   - Видишь, какие мы новые ботинки купили? - спросил папа шатающегося мужика с поросячьим лицом, который вис на папиных плечах.
   - Вижу! - всхлипнул мужик и жалостливо добавил: - Гу...
   - Правильно! - согласился папа. - Вот, у тебя есть новые ботинки?
   - У меня нет новых ботинок... - снова всхлипнул мужик и очень жалостливо добавил: - И никогда в жизни не было...
   - А у моего сына есть новые ботинки! - сказал папа. - Понял?
   - Я? - уточнил мужик, тыча свою грудь пальцем, хотя рядом никого больше не было. - Понял...
  И мужик восхищённо и поражённо, страдая от какой-то нестерпимой боли, и мужественно терпя её, посмотрел на меня в новых ботинках.
   - Молодец! - сказал он мне, сильно дёрнув головой, и стал ко мне наклоняться.
  Я немножко попятился от него и испуганно посмотрел на папу.
   - Не бойся, - махнул рукой папа, - дай ему посмотреть твои ботинки.
  Я поднял штанишки, как всегда. Наклонившись, мужик потрогал ботинки, поднял на меня потрясённые глаза и, отчаянно мотнув головой, произнёс:
   - Да...
  Он протянул мне руку и буквально ошарашил требованием, со страшным, каким-то диким, безумным взглядом:
   - Дай пять!
  Я испугался. Просто, я никак не ожидал, что хваливший совсем недавно меня мужик, начнёт вдруг с каким-то ошалелым или сдуревшим видом что-то требовать от меня, будто я ему чего-то должен отдать напоследок!
   - Дай пять! - безумствовал мужик, сев передо мной на колени, и держа перед моей грудью свою вымазанную окурками ладонь.
  Я посмотрел на папу.
   - Руку ему дай, - подсказал папа.
  Я протянул.
   - Да, не эту, другую дай, - снова подсказал папа.
  Я дал другую. Мужик "проглотил" её своей мягкой, липкой ладонью.
   - Молодец... - снова сказал мужик, глядя мне в глаза, и добавил: - Уважаю... Понимаешь? Уважаю...
  Я кивнул, на всякий случай.
   - Уважаю... - ещё раз повторил мужик и... заплакал.
  Я такого совсем не ожидал и растерянно, чуть испуганно глянул на папу.
   - Ну, ладно, не плач, Тимофей! - стал поднимать его папа. - Будут и у тебя новые ботинки!
   - Не будут... - сквозь слёзы сказал Тимофей.
   - Будут, будут, успокойся! - стал вытирать ему слёзы папа на щеках.
   - Не будут... - всхлипывая, не соглашался Тимофей. - Эта... - мужик сжал рот и высморкнулся папе на грудь, - ...кровопийца всю кровь уже мою выпила! - договорил он. - Просто кровь мою пьёт и пьёт! Просто душит и душит, как циклоп! - и он показал двумя руками у своего горла, как "кровопийца" душит его, как "циклоп".
   - Ничего, ничего, успокойся, Тимофей! - ласково сказал папа, поглаживая его поросячью голову.
  А Тимофей хрюкал на папиной груди и, всё равно, не соглашаясь, мотал головой. Мне в какой-то момент так жалко стало Тимофея, что я был готов отдать ему свои новые ботинки, хоть и очень больно было, конечно, с ними расставаться! Я даже представить этого себе не мог! Я уже почти расстроился, как папа, похлопав его по плечу, сказал:
   - Ну, всё, Тимофей, нам пора. Не плач. Она поймёт, что не права...
   - Нет... - замотал головой Тимофей. - Бесполезно... Этот слон без хобота не поймёт никогда...
   - Поймёт, поймёт, никуда не денется, - был уверен папа. - Вот запомни мои слова, Тимофей.
   - Я же всё для неё, понимаешь?
   - Понимаю...
   - Пашу, как... как... верблюд... двугорлб... блый...
   - Да, да, - согласился папа, - пашешь, Тимофей, пашешь...
   - А она, всё себе, всё себе, - причитал Тимофей. - Всё ей мало, мало! Всё гребёт и гребёт своими клешнями... под себя... - и он стал показывать руками вокруг себя, как "она", "кровопийца", "циклоп", "слон без хобота" "всё гребёт и гребёт своими клешнями".
   - Поймёт, поймёт, не переживай. Поверь мне, Тимофей.
   - Как тебя звать, друг? - спросил он папу, перестав плакать.
   - Игорь.
   - А меня Тимофей!
   - Я понял.
   - Спасибо, тебе Игорь! - Тимофей обнял папу, а потом попытался обнять меня, но промахнулся и упал рядом.
  Папа помог ему подняться.
   - Ну, ладно, Тимофей, мы пойдём, - сказал папа, взяв меня с выпученными глазами и открытым ртом за руку, и быстро повёл подальше от Тимофея.
  А Тимофей всё хрюкал и рыкал, глядя на дом...
   - Папа, а что, он себе ботинок не может новых купить, что ли? - спросил я, когда мы отошли на приличное расстояние.
   - Кто?
   - Тимофей!
   - Да всё он может! - недовольно ответил папа и добавил: - Просто, пить надо меньше!
   - А... - я удовлетворённо опустил голову на ботинки. - Папа, - снова поднял голову, - а кто такая кровопийца?
   - Какая кровопийца?
   - Ну, про которую Тимофей сказал!
   - Да, не забивай ты себе голову всякой ерундой! У тебя же новые ботинки!
   - Да! - и я перестал думать о Тимофее, только другие мужики и тётя, которых увидел, никак не выходили из головы.
   Конечно, вопросов к папе было много и про Тимофея тоже. К примеру: на сколько дней у Тимофея крови осталось, что гребёт "она" клешнями под себя, почему слон без хобота, кем была у мужиков тётя Чито-врито, что бы мужики сделали с нами, если бы разозлились, могли бы они нас зарезать или попытаться головы свернуть, ели ли они рыбины с кожей или они её выплёвывали на стол, а если не её, то что же тогда они выплёвывали на стол или на пол... - но решил выяснить всё в другой раз. А когда стали подходить к подъезду, папа попросил:
   - Ты только маме не рассказывай, ладно, где мы с тобой были, а то она очень испугается.
   - Ладно! - сразу согласился я, тем более, было чем похвастаться!
   "Теперь я могу не только в кирзовых сапогах маршировать, но и в новых ботинках! Вот мама обрадуется!" - И я побежал впереди папы.
  
  Санкт-Петербург, 30.06.2014
  
  
  
  
   По поводу следующего рассказа, даже и комментировать нечего.
   Рассказ особенно понравился родной сестре, ведь она тоже многого была очевидцем. А папа, прослушав рассказ, с удовольствием вспомнил директора завода: "Да, хороший был мужик - лоск! - всегда одевался просто, но безукоризненно! Сейчас посмотришь на директоров - шаромыги какие-то, а вот он... - лоск, одним словом! А какой был умница! А в ресторане, что не доел - забирал с собой! В первый раз когда я это увидел, спросил его об этом. А он мне ответил: "Разве можно оставлять? - это же человеческий труд! Разве можно выбрасывать на помойку человеческий труд!" С ним приятно было просто рядом находиться! Просто рядом..."
   И ещё добавлю: слово было не "член", а другое... (читатель поймёт о чём я, прочитав рассказ).
  
  
  
  ЛЕНИН
  
  
  
   Говорить не буду кто это такой: закончившие советскую школу - знают. Перефразирую слова А.С.Пушкина: Ленин! Как много в этом слове для сердца советского нашлось, как много в нём... С этим именем я вырос.
   Я услышал это имя сразу, как стал что-то понимать, поскольку мой папа был коммунистом, да к тому же лектором-пропагандистом. Ленина мне ребёнку он преподносил, как пример в целях воспитания. К примеру, он мне говорил примерно так: "Ленин никогда не курил!". Для меня, октябрёнка, это был весомый аргумент! Я даже в школе говорил старшеклассникам, втихаря курившим в туалете:
   - А Ленин никогда не курил!
   - Да пошёл ты...
   Но один раз по телевизору в каком-то фильме я увидел, как Ленин попросил прикурить одного мужика, на что папа мне сказал:
   - Это он специально, чтобы познакомиться с этим рабочим, надо же как-то начать разговор с незнакомым человеком...
   Или папа мне говорил так: "Я знаю, что Ленин был физически сильным человеком, потому что он с детства занимался физкультурой, особенно, как где-то я прочитал, он любил заниматься на перекладине!". Всё, после этих слов я ежедневно занимался физкультурой, видя перед собой лысого с маленькой острой бородкой Ленина, в костюме-тройке, галстуке и кепке, висящего или вертящегося, как пропеллер, на перекладине. Потом эти занятия переросли в потребность и спорт стал частью моей жизни: с шести лет начал заниматься классической борьбой, постоянно делал зарядку, бегал кроссы, дома у меня всегда был экспандер. Помню, когда мне было лет восемь, на летних каникулах в деревне у бабушки я в сарае оборудовал нечто похожее на спортивный зал: смастерил перекладину и брусья. А самым "впечатляющим" для деревенских жителей было то, что я с речки наносил в свой "спортивный зал" тяжёлые камни, которые использовал на ежедневных тренировках в качестве гирь и штанги, чем вызывал испуг и страдания своей бабушки:
   - Ой, бедненький, боже мой, - страдальческим голоском причитала она, качая головой. - Ой, милок, да на кой они тебе сдались, эти проклятые булыжники, надсадишь ведь ты себя, ей богу! - И, в ужасе застыв на месте, наблюдала, как я лихо и даже с какой-то остервенелой ненавистью поднимаю, а точнее вырываю от земли, выпучив глаза, и покраснев от натуги, самый большой камень, стараясь при этом пострашнее рычать. - Ой, боже мой, боже мой, что творится... - крестилась она. - Я их даже с места не могу сдвинуть, а ты их, как мячики бросаешь!
   - Успокойся, бабуся, надо готовить себя к борьбе! - на что отвечал я, тяжело дыша, прохаживаясь взад-вперёд, и встряхивая руками.
   - Какой ещё борьбе? - жалостливо переспрашивала она.
   - Революционной, конечно, как Ленин!
   - Какой ещё Ленин?
   - Вождь пролетариата!
   - Это тот чёрт лысый, что ли? Да на кой он тебе сдался, милок? Живи ты спокойно, её богу...
   - Ну-ка, бабуся, отойди, а то зашибу! - говорил я и снова хватался за камень.
   - Ой, смотреть не могу, ей богу, ой, батюшки мои, как же ты истязаешь себя, боже мой, нисколько себя не жалеешь, милок...
   - Бабуся, иди домой, - сурово советовал я ей, когда надоедало выслушивать нытьё, и она покорно, не переставая охать, в полном расстройстве уходила...
   Или папа говорил о том, что нужно читать книги. Точнее, даже не говорил, а просто как-то невзначай замечал: "Самым любимым занятием для Ленина с детства было чтение книг!". И я в своей детской головке понимал: "Ну если для Ленина чтение было самым любимым занятием, значит, придётся читать!". И я читал, как мог, что мог и когда мог, благо у папы хорошая библиотека. Первыми писателями моими стали: Аркадий Гайдар, Сергей Михалков, Николай Носов, Валентин Катаев, Александр Пушкин, Лев Толстой, Джек Лондон, Максим Горький, Александр Фадеев, Николай Гоголь. А дальше втянулся и полюбил. Сегодня, вспоминая то время, когда я только начинал открывать для себя мир книг, я понимаю: на каких, всё-таки, замечательных книгах воспитывались советские дети!
   Но самыми важными и дорогими для меня в жизни были следующие папины слова: "Ленин очень любил своих родителей, особенно маму! Первое, что он делал, когда возвращался домой с поездок по стране, будучи уже вождём, шёл на могилу к матери!". Я долго думал потом над этими словами. Конечно, я и без этих слов понимал, что мама - это мама. Но с этими словами я стал постепенно вникать в значение этого слова и вдруг, в какой-то момент, я почувствовал его! Папа всегда с самого детства и до сих пор (!) скрупулезно объясняет мне, даже сейчас, как неразумному ребёнку, что маму надо любить, что его, вообще-то, любить не обязательно, а вот, маму... Это папа таким образом успокаивает себя, как бы подстраховывается на случай, когда его не станет и не сможет уже заботиться о любимой жене...
   Как-то папа был в гостях у директора завода на котором работал. Выпили, закусили. Директор расчувствовался оттого, что хорошо выпили и закусили, в общем, оттого, что хорошо посидели и перед расставанием, крепко обнимая папу, говорит:
   - Слушай, Николаич, хороший ты мужик! Что бы тебе такое подарить... на память... - И охватывает квартиру блуждающими глазами, полными скупых мужских слёз.
   И глаза его останавливаются на большом чёрном железном бюсте Ленина.
   - О! - обрадовавшись, крикнул он. - Николаич, дарю башку Ленина!
   - Спасибо! - обрадовано сказал папа, поскольку, весь вечер сидел напротив этого бюста и привык к нему уже, как к "третьему", оттого, может быть, и "соображалось" в этот вечер уж больно хорошо!
   Завернули они бюст в газету, папа взвалил его на плечо и пошёл домой, услышав за спиной:
   - Только не бросай его, Николаич, это моя любимая была башка Ленина, как от сердца оторвал!
   - Ну что вы!.. - удивился папа.
   - Если тяжело, Николаич, давай машину вызову!
   - Не, не тяжело, донесу!
   И папа понёс. А была зима. Ночь. Скользко. Папа шёл, пошатываясь, и напрягаясь из последних сил, бережно неся железную и очень, зараза, тяжёлую, как оказалось, "башку Ленина"! Не замечая дороги, он представлял, как эта "башка Ленина" гармонично впишется на книжном шкафу рядом с красными кирпичами книг, с трудами этого самого... "башку" которого он нёс...
   Вдруг он поскользнулся и упал. Потом долго вставал, радуясь, что подарок не может разбиться, ведь он железный! Потом он ещё пару раз пока шёл до дома спокойно упал. Только после последнего падения, уже перед самым подъездом, почувствовал, как кольнуло что-то в левой ноге - "Пустяки! - подумал папа, - главное, "башку" не потерять! Какая всё-таки она у него тяжёлая, зараза..." - И из последних сил поднялся на нужный этаж. Позвонил головой, поскольку, все руки были заняты: одной он, понятно, прижимал к телу бюст, другой он опирался о стену. Больную ногу он выставил вперёд, стараясь её не напрягать. В общем, стоял он в тот момент, как Деточкин из фильма "Берегись автомобиля", когда тот вернулся домой после капкана...
   - Что с тобой? - испуганно спросила мама, открыв дверь.
   - Упал, Люба... - еле проговорил папа и ввалился в коридор.
   - А это что? - снова спросила мама, смотря на чёрное и большое, которое папа крепко обнимал рукой, прижимая к пузу.
   - Это башка...
   - Чья?
   - Ленина, Люба... директор подарил... держи, Люба, а то уроню сейчас!
   Мама подхватила "башку" и чуть не уронила, не ожидая такой тяжести.
   - Ну-ка, осторожней, не урони! - тут же среагировал папа, испугавшись.
   - Ну блин, - стала ругаться мама, - зачем ты такую тяжесть тащил, сдурел, что ли, отец?
   - Ладно, не ругайся, это же Ленин, Люба... - произнёс папа, снимая ботинки и, постанывая при этом.
   Мама, согнувшись, еле внесла "башку" в гостиную, а папа, тяжело дыша, и прихрамывая, доковылял до дивана и сразу лёг.
   - Люба, Любушка... - запричитал он.
   - Ну что тебе?
   - Что-то с ногой у меня...
   - Что у тебя с ногой?
   - Не знаю, Любушка...
   Мама сняла носок и ужаснулась - нога была распухшей и синей.
   - А! - всплеснула она руками. - Игорь, ты же ногу сломал!
   - Перевяжи мне её, Любушка...
   - Нельзя её перевязывать, сейчас скорую вызову. - И мама стала звонить.
   - Любушка, а где "башка"? - спросил папа, когда мама положила трубку.
   - Да вон она лежит на полу, твоя "башка"! - недовольно ответила мама.
   - Любушка, поставь её рядом со мной...
   - Зачем?
   - Люба, ну я тебя очень прошу!
   Мама вздохнула, и, кряхтя, поставила её рядом с папой. Папа положил на неё ладонь и успокоился. Так он и встретил врачей - развалившись на диване, одной рукой поглаживая больную ногу, другой - поглаживая "башку". Так он и встретил меня утром, когда я сонным вышел в гостиную. Чуть улыбаясь, он произнёс, устало посмотрев на меня:
   - Здравствуй, сынок!
   - Доброе утро, папа. - Я вначале растерялся, а потом почувствовал жалость к нему, отчего молча стоял, жалостливо осматривая папу.
   - Вот, сынок, - весело заговорил папа, постукивая ладошкой по гладкой и сверкающей в лучах утреннего солнца чёрной голове, - это голова Ленина, того самого, о котором я тебе рассказывал!
   Я посмотрел на эту голову и подумал: "Вот, значит, какой он Ленин - лысый!"
   - Видишь, какой у него лоб широкий? - спросил папа.
   - Вижу...
   - Вот так! Потому что Ленин! Только у него такой лоб... тяжёлый... - произнёс папа, вздыхая.
   В школе я одноклассникам рассказал:
   - Папа принёс Ленина, а у него вот такой лоб! - и я показал какой этот лоб, разведя руки.
   - Что, живого, что ли, принёс? - спросил недоверчиво отличник Паша.
   - Сам ты "живого"! Мёртвого, конечно!
   - Настоящего "мёртвого", что ли? - снова удивлённо спросил Паша, взглянув на портрет Ленина, висящий в классе.
   - Конечно, настоящего! Пошли ко мне, покажу, если не веришь!
   После уроков со мной пошли молчаливые и о чём-то думающие Паша, Дима, Стасик и Сергей.
   Папа нас встретил, приветливо улыбаясь:
   - Здорово, ребята, проходите!
   Ребята робко прошли, вытаращив глаза на Ленина.
   - Пап, это же настоящий Ленин? - спросил я.
   - Конечно! - ответил папа, хлопнув ладошкой по железной лысине.
   - А где у него ноги? - снова спросил вредный Паша.
   - Их отрезали, пока папа нёс, чтобы тяжело не было! - выпалил я.
   - Так, - поднял руку папа. - Спокойно, ребята! Это памятник самого настоящего Ленина! Па-мят-ник, железный и очень тяжёлый... понятно?
   - Теперь понятно! - усмехнулся Паша. - Таких памятников навалом!..
   - Нет, не навалом, ты ошибаешься, Паша: такого памятника нигде больше нет, он самый точный! - Папа поднял многозначительно указательный палец правой руки. - Мне его директор завода подарил...
   - Понятно? - победоносно спросил я.
   - Да, понятно. Только я в Мавзолее в Москве лучше видел! Он там был с ногами и лежал, - не унимался Паша.
   - А у нас стоит и без ног! - крикнул я.
   - Дядя Игорь, а можно его потрогать? - спросил Паша.
   - Конечно, можно!
   Ребята все подошли и стали трогать.
   - Ну как? - спросил я их.
   - Нормально... - неопределённо ответил Паша.
   - Холодный, - добавил Дима.
   - Потому, что мёртвый, я же говорил! - вовремя нашёлся я.
   - Так, мальчики, - обратился папа. - Идите на кухню и попейте чаю. Костя, угощай друзей!
   За чаем мы, наконец, пришли к единому и не обидному для всех мнению, что в Мавзолее лежит Ленин, но не памятник, а чучело - точная копия Ленина, а папа принёс не чучело, а памятник, но тоже точную копию Ленина. Довольные и сытые ребята ушли. А я тоже довольный и сытый, улыбаясь, вышел в гостиную и стал любоваться на спящего папу с высоко задранной ногой в гипсе и памятником, красиво стоящим возле моего большого и "раненого" папы, и ставшим знаменитым теперь среди моих друзей!..
   Когда я учился в классе седьмом, папа, придя вечером домой после работы, возбуждённо сказал:
   - Костя, давай быстрей одевайся, пойдёшь со мной!
   Я мгновенно оделся и побежал вдогонку за папой. Оказалось, что он купил в книжном магазине полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина в пятидесяти пяти увесистых томах в твёрдом синем переплёте, будто панцире! Перевязывая тома, он, не скрывая радости, говорил мне:
   - Вот будешь читать, грамотным станешь! Будешь цитировать Ленина, знаешь, как тебя уважать станут!..
   Притащили мы их домой. Папа аккуратно их расставил на полках, отведя для них самое почётное место в своей библиотеке. Первые недели две мы их с серьёзными и нахмуренными лицами читали, даже что-то подчёркивали карандашиками, и ставили галочки, отчего мама боялась к нам подойти. Первым перестал этим заниматься папа, почему-то резко переключившись на чтение "Угрюм реки". Я же ещё какое-то время читал... подчёркивал, а потом захлопнув ленинский том, взялся за "Анну Каренину"... Мама сразу повеселела:
   - Ну слава богу, а то боялась, что слишком умными станете! Как мне тогда было бы жить с вами, я не представляю!
   - Ничего, прочитаем! - сказал папа и добавил: - Сейчас как-то не идёт...
   Так, с тех пор и стоят эти тома нетронутыми. Когда приезжаю в отпуск, папа мне всегда говорит:
   - Забирай их с собой - грамотным станешь!
   И мы смеёмся. А мама добавляет:
   - Только пыль от них! Вот и протираю их каждый день, надоело уже...
   А каких только памятников не встречал ему! В Казахстане, к примеру, очень часто Ленин был в тюбетейке, с широким и узкоглазым лицом! А в Томске видел памятник, где вождь стоит в неимоверной позе! Я шесть лет пока учился всё рассматривал его с разных сторон, всё не мог понять, что показывает своей позой Ленин - круто нагнувшись назад, выставив вперёд правую ногу, и вытянув обе руки вперёд! А в Питере, года три назад, неожиданно увидел памятник, который меня, когда всмотрелся в него, даже испугал: передо мной был большеголовый, с выпученными большими страшными глазами инопланетянин!
   Помню, когда ещё жил в сибирском городке, мы с другом в прекрасный летний солнечный денёк, наслаждаясь жизнью после любимого кафе "Маячок", прогуливались по площади, на которой возвышался настоящий чёрный исполин - огромнейший памятник Ленину (он и сейчас, естественно, возвышается). Вдруг к нам подходит щупленький маленький мужичок и робко спрашивает друга, смотря на него снизу вверх:
   - А не подскажете ли вы, а где здесь памятник Ленину?
   На что мой друг, настоящий сибирский богатырь, медленно остановившись, и подняв на памятник свою большую тяжёлую руку, во всю свою богатырскую глотку на всю площадь ответил:
   - А это что, член, что ли?!
   Мужичок стал ещё ниже и быстро, быстро, быстро засеменил прочь, мне даже жалко его стало...
   Да простят меня честные коммунисты, если я их ненароком обидел. Я не хотел. Для меня Ленин останется навсегда великим человеком, гением, а злым или добрым - не важно.
  
  Санкт-Петербург, 17.08.2013
  
  
  
   Следующий рассказ я услышал, когда учился в школе в "перестроечные" времена. Рассказал мне его земляк, когда я отдыхал на летних каникулах у бабушки (потом ещё слышал дополнения от других земляков). Главный герой рассказа - Андрюша - его племянник. И всю эту историю он знал не понаслышке...
   Добавлю ещё, что этот земляк был не только талантливым рассказчиком, но и хорошим артистом, потому мне не только рассказывал, но и показывал, прямо как доктору...
  
  
  
  
  КАК АНДРЮША ВСТУПАЛ В КОМПАРТИЮ
  (рассказ со слов очевидцев)
  
  
  
  I
  
  Почему Андрюша хотел вступить в компартию и его сон
  
  
  
   Андрюша очень хотел вступить в компартию. Во-первых, коммунистам, как ему казалось, всегда дают премии, просто за то, что они коммунисты, поскольку, все они "большеголовые".
  "Что, начальник цеха Степаныч или партсекретарь Бойцов - все "большеголовые", но самое главное, лбы у них большие, почти, как у Ленина!" - рассуждал Андрюша и с завистью смотрел на размашистые, словно железобетонные аэродромы, лбы Степаныча и Бойцова.
  Андрюша очень хотел, чтобы и у него голова в размерах увеличилась, особенно лоб, который Андрюше совсем не нравился: "Какой-то узенький, - думал он, - с одним разрезом посередине и сдвинутый с боков, какими-то непонятными, лишними, совсем ненужными костями! Эти кости, такие противные - твёрдые, толстые, совсем неровные, а какие-то, то ли гнутые, то ли сплюснутые, в общем, грубо сидящие в голове, как будто вбитые кувалдой шпалоукладчицей пьяной Нинкой. Именно они и всё портят!"
  Андрюша был убеждён, что именно из-за этих костей сложно очень будет голову сделать пошире, в первую очередь лоб, конечно, пошире: "Вот, если бы лоб стал пошире, - рассуждал Андрюша, - то и в целом голова стала бы пошире, я в этом не сомневаюсь, всё же взаимосвязано здесь, как бы, одно за другим - и лоб, и голова, и лысина, и грудь, и живот, и так далее вниз. Поэтому, если лоб станет пошире, с головой заодно, а он не может один, сам по себе стать пошире, это понятно, ведь, если он начнёт расширяться сам по себе, то остальная голова может треснуть, это понятно! Поэтому, если он начнёт ширеть, то и голову потащит за собой ширеть! И так, постепенно, я же понимаю, не сразу, конечно, постепенно, глядишь, и лысина появится, постепенно ширея, охватывая постепенно всё головное пространство, а дальше постепенно и грудь с животом поползут в разные стороны, постепенно, конечно, не сразу! И все будут видеть, что я коммунист и голова у меня, и всё остальное становится постепенно, как у настоящих коммунистов! Ну, не сразу, конечно, я понимаю - постепенно!.."
  "Во-вторых, для коммунистов, - думал Андрюша, - всегда путёвки в санаторий. Ну, это и понятно: голова пухнет - её надо обрабатывать!" - Просто, Андрюше уж больно отношение в санаториях нравилось к коммунистам. Правда, Андрюша не был ни разу в этих санаториях, но в кино он видел, как молоденькие санитарочки прыгают вокруг отдыхающих коммунистов, стараясь угодить. "А, как они прыгают ночью, да куда прыгают и зачем, ясное дело, это официально нигде не скажут и не покажут. - Андрюша это с ухмылкой понимал. - Да, прыгают, прыгают! Да ещё как прыгают!.."
  Иногда Андрюша забывался и начинал вслух так кричать, закрыв глаза, да ещё постанывая при этом.
  - Правильно, Андрюша! - в этот момент кричал Трофимыч, работающий на соседнем станке. - Иной раз, опохмелиться не могу: возьму кружку пива, а они прыгают!..
  - Чего? - ошалелым видом переспрашивал Андрюша. - Кто прыгает?
  - Руки прыгают! Я, говорю, хочу опохмелиться, иной раз, а не могу - руки, как караси в луже, заразы, прыгают! Я им говорю: чё прыгаете, падлы! А они мне: ни чё, Трофимыч!
  - Кто? - снова переспрашивал его Андрюша, находясь в полной растворенной и обалдевшей субстанции.
  - Руки, говорю, падлы, как караси грязные, прыгают...
  - Слушай, Трофимыч, - перебивал его Андрюша, постепенно концентрируя мозги, - Работай молча, не вмешивайся, пожалуйста, своей приплюснутой головой в идеологические вопросы, которые я обдумываю перед вступлением в партию!
  - Чего? - переспрашивал его Трофимыч, сплющивая лицо.
  - Через плечо!
  - А, - махал рукой Трофимыч, - пробовал - не помогает! - и отворачивался к станку.
  "Вот, полупришибленный, думать мешает!" - горячился Андрюша и снова возвращался к своим мыслям:
  "Прыгают-прыгают, ещё как прыгают! Оттого и ходят потом эти коммунисты после санаториев, как пингвины - боятся шире шаг сделать, не могут, видать, больно хозяйство своё! А чем я хуже? Я тоже хочу, чтоб и ко мне прыгали! Ради такого блаженства можно и пингвином побыть! А кормёжка там не описать словами, каждый день колбаска сервелат, да ещё на выбор, разных сортов! А мяса там сколько, да всякого и копчёного, и жареного, и в виде котлеток, и в виде шашлычков, гусей, да, что гусей, поросят жареных дают, да, что поросят - кабанов с икрой красной вместо гарнира! В вине купаются, уж не говоря о пиве!.." - От таких мыслей у Андрюши текли слюни, и поднимался зверский аппетит. В этот момент ему немедленно хотелось вступить в компартию.
  Но самое главное, всем коммунистам полагаются любовницы! - это Андрюша понял давно: "Вон у секретаря Бойцова в любовницах ходит кладовщица Дуся, вот это женщина! - настоящий конь с сиськами, нет два, а может целых три коня тяжеловеса! Да, три! А, может, четыре! А, может, и пять! Нет, четыре, всё-таки, баба же! Хотя, может и пять... нет четыре, но с двумя мощными раскрытыми парашютами ниже шеи! - И Андрюша представлял эти раздутые насколько возможно парашюты. - Да, парашюты... четыре коня... парашюты... парашюты... - И Андрюша в этот момент начинал правой рукой чего-то хватать в воздухе, и повторять вслух: - Парашюты... четыре коня... парашюты...
  - Надо проверять! - вдруг кричал в этот момент Трофимыч. - Я вот, один раз не проверил и обмочился!
  - А? Куда? - снова ошалело спрашивал его Андрюша.
  - Я, говорю, не проверил один раз парашют свой и обмочился, а он, зараза, не раскрылся, а наоборот закрылся, падла! Я ему говорю - ты чё закрылся, падла, а он мне: ни чё, Трофимыч!..
  - Кто?
  - Парашют, говорю, мой, не раскрылся, а наоборот закрылся, падла, а я отлил, да всё в штаны получилось, так и шёл потом, как снеговик растаявший! А я ему говорю...
  - Слушай, Трофимыч, я тебя очень прошу, просто предупреждаю!.. - орал тогда Андрюша ему в ответ.
  - Что? - не понимал Трофимыч. - А, - махал потом он рукой, - я его тоже уже много раз предупреждал - не понимает, падла, хоть ты ему кол на голове чеши! - и отворачивался к станку.
  "Вот, невозможно противный элемент! Вот, не даёт анализировать текущий момент и всё тут! Ключом ему, что ли, треснуть по спине?" - горячился Андрюша и снова старался сконцентрироваться на своих мыслях:
  "Да, любовницы всем полагаются, особенно хорошо, всё-таки, этому досталось, Бойцову: всё одному, целых четыре коня потому, что он, видите ли, секретарь парторганизации - главный коммунист завода! И кладовщица ему досталась - эта главная любовница завода, с такими, блин, парашютами... - И Андрюша чуть не плакал в этот момент. - Вот, Дуся, досталась же, блин! И кому? Какому-то там лысому мудилохвату! Ну, ничего, ничего, - успокаивал себя Андрюша, - я тоже приложусь своими местами к ней! Вот, буду членом, первым делом сразу возьмусь за Дусю, за её кое-что, кое-какое место! Вломить она мне побоится, всё-таки, с коммунистом будет дело иметь! Ну а там, всё устаканится, я парень работящий, деятельный, если упрусь - обалдеет!.." - И Андрюша представлял, как она балдеет...
   Накануне собрания членов бюро парторганизации завода, где Андрюшу должны были выдвинуть в кандидаты, Андрюше снился сон, будто он, широко улыбаясь, выходит из парткома, а на лбу у него большие красные буквы "КПСС". Все заводчане хлопают в ладоши, радуются за него, даже женская половина скандирует: "Ан-дрю-ша, Ан-дрю-ша - боль-шой член! Ан-дрю-ша, Ан-дрю-ша - наш пель-мень!". А Дуся, выдвинувшись вперёд, вдруг начинает его в засос целовать. Андрюша, якобы, пытаясь отбиться, начинает руками активно мять необъятные её парашюты. А толпа ещё громче: "Ан-дрю-ша, Ан-дрю-ша - му-ди-ню-ша!" Всё бы хорошо, но кто-то Андрюшу сбоку больно дёргает, пытаясь вырвать из Дусиных объятий! Андрюша сначала одной ногой начинает отбиваться, потом второй, а потом и рукой начинает помогать: "Ну, что это за гнида такая! Ей Богу, сейчас врежу! - Андрюша поворачивается и видит секретаря Бойцова, - Ну, сейчас ты у меня получишь! - думает он и начинает размахиваться, но по голове получает Андрюша. От сильного удара он просыпается, вскакивает и спросонья начинает беспорядочно махать руками.
  - Да, перестань ты, зверь! - слышит он испуганный голос жены Люси.
  - Чего дерёшься, бешеное бабьё! - в ответ орёт Андрюша.
  - Сам дерёшься, вон вся рука и нога в синяках от твоих ударов и пинков! А подушку зачем грызёшь, скотина ненасытная, она же ещё новая совсем?!
  - Не твоё дело, утрись, а то соплями подавишься!
   Андрюша вышел во двор. Начинало светать. "Эх, такой сон перебила, будка пивная! - в сердцах подумал он и вспомнил, как целовался с кладовщицей Дусей, на душе сразу потеплело. - Когда ещё такое приснится! - он тяжело вздохнул. - Ничего, вступлю в компартию, ещё не такое будет! А главное, наяву будет, хоть с кем, хоть с Дуськой, хоть с Райкой из столовой, та тоже ничего себе, особенно нижним основанием: когда захочется за верхнее подержаться - Дуся будет, а когда за нижнее - Райка в самый раз!"
  
  
  
  II
  
  Приём
  
  
   Сторож на проходной завода, Архипыч, в это утро не опохмелился и потому был ужасен:
  - Куда прёшь?! - рычал он на каждого, стоя в проходе.
  Рукава его нестиранной с позапрошлого года, с момента развода с женой, серо-буро-зелёной рубахи были завёрнуты до локтей, обнажив чёрные от буйных зарослей волос, руки. Небритое лицо, похожее на свернувшегося ёжика, изрыгало изо рта пену, вперемешку с рычанием, чуть напоминающим человеческие слова:
  - Куда прёшь, говорю?!
  Заводчане старались не смотреть в его сторону и быстро прошмыгнуть мимо него. Особо не понравившихся в это утро, Архипыч брал за грудки и персонально спрашивал:
  - Ну, куда прёшь, я спрашиваю, а?! - И замолкал с открытым ртом, глядя на нос испугавшегося, какого-нибудь инженера в очках.
  Подобное поведение ему сходило, поскольку, все знали, что директорская дочь уже год, как замужем за его сыном. Да, и недолго это "утреннее шоу Архипыча" продолжалось, поскольку, Архипыч совсем скоро опохмелялся и становился весёлым, даже романтичным: начинал ручки целовать всем без разбору, даже мужикам, стишок читать, только всегда один и тот же: "Стая воробышек мимо промчалася, знать, надоело дерьмо им клевать...", всех на "вы" называть, даже сопровождать некоторых, особенно понравившихся, до выхода со словами: "Благодарю вас за столь приятное, я бы даже сказал, высокохудожественное времяпровождение!"
   Но пока он не опохмелился и "шоу" продолжалось...
  - Куда прёшь, я спрашиваю?! - бешено зарычал он на Андрюшу.
  - Уйди с дороги, Архипыч! - заранее предупредил Андрюша.
  - Я ща тебе уйду! - вытягивая вперёд правую руку, и сжимая кулак, снова прорычал Архипыч.
  Он размахнулся и со всей силы попытался ударить в нос Андрюшу, но Андрюша вовремя убрал нос и, чуть наклонившись, поднял худого и маленького Архипыча на плечо. Архипыч, находясь вниз головой, что-то ещё рычал, то и дело, размахивая кулаками:
  - А-а, кржу-у, у-убью, хари-и, тря-бу-ху-ди-и, рожи-и, пху-у-жи-и, ро-ржи!..
  Андрюша занёс его в будку и закрыл дверь на шпингалет. Архипыч стал бить кулаками по будке, продолжая издавать жуткие рычания.
   Зайдя в каптёрку, Андрюша первым делом обратился к Трофимычу, который сидел во главе стола с большой кружкой горячего кофе и, как всегда, что-то рассказывал мужикам, сидящим вдоль стола с дымящимися стаканами и папиросами:
  - Трофимыч!
  - ...а я ему говорю - ты чё? - а он мне: ни чё, Трофимыч!.. - продолжал рассказывать Трофимыч, никак не реагируя на Андрюшу.
  - Трофимыч! - снова крикнул Андрюша, подойдя ближе.
  - О, Андруша, ты чё? - будто опомнился Трофимыч.
  - У тебя есть опохмелиться? - спросил его Андрюша и горячо продолжил: - Этот Архипыч, достал опять!
  - Вот ещё буду всяких там Архипычей опохмелять, что у меня спирт-база, что ли? - недовольно завопил Трофимыч.
  - Ладно, Трофимыч, дай, а-то сидит он там, в будке, бьётся, как не знаю что, как рыба об лёд!..
  - Да, пусть, хоть, как карась, что я корова ему дойная, что ли?
  - Да, ладно тебе, Трофимыч, мучается же мужик!
  - А я, что не мучаюсь, что ли? Он мне, хоть раз дал? Только и может опохмеляться чужими продуктами!
  - Да дай, Трофимыч, - стали упрашивать другие мужики. - Он же свой в доску, выпускает через проходную втихаря врезать в "Маячок"!
  - Ладно, возьми там в шкафчике у меня, чёрт с ним! - смягчился Трофимыч.
   Опохмелив Архипыча, и выслушав от него в очередной раз его любимый стишок про воробышек и ворону, Андрюша "запнулся" о секретаршу Бойцова, маленькую Таню, которую не всегда и замечал.
  - Андрюша, иди к Бойцову, там собрание для тебя устроили!
   Зайдя в кабинет секретаря парторганизации завода, Андрюша сразу определил, что за длинным столом сидели все знакомые заводчане - члены бюро во главе с потным и лысым Бойцовым с вытаращенными и постоянно мигающими, как красные сирены, глазами. Но была ещё за столом возле самого Бойцова какая-то непонятная женщина. Она совсем была Андрюше незнакомая, потому он и подумал про неё сразу: "Залётная"! Была она какая-то... в общем, непонятная: голова вытянутая вверх, нос вытянутый вниз, вместе с подбородком, каким-то заострённым, на голове какие-то свистопляски, вместе с коричневым гребешком, да ещё очки, какие-то... просто, такие противные, что Андрюша сразу поморщился! А ещё сидела так, как будто чего-то всё вынюхивала, всё, как-то носом своим шерудила в разные стороны, пофыркивая, да посапывая, словно не высморкалась заранее, а теперь старается по чуть-чуть высмаркиваться, втихаря, словно никто не замечает этого! Или оттого, что противно ей сидеть среди наших мужиков!
  "Чего, противно? - злобно подумал Андрюша. - Ой, ой, посмотрела бы на себя, огурец шершавый! Прямо строит из себя..."
  - Ну, что, Андрюша, - заговорил вдруг Бойцов, - в партию, значит, теперь, как говориться, понимаешь, созрел вступать, говоришь?!..
  - Да, созрел... в общем, - не очень уверенно согласился в ответ Андрюша.
  - Ну, у нас в партию, к вашему сведению, не "в общем" вступают, а, что называется, в самый конкретный... - подала свой голос эта женщина непонятная, своим голосом таким... просто слов Андрюша не находил, таким... не очень, в общем, подходящим для Андрюши, да и для всех, видимо, тоже, потому, что все, как-то сразу поморщились, но, чтобы она не поняла, что от неё поморщились, повернули свои поморщенные лица к Андрюше.
  А Женщина продолжала сидеть с открытым ртом, пытаясь найти слово, чтобы закончить свою фразу.
  - Абзац! - подсказал ей Бойцов.
  Женщина ещё посидела с открытым ртом, покивала головой, соглашаясь с Бойцовым, и произнесла облегчённо:
  - Да, абзац...
  Наступило молчание.
  "Ох, и тупая же! - подумал в этот момент Андрюша. - И эти тоже сидят, поддакивают этой... прямо слов не нахожу! Кто это такая, интересно, что за промокашка эта..."
  - Ну, расскажи о себе! - снова подал голос Бойцов.
  - А что? Вы всё про меня знаете!
  - Ну, ты перестань мне тут разглагольствовать, понимаешь, сказано тебе "рассказать", значит, "рассказать". Только давай быстро и без всяких этих... всяких, сам, знаешь, каких... этих... головотяпств, понимаешь... - Бойцов вздохнул, чтобы язык вернуть в равновесие.
  - Да, да, да... - опять подала голос эта самая... женщина. - Вот, я, к примеру, здесь, находясь с вами бок о бок, не знаю о вас, а мне надо узнать, кого я буду иметь членом нашего... - И снова не могла закончить она свою мысль, оставаясь с открытым ртом некоторое время.
  Бойцов недовольно хмыкнул, понимая, что ему снова нужно помогать.
  "Вот ещё этой рассказывать про себя! - подумал в этот момент Андрюша. - Ни рыла, ни ниже! - Андрюша попытался посмотреть на её облик, скрывавшийся под столом, для чего он чуть склонил голову набок. - Ну точно, так я и думал - не ниже! Ни-че-го - ни сверху, ни снизу! А ещё рассказывать ей про себя надо! Ага, конечно!.."
  Сложив в трубочку губы, Бойцов подумал и решительно произнёс:
  - Централизма!
  У женщины ещё больше открылся рот. Овладев собою, она всё-таки закончила:
  - Да, централизма...
  - Ну, что рассказывать, - начал нерешительно Андрюша, вздохнув, и переступив с ноги на ногу. - Ну, здесь родился, здесь женился, вот, теперь работаю здесь тоже...
  - Так, скажите, - вдруг встрепенулся всегда красный и деятельный цеховой партийный секретарь Чиков, - а вы знаете, в какой момент были написаны "Апрельские тезисы"?
  - В апреле... - ответил Андрюша, пожав правым плечом.
  Всем ответ понравился, только этой женщине не понравился, и она всем своим видом стала это показывать: завозилась, как-то, зашуршалась, зашипелась вся, губы свои стянула в серую короткую чёрточку, ну, прямо, так стало Андрюше противно! Да и не только Андрюше - всем: все сразу поморщились, но чтобы она не поняла, что от неё поморщились, повернулись к Андрюше с этими сморщенными лицами.
  "Ну, что вы, прямо, как, я не знаю что! - в сердцах подумал Андрюша, с сожалением глядя на заводчан. - Прямо, хоть, глаза бы вылезли, чтоб не видеть, в самом деле вас..."
  - Ну, а как у вас обстоят дела с этой самой, что ни на есть верой, той самой, о которой наш великий вождь отозвался, как о самой, что ни на есть... - ну, прямо, снова эта женщина не могла закончить!
  Она снова сидела со своим, очень даже не очень симпатичным ртом, тем более открытым и как будто давилась. Бойцов недовольно рыкнул, понимая, что ему снова надо помогать этой самой...
  "Ну, блин, - подумал в этот момент Андрюша, - никто её не может заткнуть, даже Бойцов! Кто же эта оборвашка-промокашка, блин, что это за..."
  В этот момент Бойцов издал звук, напоминающий лёгкое ржание коня, и смело произнёс:
  - Политической проститутке!
  Молчание в кабинете было долгим. Даже сам Бойцов, понимая, что в этот раз он "совсем не попал", сидел с сильно надутыми щеками.
  "Ничего себе, - подумал в этот момент Андрюша, - она ещё про Верку знает! А, что Верка? Ну, приложил её один раз к стене на лестнице, ну взял там... её... один раз... подумаешь, делов-то! Может, Верка ей сама наплела? Точно, наплела! Ну, Верка, держись, мне бы только отсюда уйти живым - разберусь я с тобой, уж там не один раз приложусь и не к стенке!.."
  - Ну, так, что?.. - вдруг робко спросил Бойцов, отчего Андрюше его жалко даже стало.
  - А, что с Верой? Нормально всё, я её уважаю, - пробурчал Андрюша и добавил, опустив глаза: - По пролетарски...
  Всем ответ понравился. Снова только этой самой не понравился! И она опять начала показывать всем своим обликом, что ей ответ не понравился: и задвигалась, как-то вся, и закопошилась, и запыхтелась, и глазки свои сплюснула в такие маленькие, такие жиденькие волосочки, что Андрюша сразу хотел закрыться от неё руками! Да и всем стало противно: все сморщили свои лица, но, чтобы она не поняла, что от неё сморщились, повернулись со сморщенными лицами к Андрюше.
  "Ну, что вы, в самом деле, прямо я не знаю, что это за мордоворотство, в самом деле? - с обидой подумал Андрюша, глядя на них. - Было бы перед кем кобелиться, в самом деле..."
  - И даже иконы совсем ни одной не держите у себя в так называемом красном, что ни на есть... - снова эта... снова! Снова эта самая, не могла закончить!
  Бойцов испуганно взглянул на эту самую женщину. Андрюше показалось, что он сейчас врежет ей в нос, даже стал улыбаться в предвкушении! Но Бойцов, переведя свой лихой взгляд с женщины на Андрюшу, заорал:
  - Есть у тебя икона! Я сам видел!
  И тут только до Андрюши дошло про какую "веру" его спросила эта самая... Сразу у него всё в глазах поплыло, а в голове одна мысль стала, будто стучать по черепным стенкам: "Икона-тёща-икона-тёща-икона-тёща-икона!.."
  Вдруг Андрюша, позабыв обо всём, вылетел из кабинета и помчался домой, по пути прошибая двери, Архипыча, дубовые ворота, снова двери, жену, тёщу, стол и табуретки. Содрав со стены икону, он повторил "прошибание" в обратном направлении: табуретки, стол, тёщу, но уже сидящую на полу и чего-то вопящую, с кулаком ему вслед, жену, но уже лежащую, и уже во дворе, ревущую и чего-то орущую ему вслед! Забежав в огород, он руками в пару движений вырыл ямку, глубиною с полметра, кинул в неё икону и быстро её закопал, как будто, так и было, даже Бобик не успел ничего заметить! И тут же обратно в кабинет, прошибая ворота, бедолагу Архипыча и двери, двери, двери! Всё, он снова сидел на том же самом стуле, и так же громко ответил Бойцову, который совсем недавно закрыл только рот:
  - Нет у меня иконы, можете проверить!
  Ответ был убедительным, даже внушительным. На этот раз, ответ понравился всем, даже этой самой... с вытянутым лицом вверх и вытянутым носом вниз, с зашлифованным подбородком! Она, спятив, видимо, замотала головой и стала повторять, посматривая на потолок:
  - Ещё немного и я отдамся, ещё немного, ещё чуть-чуть!..
  "Да, кому ж ты нужна! - подумал Андрюша в этот момент. - Ну, в случае чего, пусть Бойцов отдувается!"
  А Бойцов испуганно не сводил с неё глаз и как-то пытался, видимо, привести её в состояние ровного сидения: он двигал вытянутой рукой перед ней, не касаясь её, словно пытался остановить раскачавшийся маятник. А, может быть, он в целях собственной безопасности выставил руку в направлении этой самой... - это Андрюша не знал.
   Очнулись все только когда под окнами раздался громкий паровозный гудок.
  - Всё, Андрюша, принят, свободен! - хором крикнули ему заседатели.
  Андрюша сразу пошёл за проходную в "Маячок", обмыть. Там он с непрерывно стонущем, каким-то скрюченным и покарябанным Архипычем обмыл своё вступление в кандидаты.
   Через год Андрюша стал коммунистом и обмывал долгожданное вступление в "Маячке" с Бойцовым, с которым заодно и договорился после литра на счёт Дуси. Дуся, конечно, ему вначале, всё-таки, вломила, а потом ничего, "устаканилось", всё-таки, Андрюша стал уже членом, как и Бойцов, к которому она, всё-таки, продолжала оставаться, не смотря на новые партийные обстоятельства, всё равно "устаканенной"! Короче, верная, оказалась, Дуся!
  
  Санкт-Петербург, 21.06.2013
  
  
  
  
   Дальше идут четыре рассказа из прекрасной студенческой поры. Я был "классическим" томским студентом: жил в студенческой общаге вдали от мамы и папы, и поскольку был предоставлен полностью сам себе, стипендию тратил в основном на пластинки - классику рока, а потом разгружал с такими же "классическими" вагоны или сдавал кровь. Помню как-то раз, решив заработать на новогодний праздник, мы вчетвером в тридцатиградусный мороз разгружали вагон с сахаром. Пятидесяти килограммовые мешки на морозе были как неподъёмные прямоугольные плиты. Трудность ещё состояла в том, что помимо выгрузки из вагона, мешки нужно было ещё погрузить в фуру и выгрузить на склад. Фур было штук пять или шесть. Работали ровно сутки...
   Первые два с половиной курса я отучился в одной стране - Советском Союзе, а остальные - в другой - в "новой" России. Время было даже не подобрать слова каким. То что интересным - это понятно, то что лихим - это только сейчас в полной мере осознаёшь, а тогда... А тогда мы были молодыми, здоровыми, красивыми парнями, на нас заглядывались симпатичные девушки и нам море было по-колено! А ещё мы были неприлично талантливыми и без удержу весёлыми, как и положено томским "физико-техникам"!
  
  
  
  
  ЗОЯ-ВОРКУТА
  
  
  
   О, я стал студентом! Общага физико-технического факультета в девять этажей и днём, и ночью гудела. Это жили студенты-физико-техники, то есть, мы. Мы съехались со всей нашей необъятной страны и встретились небритыми, взлохмаченными, лысыми, в очках и без, здесь, на девяти этажах, в основном ночью в трусах и халатах, с горбушками хлеба, прижимаемыми к груди, папиросами в зубах, не очень пьяными, в основном, стоящими, всё-таки, на собственных ногах, поющими под гитару, обнявшись за плечи, сидя на корточках, и облокотившись спинами о длинные зелёные стены... и пошло-поехало...
   Эта история произошла не со мной лично, а с моим одногруппником. Но что-то подобное в той или иной степени происходило со всеми нами в прекрасное студенческое время! Итак, вот его рассказ...
  ...когда пришёл я первый раз на студенческую дискотеку, почему-то первым делом встал вопрос: кого бы... танцевать сегодня? Хотелось девочку такую хорошую, такую весёлую, ну, такую... такую, чтобы потом, сам понимаешь, она пошла в гости, в общем, ко мне на восьмой этаж. Я походил, посмотрел, хорошо кругом показалось: музыка поёт, девочки пляшут, так, старательно, так, вдохновенно, я бы даже сказал, самоотверженно, что захотелось тоже так же... "дать джазу"!
  Смотрю, стоит девушка, ну, такая она мне показалась хорошая, такая весёлая! Говорю ей:
  - Привет!
  И она мне:
  - Привет!
  И так, улыбается мне радостно своим круглым, чуть раскрасневшимся, с испариной лицом, что оно прямо вытягивается в этот момент в разные стороны вдоль горизонта за счёт своих щёчек, может, резиновых, может ещё каких, но, всё равно, красивых! Спрашиваю:
  - А, как зовут?
  А она мне:
  - Зоя-Воркута!
  - Слушай, - говорю, - вот ты-то мне и нужна!
  - Правда? - радостно спрашивает она и бросается мне на плечи.
  Как раз, заиграли "Скорпы" свою балладу, ну, ты сам понимаешь, как девочки к ним относятся. Мы, значит, танцуем. Я, конечно, восхищён... всем тем... неописуемым... состоянием... её прелестного, такого не худенького, я бы сказал, но и не толстенького, а такого, как говорится "в самое яблочко" тела, вскормленного прекрасной солнечной Воркутой!
  - Ну, что вы там всё потеряли? - спрашивает она меня во время танца, а щёчки её так и вытягиваются, как воздушные карамельки, прямо на уровне моего рта!
  - Просто, интересная ты девушка, Зоя-Воркута!
  - И там тоже ниже пояса интересно?
  - Мне, Зоя-Воркута, всё теперь интересно до безумия, что связано с вами и с Воркутой! - буквально кричу ей, не сбивая ритма, а наоборот, усиливая познания, всё ниже и ниже, будто разрабатывая своими широкими мужскими ковшами новые неизведанные просторы...
  - А, может, вы меня в гости пригласите?
  Ну, что же ей сказать? Какое-то замешательство, да к тому же, сбился с ритма!
  - Ну, - говорю, - понимаете... - А сам думаю: "Что же я говорю!". Потом, всё-таки, взяв её за мягкую горячую спину и за податливое гладкое плечо, говорю, стараясь, оставаться невозмутимым: - Да, да, да, да! Да! Да! Да! Да!! Ибо!.. ибо!.. ибо!.. ибо... ибо...
  - Короче, дело к ночи! - вздыхая, говорит она.
  Я помню, как мы шли по лестницам вверх, как на небеса, я бежал впереди и тянул её за руку и что-то там рассказывал, рассказывал, рассказывал, запинался и снова рассказывал, отчего она, постоянно кричала:
  - Не тяни мне так руку, мне больно!
  Но я не слышал, я рассказывал ей про... этих, как его... аистов... нет, каких аистов! Нет, нет, не про аистов, а про этих... белых лебедей, которые прекрасные, как она, Зоя-Воркута!.. И только эхо разносилось - "Воркута-а! Воркута-а!"...
  - Не тяни мне руку, мне больно!
  - А ты, знаешь, Зоя-Воркута, сколько в одной лошадиной силе силы? А в одной ядерной боеголовке? Ага, - кричу, - не знаешь! А вот, если я, Зоя-Воркута, вставлю урановый боезаряд, а лучше плутониевый боезаряд в плутониевый цилиндр, ты представляешь!.. - кричу я во всю глотку, а мимо проходят такие понимающие, такие интеллигентные в этот вечер мои друзья физико-техники, даже уступают нам дорогу, даже помогают мне подняться, если я запинаюсь и падаю на бетонные лестницы, а один мне даже тет-а-тет:
  - Слушай, дружище, не тяни ей так руку, я тебе, как друг советую, завтра спасибо скажешь!
  И вот его-то я услышал. И то место, которое своими сильными бойцовскими пальцами держал, стал нежно, всем своим чувственным ртом целовать, перекрыв проход по лестнице. Но ведь мы же братья все - физико-техники! - все терпеливо стояли и ждали с двух сторон, не дай бог помешать этому священнодействию ночью на серой лестнице, где-то между седьмым и восьмым этажами! И вот, уже на восьмом, я бежал к своей комнате, как на крылышках, а оттуда, уже выходили мои братья - физико-техники - с такими же прекрасными лебедями или лебёдушками и уплывали вдоль по длинному сумрачному парящему коридору, как по млечному пути к лестничной площадке, чтобы снова спуститься поплясать...
   Докладываю: я просветил в ту чудесную ночь прекрасную Зою-Воркуту со всеми подробностями обо всех ядерных и термоядерных возможностях нашего общежития и моих, в частности!
   А на следующий день я пошёл её провожать. День был солнечным! В жарких, солнечных лучах она была... была... была... вся... вся... вся... вся прозрачная потому, что у неё было платье прозрачное! И это видели все: и мои братья, которые выстраивались в шеренгу перед нею, немытые и небритые, лысые и взлохмаченные, неопохмелённые и голодные, и прохожие, которые открывали на неё сонные глаза и сразу бойко просыпались, и еле плывущие пенсионеры, не скрывающие восхищения, глядя на неё, а один даже, помню, упал... на скамейку, и ещё долго-долго смотрел ей вслед, держась правой рукой за левую грудь! Я шёл чуть в отдалении от неё, как бы, не затмевая её своим присутствием и внимательно наблюдал за поведением каждого её бугорка и бугорочка, миллиметр за миллиметром контролируя движения её состояний и богатств, вскормленных на просторах восхитительной, я бы даже сказал, лучезарной, лучезарно-помрачительной Воркуты!..
  - Оп-па! - вдруг резко кричит она и останавливается в необычной, но очень даже ничего, я бы сказал, позе, посреди главной многолюдной улицы города.
  - Что ж такое, Зоя-Воркута? - спрашиваю я, возбуждаясь.
  - У меня же платье прозрачное! - кричит она.
  - Ну, и что? - говорю я вдохновенно.
  - Я же трусики забыла надеть!! - кричит она и пытается укрыться руками с двух сторон.
  - Оп-па... - говорю я совсем не громко и растерянно. - Ну ты даёшь, Зоя-Воркута... Слушай, а я и не заметил, я ведь, позади иду, думал, что так и положено.
  - Что "положено"?!
  - Ну, эти... трусики! Откуда я знаю, какие они у вас, я ж не Кутюрье, вообще! Что мне теперь свои, что ли, отдать?
  - А как же я пойду? Купи мне новые!
  - Я ещё стипендию не получил! Вот у меня восемнадцать копеек в кармане! Посмотри, если не веришь! - И показываю ей на дрожащей честной ладони восемнадцать копеек, а карманы все вывернул перед ней, чтобы удостоверилась, если не верит!
  Тут она реветь начинает, причитая:
  - Ой, ну, что же мне делать?! Укрой хоть меня чем-то!
  А мимо люди идут, люди, да, в основном, мужики! И все такие неравнодушные, сострадательные, а один парень так и предложил:
  - Давайте я вас на плечах донесу до дома!
  Зоя-Воркута поплакала ещё, а потом говорит ему, всхлипывая, так, нежно, что я чуть не заплакал:
  - Давайте...
  Смотрю, забралась к нему на плечи и поехала, даже не попрощалась!
  С одной стороны, Зоя-Воркута хорошая, конечно, весёлая, но в данной ситуации парень оказался ещё лучше! Потому, я не расстроился, а даже обрадовался, что такого хорошего и весёлого человека, как Зоя-Воркута, везёт на плечах, слушай, я бы сказал - сильных плечах - парень, слушай, я бы сказал - красивый молодой парень, да даже не парень, а...
  - Жеребец! - подсказал я ему.
  - Да, точно, точно, наверное, наш - физико-техник!
  - Ну, естественно!
  И он заканчивал свой рассказ:
  - А Зоя-Воркута уже смеялась и что-то ему весело рассказывала, совсем позабыв, о своей "задней стороне вопроса"!
  
  Санкт-Петербург, 08.06.2013
  
  
  
  
  ДЕВУШКА ИЗ РУССКОГО СЕЛЕНИЯ
  
  
  
   Эта байка была очень популярной среди студентов Томского политехнического института в первой половине "лихих" девяностых годов прошлого столетия. Итак, вот она...
   В общежитии Химико-технологического факультета, что на улице Вершинина, жила одна студентка первого курса по имени Таня. Приехала она учиться то ли с Амурской области, то ли с Читинской, в общем, откуда-то с Восточной Сибири (пусть будет с Амурской).
   Училась Таня старательно - молодец. А жила только на стипендию, потому даже на питании всегда экономила.
   И вот самая богатая и красивая одногруппница, насмотревшись на её полуголодное существование, и искренне пожалев её, говорит как-то ей:
   - Ну чего ты мучаешься, Таня? Ну просто смотреть на тебя уже не могу! Ну выйди ты вечером на Ленинский проспект и подними руку. Остановится машина, подойди и скажи водителю: "Хочу заработать"!
   - И всё? - удивилась Таня.
   - И всё!
   Таня так и сделала: вышла вечером на проспект и стала голосовать. Через пять минут остановилась иномарка.
   - Хочу заработать, - робко сказала Таня щетинистому водителю с жёлтой цепью на шее.
  Водитель, назовём его Михаилом, нахмурившись, оглядел её с ног до головы и кисло с придыханием произнёс:
   - Ну, садись...
   В квартиру первым вошёл Михаил.
   - Там ванна! - показал он пальцем и пошёл в комнату.
   - Ладно, - ответила Таня и тут же скрылась в ванной комнате.
   Через полчаса Михаил стал заводиться: Таня из ванной не появлялась.
   - Ну сколько же можно! - вскипел он. - Она что там, уснула, что ли!
   Открыв двери ванной комнаты, его глаза сразу округлились, а рот открылся от изумления: студентка, раскрасневшись, тщательно натирала стены. Обернувшись, она виновато произнесла обалдевшему Михаилу:
   - Извините, пожалуйста, я скоро закончу, осталось только стены домыть!
  А ванная уже вся сияла чистотой!
   У Михаила пропал дар речи, но через пару минут он ошалело спросил:
   - Ты кто?
   - Я Таня, - просто ответила девушка.
   - Таня-я-я-я... - потрясённо выдохнул Михаил. - А ты откуда, Таня? - вдруг заморгал Михаил на Таню, словно вглядываясь в неё.
   - Я с Амурской области, - с милой смущённой улыбкой ответила Таня.
  Михаил вдруг сплюснул рот и закивал головой. Так он простоял с минуту, словно чего-то соображая.
   - Да, - наконец, резко выдал он и поднял указательный палец, - я всегда говорил: есть ещё настоящие девушки в русских селениях! - как-то торжественно и с чувством произнёс он.
   Михаил уговорил Таню не домывать стены, заплатил ей сумму в размере стипендии и отвёз её в общежитие. Теперь уже потрясённая Таня потеряла дар речи и долго не могла закрыть рот. Она всё хотела что-то сказать Михаилу, может быть, поблагодарить его, но рот не подчинялся и язык онемел. Так и ушла она с открытым ртом и красными ушами в свою комнату. А Михаил, хлебая из бутылки коньяк, всю ночь ходил вокруг общежития и, поднимая указательный палец, многозначительно повторял в пространство одно и то же:
   - Да, Миша, есть ещё настоящие девушки в русских селениях!.. - И в какой-то момент он так проникся этой фразой, видимо, представляя эти самые "русские селения" и, конечно, этих самых "настоящих девушек", что даже слёзки вдруг побежали по его небритым щекам...
  
  Санкт-Петербург, 05.01.2016
  
  
  
  
  ТОЛЧОК
  
  
  
   Забегая вперёд, сразу оговорюсь, что только после этого "страшного" рассказа своего одногруппника Андрея, я понял, наконец, в свои восемнадцать лет (да и не я один, конечно), почему унитазы называют "толчками".
   А начну я с того, что тогда в восемьдесят девятом году прошлого века у нас у студентов Томского политеха был настоящий бум американских видеофильмов, особенно у нас первокурсников, впервые увидевших только здесь в студенческом общежитии видеомагнитофоны, видеокассеты, а главное, впервые получивших возможность за доступную плату открывать каждый день великий американский кинематограф, о котором до сих пор мы были только наслышаны. А наслышаны мы были, конечно, о Шварцнегере, Сталлоне, Брюсе Ли, Чаке Норрисе, Ван Даме и др. звёздах Голливуда, а ещё о "Рокки", "Терминаторе", "Рэмбо", "Кошмарах на улице Вязов"...
   В общем, это было что-то феноменальное! Вот представьте: каждый вечер до поздней ночи так называемые "уважаемые братки" общежития из числа "вечных студентов" во главе со старостой общежития Якутом крутили в общежитии по местному кабельному телевидению американские боевики, триллеры, ужастики и ещё кое-какие очень познавательные фильмы, особенно для нас совсем недавно ставших совершеннолетними, те самые фильмы, о которых мы не рассказывали своим преподавателям и не писали в письмах родителям. И вот они крутили, а мы набивались со своими стульями в комнаты к тем, у кого был телевизор (если цветной - это вообще был супер!) и в полу-потрясённом от интереса и наслаждения состоянии проглатывали один фильм за другим, забывая обо всём, даже о сне, хотя для первокурсников, надо сказать объективности ради, ночной сон довольно не часто входил в расписание суток.
   И вот в один из вечеров мы насмотрелись "Кошмаров на улице Вязов". Закончились эти "кошмары" уже далеко за полночь. Пугливо восхищённые, мы, вздрагивая от всего резкого и неожиданного, разбрелись по своим комнатам. Но ещё долго не могли уснуть, всё вспоминая фильм, и неожиданно пугая друг друга сценками из фильма, отчего иногда нервно смеялись, а иногда ругались, и очень даже чувствительно, надо признать, ругались.
   Итак, лежим, вспоминаем и все вместе ещё и ещё раз пугаемся. Вдруг в комнату входит Андрей. Включает свет. Проходит к столу со стульями, но на стул не садится. И всё молчит. И не то чтобы слов, а его вообще не слышно, словно он не ходит по скрипящему полу, а летает. Словно он невесомый. И белый с большими круглыми чёрными глазами...
   По его бледному лицу сразу становится понятно, что его не просто что-то разволновало или напугало, а с ним случилось что-то по-настоящему страшное, что он пережил какой-то настоящий ужас, от которого волосы на голове по-настоящему встают. Кстати, у него действительно волосы были непривычно пышными и взлохмаченными. Короче - его что-то ужасно потрясло.
   Мы притихли, почувствовав что-то недоброе, какую-то опасность. Даже стали напряжённо двигать глазами по комнате - присматриваться, и ушами... двигать - прислушиваться (ну, движение ушей Вовчика я не видел, конечно, сочинять не буду, но то, что у меня уши всё-таки немножко задвигались и то, что мы с ним сразу стали напряжённо внимательными с приходом белого, словно призрак, Андрея - это факт).
   - Мужики, - вдруг услышали мы Андрея. Голос его был тихий, тяжёлый и совсем не похожий на его привычный. - Я сейчас чуть не умер от страха. Просто кошмар какой-то...
   - А что случилось-то? - стали мы волноваться.
   - А то... - Он выдохнул обессиленно, и мне его такого худенького, пережившего какой-то без сомнения настоящий кошмар даже стало вдруг жалко. - Кошмар... Настоящий кошмар... - еле произносил он подавлено.
   - Ну, что случилось-то, что? - с нетерпением стали спрашивать мы, вскакивая с кроватей, и окружая его. - Что? Ты только успокойся, Андрюха, успокойся, - хлопали мы его по плечам, - всё хорошо, ты в безопасности! Что же всё-таки случилось, расскажи?
   - Да, мужики, - закачал он головой, - этого я никогда не забуду...
   - Ну, что, - уже орали мы, - что случилось-то?
   - Захожу я, значит, в туалет сейчас... - медленно стал он рассказывать.
   - Ну? - буркнул нетерпеливо ему Вовчик.
   - Сажусь на толчок...
   - Ну? - ещё нетерпеливее буркнул Вовчик.
   - Сижу...
   - Ну?!.. - крикнул Вовчик, подпрыгнул на месте и комната буквально озарилась разрядом его не нормативной лексики.
   - Да, не "ну"! - дико проорал ему Андрюха и вполне адекватно разрядился в ответ.
  В общем, стало сверкать...
   - Сам бы попробовал того, что я попробовал, посмотрел бы я на тебя после этого, чебурген лопоухий! - обиженно орал Андрюха и он был прав: разве можно быть таким нетерпеливым, а тем более с человеком, пережившим настоящий кошмар.
  Вовчик это понял и даже не обиделся за "чебургена...":
   - Ну, ладно, ладно, рассказывай, больше не буду...
   - Ну так вот я и рассказываю, а ты меня перебиваешь!
   - Ну, ладно, извини, больше не буду - рассказывай!
  Андрюха вздохнул, беря себя в руки, и начал снова, тихо, сосредоточенно:
   - Зашёл я, значит, в туалет, сел на толчок. Сижу... - В комнате повисла напряжённая тишина, та самая тишина, когда промедление рассказчика на хотя бы одно мгновение, может привести не просто уже к разрядам не нормативной лексики, а к целой энергетической катастрофе с ранениями и госпитализацией. Но Андрюха был опытный рассказчик и потому не промедлил: - Вдруг... - голос его стал дрожать, а глаза снова округлились и как-то странно засветились, как-то страшно засветились - дико или безумно, я точно не знаю, но стало страшновато. - Вдруг мне в задницу из толчка кто-то толстый кол вгоняет!
   - Ничего себе... - Мы потрясённо открываем рты.
   - Кто-то по-настоящему мне в задницу, - повторяет он в страшном возбуждении, - вдруг со всей силы вгоняет толстый кол! Представляете?
  У нас нет слов. Мы даже рты не можем закрыть. Наконец, Вовчик осторожно спрашивает:
   - Ну, а ты?
   - Ну, а что я - сижу! Думаю: "Господи, кто же это мне так? Ах, боже мой...". А тут ещё смеющаяся рожа этого Фреди Крюгера перед глазами! Ну, думаю, всё - кранты мне здесь на толчке, попался! И главное один, ночь...
   - Ну, а вообще, больно было? - спрашиваю я, видимо, для полного понимания картины, так сказать, чтобы прочувствовать, хотя бы теоретически.
   - Конечно, больно! Ну, представь: тебе кол в ж... вгоняют! Как ты думаешь, тебе больно будет?
   - Больно, наверно... - осёкся я сразу и жалость моя к Андрюхе ещё больше возросла: "Бедненький!" - И жалостливо посмотрел на его попу.
   - Ну, а что потом-то? - спросил Вовчик тоном, стараясь не обидеть Андрюху (есть такой "тон", только мне его не описать словами).
   - Потом? - Андрюха задумался и было видно, как ему это больно вспоминать. - Кричать я боялся, думал, что будет ещё хуже, думал, что тогда точно в меня насквозь вобьют кол. Тогда я медленно, превозмогая страх, стал поворачиваться назад, чтобы посмотреть, что там творится...
   - И что? - мы приблизились к нему почти вплотную.
   - А там вот такой, - обхватывает он свою ляжку, - кряж г...на торчит из задницы и упирается в толчок!..
   Мы с Вовчиком до утра ржали, как кони, а Андрюха просто смеялся, как бы за компанию, и постоянно повторял:
   - Мужики, ну я на самом деле чуть не умер от страха!..
  
   Когда я, приехав домой на каникулы, рассказал эту историю папе, отвечая на его вопрос - "ну, как вы там поживаете?", - он, посмеявшись, сказал: "Ну, вы там, чувствуется, даёте прикурить!"
  
  Санкт-Петербург, 17.10.2016
  
  
  
  
  КОЛЛОКВИУМ
  
  
  
   Придя с лекций, Андрей из комнаты напротив сразу "зарылся" учебниками - завтра коллоквиум по квантовой физике. Готовиться к нему он начал ещё за неделю и сегодняшний день был последний, как последний глоток воздуха перед казнью. Правда, была ещё ночь, но Андрей уверял, что будет спать, так как нужно перед коллоквиумом выспаться.
   Надо сказать, что Андрей очень боялся лысого, с квадратным лбом и с сильно выпирающей вперёд нижней челюстью профессора, который будет проводить коллоквиум, - настоящего физико-математического монстра, как знали его уже многие поколения студентов физико-техников, беспощадно и самозабвенно "рубящего" всю свою долгую преподавательскую жизнь лентяев и бездарей. Ну, если первые вычислялись просто и, в общем-то, их все знали, то вторые вычислялись только профессором, и мнение его было исключительно субъективным на этот счёт.
   Остановимся на этом чуть подробнее. Итак, вначале - о талантах. Что-то такое профессор единолично подмечал в талантливом, по его мнению, студенте, может, какой-то особенной яркости искорку в глазах или огонёк какого-то особенного цвета, или какие-то определённые слова он слышал в его разговоре, или чувствовал от него какой-то специфический запах, в общем, никто не знал, что именно он подмечал, но если подмечал, то к этому студенту он уже относился по-особенному, а точнее, отношения их складывались на равных, как между двумя равными личностями и в науке, и вне её. И здоровался он с этим студентом за руку, и разговаривал с ним по-душам, и шутил с ним по-дружески, и, что самое ценное, опекал его как сына, защищал его на кафедре и в деканате, а если требовалось, то и в ректорате. А авторитет профессора в университете был непререкаемым.
   Бездарей же он терпеть не мог и всячески старался как можно быстрее от них отделаться. Правда иногда, когда деваться уже было некуда, к примеру, на зачёте или экзамене, ему приходилось выслушивать их бред, после чего он всегда говорил им одну и ту же фразу: "Встретимся с вами на крутом бережку после дождичка в четверг..." - И выражение лица его приобретало этакий зловещий оттенок, как у монстра-людоеда перед нападением на жертву. Студент белел и срывался вон, без памяти бежал до общежития и укрывался в своей комнате, долго приходил в себя и ещё долго потом не решался идти к профессору пересдавать. Что же конкретно имел ввиду профессор, произнося эту фразу, никто не знал. Но предположения были...
   К примеру, одни говорили, что он после дождичка в четверг, когда будет скользко, столкнёт незаметно бездарного студента с крутого обрыва в реку Томь и пойдёт себе дальше по тропинке, посвистывая, как ни в чём не бывало. Другие утверждали, что он после дождичка в четверг вызовет бездарного студента на дуэль, и что будут они драться на шпагах. А поскольку они будут драться у крутого бережка и будет скользко, да к тому же ещё профессор мастер спорта по фехтованию, шансы у студента выжить будут равны нулю: профессор его быстренько заколет и столкнёт в речку, затем отряхнёт руки, плюнет пару раз вниз, вздохнёт полной грудью, и пойдёт домой к жене пить чай с овсяным печеньем и брусничным вареньем, читая вслух Тютчева, большим поклонником которого он является. Наконец, третьи считали, что профессор после дождичка в четверг в тайне от всех попросит своего ненавистного студента прийти на крутой бережок попрощаться с ним навсегда, поскольку, он решит покончить с собой. И студент, конечно, с радостью согласится. На бережку профессор оденет большой камень себе на шею и крепко обнимет студента, даже поцелует его взасос... Обычно в этот момент слушающие перебивали этих "третьих": "А зачем профессору кончать-то с собой?" - "От невозможности больше профессорской душе терпеть бездарного студента! - тут же следовал уверенный ответ. - Но самое-то интересное здесь то-о, - продолжали они тише, словно по-секрету, пригнувшись к слушающему, хитро прищуриваясь, и тряся указательным пальцем возле своего носа, - профессор так и не выпустит студента из своих объятий, а поскольку будет скользко и хватка у профессора мёртвая, то они вместе подскользнуться и упадут с крутого бережка в реку! И все подумают, что это был несчастный случай: дескать, профессор хотел спасти подскользнувшегося студента, да и сам не смог устоять. Может быть, его даже наградят за это... посмертно. Вот и все дела - и профессорской душе больше не надо будет терпеть бездарного студента и этому студенту больше не надо будет бояться профессора и пересдавать ему бесчисленное число раз. И, в целом получается, что никто не виноват. В общем, все счастливы!" Таким образом, однозначного мнения не было, но все понимали, что эта фраза неспроста, что это какой-то нехороший знак или клеймо, или даже приговор...
   С лентяями же профессор вообще не разговаривал или только односложно, примерно так: "Ну, что?" - спрашивал он лентяя после его лепета на зачёте или экзамене. - "Да вы понимаете, профессор, в общежитии вчера свет отключили, а ещё отопление вместе с водой..." - пытался объяснить лентяй-неуч, на что следовал спокойный ответ профессора, у которого на лице при этом ни одна морщинка не шевелилась: "Не сдал" - Или: - "Неуд!" - И получалось это у профессора с выражением, словно он читал своё самое любимое лирическое стихотворение, и лицо его становилось после этого гораздо светлее, человечнее, и было уже почти не похожее на лицо монстра. А на пересдаче зачастую всё в точности повторялось: "Ну, что?" - "Да вы понимаете, профессор, у друга жену вчера в роддом отвозил..." - "Неуд!". И на третьей пересдаче - то же самое: "Ну, что?" - "Да вы понимаете, профессор, я пять суток не спал, срочно железнодорожный состав разгружали с замёрзшим гравием..." - "Неуд!". И на четвёртой, и на пятой, и на седьмой, и на девятой (если бедолагу не отчисляли). Наконец, где-нибудь на десятой или двенадцатой пересдаче профессор огорчённо произносил исхудавшему, почерневшему, истрепавшемуся лентяю: "Удовлетворительно", - делая ему этим словом самый главный праздник в семестре или году. И "огорчённо" произносил не потому, что только "удовлетворительно" он может поставить, а потому, что студента этого всё-таки не отчислили, и ему придётся этого лодыря ещё как минимум год терпеть.
   Да, была ещё для профессора одна категория студентов - бездарей, но трудяг, которые зарабатывали у профессора "зачёты" и "удовлетворительно" великим трудом. Этих студентов он жалел и частенько говорил им тет-а-тет: "Ну, чего ты мучаешься. Ну, ведь это не твоё, ты же сам прекрасно понимаешь. Ну, уйди ты по хорошему, ради бога, прошу тебя, освободи место!"
   Так вот, Андрей в глубине души чувствовал, что скорее всего он принадлежал к этой самой последней категории студентов - бездарей-трудяг. И его это огорчало, только виду он не показывал. И он очень хотел войти в категорию талантливых студентов. Но главное чего он безумно хотел, так это всегда и везде получать только "отлично". Всегда и везде, за любые проекты, работы, на любых курсах, экзаменах, коллоквиумах, не смотря ни на что и чего бы ему это ни стоило. Так было всегда, сколько он себя помнил. Он всю жизнь был круглым отличником - первым учеником в школе, первым студентом в университете. И сейчас ему было просто страшно представить, как он впервые получит "хорошо", а тем более "удовлетворительно", пусть даже у самого профессора-монстра за коллоквиум по квантовой физике. Для него, предчувствовал он, это будет настоящим потрясением! Вот потому-то он уже неделю буквально грыз гранит этой ненавистной ему квантовой физики!
   А начинал он неделю назад готовиться с улыбочкой.
   - Ой, да сдам я ему, как не фиг делать! - махал он рукой свысока, и пренебрежительно ухмылялся нам беленьким, толстощёким лицом. - Какой-то там коллоквиум! Да плевать я хотел! - И заливался необузданным юным задором, и цвёл и пах он в этот момент, а его сладко-концентрированные соки так и брызгали изо рта и носа!
   Дня за четыре до коллоквиума он уже рукой не махал и говорил без ухмылки, а бурчал, хмуро потупив глаза в пол, при этом ни задора, ни цветения, ни аромата, ни брызг уже почему-то не было, да и по всему его виду было понятно, что своим словам он вряд ли до конца верит:
   - Да, сдам я ему этот коллоквиум! - И тут же снова "зарывался".
   А вчера, единственный раз высунувшись на свет своей какой-то приплюснутой головой с закатившимися в разные стороны глазками, зло прошипел:
   - Сдам я ему... - Голова мгновение поторчала ещё, словно соображая, где она, и ушла в свою "норку".
   Мы только молча переглянулись, соображая, а что будет завтра.
   А завтра, то есть, сегодня он вообще не высовывается, даже на запах чая с вареньем и белого хлеба с салом (как раз сегодня мне пришла посылка с мамиными вареньем и салом). В общем, не ест, не пьёт и в туалет не ходит, света белого не видит, и воздухом свежим не дышит. И я с жалостью смотрю на него исхудавшего, осунувшегося, заросшего, пожелтевшего, с воспалёнными глазами от нескольких бессонных ночей и грязными, нервно искусанными ногтями. "Ах, Андрей, Андрей, на кого ты стал похож..." - жалею его про себя.
   - Андрей, отдохни ты хоть немножко. - прошу его, чуть не умоляя. - Перекуси хоть чуть-чуть...
  Бесполезно! В ответ он из своей "норки", устроенной из толстенных фолиантов, всё одно: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу..." - зубрит, значит, и всё что-то там чертит, записывает, чиркает, какие-то там схемы, формулы, реакции, исписывая уже вторую общую тетрадь.
   - Ты спать собираешься, двенадцать часов ведь уже? - спрашиваю снова и добавляю: - Ты ведь хотел перед коллоквиумом выспаться.
  А он всё одно своё: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу..."
   Мы встревожились: не случится ли с ним в последнюю ночь какой-нибудь припадок от нервного истощения или не "съедет ли у него вообще крыша"!
   - Вполне могёт быть, - со знанием дела качнул головой Демьян.
   Он был откуда-то из глухой сибирской деревни, эдакий крепыш-мужичок, охотник на медведей, с рыжей кудрявой шевелюрой и такой же рыжей кудрявой бородой. Говорил он с говорком на "о", всегда негромко и поучительно, полу-ошалело вытаращив свои маленькие зелёные глаза на собеседника, словно старый дед только что проснувшийся от кошмара, сиганувший с печки и рассказывающий о приснившемся завтрашнем конце света. Был он во всём неторопливым, основательным, рассудительным. По любому вопросу всегда имел своё независимое мнение и высказывал его спокойно, обстоятельно, но как уже было сказано, с потрясённым взглядом, аргументируя только ему известными фактами из его богатой народной жизни. Осенью ходил в огромных рыболовных сапогах и плаще, а зимой в овчинном тулупе и валенках, бывало что нараспашку и без шапки. Бывало, идёт бойко в мороз - вся верхняя волосатая половина его белая, словно копна прошлогоднего сена в инее, а грудь такая красная-красная, равно обнажённые мышцы. Снег звонко крякает у него под ногами, пар изо рта столбом валит, грудь вперёд, а сам из-под зарослей своих белых улыбается во всю - довольный: радуется морозцу! Подойдёшь в этот момент к нему поближе и сразу чувствуешь, как теплее становится - жаркий мужичок! В общем, настоящий сибиряк!
   - У нас в деревне-то, - продолжал Демьян, прихлёбывая чаёк, - мужик "Копитал" Маркса прочёл, так потом в мышиную норку-то пытался залезть. Да-да, в мышиную норку. Ох, как пытался-то, думали не оторвём. Еле с мужиками оторвали от норки-то. Всё кричал в норку-то, ровно в белой горячке: "В природе нет обсолютного препятствия, мешающего одному употреблять в пищу мясо другого!" Вот так. Ты предстовляешь? - посмотрел он на меня строго.
   - Сложно, конечно, представить...
   - Так вот, три дня откачивали самогоном-то. Три дня, вот.
   - Ну и как?
   - Откочали. Но еле-еле откочали-то, еле-еле. Только всё-равно с той поры всё засматривается на всякие норки. Мы потому и брать-то его на стали с собой на медведя: засмотрится ещё на медвежью-то норку, а то ещё полезет в неё, сам понимаешь, медведь-то Марка не читал - не правильно поймёт ещё.
   - Да, это точно.
   - Но откочать-то откочали. Самогон-то у нас хоро-ош.
   - А у нас ведь нет самогона!
   - Вот то-то и оно, - согласился Демьян. Он поставил стакан, сложил руки на столе и задумался. - Вот то-то и оно, - повторил он задумчиво и посмотрел в сторону Андрея, откуда доносилось непрестанное его "бу-бу". Медленно перевёл свой мудрый взгляд на луну в окне и вдруг глаза его сверкнули - он явно чего-то придумал: - Я заутро телеграмму матери пошлю, чтобы бутылёк-то, а лучше жбан выслала самогонки-то...
   На том и разошлись спать после общего посещения туалета: Демьян залез на свой "вертолёт" - кровать на втором ярусе, - а я ушёл в свою комнату.
   Утром, собравшись, зашёл за соседями.
   - Ну что, вы готовы? Давайте быстрей, на первую пару опаздываем! - А сам всё присматриваюсь к Андрею - не случилось ли что с ним за ночь.
   Демьян был собран, а Андрей возился с ботинками: всё никак не мог всунуть в дырочку шнурок. Его явно пошатывало, язык заплетался, когда он ругался на шнурок и руки, которые его, видимо, совсем не слушались.
   - Так и не спал ночь-то, всё бубнил, - испуганно шепнул мне Демьян и мы с ним тревожно покачали головами.
   - Андрей, ну ты скоро? - спросил я, стараясь непринуждённо. - На первую пару ведь опаздываем, а у тебя как раз первой парой коллоквиум!
   - Ащщщ... ща... - выдал он в ответ, приподнимаясь.
   Поднявшись, казалось, он еле держался на ногах и ему срочно требовалось о что-то опереться. Мало того, что его лицо было каким-то приплюснутым, оно ещё и как-то вытянулось вперёд, особенно губы, которые слиплись в длинном засосе и никак не могли, видимо, отлепиться друг от друга. Глаза его закатились к носу и, казалось, ничего не видели. А из его головы, над пушистым хохолком его, явно поднимался еле заметный дымок.
   - Ну пошли, Андрюха! - крикнул я, стараясь как можно веселее улыбаться. - Нас ждут великие дела! - И помахал ему кулаком, надеясь его этим взбодрить.
   - Ащщ... ща... ща... - Андрей шагнул к кроватям, упёрся рукой о "вертолёт" и прислонил к ней голову. - Ща.... чуть-чуть... только чуть-чуть... постою... - И замер.
   - Ну, в общем, догоняй, Андрюха! - крикнул я, всё также улыбаясь, и мы с Демьяном побежали.
   В этот день у меня были одни лекции, потому денёк был спокойный. Я тихо-мирно записывал их в тетрадки и всё думал об Андрее: "Как он там? Как он сдал коллоквиум? Как его состояние? Живой ли он вообще?" - В общем, переживал. Потому, как только закончилась в два часа дня учёба сразу побежал в общагу.
   "Дрыхнет, наверняка! - почти не сомневался я, бегом поднимаясь по ступенькам. - Наверное, сразу после коллоквиума пришёл домой и завалился спать. И это было бы с его стороны самое мудрое решение!"
   Подбегаю к его комнате, толкаю дверь - открыта. Захожу в комнату...
   Андрей стоял, упершись о "вертолёт". Абсолютно в той же самой стойке, в какой запомнил его утром, крикнув ему напоследок: "Ну, в общем, догоняй, Андрюха!" Только теперь ещё слышалось его густое похрапывание.
   - Андрей, а ты что стоишь-то? - чуть растерялся я. - Андрей!
   - А... - дёрнулся он, безумными глазами посмотрел по сторонам, на меня и вдруг испуганно завопил: - Что? Сколько время? Бежим! Мне нельзя опаздывать, у меня же коллоквиум!
  Я его еле удержал, поймав в охапку.
   - Андрей, опомнись, какой коллоквиум, сейчас почти три часа дня! Твой коллоквиум уже четыре часа как закончился!
   - Как три часа? - открыл он рот и захлопал глазами.
   - Да вот так! Ты семь часов проспал стоя, упершись рукой о "вертолёт"! Понимаешь?
   - Как семь часов проспал стоя? Что, вот так стоя, что ли? - Он, не веря, посмотрел на "вертолёт". - Не-е-е, не может быть. Я же только чуть-чуть, пол минуточки...
   - А получилось семь часов, - твёрдо констатировал я. - Вот так...
  Андрей сел на койку, обхватил голову руками и, глубоко задумавшись, постанывая и охая, горько зашептал:
   - Как же это я так - семь часов, стоя? Ох, боже мой, как же это я так? Ох, боже мой... семь часов... стоя... боже мой... коллоквиум... монстр... ох, боже мой...
  Я тоже призадумался: "Ни фига себе даёт, Андрюша: семь часов проспал стоя, облокотившись о "вертолёт"! Просто жираф какой-то!"...
   Демьян, зайдя в комнату, вначале испугался нашего хохота, но потом, когда всё узнал, глубокомысленно заметил:
   - Вот это обстоятельство-то его и спасло от неминуемого сумасшествия. Но я всё-рано послал матери телеграмму, - подмигнул он мне, - чтобы была в запасе-то, сам понимаешь, на всякий случай-то...
  
  Санкт-Петербург, 20.10.2016
  
  
  
  
   Очень светлые воспоминания о жизни в Северске, в котором прожил ровно семь лет, в котором начал свой трудовой путь и в котором заимел последнего лучшего друга. Тешу себя мыслью, что когда-нибудь побываю в Томске и Северске. Прогуляюсь по памятным местам, встречусь со знакомыми и коллегами, побываю на могиле друга...
   Если побывать в Томске - это не проблема (было бы только время), то побывать в Северске - это не просто, поскольку, до сих пор город закрытый.
   Вот, кстати, об этом и рассказ...
  
  
  
  
  ИВАН ИВАНОВИЧ ЗНАЕТ - ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ!
  
  
  
   После окончания Томского политехнического университета в 1995 году, я был распределён на огромное секретное оборонное предприятие, состоящее из нескольких заводов, объединённых в единый производственный организм - Сибирский химический комбинат - "флагман" атомной отрасли страны! Рядом с этим "сибирским ядерно-опасным исполином" располагается небольшой компактный городок для работников комбината, в котором я, не смотря ни на что, с удовольствием прожил семь лет. Городок этот до сих пор необыкновенный: он является закрытым административно-территориальным образованием, сокращенно "ЗАТО", в простонародье, называемым просто "закрытым" или "почтовым".
   Да, пожил в нём, пообщался с его коренными жителями, многое узнал и понял интересного и не очень интересного! "Закрытым" этот городок является до сих пор: город и, естественно, комбинат обнесены в два ряда по всему периметру колючей проволокой, а между этими рядами располагается перепаханная контрольная пограничная полоса. Круглосуточно и в дождь, и в снег, и жару, и холод вокруг комбината и города зорко несли и несут боевое дежурство автоматчики внутренних войск. Въехать в город и выехать из него можно только через два контрольно-пропускных пункта по специальному пропуску, предъявляемому этим же самым автоматчикам. Потому, всегда при пересечении "границы", когда нужно было "пройти" внимательного и немого воина с заряженным боевыми патронами "калашником", резко менялось настроение: при выезде из города внутри чувствовалось облегчение от сладкого ощущения воли, а при въезде - лёгкое напряжение. А, вот название "почтовый" в настоящее время устарело, поскольку город с начала девяностых годов не называется или, как бы это точнее сказать, не обозначается в служебных документах определённым номером почтового ящика, а имеет своё собственное имя - Северск. Поэтому те, кто до сих пор называют город "почтовым", делают это исключительно по привычке.
   Вот, я уже и раскрыл его название! Город Северск или правильнее, ЗАТО "город Северск", находится в двенадцати километрах севернее Томска на правом берегу реки Томь. В Советскую эпоху, всякое, даже самое отдалённое упоминание об этом городе, а тем более, комбинате, считалось "разглашением государственной тайны", поэтому, все жители поголовно состояли на учёте в комитете государственной безопасности и каждый обязан был знать о себе и о своей семье легенду, ну, может быть, за исключением маленьких детей. А легенда эта, пусть была не литературным шедевром, но давала чёткое и, как казалось "комитетчикам", законченное представление о человеке. Жители ЗАТО "город Северск", как обычные и нормальные люди, рано или поздно выезжали по служебным и личным надобностям в другие уголки нашей необъятной родины, и вот тогда нужна была легенда, к примеру, в тёплой компании купе поезда "Томск-Адлер", когда её обладателю, жителю ЗАТО "город Северск", следующему на заслуженный отдых по бесплатной профсоюзной путёвке, полученной в порядке "живой" очереди, или уже в самом санатории, познакомившемуся с соседом по койке или привлекательной, да пусть даже не привлекательной отдыхающей, нужно было "рассказать о себе". Легенды сочинялись за массивными серыми стенами этих самых "Комитетов" лысыми "толстолобиками" в тёмных маленьких галстуках и чёрных квадратных очках, и гласили, что какой нибудь...
   А, впрочем, возьмём для примера реального человека, очень интересного жителя ЗАТО "город Северск". Зовут его Иванов Иван Иванович. Он добросовестно работал когда-то в советскую эпоху оператором цеха регенерации облучённого ядерного топлива Радиохимического завода, а согласно легенде, он, якобы, "проживал в Томске" и работал "мастером на местном заводе железобетонных изделий", а его жена, Иванова Маргарита Петровна, которая на самом деле работала в ту самую эпоху нормировщицей реакторного завода, якобы, "работала нормировщицей", но уже "местного лампового завода"!
   И, вот, как-то, получив бесплатную профсоюзную путёвку, согласно "живой" очереди в санаторий, наш Иван Иванович, естественно, как и все отъезжающие жители ЗАТО "город Северск", был предупреждён "компетентными органами" о суровом наказании "за разглашение", безоговорочно дал подписку о "не разглашении", при этом в чём-то ещё обязуясь, что-то обещая, понимая и т.д. А ещё, что тоже естественно, не задумываясь, клятвенно обещал "компетентным органам" "не вступать в тесные связи с кем бы то ни было и где бы то ни было", уж тем более, в местах массового скопления отдыхающих! И если с первым - легендой - было Иван Ивановичу всё понятно: он выучил её "назубок" и без запинки рассказывал жене в любом состоянии днём и ночью, даже в день получки, когда приползал домой на карачках, то со вторым у него сразу возник вопрос: "Что понимать под "тесными связями" - "физические" связи или "патологические", то есть, это, как его, ну, в общем, когда просто так, на уровне слов?" Но, уточнять это ни у кого он не стал.
   Итак, представьте, приехал наш Иванов Иван Иванович по бесплатной профсоюзной путёвке, полученной в порядке "живой" очереди, отдыхать в санаторий, ну, понятно, поправить здоровье, надорванное самоотверженным трудом на посту "мастера производства железобетонных изделий", да и просто отдохнуть, развеяться, даже немножко расслабиться, что не возбранялось "компетентными органами", учитывая его "тяжёлый и напряжённый труд" на посту "мастера производства железобетонных...". И вот, он отдыхает, ходит добросовестно, как наказывали жена и коллеги, на завтрак, море, оздоровительные процедуры, обед, послеобеденный сон, снова на море, коктейли кислородные, всякие ванны грязелечебные, массажи, ужин, море и, наконец, танцы...
   - А, теперь, дорогие отдыхающие, "белый" танец! - объявляет ведущий.
   - Молодой человек, можно вас пригласить? - слышит нежный, почти детский голосок правым ухом наш Иван Иванович.
  Он поворачивается и что он видит? А видит он ангельское создание женского рода. Ну, пусть, не совсем ангельское, если приглядеться, пусть даже совсем не ангельское, если приглядеться трезвым глазом, а наоборот... ну, это не важно! Важно, что "женского рода", а как уж, это "создание" выглядит, нам не принципиально. Наш Иван Иванович, конечно, соглашается, а что: танцевать он любит, особенно "яблочко" после пятисот грамм водки в выходной на кухне, когда жены нет. Конечно, здесь не "яблочко" и не "пятьсот во лбу", но зато "создание женского рода" сама приглашает, а жена на расстоянии в несколько тысяч километров!
   И вот, значит, они танцуют, знакомятся, её, как, оказалось, зовут просто - Мальвиной. И, вот, они танцуют, так, близко друг к другу, даже вплотную, естественно, эти упругие соприкосновения начинают нашего Иван Ивановича, как нормального мужика, хоть и с ЗАТО и Радиохимического завода, "обжигать", "распалять", "заводить". И, вот, он уже чувствует мальвинину пухлую необыкновенно мягкую щёчку, а ладошками её необычайно раздутые, оттого бесконечно интересные и приятные на ощупь задние "мячики". В общем, наш Иван Иванович заинтересовался этим "созданием женского рода". А, поскольку, наш "мастер производства железобетонных..." натура чрезвычайно любознательная вообще по "женскому роду", он решил, как можно глубже "разработать" этот "новый объект".
   И, вот, он приглашает Мальвину в гости, ну, понятно, посидеть, чайку врезать... накатить, точнее, выпить... похлебать... попить... с печеньем... овсяным... воблой, точнее, конфетками фабрики "Красная звезда", поговорить о том о сём и прочем... Но, всё дело в том, что эта самая Мальвина оказалась "объектом женского рода" не менее любознательной, чем наш герой.
   - Ой, Ваня, какой вы интересный мужчина! - на что отвечает она.
  Он это понимает, как согласие с её стороны, целует ей ручку, ну, не совсем, может и "ручку", а "лапку", нет, руку, просто руку, и, обняв её за талию, ну, может совсем и не за талию, поскольку, талии, всё-таки, он не успел разглядеть, а просто, обняв её, повёл в гости.
   - Ой, Ваня, я вас совсем не знаю, не могу же я к незнакомому мужчине пойти в гости ночью! - вдруг, как-то начинает она странно беспокоиться. - Расскажите о себе!
   - Зовут меня Иванов Иван Иванович. Я живу в Томске. Работаю мастером производства железобетонных изделий завода ЖБИ, - отчеканил Иван Иванович всё как положено, как учили.
  Она почему-то задумалась. И наш Иван Иванович тоже: "Почему она задумалась, может быть, я что-то перепутал?" - И он начинает вспоминать свои слова, сравнивая с легендой: "Томск, мастер, ЖБИ... всё правильно!"
   Наконец, она говорит:
   - Ваня, а можно ещё раз? Только помедленнее...
  Иван Иванович человек простой, лёгкий на подъём, тем более, если это касается "женского роду", так что, пожалуйста, можно ещё раз и помедленнее:
   - Зовут меня Иванов Иван Иванович. - Вдох и выдох. - Я живу в Томске. - Вдох и Выдох. - Работаю мастером производства железобетонных изделий завода ЖБИ. - Глубокий вдох и долгий выдох.
  Она снова задумалась! И наш "мастер" тоже: "Ну, надо же, никогда бы не поверил, что у "лягушки" есть чем думать! Почему же эта "лягушка жареная" снова задумалась? Что-то тут не так! Но что?"
   - Ой, Ваня, я всё поняла... - говорит вдруг она, как-то слишком широко улыбаясь.
  В голове Иван Ивановича сразу подумалось: "Это что же она такое "поняла", чтобы как кобыла улыбаться, лягушка копчёная?!"
   - ... до слова "работаю", - продолжала она. - А дальше... вы знаете, мне не понятно... - И состроила такую кислую ро... лицо, что Иван Иванович почувствовал в желудке настораживающее журчание.
   - Ну, что же здесь не понятного: работаю мастером...
   - Каким? - спросила она так пискляво, что Иван Иванович поморщился.
   - Производства железобетонных изделий завода...
   - Мастером-водопроводчиком? - опять пискляво спросила она, отчего у Иван Ивановича в желудке уже угрожающе забурлило.
   - Мастером производства железобетонных изделий завода ЖБИ! - "железобетонно" произнёс Иван Иванович.
   - Каких? - робко спросила она.
   - Железобетонных! - ещё "железобетоннее" произнёс Иван Иванович.
   - Железобетонных! - повторила она, а потом снова: - Железобетонных! - как будто запоминала.
  А Иван Иванович подумал: "Что же это она так подробно расспрашивает, жаба вяленая, неужели разведчица?"
   - Железобетонных! - снова повторила она. - Какое интересное слово "железобетонных"!
   - Что ж тут интересного? Обычное слово! Вы что, первый раз его слышите? - А сам подумал: "Странно, чтобы наша "советская жаба сушёная" никогда не слышала слово "железобетонных"! На самом деле, разведчица!" - И он внимательно посмотрел на неё - "Лучше бы не смотрел - жаба жабой, ей богу, да ещё в парике кудрявом! Думает, что если в парике, то не отличить от разведчицы! Косит под "советскую жабу", а на самом деле "американская жаба"! Я вас жаб насквозь вижу, пусть хоть советская, хоть американская, хоть марсианская, меня не проведёшь!"
   - Конечно, первый раз! И сразу так интересно! Чувствуется, что-то такое твёрдое в этом слове, толстое, длинное... - запищала она.
  А в желудке Иван Ивановича опасно загудело: "Ох, и желудку не нравится эта "жаба кудрявая"!
   "С одной стороны, всё-таки, "создание женского рода" и жена на расстоянии в несколько тысяч километров, - рассуждал Иван Иванович. - Но с другой стороны, разведчица, да, к тому же, ещё, самая, что ни на есть, настоящая лысая жаба в кудрявом парике! Была бы хоть жабой чуть симпатичнее, пусть и в кудрявом парике, не страшно, им можно, к примеру, её "жабье" лицо накрыть, когда буду сверху!.. Да, нет, даже дело не в симпатичности, а дело в том, что я трезвею!"
   - Ну что вы замолчали? - снова пискнула она. - Расскажите о своей работе, о железобетоне...
   - Да, ничего тут особенного: железо и бетон, получается железобетон! Делаем всякий и твёрдый, и толстый, а бывает, и длинный!
   - Когда? - снова пропищала она, отчего в желудке Иван Ивановича что-то лопнуло и стало вырываться наружу.
   - Ну, когда надо, тогда и длинный делаем, вот такой! - И Иван Иванович выставил перед её носом кулак, а сам, задыхаясь от напряжения, стал глазами искать ближайшие кусты.
   - Ну, расскажите, расскажите! - резво запрыгала вдруг Мальвина на месте, да ещё стала хлопать своими "ластами". - Она, наверное, связана с художественным творчеством?
  А Иван Иванович подумал: "Хоть напоследок хлопну по её, хоть и американским, но приятным на ощупь "задним воздушным шарам"! - И он со всей силы настоящего сибиряка приложился пятернёй по её заднице, да так получилось сильно, что от неожиданности она рухнула на тротуар с визгом, явно не похожим на советско-бабский, как показалось Иван Ивановичу!
   Он уже сидел в кустах в тридцати метрах от тротуара и с наслаждением облегчал желудок, когда на тротуаре появились какие-то люди, наверное, чтобы помочь "америкосовой жабе" подняться. Сделав дело, он спокойно, блаженно улыбаясь, вышел.
   - Это он, это он! - закричала сразу "разведчица" сквозь слёзы уже без парика, показывая на него пальцем.
   - Я же говорил, что она "американская жаба"! - засмеялся довольный Иван Иванович. - Вон, какая лысая, самая настоящая разведчица!
   - Что вы себе позволяете! - крикнули, рядом стоящие люди. - Сейчас в милицию сдадим!
   - Что, в милицию? Да вы, хоть знаете, кто я такой? Да я вас сам сдам в милицию, разведчики-хреновы, жирафы капиталистические, да, я вас в бараний рог или это, как его, моргалы поуткусаю!.. - разошёлся Иван Иванович, размахивая кулаками. - Не возьмёте...!.. - Дальше следовало их яркое, но слишком откровенное и субъективное описание, с применением отборное ненормативной лексики.
   В общем, Иван Ивановича понесло. Что-то такое он почувствовал впервые за весь вечер где-то повыше желудка такое сознательное, такое патриотическое, такое, как это говорили ему "комитетчики" перед отъездом "верное долгу" состояние. Иван Иванович покричал, погрозил перед мальвининым носом указательным пальцем, тыкнув им пару раз ей в лоб, после чего она осталась стоять с открытым ртом, окончательно "сдуревшей жабой", потом снова покричал, показал всем кулаки, а для большей убедительности, не пожалел даже рубашки, порвав её на груди.
   После этого "показательного выступления", Иван Ивановича, что характерно, вежливо пригласили в милицейский бобик, на, что Иван Иванович потребовал другой бобик, не милицейский, а серьёзнее, других "компетентных органов", и, чтобы немедленно арестовали "американскую жа... эту, как его, разведчицу"!
   Успокоился он только в милицейском участке, точнее в клетке милицейского участка, "прикованный" наручниками к её железным прутьям, без ремня, от чего брюки сползли на пол, обнажив семейные, слава богу, не дырявые трусы и тоненькие икры. Утром его "отковали", отдали ремень, и, не сказав ни слова, отпустили!
   - А, где разведчица? - напоследок спросил он у дежурного.
   - Там, где и положено быть! - был дан чёткий ответ.
   Действительно, больше эту "разведчицу-хренову", "американскую лысую жабу", "кудрявую пищалку", он не видел. Да и вообще, больше "разведчиков" в санатории ему не попадалось, зато стали часто попадаться странные отдыхающие. А странного в них было то, что, не смотря на жару, эти отдыхающие всегда были в одинаковых серых костюмах и маленьких чёрных галстуках. Опытный Иван Иванович понял, что это за "отдыхающие", такие его "провожали" на отдых в его родном ЗАТО, в том самом сером здании, где он давал "подписки" и подумал, теша своё самолюбие: "Значит, охраняют!"
   Но, самое "приятное" ждало его дома. На второй день после приезда, ему принесли повестку явиться в то самое серое здание.
   - Ну, что ж, Иван Иванович, - улыбаясь, спокойно сказал в тускло освещённом кабинете Иван Ивановичу, лысый, но приятный очкарик, закрывая не тоненькую папочку, на обложке которой, Иван Иванович сумел прочитать: "Дело ?156... Иванов Иван Иванович". - Поверьте, искренне выражаем вам свою благодарность за добросовестное и сознательное отношение к своему гражданскому долгу! - И добавил: - С такими, как вы, нам приятно работать!
  Иван Иванович, конечно, поверил, смущённо заулыбался, бормоча, что-то, вроде, "да, не за что... рад стараться... я всегда, если что... спасибо вам..."
   Лысый очкарик встал и протянул руку со словами:
   - Всего вам хорошего! - И, уже пожав руку Иван Ивановича, произнёс, мило улыбаясь: - Вы свободны. - И добавил вдруг очень серьёзно, даже нахмурил брови: - Пока... - Отчего у Иван Ивановича сразу подкосились ноги.
   Уже еле выходя из кабинета, Иван Иванович снова услышал спокойный голос лысого очкарика и повернулся:
   - Иван Иванович, мы вам, всё-таки, рекомендуем не ездить больше никуда. Отдыхайте лучше дома, у нас же здесь так хорошо!
   С тех пор, наш Иван Иванович больше не выезжал за пределы родного ЗАТО. Срок не малый - тридцать лет прошло с того года, но Иван Иванович всегда повторял и повторяет:
   - Зато, целее буду в ЗАТО!
   Вот, такая история, хотите - верьте, хотите - нет!
   Говорят, что в 2015 году город "откроют". Почти все его жители очень не хотят этого, особенно, как мне рассказывают, не хочет этого Иван Иванович, сокрушаясь:
   - Как же это можно, ведь со всех сторон сразу толпами "повалят" на наши "секретные объекты" всякие разведчики и диверсанты - "жабы американские", уж, я-то знаю - враг не дремлет!..
  
  Санкт-Петербург, 16.12.2012
  
  
  
  
   Знал я таких Гриш и в Северске, и в Кирово-Чепецке. Что-то даже этот самый Гриша - главный герой - и от меня позаимствовал (не буду уточнять, что именно). В общем, в рассказе это собирательный образ. Добавлю лишь, что в жизни у этих Гриш, к сожалению, далеко не всегда был такой светлый конец, как в рассказе. Далеко не всегда, к сожалению...
  
  
  
  
  ГРИША, КОТОРОМУ ЦЕНЫ НЕТ!
  (грустная комедия со светлым концом)
  
  
  I
  
   Гриша хороший парень, хоть и маленького роста, да с лысенькой и лопоухой головой, но, как оказалось, ему цены нет! Но, начнём по-порядку...
   Как-то идя с работы, а работал он грузчиком на консервном заводе, вдруг Гриша "прозрел"! А, "прозрев", увидел себя маленьким жалким червячком посреди грязного, чадящего и вопящего мира! Гриша был потрясён: "И, как это я раньше не понимал? Столько лет жил в этой мерзкой, вонючей, недостойной меня атмосфере и не понимал этого? Слепец! Ах, какой же я слепец! Ведь, я рождён... я рождён... рождён был... для... для..." - Гриша не находил слов, только, задрав голову, смотрел на свинцовое небо с открытым ртом и в исступлении тряс руками, поднятыми вверх. Со стороны могло показаться, что мужик в отчаянии взывает к богу: "Ну дай ты мне, хоть что-нибудь!" Либо солист из местной самодеятельности распевается, затянув высокую ноту. А Гриша, так и не найдя продолжения, закрыл рот, опустил голову и, сунув руки в карманы широких чёрных драповых брюк в жёлтую клеточку, которые он купил по скидке 80% у бывшей, когда-то хорошей знакомой, работающей в магазине с каким-то иностранным названием то ли "Хай тэк" или "Хай так", или "Секонд хенд" - И зашагал дальше.
   "И что же мне смириться, что ли с этим? - продолжал думать Гриша. - Нет! Этого быть не может! Я никогда не смирюсь со своим жалким существованием! Никогда такого не будет, чтобы я... чтобы я... такой... такой... такой... так...ой..." - И Гриша снова не мог найти продолжения, только стоял посреди тротуара с каким-то светлым, возвышенным выражением лица и поднятой вверх растопыренной ладонью. Со стороны могло показаться, что мужик вдруг почувствовал внутри себя что-то необычайно приятное и хочет возвестить об этом миру: "Люди! Люди! Я почувствовал...". Либо артист местной самодеятельности репетирует роль Сергея Мироновича Кирова, который радостно приветствует усталых трудящихся после трудовых подвигов! А Гриша, так и не найдя достойного продолжения своей мысли, сунув снова руки в карманы брюк, зашагал дальше.
   "Просто немедленно надо это прекратить! - снова углубился в свои мысли Гриша. - Просто немедленно! Как? Надо что-то предпринять! - И Гриша, ожесточённо оскалив рот, как хищник перед прыжком на жертву, стал смотреть по сторонам. - Что же предпринять? Что? Надо менять! - осенило Гришу. - Надо всё менять! Буквально всё! Подчистую! И срочно! Только срочно! Просто немедленно - этот город... этот город... город... такой... такой... такой... так...ой..." - И Гриша снова не мог подобрать нужных слов, только стоял посреди тротуара и, словно впервые увидав, как-то трепетно или растерянно осматривал пятиэтажный дом, выставив вперёд руки. Со стороны могло показаться, что мужик добрался, наконец, после изнурительного пути до этого дома и теперь вопрошает со слезами на глазах: "Ну где же ты моя ненаглядная, отзовись!". Либо режиссёр местной самодеятельности, глядя на игру своих артистов в окошках, сокрушается: "Не верю! Не верю!" А Гриша, так и не сумев подобрать точного слова, сунул руки в те же самые любимые карманы и, рявкнув напоследок этому дому, зашагал дальше.
   "И этих людей тоже таких... таких... таких... так...их..." - да, снова не находил..., но на этот раз не стоял посреди тротуара, а, как-то, изгибаясь всем телом, поворачивая голову в стороны на прохожих, и, помахивая руками перед собой, медленно шёл нестойкой походкой. Со стороны могло показаться, что весёлый мужик решил скрасить серые будни прохожих своим искромётным шутливым танцем, озорно покрикивая при этом: "Эх, Чавелла!". Либо мужик, который просит что-то у прохожих или что-то спрашивает у них, но что-то такое очень нужное ему, без которого он уже погибает, к примеру: "Дай закурить!" - Или: "Третьим будешь?" А Гриша, конечно, снова не найдя нужного определения, отчаянно махнул рукой, сунул руки в очень любимые его карманы и, конечно, зашагал дальше!
   "До какой степени, оказывается, всё мне здесь надоело! - вдруг поймал себя на мысли Гриша. - Только сейчас я это понял! Боже мой, сколько жизни потребовалось угробить, чтобы это, наконец, понять! Изо дня в день, из года в год одно и то же! Эта работа... - Гриша больше не останавливался - он итак уже много времени потерял. - Эта дорога... Столько лет я потерял! И ради чего? Чего? Чего-чего? Чего-чего-чего?" - Какая-то женщина испуганно шарахнулась в сторону от него. Оказывается, она сидела на скамейке, а он вдруг резко подошёл к ней и яростно стал спрашивать её со звериным оскалом!
   - Да, не волнуйтесь вы, ради бога! - крикнул он ей вдогонку. - Вы человека увидели настоящего! Хоть раз в жизни посмотрели бы! - И добавил горячо: - Строит из себя... - И пошёл дальше, заложив руки почему-то за спину!
   "Ну как же так? - снова попытался вернуться он к своим мыслям, но почему-то не получалось "вернуться"! - А что "как же так"? - растерянно задал он сам себе вопрос и задумался, сунул руки в любимые карманы чёрных драповых брюк в жёлтую клеточку, которые он купил по скидке 80% у бывшей, когда-то хорошей знакомой, работавшей в магазине с иностранным названием "Секонд хенд", и тут же "вернулся" к своим мыслям: - Когда же это всё прекратиться? Вот это всё! - крикнул он, показывая руками перед собой.
   - Что вы говорите? - спросил вдруг его пожилой мужчина, проходивший рядом.
   - Ничего, дядя, - ровно ответил Гриша. - Проходите мимо, пожалуйста, не задерживайтесь, - официальным тоном сказал он.
  Мужик, получив, будто обухом по голове, встрепенулся весь, как гусь и быстро засеменил прочь, неожиданно почувствовав какую-то опасность.
   - Да что вы, в самом деле, дядя, - не видели людей нормальных, что ли? - сказал огорчённо Гриша ему вслед. - Нормальный, вроде, мужик, а испугался чего-то, только не понятно чего!
  Гриша отвернулся и зашагал дальше, продолжая думать о своём: "Как это всё надоело! Ну, где, где, где же здесь ну, хоть что-то новое? Ну ведь когда-то, вроде же было! Ведь казалось же всё интересным! А где же оно сейчас? Нет! Нет и всё! Кругом одно и то же! Как это, всё-таки, надоело - одно и то же, куда ни глянь! И ничего светлого впереди, ни малейшего жиденького лучика! Ну как же так? Ну разве так можно? Разве я вот для этого жалкого существования был рождён и поднят? Что же делать? - И он осмотрелся, вздохнул, уныло посмотрел на заходящее за серые обшарпанные дома солнце. - Как ни проси его, всё равно провалится куда-то вниз и опять наступит та же самая ночь! А потом то же самое утро, с той же самой больной головой..." - Он махнул рукой и, сгорбившись, будто обессилено побрёл, с единственной мыслью "как бы это всё прекратить раз и навсегда"!
   Проходя мимо базара, Гриша вдруг увидел бывшую знакомую и подумал: "Какая она стала... сбитая! Ну, надо же! Совсем другое дело, не то, что раньше! А, как же её зовут? Кажись, Юля. А может, и не Юля. А может, Оля. А, как же мы с ней расстались? А, вспомнил - просто пропал. Да, просто пропал. Просто взял и пропал. Ну и что такого? Это же наоборот хорошо - без нервов, без всяких там выяснений, без всяких слёз и шума! Так, без шума и пыли, молча, как у этих... интеллигентов - взял и пропал! Ну и что? Ну, дорогая моя, извини, всякое бывает! Так сложились обстоятельства. А, что делать? Не всё так просто! Всякое бывает! Ничего в этом страшного абсолютно я не вижу! Ну пропал. Ну и что? Никогда не поздно начать всё сначала! Поверь мне, детка! Уж я-то знаю! Может, подойти? Подойди. А зачем? Да просто так. А что сказать? Да просто поздороваться. Сказать, какая она красивая стала. Или просто "красивая" без "стала". Как же её зовут? Кажись, Юля. А может Оля. Да ладно, это не важно. Там потом разберёмся. Сейчас она купит апельсины и подойду. Значит, апельсины любит. Как бы сама только не стала апельсином! А с другой стороны, апельсины не дорогие по сравнению с грушами или шоколадками. Это хорошо, что любит апельсины! Тем более, они ей на пользу! В общем, просто подойду, да и всё, что такого? Ну пропал, ну и что? Подумаешь! Как пропал, так и появился! Типа, а вот и я! А вдруг обрадуется? Конечно, обрадуется! Хотя, не уверен на сто процентов. Было бы неплохо, конечно. Ну, сама по себе, конечно, ничего себе... стала! Такая... сбитая, блин! Сейчас бы, конечно, я не пропал! Есть на что посмотреть! Да, молодец, нечего говорить! Так и скажу: "молодец, так держать!" Или просто "молодец" без "так держать". Вот и всё, чего ещё надо! Ей же приятно будет. Конечно, приятно!"
   - Здравствуйте, как вы живы-здоровы? - шутливо улыбнулся Гриша ей, когда она расплатилась за апельсины.
   - Здравствуйте, спасибо, хорошо, - ничуть не изменившись в лице, ответила она.
   - А я, чё-то, шёл мимо, думаю, "дай подойду"... смотрю, знакомая стоит...
   - А мы разве знакомы? - искренне удивилась она.
   - Ну так конечно, а как же! Что вы забыла меня, что ли? Я же вас прекрасно помню! - Не ожидая такого оборота, Гриша стал эмоционально кричать и жестикулировать руками, пытаясь что-то ещё напомнить: - Я же вас ещё на коне катал...
   - А я вас нет, - спокойно сказала девушка и позвала кого-то: - Андрюша, подойди сюда! - И Грише: - Может, муж вас вспомнит. Сейчас спросим!
   - А... нет-нет, ну, что вы... не надо, спасибо... - стал поспешно отмахиваться Гриша. - Я так, просто подошёл...
   - Что? - показался рослый и хмурый Андрюша из-за Гришиной спины. - Это кто? - уставился Андрюша, опустив тяжёлый взгляд на Гришу.
   - Не знаю, - со смешком ответила ему жена. - Говорит, что знакомый!
   - Знакомый? - недовольно спросил Андрюша. - Чей?
   - Обознался, извините... - виновато улыбнулся Гриша. - Физкульт привет!
   "Так, - стоял Гриша посреди базара, сунув руки в любимые и незаменимые уже много лет драповые чёрные брюки в жёлтую клеточку. - Всё - пора! Пора! Время пришло - надо куда-то срочно бежать! Как можно быстрее! Бежать и бежать! Бежать и бежать без оглядки! - И он почти побежал с базара, так же продолжая держать руки в карманах. - Как мне здесь всё надоело! Строят из себя непонятно кого! Может, на Камчатку улететь? Там гейзеры, купаться можно зимой! Или в Москву - разогнать тоску! Главное, там только "варежку" не разевать! Или на Уральские горы забраться? Зачем? Да просто так! Что обязательно, что ли, для чего-то? Просто так! Вот, хочу и забрался! И пускай только попробуют снять! Я им... быкам все рожи пообломаю..."
   - Куда прёшь? - вырвалось у Гриши на капот грузовой машины, остановившейся в сантиметре от него. - Что, не видишь меня? - крикнул он водителю, высунувшемуся из кабины, который, видимо, посмотрев на Гришино выражение лица, решил не связываться и вообще ничего не говорить. - Разъездился здесь, как у себя дома! - И Гриша посмотрел на широкий железный капот, решая ударить его кулаком или нет, но решив не связываться с капотом, зашагал дальше, продолжая держать руки в карманах.
   "Ну, куда же, куда? Куда, я тебя спрашиваю? - И, обернувшись на удаляющуюся машину, чуть не наехавшую на него, рявкнул ей напоследок:
   - Рожа!
   "Россия такая большая, а податься некуда! Может, на "Уралмаш"? Или на "Байконур"? А что, буду ракеты запускать! Может, и меня запустят... куда-нибудь... подальше... А может..."
   - Ух, рожа! - снова зло повторил Гриша, обернувшись в сторону машины, мирно ехавшей уже далеко.
   - Да не твоя! - грозно крикнул Гриша какому-то мужику, который, нахмурившись, обернулся в его сторону, замедлив шаг.
   "А мужик-то ничего себе - на две головы выше меня! - мелькнула мысль у Гриши. - Ну и что?" - бесстрашно спросил себя Гриша.
   - Ну и что? - повторил Гриша этот же вопрос мужику. - Ну, что? Что вы, я вас спрашиваю? Что вы? Ну? Что вы представляете из себя такое? А? Я кого спрашиваю, столб, что ли? - стал допытываться о чём-то Гриша.
  Мужик дёрнулся весь, сощурил глаза, а Гриша подумал: "Теперь он будет на меня смотреть, как на чучело огородное! Сам ты чучело! Первый раз увидел человека! Сейчас чокнется, наверное! Надо срочно "скорую" ему вызвать, а-то грохнется здесь посреди улицы, поднимай его потом, борова такого!"
   - Ну, что, что? В полной абсолютной прострации, да? Или в абстракции? Или в трансплантации? Да? Как там у вас? - Гриша уставился на поражённого мужика. - Ну, как там у вас? - настаивал Гриша на ответе. - Да, да, у вас? У вас? - добивался ответа Гриша, тряся правой рукой перед явно обалдевшим мужиком. - Как в полной бес... ко... тут... дигого... го... гого... - Со стороны могло показаться, что Гриша "вывел на чистую воду врага народа", случайно встретив его на узенькой дорожке, и теперь взывает к его совести, но, так и не дождавшись этого, отчаянно махнул рукой, крикнув: - Просто чудовищная гегемония... - А потом вдруг тихо добавил, зачем-то: - Пролетариата... всех стран... развивайтесь... - И вздохнул устало, но, поняв, что мужик может упасть, дружески добавил: - Да вы не переживайте так! Продолжайте, пожалуйста, свой путь! Я просто мимо проходил. Продолжайте свой путь, пожалуйста! - И зачем-то добавил: - Свой великий путь! Он же у вас великий! Он же у вас просто грандиозный! Просто я уже... болдю совсем...
   - А... - вдруг произнёс мужик, то ли спрашивая, то ли, действительно, падая.
   - Конечно! - Гриша понял, что это вопрос. - А вы что, не знали что ли? А вы что вообще тут... - удивился очень Гриша и стал объяснять: - Любой шаг человека - великий! Даже самый маленький шажочек! Самый-самый-самый! Вот такусенький! - И он показал мужику что-то между двумя пальцами. - Потому, что он - человеческий! Че-ло-ве-чес-кий! - И он поднял указательный палец. - Вот так! Стыдно не знать, вообще-то, таких вещей! Что вы вообще в данный момент тогда здесь вот на этом месте сами из себя вот здесь представляете и понимаете, если таких вещей не понимаете! - Гриша, покраснев от того, что чуть не задохнулся, резко вдохнул воздуха, широко открыв рот, и продолжил орать дальше: - Каждый шаг - это величайшее событие в вашей истории! А то ходите всё, ходите куда-то не туда... всё куда попало... Да, проходите вы, проходите! - стал разгонять прохожих Гриша, которых уже достаточно много собралось вокруг него. - Что вы на меня уставились, я же вам не обезьянка какая-то там, которая по деревьям всяким прыгает! Я же не прыгаю по деревьям!
   - С вами всё в порядке? - вдруг кто-то спросил из толпы.
   - Да, в порядке, в порядке, успокойтесь! Со мной, пока, всё в порядке! - стал успокаивать Гриша людей и добавил, наверное, для большей убедительности: - Пока что всё в порядке! Пока что, не волнуйтесь! - И он многозначительно поднял указательный палец правой руки. - А вот с вами, не всё! Да проходите вы, проходите, не задерживайтесь! - снова стал разгонять Гриша прохожих. - Я вам что, чебурген Гена, что ли, чтобы на меня смотреть? Вы же не в цирке, а я вам не клоун, вообще! Деловые нашлись! Нашли клоуна! Я вам не клоун какой-нибудь там... вообще... обнаглели совсем...
   - Так, в чём дело? - из толпы вышел милиционер и приблизился к Грише.
  Милиционер Гришу знал хорошо, а потому спросил по-свойски:
   - Так, ты что тут снова "Мапет шоу" устроил?
   - Да ничего, товарищ лейтенант, просто шёл... как всегда вот... - робко стал отвечать Гриша.
   - Так, Гриша... - И милиционер чуть наклонился к Гришиному лицу.
  Гриша дыхнул в милицейский нос.
   - Товарищ милиционер, - обратилась белая, кудрявая и пухлая дама, - вы проверьте, может, дурик какой с дурдома сбежал! У нас тут дети...
   - Так, всё давай, иди отсюда! - строго скомандовал Грише милиционер. - Так, товарищи, успокоились... расходимся, расходимся... ничего страшного, всё хорошо, не волнуйтесь, это добрый клоун!
   - Будьте здоровы, товарищ лейтенант! - напоследок крикнул Гриша.
   - Давай, давай, - махнул рукой милиционер и добавил, морщась: - Ещё увидимся сегодня!
   "Некогда мне с вами! - мелькнула мысль у Гриши. - Надо серьёзными делами мне заниматься, а не с вами тут, гегемонию разводить, понимаешь! Встали, развесили уши, бездельники..."
  
  
  II
  
   Гриша быстро поднялся по трём ступенькам и оказался в прокуренном и галдящем помещении, с запахом солёной селёдки.
   - О, Гриша, привет! - закричали с разных сторон с красными и широкими лицами мужики за столиками. - Давай, к нам, Гриша, друг!
  Гриша сильным, уверенным жестом поднял над головой кулак, приветствуя друзей.
   - Наташа, два раза по сто пятьдесят! - чётко сказал Гриша, обратившись к низкой и широкой, будто накаченной женщине за стойкой, в бело-рыжем халате, с кудрявыми красно-фиолетовыми волосами, будто лёгкий поцелуй последней морской волны в лучах заходящего солнца, но с суровым непроницаемым выражением лица, как у боксёра перед поединком.
   - А пиво? - процедила она сквозь зубы, не глядя на Гришу.
   - Два раза! - чётко по-солдатски ответил ей Гриша, просто, ему нравилась солдатская чёткость.
   - Оригинально ты сегодня накушаешься, - снова процедила Наташа и ни один мускул не дрогнул на её "мужественном" лице!
   Гриша подсел к друзьям, по-братски крепко пожав им руки.
   - Ну, как там твоя консерв... консерв...ватория? - спросил бородатый друг Гришу после первых ста пятидесяти.
   - Да, нормально... - махнул рукой Гриша, глотая пиво. - Надоело всё!
   - Консервы? - спросил другой друг и положил блестящий лоб на стол.
   - Да всё! - Гриша, повозив дружески голову друга по жирному от селёдки столу, громко повторил: - Всё! - И громко поставил пустую кружку.
   - Не расс...ссстраивайсс...ся... - произнёс третий друг, у которого что-то длинное и зелёное висело на подбородке.
   - Да я не расс...страиваю...юсь! - ответил другу Гриша. - Меня же зовут... зани...маться... серь... серь... серь...ёзными длами... там... - махнул Гриша рукой в сторону и добавил: - На Камчатку...
   - Да? - спросил бородатый друг.
   - Да... Ну, этими... как их... - И Гриша стал что-то показывать руками перед собой. - Ну, этими... пистонами!
   - А... - издал звук бородатый друг.
   - Да я откажусь... - махнул рукой Гриша.
   - Пожиму? - спросил друг с чем-то длинным и зелёным на подбородке.
   - Да не интересно... - небрежно махнул рукой Гриша и поднял стакан, предлагая друзьям: - Давай...
   - А ещё в эту зовут... как её... ну, эту... - Гриша посмотрел на бородатого друга.
   - На-а балку? - спросил бородатый друг.
   - Да не-е... эту... в у-у-у... у-у-у... у-урал...маш...
   - А-а... - подал звук друг, усердно возящий головою по столу.
   - Зажем? - спросил бородатый друг.
   - Да там крутить эти... как их... эти... ну, эти... - Гриша посмотрел на бородатого друга, будто чего-то спрашивая.
  Друг приподнял на Гришу голову, потом глаза, даже открыл рот, но ничего произнести не смог, потому снова закрыл рот, опустил глаза, а потом и голову. Гриша махнул рукой и, всё-таки, попытался закончить:
   - Ну, как бы рога... только не рога... совсем...
   - Ну понятно... - сразу небрежно сказал друг с чем-то длинным и зелёным на подбородке.
   Гриша заказал ещё сто пятьдесят.
   - Ну, давай... - поднял Гриша стакан и выпил. - А ещё это... меня... на это... а... на... Ба...коооо...нур... тоже...
   - Зжем... - произнёс друг с чем-то длинным и зелёным на подбородке.
   - А эти... пускать... эт...ти... ертолёт... ты...
   - А...
   - Тока яааа а...казался...
   - Ажё...
   - Аии... ин... тесно... мня ии... тим... га...го... - и Гриша покрутил ладошкой над головой.
   - У... - кто-то издал звук.
   - Тока яааа а...казался... - И Гриша махнул рукой.
   - Оззёё - снова кто-то издал достаточно сложный звук.
   - А вдугна... пр...прёт...тся...
   - О... у...
   - Ту...та... ка...во... - И Гриша стал кулаками показывать что-то перед собой. - Ну... ту... ту... ту... - Гриша объяснял, но видел, что его не понимают, тогда он отчаянно тряхнул головой.
  Мужики тоже задумались. Гриша допил пиво.
   - Ту... - снова попытался объяснить Гриша.
  Друг с бородой, наверное, самый умный, произнёс:
   - Э...
   - Ие... тете... тететь... - замотал головой Гриша. - Тететь...
   - Тёть... - как будто что-то предположил мужик, с головою на столе, видимо, всё это время упорно думая, и, вот, наконец, оторвав голову от липкого стола, произнёс свою версию.
   - Ие... тете... тёте... тёть... те... - не согласился, видимо, Гриша, но подумав, всё-таки, произнёс снова: - Тёть... - Нет, видимо, не то, поскольку, Гриша с ним, всё-таки, не согласился, начиная горячиться: - Т-т.. к...пррр...
  Вдруг прогремел Наташин голос из-за стойки:
   - Ой, у меня шланг оторвался!
   - От!.. - сразу поднял указательный палец правой руки Гриша. - От! - повторил сразу он и все друзья, наконец, поняли, что объяснял им Гриша, кивая головами в разные стороны.
   Когда Гриша с друзьями в обнимку появился на крылечке, их встретил товарищ лейтенант со словами:
   - Карета подана! - И показал на милицейский УАЗик, добавив резко: - Только быстро мне!
   Друзья, изменившись в лице, а именно: вытянув губы вперёд и нахмурив лбы - стали молча, без лишних вопросов, даже звуков, пригнувшись, пробираться к УАЗику.
   - Ну, быстро, быстро! - торопил их товарищ лейтенант.
   Поскольку, до УАЗика было метров шесть, "добирались" друзья трудно и долго, шарахаясь в стороны, падая, вставая, и снова падая, и снова вставая, пока не получали пинок товарища лейтенанта, потом кувыркаясь, карабкаясь и прыгая на карачках, как откормленные и сдуревшие от страха зайчики - ногами отталкиваясь, а подбородком приземляясь, всё же начинали касаться головами и руками УАЗика. Даже непроницаемая, твёрдая и неприступная Наташа в этот момент прогудела с нотками грусти:
   - Ох, мои зайчики...
   Всем же остальным было всё равно - ни товарищу лейтенанту, ни сержанту-водителю - им ещё всю ночь предстояло дежурить, и эмоции нужно было беречь! Потому и как-то формально "общался" товарищ лейтенант с Гришей и его друзьями, то и дело, пиная их, и покрикивая на них:
   - Ну, быстро, быстро мне!
   Наконец, минут через двадцать, все в УАЗике были в сборе. Гришины друзья всю дорогу, молча, пытались сконцентрировать глаза в одном случайно выбранном направлении, однако им это никак не удавалось! Зато у Гриши получилось. Просто Гриша сразу представил, как его увольняют завтра с консервного завода - с последнего места, куда его ещё, всё-таки, взяли месяц назад, благодаря бывшей, когда-то хорошей знакомой, работающей нормировщицей в шпротном цеху!
   Ну, вот и прибыли! "Карета" остановилась, распахнулись дверки, и товарищ лейтенант неласково попросил "пташкам быстро спорхнуть"! А когда "спорхнули", все четыре "пташки", не спрашивая направления движения, зашатались в нужном. А в родном вытрезвителе их встречала любимая и красивая тётя Нора, всегда такая круглая, белая и яркая, как луна ночью, когда, так случалось, что Гришу не забирал товарищ лейтенант, и он, полёживая себе под каким-нибудь заборчиком, любовался луной на ночном небе. И всегда, почему-то, луна превращалась у Гриши в тётю Нору! Так и в этот раз, тётя Нора встречала белой луною четырёх ночных "пташек"!
   - Так, мальчики, - сразу темпераментно обратилась она к ним, хлопая в ладоши, видимо, чтобы привлечь внимание. - Посмотрели все на меня! Так, посмотрели, посмотрели... - замахала она резво руками над головой. - Так, видите меня? Так, повторяем все за мной: ручки вперёд... ручки вперёд, я сказала! Так, ещё раз - ручки вперёд! Так, ну-ка все быстро ручки вперёд! Где у вас ручки? Ну-ка, покажите мне свои ручки! Где они? Вот они наши ручки! - обрадовалась тётя Нора. - Так, а теперь, глазки закроем! Закроем, закроем глазки... Так, ну-ка, все закрыли глазки! Закрыли глазки, закрыли, не подсматриваем! Так, хорошо! А теперь десять раз присели! Так, ну-ка, давайте, мальчики, десять раз присели!
  Гриша и друзья стали приседать. Вернее, приседать стал Гриша, а его друзья сразу... ушли в аут, растянувшись по полу. Но Гриша, благодаря своему бесценному опыту, понимал, что теперь всё в его руках - работать ему на консервном заводе или нет! Он, не смея открыть глаза, с вытянутыми вперёд руками приседал! Да так, что иногда ощущал безудержный, широкий полёт над старым паркетным полом. Главное, было не сбиться! И Гриша, будто упорно вколачивал в свой мозг священные цифры: "...четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять!"
   Особенно это потрясло молодого сержанта. Он ещё долго стоял с открытым ртом. Даже товарищ лейтенант был под впечатлением: он, сняв фуражку, дёрнув головой, произнеся в восторге: "Ну, даёт!" - стал утирать серой тряпкой голову. Тётя Нора тоже призадумалась. Посмотрев на Гришу, она, видимо, взяв себя в руки, вынесла вердикт:
   - Эти - остаются, а этого кенгуру, чтобы я больше не видела!
  "Победа! - подумал Гриша, - Значит, не уволят!"
   - Гриша, мы тебя до дома отвезём! - выдохнул товарищ лейтенант, под радостное кивание молодого сержанта.
   Уже возле Гришиного подъезда товарищ лейтенант спросил Гришу:
   - Гриша, что ты такой грустный? У тебя сегодня удачный день - радоваться надо!
  Гриша поджал плечи, шмыгнул носом и робко произнёс:
   - Не знаю, товарищ лейтенант, что-то как-то грустно сегодня...
   - Почему же грустно? Ты же сегодня на работе накатил грамм триста "шила", после работы - полкило! Ты и клоун у нас, и зайчик, и кенгуру! Да, тебе же цены нет!
  Гриша вдруг поднял широко раскрытые и влажные глаза на товарища лейтенанта и наивно, будто маленький, слабенький и беззащитный ребёнок спросил тоненьким голосочком взрослого и сильного дядю:
   - Правда?
  Товарищ лейтенант вдруг почувствовал в горле комок, чего сразу испугался.
   - Ну, ладно, Гриша, иди спать, завтра на работу, - по отечески сказал он и сразу отвернулся, показывая сержанту, чтобы уезжал.
  Сержант, понимающе быстро дёрнул рычаг коробки передач, и машина покатилась по ночной улочке.
   "Что это со мной, - подумал товарищ лейтенант. - Впервые такое за двадцать лет службы!"
   А Гриша, с третьего раза попав в свою дверь, и сделав четыре шага, точно упал на койку...
   По звонку будильника Гриша сполз на пол и на карачках добрался до холодильника. Открыв его, он двумя дрожащими руками достал початую бутылку пива. Судорожно "поймал" ртом горлышко и стал пить громкими глотками. Его движения постепенно становились плавными, глотки неторопливыми, дыхание спокойным. Сидя на полу, и облокотившись спиной о холодильник, он весь успокаивался, становился мягче и, будто светлее, но Гриша понимал, что это ненадолго, это только, чтобы как-то добраться до завода.
   "Ну, а на заводе, там друзья не бросят, там у них другие "средства спасения" есть!"
   Ничего Гриша не помнил, что с ним было вчера. Да он и не пытался вспоминать. Зачем? Пустое дело, Гриша давно уже это понял, рассуждая: "Может, так устроена моя память: если не захожу после работы к Наташе - всё помню, а если захожу - убей, ничего не помню! Может, Наташка виновата, не знаю! Говорят, мозг человека - тайна, покрытая мраком! Да, мне плевать! Пусть, хоть, что говорят, бездельники! Им бы лишь бы доллары грести лопатами, да водку пить с этими... ананасами, в общем, рожы натуральные!" Гриша допил пиво и улыбнулся, произнеся счастливо: "Хорошо..."
   Гриша, опираясь, о койку, стал медленно подниматься, думая: "На работу опять пора! Работаешь, работаешь, а никто даже спасибо не скажет, ни одного доброго слова не услышишь, все, как звери..."
   Вдруг перед глазами возникло лицо товарища лейтенанта, полное понимания и сочувствия. Оно печально посмотрело на Гришу и ясно произнесло: "Да, тебе же цены нет!" - Гриша даже рот открыл. Он, опершись руками о кровать, стоял раком, и, смотря на стенку, переспросил:
   - Чего-чего? Что вы сказали, товарищ лейтенант?
  А лицо ясно и серьёзно повторило: "Да, тебе же цены нет!"
   Гриша сел на койку и стал мучительно вспоминать: "Да, это мне товарищ лейтенант вчера сказал! Я вспомнил! Говорит, да тебе, говорит, Гриша, цены нет! Вот это да!" - И Гриша ещё и ещё раз вспоминал лицо товарища лейтенанта, пытаясь вспомнить, почему же он так сказал: "Почему же он так сказал? Не просто же так - товарищ лейтенант просто так ничего не говорит! Почему же он мне так сказал: тебе цены нет?" - Гриша вскочил с кровати и подбежал к окну, на котором ещё можно было себя разглядеть, пока было темно. Гриша всматривался в своё лицо, но ничего необычного в нём не замечал.
   - Эх, зеркала нет - плохо! Ладно, на работе надо повнимательней на себя глянуть!
   Всю дорогу до завода, стоя в переполненном автобусе, Гриша вспоминал светлое, будто озарённое солнечными лучами встающего из-за горизонта большого рыжего солнца лицо товарища лейтенанта, которое ясно и твёрдо повторяло и повторяло ему одну и ту же фразу: "Да, тебе же цены нет!" - И Гриша озирался по сторонам, всматриваясь в сонные лица пассажиров. Но пассажиры не обращали на него внимания. Тогда Гриша снова думал: "Почему же товарищ лейтенант мне так сказал? Что же он увидел во мне? Или понял? - Гриша встряхивал головой и удивлялся: - Ничего себе! Сколько раз он меня забирал в участок, приковывал наручниками, отвозил в вытрезвитель, даже пару раз дал дубинкой по спине, когда я памятник хотел в металлолом сдать! А вчера сказал такое! Ничего себе! Говорит, цены тебе нет, Гриша! Ну, надо же!"
   Придя в раздевалку, Гриша первым делом посмотрел на себя в зеркало. Но ничего необычного снова не заметил.
   - Слушай, Горыныч, - обратился он к худому и длинному мужику, - вчера ничего такого необычного не было?
   - Да ничего, - пожал плечами Горыныч. - Ушёл ты на своих ногах... только этот "пылесос" вчера зажал двести грамм. Я ему говорю, дай, хоть нам с Гришей в конце рабочего дня освежить память, а он заканючил, как всегда: "Самому мало! Самому мало!", гад! Знаешь, Гриша, я ему когда-нибудь врежу! И, вообще, надо назначить другого ответственного за спирт...
  Гриша снова серьёзно посмотрел на себя в зеркало.
   - Ты, что там увидел? - спросил заинтересованно Горыныч.
   - Себя... - ответил Гриша невозмутимо.
   - Ладно, Гриша, некогда мне, я к "пылесосу"! Ты давай тоже не задерживайся, подходи... тебя никто ждать не будет! - по-деловому сказал Горыныч и резво зашагал из раздевалки.
   Гриша хмуро посмотрел на себя в зеркало и сурово произнёс:
   - Да, тебе же цены нет... - потом утёр ладошкой лицо и пошёл на работу.
   Весь день Гриша не отлучался с рабочего места - работал в поте лица.
   - Ты что сегодня заболел что ли? - спросила после обеда его мастер.
   - Нет, - спокойно ответил Гриша, смахивая пот со лба. - А, что?
   - Ну, обычно ты уже в это время в тележке своей спишь в обнимку с селёдкой... - пожимая плечом, растерянно ответила мастер.
   - Да? - спросил Гриша с отсутствующим печальным взглядом.
  Мастер, сделавшись серьёзной, ушла.
   - Гриша, друг, ты чё заболел? - спросил его Горыныч, пытаясь ласково погладить Гришу по голове, но из-за потери координации движений и нестойкости во всём теле, никак это не получалось. - Ути-пути-ти... - произносил он ласково, искренне жалея Гришу.
   - Отстань! - недовольно отмахнулся от него Гриша, взяв ящик с банками, который аккуратно поставил на стеллаж.
   - Гриша, друг, ты заболел? Скажи, милый... мой... чем, а? - не унимался Горыныч, ходя, пошатываясь, за Гришей. - Ну скажи, друг...
   - Горыныч! - вдруг закричал мужской голос с другого конца цеха. - Иди работать!
   - Да ща! - заорал в ответ Горыныч и добавил после паузы: - Помогу Грише и приду! - И уже ласково обращаясь к Грише: - Чем тебе помочь? Пойдём к "пылесосу", я скажу ему: дай другу моему, скажу... другу, скажу... дай...
   - Горыныч, иди работать, - попросил его серьёзно Гриша, отчего Горыныч сразу протрезвел.
   - Гриша, я тебе скажу, как друг - у тебя серьёзное заболевание, тебе надо к врачу...
   - Всё, давай, давай, иди, не мешай работать!
   В конце рабочего дня к Грише подошла старейшая работница баба Валя и сказала:
   - Гришенька, какой ты сегодня молодец! Что бы мы сегодня без тебя делали! Ты один сегодня работал, золотце моё! - И она усталая, но довольная пошла в раздевалку.
  А Гриша только два раза шмыгнул носом ей вслед.
   Вечером Гриша поднялся по тем же самым трём ступенькам, что и вчера и снова очутился в мутном, прокуренном и галдящем помещении, с запахом солёной селёдки и пива.
   - О, Гриша, друг, иди к нам! - сразу послышались приветливые крики с разных сторон, а какой-то бородатый мужик поднял кулак и со звериным оскалом крикнул: - Гриша, но пасаран!
  Гриша в ответ только неуверенно кивал всем головой, будто очутился впервые в этом заведении.
   - Наташа, - скромно обратился он, подойдя к стойке, - а вчера ничего такого необычного не было?
  У Наташи тяжело двинулась нижняя губа, и чуть моргнул левый глаз.
   - Всё, как обычно - чинно, благородно - до свинячьего визга... - с расстановкой тяжело произнесла она.
   - Угу, - задумался Гриша. - А товарищ лейтенант был?
   - Конечно! - забрал вас - моих полувменяемых зайчиков...
   - Угу, - снова задумался Гриша.
   - Ну, продолжим наш карнавал, мой зайчик? - спросила Наташа, свирепо взглянув на Гришу.
  Гриша стоял в нерешительности.
   - Гриша, друг! - вдруг заорал какой-то мужичок в белой панамке из дальнего угла. - Иди расскажи про луноход!
  Гриша попытался отмахнуться.
   - Ты чё? Иди сюда! Расскажи друзьям про луноход!
   - Я не знаю... - пожал плечами Гриша.
   - Как не знаешь? - удивился мужик в белой панамке. - Ты же был на луне!
   - Нет, не был... - вздохнув, ответил, краснея, Гриша.
   - Как не был? Ты же сам говорил, что был!
   - Нет... не был... - отмахивался Гриша. - Это другой был...
   - Ничего не понимаю! - кричал обескуражено мужик в белой панамке.
  Гриша быстро вышел. Подходя к своёму подъезду, он встретил соседку, которая пристально уставилась на него.
   - Добрый вечер, - вежливо поздоровался Гриша.
  Соседка, как ошпаренная, дёрнулась в сторону. Потом, постепенно приходя в себя, задумчиво произнесла:
   - Добрый вечер... - И, осматривая Гришу с ног до головы, удивлённо продолжила: - Как вы изменились! Я уж и не помнила ваш нормальный облик...
   - Да, работа... - неопределённо ответил Гриша, почесав затылок, и скрылся в парадной.
   Поднявшись на свой этаж, он увидел маленькую девочку с куклой.
   - Здравствуйте! - весело поздоровалась она и тут же спросила: - А вы к кому пришли?
   - Здравствуйте, - ответил, улыбаясь, Гриша. - А я здесь живу. - И Гриша показал на дверь.
   - Разве здесь вы живёте? - удивилась девочка. - Здесь живёт Гриша-алкоголик! Вы же не Гриша-алкоголик?
  Улыбки сразу, как не бывало. Немного подумав, Гриша печально ответил:
   - Нет...
   - А как вас зовут? - снова спросила девочка своим звонким голосочком.
   - Гриша...
   - Значит, вы совсем не алкоголик, да?
  Гриша вытер ладонью лицо, будто оно было чем-то вымазано, и вздохнул.
   - Да, значит, не алкоголик... - подавленно ответил Гриша и открыл свою дверь, желая поскорее скрыться за ней от любопытного ребёнка.
   - А меня зовут Маша! - будто вдогонку крикнула девочка. - А я вот здесь живу! - показала она на соседнюю дверь. - А у меня новая кукла! - подошла она к Гришиной двери. - Её зовут Катя! - И она протянула куклу в дверной проём.
   - Очень приятно... - снова печально ответил Гриша.
   - А почему вы такой грустный, дядя Гриша?
  Гриша пожал плечами.
   - Не знаю...
   - А хотите, я вам дам Катю поиграться? - И Маша снова протянула куклу.
   - Мне? - удивился Гриша. - Нет, спасибо, играйся сама... - Гриша печально улыбнулся, а сам вдруг почувствовал, как что-то сдавило горло...
   Гриша открыл холодильник и взял единственную лежащую в нём половинку плавленого сырка "Дружба", прошёл в комнату и сел на стул у окна.
   "Как она выросла быстро, - подумал Гриша и откусил сырок. - Я же её помню ещё совсем маленькой в коляске! Да, дети растут... - Гриша посмотрел в окошко: во дворе молодые мамы качали детишек на качелях. Гриша снова откусил сырок. - Весело, как во дворе, - удивлённо подумал Гриша. - все смеются, дети прыгают, бегают, качели скрипят..." - Он посмотрел на стену с почерневшими обоями, потом на жалкую лампочку на сером потолке, на маленький, вымазанный в чём-то блестящем и рыжем старенький холодильник, грязный пол, пустые бутылки, валяющиеся на нём... и ему стало вдруг так грустно! Гриша даже чуть не заплакал.
   Он шмыгнул носом и снова, откусив сырок, посмотрел в светлое окошко, в котором показалось лицо товарища лейтенанта. Оно внимательно посмотрело на Гришу и произнесло: "Да, тебе же цены нет!" - Гриша вдруг выпрямился на стуле, поднял голову и подумал: "Так, завтра надо обязательно на коляске колесо нормально прикрутить на болты, а не на изоленту! А бабе Вале надо стол отремонтировать, давно уже просила! Так, карман надо на спецовке пришить, болтается, как кишка оторванная, давно собираюсь... Да побриться надо утром не забыть... Рубашку чистую одену... Эх, утюг пропил, зачем-то! Ботинки почищу..." - И Гриша, причесавшись, пошёл к соседям за утюгом.
   Так, Гриша стал открывать для себя новый мир. Оказывается, он много не знал, не видел, не слышал, не ощущал и не чувствовал! Оказывается, столько много в нём интересного и захватывающего, что Гриша даже поражался: "Ну, надо же! А я и не знал!"
   И на самом деле, как понял Гриша, ничего в нём не было одинакового - каждый день, как в первый раз!
   "Да, - думал Гриша, осматриваясь кругом, стоя на балконе, - такой мир никак и никогда не может надоесть!"
  
  Санкт-Петербург, 15.01.2014
  
  
  
  
   Когда писал этот рассказ в глазах были милые уральские и вятские деревни. Я вообще люблю русские деревни: в них дышится легче, в них больше правды и души. К сожалению, последний раз был в деревне шесть лет назад - на родине В.М.Шукшина - в деревне Стростки. И она напомнила мне те самые деревни, какие были во времена моего детства...
   Верю, что где-то в алтайских, сибирских, уральских, вятских деревнях сохранилась ещё та самая Россия, известная мне с детства и какой мне так не хватает здесь, в этих монстрах-городах. Ну конечно, город - это не деревня, а тем более такой, как Питер. И всё-таки, чем дольше живу в этом городе, тем больше склоняюсь к мысли, что здесь, в отличие от деревни, не жизнь, а борьба за существование.
   И ещё: Россия, убеждён, начинается с деревни и если мы погубим деревню - мы погубим Россию...
  
  
  
  
  УЖЕ ПОЧТИ ОХОТА
  ИЛИ КОГДА СЫТЫЙ СПИТ СПОКОЙНО
  (смешная-не смешная история)
  
  
  
  
  I
  
   Знаю я одну таёжную деревеньку. Ох, и интересная деревенька, скажу я вам! А интересная она своими жителями: очень талантливыми, смекалистыми, терпеливыми, но сплошь нищими, зато душевными и голосистыми! Только вот когда они голосят, никогда не разберу - поют они или стонут.
   Но живёт в этой деревеньке один единственный мужик, который никогда не поёт или никогда не стонет. Его не то что не слышно никогда, а даже не видно никогда, потому как живёт он обособленно от всех остальных на высоком пригорке за дубовым забором и кирпичными стенами. Ни с кем не якшается, никого к себе на территорию не впускает и сам за ворота свои не выходит. Единственное, что примечают каждый день односельчане, так это его глазёнки в щелях занавесок на окнах: так он наблюдает за земляками. А зачем? - не знаю. Может, ему просто интересно. Может, собирает какой-то материал для книги. Может, статистику ведёт ежедневную о чём-то интересном, которое только со стороны и на расстоянии можно подметить, к примеру: сколько проходит мимо его дома бородатых, сколько придурковатых, а сколько подозрительных, которые в его сторону "волком смотрят". Да, мало ли зачем! Про него вообще практически ничего не известно. Лично я его никогда не видел и не слышал, хотя мог, конечно, благодаря своему во всё проникающему писательскому глазу, да всё как-то желания не было - сюжет казался не интересным. А видели его целиком и в живую только два с половиной человека со всей деревни. Так, чтобы не ошибиться...
   А, видел его местный ясновидящий Одноглазый Джордж, когда весь расписной еле волочился возле его забора после тяжкой, изнурительной работы (предсказания дождя деревенскому пожарному Алику, с последующим обмыванием предсказанного дождя двухлитровым жбаном самогонки и ковшиком чачи). Так вот, волочась вдоль его забора после работы, он вдруг сумел расслышать подозрительное хрюканье за забором. Мало того, он даже сумел заглянуть за забор и разглядеть борова в подштанниках на ступеньках крыльца. Но и это ещё не всё! Несмотря на своё истерзанное трудом состояние, он сумел приглядеться единственным своим ясновидящим глазом и понять, что это совсем не боров, а мужик этот самый в подштанниках! Одноглазому Джорджу тут сразу стало не по себе, и он кувырком с пригорка поспешил убраться подальше.
  На следующий день он долго не мог понять: почудилось это ему вчера в состоянии, мягко выражаясь, не вполне адекватном или не почудилось. После долгих восстановительных процедур головы он всё-таки пришёл к выводу, что не почудилось, и начал всем наперебой рассказывать об увиденном вчера ужасе: "А за забором на лесенках мужик этот самый стоит на карачках в подштанниках и хрюкает, как вурдалак свиноподобный, а вокруг тишина...". Только лично я, всё же, считаю его не полноценным свидетелем, а лишь "половинкой", поскольку, был он, всё-таки изрядно накушавшись, да к тому же видел он это одним глазом, хоть и ясновидящим.
   Да, кстати, а почему его так зовут (по паспорту его имя Петрос), так здесь всё просто: Одноглазым он стал из-за коровы одной (об этом я поведаю ниже), а Джорджем он стал после того, как ночью приснился ему сон, будто стоит он привязанным к столбу без штанов, а его подруга - главный бур деревни (колодцы роет руками и зубами, да, вот так, а просто, во-первых, нет и не было никогда никакой техники в деревне, а, во-вторых, принципиальная баба: исключительно руками и зубами - это у неё такая профессиональная изюминка), так вот, его подруга по имени Буря (здесь тоже вопрос, конечно; кратко: одни говорят, что имя от слова "бур", ведь она же потомственный бур, а другие говорят, что в момент её рождения буря мглою небо крыла; в общем, я за что купил, за то и продаю)... итак, значит, подруга его Буря бьёт его наотмашь, спрашивая: "Джордж ты мне или не Джордж?" - Так вот, после второго удара он стал раз и навсегда этим самым. Ещё удивлялся ей потом, дескать, как это я раньше-то об этом не знал! Буря тоже удивлялась, только уже не во сне, а наяву.
   Первый же полноценный свидетель - это шебутная бабка Матрёна. Она, чтобы быть самой первой, как-то с первыми лучами отправилась в лес за кульбиками (грибами такими сопливыми). Чего уж она в это утро так вдруг забеспокоилась - не понятно: эти грибы всё равно почти никто в деревне не собирает по причине невозможной их горести и потому большой возни с ними. Разве что, Алик-пожарный иногда собирает их для своего какого-то кавказского блюда, после которого он ходит по деревне целую неделю в бурке и папахе с огромным кинжалом на поясе и воинственным выражением на лице. В этот период ни бабы, ни самогон, ни пожары его не интересуют, а интересуют только те, кого хотел бы он прирезать, как баранов. Эти же интересующие его жертвы и не только они, не мешкая, хоронятся на всю неделю в погребах или подполах. Но проходит неделя, и Алик-пожарный становится прежним - простым и любвеобильным тамадой.
   Но вернёмся к бабке Матрёне. Итак, ей отчего-то вдруг сбрендило пойти с первыми лучами за кульбиками, и она попёрлась. Забравшись на пригорок, на котором дом мужика, она зачем-то заглянула за забор и вдруг увидела его во всём первозданном колорите, справляющим малую нужду прямо с крыльца. В отличие от Одноглазого Джорджа, ей не стало не по себе, а наоборот, она тут же подпрыгнула вплотную к забору, прищурилась в щёлочку и даже позабыла о своих любимых кульбиках - так заинтересовало её это зрелище! А после того, как этот мужик, сделав дело, скрылся в доме, она побежала обратно домой. Да, делая кульбиты по дороге, упала пару раз, отчего покарябала нос, про который потом всем говорила, что это мизгирь ночью её пощекотал. А про мужика вообще никому словом не обмолвилась, только все заметили, что она с того дня стала теряться везде, к примеру, в бане перестала находить выход, потому много раз её уже вытаскивали угоревшей или, к примеру, из церкви всё норовит выйти через алтарь, потому батюшка стал привязывать её к батарее.
   Последний полноценный свидетель - молодой парень Оглобля - это так зовут его. Отчего уж его так зовут точно не знаю. Наверное, от того, что у него правая рука гораздо длиннее, шире и тяжелее левой. Она одна всегда перевешивает всю его левую половину тела, потому он всегда ходит направо, даже когда очень нужно ему налево, к примеру, когда единственный поворот налево, а направо обрыв в реку, он всё равно поворачивает направо, со всеми вытекающими, к сожалению, отсюда последствиями. Так вот, как-то особенно жарким днём он особенно право-каруселил по деревне и вдруг в какой-то момент оказался у забора этого мужика. Глянул он на очередном вираже за забор, а там этот мужик стоит посреди двора и тужится. "Всё ту-ужится и ту-ужится..." - рассказывал потом Оглобля всем. - "Ну и что?" - спрашивали его все заинтересованно. - "Ничего. Всё ту-у-ужится и ту-у-ужится..." - "Ну, а потом-то что?" - "А потом я не видел - меня развернуло, и я под пригорок полетел, вон, лоб до сих пор не заживает..."
   В общем-то, вот и все сведения об этом мужике. От себя лично добавлю лишь то, что он единственный в этой деревеньке всегда сытый, поскольку, в его самом большом и с виду самом добротном хозяйстве всегда мычание, хрюканье, гоготанье, кукареканье, с очень аппетитными запахами в отличие от всех остальных хозяйств в деревне.
   Да, я с удовольствием всегда наблюдаю за этой деревенькой. И, что греха таить, с удовольствием подсматриваю за её народом, да подслушиваю его. Вот как сейчас этой лунной ночью...
  
  
  II
  
   А сейчас все спят. Все беззубые свистят во сне, а все бородачи рычат или храпят, хотя и бабы некоторые тоже хорошо храпят, вон, бабка Матрёна храпит так, что извёстка с потолка сыпется! Но в основном бабы сопят в свои дырочки.
   Все спят крепко - это такая особенность здешнего народа, но некоторые спят хоть и крепко, но не спокойно - бьются, кричат, даже кидаются на стены. Вон, к примеру, главный пастух деревни Николаша с маленькой сизой головкой, который в эту ночь почему-то спит в картофельных грядках. Вот он часто кидается на стены - кинется, впечатается, оставит свой трафарет, иногда бывает, что и кровавый, и падает тут же, продолжая что-то орать. Вот и сейчас орёт, хотя это ему делать очень неудобно, потому как лицо его уткнуто в грядку. Ещё и машет руками, словно плывёт в цветущих волнах ботвы. Что же он орёт... А, вот что: "Донька, костылём ему в рог, петуху гамбургскому!" - Интересно, что же ему снится? Наверное, что-то профессиональное. В эту ночь он хоть не кидается на стену. Видимо, от того, что её нет рядом. А вон, к примеру, баба со шрамом на переносице: она всё время притрагивается кулаком к стене, вроде, не сильно, а люстра шатается. Кажется, это подруга Одноглазого Джорджа... Точно, она самая - Буря. Тоже что-то кричит. Что же она кричит... А, вот что: "Жмут хари! Жарь хобот, Джордж!" - Тоже интересно. Может, что-то про дикий Запад или что-то об африканских саваннах (она вообще любит всё экзотическое, как я заметил)...
   Да, спят... Кто-то спит с клопами, кто-то с мухами и комарами, а какой-то мужик спит с петушком и курочками в курятнике. Кто же это... А, это Джордж Одноглазый (что-то сегодня ему много внимания). Наверное, предсказывал что-то в курятнике петушку, а потом обмыли вместе, а подняться-то, видимо, не смог. Петуху-то наплевать - он в своей стихии, а вот Джорджу до своей... Да, всё-таки тяжёлая и изнурительная у него работа!
   В основном все спят со своими грелками во весь рост, но кто-то спит не со своими, а соседскими, молодыми и красивыми. Их, конечно, можно понять. Но есть и такие, которые спят так, сами по себе. Вон, к примеру, Лебедь, как он сам себя называет. Это местный поэт. Я слышал как-то одно его произведение, которое он читал, почему-то, быку. Наверное, просто всем было некогда его слушать в этот момент, а тут бык как всегда вразвалочку проходил мимо... Стихотворение было длинное, потому бык вначале перестал жевать, слушая поэта, потом перестал шевелить ушами, потом упал перед творцом на колени, а потом и вовсе набок. Наверное, стихотворение его сразило наповал. Я же, к сожалению, расслышал только последнее его четверостишие:
  
   А я поэт, чего же боле?
   Что я могу ещё сказать?
   Да, ни хера! Пойду я в поле,
   В широко поле, в душу мать!
  
  Вот. Ну, а что я могу здесь сказать? Да, в общем-то тоже ничего. После этого последнего четырёхстишия, уже лежащий на боку бык сказал ему: "Иди!" - И поэт пошёл, а бык копыта отбросил. К счастью, его всё-таки смогли привести в чувства, но от пережитого, видимо, эстетического потрясения, он позабыл, как обхаживать коров. Это для деревни была катастрофа, потому его заново всей деревней этому долго и самоотверженно обучали, не смотря на отчаянное и опасное для жизни сопротивление коров. Достаточно сказать, что Одноглазый Джордж (действительно, очень сегодня популярный) именно в этой деревенской эпопее и лишился своего глаза, когда полез на корову почему-то спереди, да зацепился глазом за рог. А когда его отцепили, он объявил себя ясновидящим. В общем, у него простая и логичная история.
  А быка всё-таки обучили заново, но здесь с коровами начались проблемы: они, видимо, от полученного стресса перестали давать молоко. Их, естественно, тоже долго всей деревней не менее самоотверженно этому заново обучали. Особенно здесь старались бабка Матрёна и Оглобля, хотя Оглобля и редко попадал на коров, всё получалось у него в столбы да канавы, но он не сдавался и очень старался. Зато бабка Матрёна коровам и рассказывала, и показывала, да так натурально, так проникновенно, что коровы даже плакали! При этом она им что-то ещё по секрету шептала в ушки и щекотала всем вымя. Короче, коровы, пережив очередной апокалипсис, вдруг брызнули накопившемся молоком, да так лихо, что только вёдра успевали подставлять! Сейчас их даже доить не надо: молоко льётся сразу, как только им пощекочешь вымя.
  Что характерно, поэт этот, Лебедь, как вернулся с поля, так сразу и затихарился у себя в доме, и во всех обучениях участия не принимал - боялся, что станет живым обучающим экспонатом. Потому, все стали его называть не Лебедем, а Страусом, дескать, натворил дел, а харю свою поэтическую спрятал! Надо заметить, что и раньше все его не очень жаловали как поэта и никогда не называли Лебедем. Да и почему, собственно, Лебедь? На самом деле, история присвоения себе этого имени, характеризует поэта, как философа и бунтаря. А история проста: где-то в поле, как рассказывает он (поле у него вообще любимая тема), он услышал, что лебеди самые бесполезные, но самые утончённые птицы. И, как он признаётся, его очень больно между ног зацепило слово "бесполезные", зато окрылило слово "утончённые", и, паря в гордом одиночестве, он решил стать пусть самым бесполезным, но зато самым утончённым поэтом - так сказать, Лебедем от поэзии! Долго он парил в тот день возвышенно по полю, стараясь не замечать презрительную боль между ног. Только уже ночью, ложась спать, он заметил маленького крысёнка, вцепившегося зубами за болтающийся между ногами орган. Слава богу, крысёнок уже давно был в обмороке и вреда практически никакого не причинил.
  Справедливости ради, скажу, что один стишок его полюбился землякам и они с удовольствием его орут, а в последнее время даже поют его или стонут, особенно после дегустации друг у друга молодого шестидесятиградусного белого вина. Вот такой:
  
   В нашем саде в самом заде
   Вся трава помятая!
   То не ветер, то не буря,
   То любовь проклятая!
  
  Вот. В общем, утончённо... Но, сейчас-то, слава богу, не поют или не стонут. Сейчас спят...
  Кто-то спит на кровати, а кто-то в бане. Старики все спят на печах, а молодые - на сеновалах. А вон мужик спит у самого порога. Сил, наверное, не хватило переступить - уробился, бедный. А какая-то баба в панталонах спит на крыше задом кверху. Ох, и волнительное зрелище: боюсь, крыша бы не проломилась - зад-то её как раз посреди крыши! Если проломится, потом пару лет с этой дыркой терпеливо жить будут, люди-то они ведь терпеливые, как я уже сказал. Осенью и весной в тазики будут собирать дождевую и талую воду, зимой в тулупах, да валенках будут спать, а утром будут откапывать друг друга из сугробов. Им-то ничего - они терпеливые, а мне переживай! Ох, и люди...
  А вон Оглобля спит в канаве. Наверное, жарко ему. Вот, смотрю на него и иной раз так жалко его становится: бьётся, бедный, бьётся целый день, а толку практически никакого. Может, груз ему какой подвешивать на левую сторону, чтоб уравновешивало его немножко? Не знаю. Рад бы помочь парню, а не знаю как. Парень-то, вроде, не дурак: мыслит-то всегда правильно - в нужную сторону! Жалко, если убьётся-то совсем. А он настырный: вот захочет, к примеру, по ложбинке спуститься к реке, по которой все спускаются, будет целый день падать с крутого косогора, снова подниматься, снова падать, подниматься, падать... но пока не попадёт на неё - не успокоится. Уже весь расквашенный будет, разбитый, вывернутый, а полежит немножко в речке, очухается, водички глотнёт, головой тряхнёт и снова в бой! Ох, и парень твердолобый, не прошибаемый - кремень...
   Вот так и переживаю за всех. А что делать! Сейчас хоть спят все. И слава богу, пусть отдыхают. И мне спокойно. Ночка тихая, лунная. Даже собаки дрыхнут. И я тоже пойду спать. Так что на этом, уважаемый читатель, пока буду заканчивать... Ой, не буду: спят-то не все! Кино-то будет продолжаться!
   Кто же это не спит-то? Ну-ка, ну-ка... Ба-а-а, так это ж тот самый мужик, который единственный в деревне всегда сытый! Сейчас он выходит из своих ворот. Погулять, наверное, решил втихаря, пока все спят. Раньше он так никогда не гулял. Сейчас хоть я на него посмотрю...
   Ох, и пузень какой у него большой! И, кажется, что он становится всё больше и больше с каждым шагом, словно надувается газовым баллоном, который у него в животе. А ножки-то, ручки-то какие маленькие, да пухленькие, да беленькие! Шеи нет - из плеч сразу голова, тоже маленькая и пухленькая, но совсем не беленькая - красненькая, как фонарь во тьме светится. А мясистая-то какая, сально-складчатая, словно выложенная шматами сала. Лицо какое-то студенистое, трясётся всё, как холодец. Рот открыт. Может, и совсем не закрывается. Глаза не видно - заплыли салом. А пот прямо бурлит на лице, особенно под носом - во как хорошо у него жирок-то топится внутренним жаром! А на розовой лысине вообще фонтанчик бьёт...
   Ой, и ещё кто-то не спит! Кто-то прыгает прямо навстречу ему. Кто же это? А, понятно: это самый худой мужик в деревне и всегда самый голодный. Все зовут его Червяк. Почему так зовут, я точно не знаю. Может от того, что длинный, гибкий и ползает всегда в мусоре, как червяк гнилостный. В общем, самый первый голодранец на деревне, самый главный её асоциальный элемент. Весь волосатый как всегда, чумазый, с грязными большими ногтями. С ног до головы весь запылённый какой-то, как в тумане. Рот у него тоже в деревне самый большой и самый зубастый, как у крокодила. И глаза у него какие-то слишком уж вылупленные наружу, тоже как у крокодила. В общем на вид он и червяк, и крокодил, и ёжик в тумане.
   Так, приближаются друг к другу. Неужели встретятся на узенькой дорожке? Вот так встреча будет - встреча века! Вот, уважаемый читатель, как мы удачно с вами этой ночкой не спим: посмотрим интересное кино!
  
  
  III
  
   Так, ещё немножко. Ещё чуть-чуть. Пять метров, четыре, три, два, один... Встретились! Невероятно: встретились пузатый и худой, самый сытый и самый голодный! Ну, надо же! Мы свидетели великого события в истории этой деревни! Так, что же будет дальше...
   Видно, что оба испугались, вздрогнули и замерли, присматриваясь и прислушиваясь друг к другу, да принюхиваясь. Ага, оживились: поняли, наверное, что опасаться друг друга нечего.
   Видно, что толстому (я так буду называть этого самого сытого мужика, а иногда и просто "сытым") совсем не по душе эта встреча. По неопытности, видимо, он не разглядел своими заплывшими глазами нужную дорожку. Червяк же (его я тоже буду называть иногда или "худым", или "голодным") как будто рад этой встрече: скалится зубищами - это он так улыбается, наверное.
   Надо же, свернули вместе с дорожки. Сели на скамейку. Невероятно! И толстому совсем не противно сидеть с Червяком рядом, который, может быть, только минуту назад выполз из мусорной кучи! Не иначе, что-то произошло чрезвычайное у толстого в голове или в животе, или ещё кое-где с задней стороны. А вот что именно - понять пока не могу, но, надеюсь, всё впереди. Так, сидят. Не разговаривают: каждый думает о своём и вздыхает о своём.
   Понимаю ваш разгоревшийся интерес, уважаемый читатель, потому буду стараться рассказывать всё до мельчайших подробностей, всё слово в слово!
  Итак, сидят на скамейке, не разговаривают, вздыхают...
   - О-о-ох, - вздохнул тяжело толстый, поглаживая пухлыми ручонками свой пузень (точно у него что-то опасное в пузне, какой-то сосуд под высоким давлением, точно газовый баллон, потому он и поглаживает - боится, чтобы не взорвался!)
   - О-о-ох, - тут и худой следом простонал жалобно, всё чего-то доскребая ногтями в своей яме на месте живота.
   Наконец, толстый, еле дыша, спросил тяжёлым басом:
   - Ты что не спишь-то?
   - Жрать охота! - ответил худой писклявым голоском. - А ты что?
  Толстый поморщился, услыхав писклявый голос худого. Еле-еле ответил:
   - Объелся: целого порося съел. Да, лишку оказалось. Тяжко теперича.
   - А... - Голодный глянул ошалело своими крокодильими глазищами на брюхо сытого, словно на диковину какую-то иностранную, но быстро остыл, фыркнул носом и снова завздыхал.
  Молчат, думают, охают...
   Вот, значит, уважаемый читатель, почему они не спят-то этой ночью: толстый, значит, объевшись, а худой, стало быть, наоборот - через чур голодный. Ну, естественно, какой уж тут сон - это же настоящие мучения! И эти их страдания в какой-то степени, значит, сблизили их. Вот потому и сели они на одну скамейку, почувствовав, видимо, горемычное родство. Вот так драма! Так, что же будет дальше...
   А Червяк вдруг как петух жареный дёрнул вверх волосатую голову с совсем уж неприлично чёрным рылом и пискляво проорал:
   - Ох, и жрать охота-а-а!
  Толстый даже подпрыгнул от неожиданности.
   - Да перестань ты, дурень большеротый! Слышать не могу о жратве!
  Голодный в ответ только чмокнул ртом.
   - Говорю тебе, объелся - целого порося съел! Имей совесть, бестолочь!
  Голодный фыркнул носом. А нос его фыркает не из-за того, что там чего-нибудь есть, а из-за того, что заросший весь, да так заросший, что воздуху пробиться наружу только с большим трудом, да фырканьем и удаётся (это я ещё раньше узнал, когда худой один раз так дунул через нос, что из двух его сопл вылетели пушистые рощицы, в которых, может быть, какие-то животные и обитают, только я их не разглядел)!
   - Ох, и вкусный оказался, - продолжал, брезгливо морщась, басить толстый, - зараза такая поросячья! - И даже кулачки сжал, положив их на пузень. - Оторваться никак не мог, пока всего не одолел. Аппетит-то у меня хорош, да и пожрать я люблю вкусно. А здесь самая, что ни есть, вкуснятина земная - порося запечённый, да с яблоками! Ох, и лакомый оказался, чертёнок хрюкающий! А теперича вспомню его и дурно становится. - Толстый снова стал охать и поглаживать пузень.
   - А я от поросёночка-то не отказался бы сейчас, - пропищал голодный, громко глотая слюни.
   - Да, перестань ты, кишка слюнявая! - дёрнулась на плечах голова у толстого. - Тебе радоваться надо, что не объелся как я, не задыхаешься как я, не пучит тебя как меня и не дурно тебе как мне! Говорю же тебе, меня мутит при одном только упоминании о жратве! А ты про какую-то жратву пищишь! Дуралей ты тараканий, ей богу!
   - Ага... - Голодный громко заскрёб ногтями рёбра. - Ага... - снова повторил он в пучеглазом раздумье. - Но как-то не радостно отчего-то мне... а от чего - уже два дня понятно: жрать охота...
   - Да, перестань ты, кашалот писклявый! - На этот раз у толстого вместе с головой и плечи дёрнулись с какой-то желейной отрешённостью. - Говорю же тебе, мне дурно становится об одном только упоминании о жратве! Прямо, забудь про неё. Прямо, нет её и никогда не было!
   - Два дня назад была одна картоха большая, да уж больно незаметно она как-то проглотилась! - Худой развёл растерянно костлявые, волосатые руки. - Я и сам-то не понял, как... И куда... Вроде, в меня, а я и не почувствовал совсем... Как-будто куда-то в пустоту провалилась! Помню: вот она есть, - он сложил перед собой плоские, как лопаты, мозолистые ладони лодочкой, приблизил к ним свой открытый крокодилий рот и застыл так на несколько секунд. - И вот уж её сразу - нет! - Закрыл рот, громко стукнув зубами, опустил руки, вздохнул. - А больше ничего не было два дня, ни единой крохи. А порося, запечённого с яблоками, я вообще никогда и в глаза-то не видел! - Худой стал давиться слюнями.
   - Да перестанешь ты, кишка лягушачья, об этой бестии свинячьей мне напоминать! Совести у тебя нет!
   - Ага, целых два дня ничего во мне нет: ни совести, ни картохи, ни крохи самой махонькой - ничего! Одно только есть: жрать охота! Ох, как охота-а-а... Ох, как долбит-то по всем моим пустым организмам эта дубина голодная! Ох, как долбит-то она...
   - Ну и бестолочь же ты худосочная! Говорю же тебе: радоваться тебе надо, что ты в жизни не видел запечённую эту салопупку поросячью, что ты не объелся этим чертёнком лакомым, что у тебя пузища такого как у меня нет, что ты худенький, лёгонький, воздушный весь какой, прямо как ангелочек! Чего же ты не радуешься-то, а пищишь мне всё об этой проклятой жратве-то - я же слышать про неё не могу?!
   - А чего же мне теперь с дубиной-то этой голодной делать?
   - Да, как что! - на этот раз у толстого даже брюхо как-то опасно дёрнулось, словно там произошла разовая утечка в газовом баллоне. - Порхай себе, да порхай радостно тупорылой бабочкой или стрекозиной лупоглазой, цветочки на полянках всякие рви, этих попрыгунчиков... то бишь, кузнечиков этих всяких бешеных лови, прыгай вместе с ними, песенки всякие дебильные пой про эти "трали-вали, это мы не заливали..." - наслаждайся! Тебе ли не радоваться жизни? Посмотри ты какой худенький, лёгонький, воздушный весь, прямо насквозь просвечиваешься, не то что я!
   - Ага... - снова пучеглазою думою задумался худой. - Хорошо бы, конечно, попрыгать и попеть, только не прыгается и не поётся мне чего-то. А причина уже два дня как понятна: жрать охота! Ох, как охота... Ох, дубина-то как нещадно долбит все мои пустые организмы...
   - Да у тебя не только ума и совести нет, у тебя ещё и сердца нет! Неужели, тебе не жалко меня? Ведь ты даже не представляешь, как я мучаюсь с пузищем-то своим. Вот, к примеру, съем свина проклятого, эту тварь поросячью лакомую, эту гадость хрюкающую вкусную, а потом ни вздохнуть, ни дунуть через свой задний гудок не могу, вот как сейчас! - Толстый вдруг замер весь, напрягся весь, побурел и через несколько секунд размяк, грустно выдохнул. - Нет, не получается! А как стараюсь-то, как мучаюсь-то, ты бы знал! - Толстый уже чуть не плачет и смотрит на худого с надеждой, что тот посочувствует ему, но сочувствия на грязном скуластом рыле худого не видно, а видно только какое-то придурковато-лихое выражение. - Тьфу, ты! - плюнул зло толстый и отвернулся. - Тебе бесполезно рассказывать о страданиях - бессердечный ты человек!
   - Ага - бессердечный и бессовестный. Два дня уже ничего во мне нет: ни сердца, ни совести, ни картохи какой-нибудь захудалой, ни крохи какой-нибудь самой махонькой - ничего! Одно только есть: жрать охота!
   - Ну, лягушка писклявая, - зарычал толстый, - ну, кишка тараканья, ну, червяк ушастый, жучара грязно-рыльный, да я тебя на части... Да я тебя расстреляю всего...
   - И слава богу! Я тебе даже за это спасибо скажу, ноги тебе расцелую! - забрызгался слюнями радостно голодный.
   - За что? - Обалдел толстый.
   - А за то, что отмучаюсь, наконец, от этой жизни своей голодной! Лучше уж совсем не жить, чем жить голодранцем, когда жрать охота!
   - О-о-ох, - схватился за голову толстый. - Всё одна жратва - деваться от неё некуда! Дома всё мясо, мясо, мясо... жареное, копчёное, печёное... Всё эти колбаски, котлетки, сардельки, отбивные, рёбрышки, хрящики, рябчики, цыплята, хрюшки, телятки! А это сало, которое само во рту тает...
   - Как это? - Совсем уж придурковато-лихое выражение стало на лице голодного.
   - Да вот так это: возьмёшь его, а оно, зараза, так и прыгает в рот, а уж во рту вместе с языком проглатывается! Я уж и не знаю, как от этого всего выжить. Господи, - поднял он к небу лицо и руки, - освободи меня от этой всей невыносимой вкуснятины! Господи, услышь мою молитву, помоги мне не жрать больше никогда, ну, или хотя бы жрать поменьше! О, Господи, как я мечтаю жрать поменьше... Думал, ночью спасусь от неё на улице, ан нет! - и тут о жратве одни разговоры! Дай ты мне хоть минуточку отдохнуть-то от неё прокляту-ту-ту... - стал заикаться сытый от нахлынувших чувств.
   - Не дам! - дятлом смело "простучал" по ушам сытого голодный.
   - Ну, почему?
   - Жрать охота!
   - Ну, ради меня, ты же человек!
   - И не человек я уже два дня, а зверь, потому что жрать охота!
   - Ну, что я тебе сделал плохого-то?
   - А то: ты сытый, а мне жрать охота!
   - Ну, ведь я же не виноват!
   - А меня это не интересует. Меня только одно интересует: ты сытый, а мне жрать охота!
   - Ох, сердце моё жалкое, исстрадавшееся, придавленное пузищем сейчас остановится! Ну, пожалей же меня, хоть немножко, умоляю тебя! - взмолился пузатый со слезами на глазах. - Посмотри, как мне тяжко, как я страдаю с пузищем-то своим. Ведь, я даже носить-то его уже не могу. Неужели, тебе меня нисколько не жалко?
   - А чем мне тебя жалеть-то, во мне же сердца нет? Во мне вообще два дня уже ничего нет: ни сердца, ни совести, ни картохи самой захудалой, ни крохи самой махонькой не завалялось во мне нигде, - пустотища кругом, хоть с голым задом гуляй! Во мне одно только есть: жрать охота! А ей голый зад, как зонтик рыбке, потому как дубина она дубиной! Самая что ни на есть дикая и тупорылая дубина! Всё дубасит и дубасит по всем моим пустым организмам, требуя всё одно: жжжжрать...
   - Не надо! Не надо!
   - Дай пожрать, - топнул ногой голодный, - тогда не буду о жжжра...
   - Не надо! Умоляю, не продолжай! - вскочил толстый, словно в зад ему пика воткнулась.
   - Дай пожрать, говорю тебе, - грозно пищит голодный, хмуро сдвинув свои пыльные щётки бровей, и снова топнул ногой, да в придачу ударил кулаком по скамейке, - дай, тогда не буду продолжать о жжжрат...
   - У-у-ух... - волком завыл сытый, словно эта самая пика прокалывала ему там всё глубже и глубже (а прокалываться-то там есть куда - я его уже разглядел со всех сторон - вот, жир-трест, скажу я вам!).
  И толстый вдруг побежал! Куда это? - к себе домой! А худой не растерялся: тут же рванул за ним следом. Бежит за толстым, да всё грозно покрикивает ему вдогонку:
   - Дай пожрать! Дай пожрать, говорю! Пожрать дай, говорю, пузан проклятый! Если дашь пожрать, сразу отстану! Вот дашь пожрать...
  А толстый всё уши затыкает, только это не помогает: писклявый голосок голодного всё равно как водичка просачивается ему в уши и как кипяток обжигает их:
   - Дай пожрать! Вот дашь пожрать, живоглот толстокожий, тогда сразу отстану...
   Забегает толстый к себе домой в полуживом состоянии (я-то своим писательским глазом всё вижу). Закрывается на все замки и засовы, окна плотно занавешивает и во мраке жмётся в уголке. Весь затихарился, словно зайчик самый пугливый. Сидит, прислушивается...
   А за окнами, кажись, тихо... Стал успокаиваться. Вдруг - щёлк! - это камешек ударил в окно. Толстый вздрогнул весь, ахнул, ещё сильнее сжался и ещё тише стал, даже дышать перестал. Сидит, глазами во тьме моргает, ушами в сторону окна двигает - прислушивается...
   Вроде, тихо... Снова стал успокаиваться, даже через пол часика сонно клевать стал... Вдруг - бум! - это булыжник ударил в окно. Толстый с испугу чуть в обморок не упал. А задний гудок даже чуть не дунул, зато водичка из переднего краника брызнула! Но ему не до этого. Трясётся весь, слёзки бегут по щекастым буграм вместе с соплями прямо в рот.
   Сидит. Слёзки с соплями глотает - давится. Глазки уже сами по себе моргают и крутятся в разные стороны, как сдуревшие, а уши уже сами вытягиваются трубочками к самому окну - прислушиваются...
   Через полчаса доходит до него: тихо. Через часик стал успокаиваться, а ещё через часик засыпать...
   Вдруг, как гром - бу-бух! - это страшная тупая дубина бухнула по окну. Бедное окошко чуть не разлетелось вдребезги! Вскакивает толстый, словно уже не пика, а целый кол ему в задний гудок воткнулся. Стоит, задыхается, хрипит, слюнями и соплями брызжет, газами всякими вонючими громко ото всюду стреляет - пробило, значит, всё-таки на этот раз! Только он этому совсем не рад - не до радости ему, даже до такой долгожданной.
   Вдруг дёрнулся весь в разные стороны: руки - в одну, ноги - в другую, голова - в третью, пузище - в четвёртую, а задняя шарообразная цистерна, переполненная ужасными отходами пищеварения, - вообще неизвестно в какую! И, запинаясь, стал носиться по кухне, как ошпаренный свин. Весь мокрый, взъерошенный. Пузо трясётся, руки дрожат, коленки подкашиваются. Даже постанывает. Вот, лично мне, признаться, даже жалко его стало немножко!
   Носится толстый по кухне чего-то ищет. Всё перевернул. Всё поднял вверх дном. И холодильник весь выпотрошил, и под столом дубовым на карачках всё оползал, а потом и вовсе своротил его, и в буфете чуть ли не всю посуду перебил. Вдруг кинулся к печи. Чуть ли не весь в неё влез. Шерудит там внутри чего-то, только ножки снаружи болтаются. Наконец, вытащил большой запечённый свиной окорок. Сразу, не раздумывая, подбежал к окну, открыл его и швырнул окорок худому, крикнув в бешенстве:
   - На, жри, зверюга голодный!
  Худой на лету словил окорок и, действительно, как зверь набросился на него. А, съев его, насытившись, тут же под забором толстого и заснул.
   Долго толстый смотрел на него. Всё присматривался с недоверием, всё не верил глазам своим, что спит, но подойти к нему, даже выйти из дома никак не решался. Наконец, поверив, облегчённо произнёс:
   - Ф-у-у, слава богу, спит. Вот теперь и я смогу спокойно поспать...
   И спали они оба спокойно, крепко, безмятежно. Худой - в пыли под забором, толстый - на огромной белоснежной перине в своей уютной спальне. Во сне улыбались и сладко пускали слюнки, потому что оба были сытыми...
  
  
  IV
  
   Вот такая история произошла в ту лунную ночь. Уж месяц как прошёл, а я частенько её вспоминаю. Иногда смеюсь, иногда что-то не до смеха становится. Какая-то она одновременно и смешная, и не смешная получилась...
   А я, конечно, с удовольствием всё наблюдаю за деревенькой этой. А деревенька-то ещё интересней стала! И интересней она стала, естественно, своими жителями. К примеру, Оглобля, действительно, стал подвешивать к левой руке бревно. И теперь он ходит исключительно только прямо, даже когда ему очень надо повернуть направо или налево, к примеру, обойти какое-то непреодолимое препятствие или свернуть от того же самого своего многострадального обрыва в реку, он всё равно идёт прямо, со всеми вытекающими, к сожалению, отсюда последствиями. В общем, с одной стороны, он перестал быть безудержно право-карусельным, но с другой стороны, стал отчаянно прямолинейным! Это тоже, конечно, не очень хорошо и с экономической точки зрения и с чисто человеческой. К примеру, каланчу пожарную, которую Алик построил с Одноглазым Джорджем, он повалил прямо в день её открытия: просто пошёл на неё от своего дома, как на главный ориентир, а затормозить-то вовремя не смог. И хоть Алик всё равно накрыл поляну, и всё равно каланчу дружно обмыли всей деревней, да так дружно, что в разгар праздника разрушили Алику ещё и водокачку вместе с мангальной, а бабка Матрёна залезла после этого на батюшку и объявила себя послом доброй воли, только все заметили, что Алик после этого дня стал почему-то ещё усердней точить свой кинжал. К чему бы это?
   А за бабку Матрёну я вообще весь испереживался за этот месяц! Ну, посудите сами, она ведь оторвала батарею, за которую её, как обычно, привязал батюшка и вместе с батареей вышла через алтарь! Да, мало того, что она причинила ущерб и вышла через непозволительное место, она ещё и пропала после этого! Да, бесследно исчезла, как сквозь землю провалилась! Долго её всей деревней искали. Всё прислушивались: не гремит ли где-то батарея? Только всегда гремел Оглобля, а не батарея. Одноглазый Джордж здесь, конечно, постарался, только запросил вначале за свои ясновидящие услуги неподъёмный даже для всей деревни гонорар: столько двухлитровых бутыльков самогонки, сколько дней он будет тяжко и изнурительно работать, то есть, предсказывать её местонахождение, причём, с ежедневными выплатами - это было его главным условием. Так вот, на двадцать пятом дне его работы в деревне закончились все стратегические запасы самогонки и односельчане, зайдя в его рабочее помещение, - землянку, наскоро выкопанную недалеко от алтаря, - и, оторвав его рот от тяжкой изнурительной работы, попросили всё-таки изменить условия договора. Одноглазый Джордж великодушно вошёл в положение, тем более, что Буря попросила его ещё и своим проверенным кулачным способом. Так вот, он великодушно вошёл в положение, а в этом самом "положении", представляющем собой гору из пустых бутыльков и консервных банок, ползла как раз наша шебутная бабка Матрёна! Они сначала не узнали друг друга: Одноглазый Джордж принял её за недоеденную кильку и попытался ею занюхать, а бабке Матрёне почудилось, что это краник передний того самого мужика, который она видела тогда на крыльце, когда отправилась с первыми лучами за кульбиками, потому радостно подпрыгнула, да так подпрыгнула, что выпрыгнула из этой самой горы. Все, естественно, тут же вцепились в неё, чтобы она снова никуда не вышла и не потерялась. А Одноглазого Джорджа наградили грамотой, которую они с Аликом долго не могли обмыть, по причине, "сухих" обстоятельств во всей деревне...
   Да, много интересного в этой деревеньке! К примеру, к главному пастуху Николаше по вечерам стали захаживать в гости козочки. Он их как-то угостил махорочкой, так они пристрастились. Теперь сами открывают двери, садятся за стол и все вместе коротают вечерок - угощаются: он дымит, они жуют. Все очень довольные такими душевными сейшинами. У козочек всегда глазки в разные стороны, языки болтаются, рожки свисают. Николаша им что-то интимное рассказывает, они ему тоже. А в последние дни он уже стал разговаривать на козьем языке, потому в последнюю ночь совсем уж было не разобрать, что орал: "...еб-бе-е-еб-беб... бе-еб-беб... беб-бе-е... пип!.."
   Особенно после той памятной ночи стало интересно наблюдать за толстым и худым. Кстати, они ведь с той ночи стали жить рядышком. Да, вот так. Толстому, конечно, это соседство совсем не нравится, он по первости-то сильно кричал на худого, чтобы тот уходил, даже угрожал ему, что разорвёт, расстреляет... Да, только всё это без толку оказалось: худой его не больно-то боится. А вот худому такое соседство, видать, приглянулось после той ночи, потому он так и остался поживать у толстого под забором. Вот и приходится теперь толстому каждый день слышать его не вполне человекообразные рыки, да звон его костяшек, да скрежет зубов, особенно когда худой грызёт под забором свою хлебную корку. А ещё приходится то ли песни его слушать, то ли стоны его. Толстый, конечно, старается не замечать этого всего, но только это не очень-то получается, потому лишний раз он теперь окно не открывает, чтобы не нарушать свой чистенький и сытый лет-мотив.
   Иногда худой высовывает своё грязное, волосатое, как всегда лупоглазое рыло из-за забора и глядит, зубасто улыбаясь, на окно толстого. Толстый тогда кричит ему:
   - Чего лупы свои мохнатые развесил? Попрыгал бы лучше кузнечиком голоштанным, попорхал бы лучше бабочкой тупорылой!
  Худой тогда и прыгает, и порхает, стараясь походить на кузнечика и бабочку. А толстый брезгливо хохочет. И ещё как-то... С ненавистью, что ли...
   Да, интересно наблюдать за ними: всегда что-то новое приоткрываешь для себя в человеческой натуре. Особенно, когда худой рыльце своё высовывает... Вот как сейчас! А где толстый? - а он у окна! Эх, что же сейчас будет?
   Только сейчас худой почему-то совсем не улыбается, глядя на окно толстого. И смотрит как-то необычно, как-то непривычно внимательно, как-то задумчиво. Интересно, глядит так заду-у-умчиво... К тому же ещё что-то говорит толстому! А толстый тоже как-то необычно смотрит на худого, как-то с подозрением каким-то, недоверием, причём, с беспокойным недоверием! Так, у них что-то явно начинается...
  Что же говорит худой толстому? Ну-ка, ну-ка, послушаю-ка я... Эх, трудно расслышать: деревня-то днём то ли поёт, то ли стонет - заглушает его писклявый голос. Сейчас, уважаемый читатель, я напрягусь. Так, ещё напрягусь... Ещё... И ещё... Вот, разобрал только окончание фразы: "...уже почти охота" - Чего охота-то?
   А толстый-то каким бурым стал! Как задрожал-то весь! Как зашатался-то возле окна! Ох, чует моё сердце: что-то опять случится между ними, опять произойдёт какое-то недопонимание!
   Чего же худому охота-то, а? Как вы думаете, уважаемый читатель? Что? Серьёзно? Вы так думаете? Неужели, того же самого.... Ах, точно! И до меня дошло, правда, с опозданием. Вот не повезло-то снова толстому! Вот попался-то он снова! Но смотреть второй раз то же самое кино я больше не буду - не интересно уже. Потому всё, пока на сегодня заканчиваю. Единственное лишь добавлю напоследок (может быть, это будет к месту), что с той самой памятной ночи толстый всегда теперь стал держать в запасе громадный запечённый свиной окорок. Во как! К чему бы это...
  
  Санкт-Петербург, 17.02.2017
  
  
  
  
   Следующий рассказ типично питерский, всё чистая правда, о простых петербуржцах, выживающих, кто как может...
   Питер может быть это и "северная" столица, но это не "культурная" столица: культуру города создают его жители, а жители этого города в основной своей массе сегодня далеки от того уровня культуры, который необходим для столичного статуса. И это факт...
  
  
  
  КОСМОС НА МЕЛИ
  (из жизни молодого деятеля от литературы)
  
  
  
  
  
  
  1
  
  
  
  
   "- К тебе женщина сама приходила?
   - Приходила несколько раз.
   - Расскажи, как это было.
   - Помню дело было вот так..."
  
   Это было началом его первого романа. Оно "вызревало" мучительно. Наконец, дней пять назад "вызрело" и многоточие в конце Герман поставил легко. Довольный, что день прожит не зря, он занял у редактора журнала "Обойма", Вадима Максимыча, тысячу рублей в счёт будущего гонорара и с соседом Тимошей достойно отметил "праздник первой борозды".
   На этом всё встало. Как подозревал Герман, с Тимошей они несколько переусердствовали на "празднике" и из головы многое что "по-вымылось" в унитаз принципиального, без чего никак не продолжалось. Но надежда, что в голове всё-таки что-то задержалось, "зацепившись за какой-нибудь крючок", не покидала его. И каждое утро он почти с благоговением смотрел на эти строчки, сильно тёр виски и больно щипал мочки ушей, пытаясь что-то припомнить.
   - Помню, дело было вот так... - твердил он, как заклинание. - Так...
   Нет, не припоминалось. Да ещё эта Мариночка - соседка - как назло именно в эти дни перестала уходить на работу. Герман понимал, что причина банальна: сорвавшись, она послала хозяина магазина невообразимо далеко, что с ней рано или поздно случается где бы не работала и после подобного "ангажемента" ей, естественно, ничего другого не оставалось, как забрать поскорей из кассы расчёт и бежать подальше, всё оборачиваясь, и запутывая следы. Сценарий этой залихватской пьесы Герман знал наизусть. И вот, нигде не работая уже дней пять, она каждое утро ожесточённо щёлкала щеколдами на дверях и форточках, буйно хлопала дверями, гремела посудой и "зверски" расправлялась с кастрюлями, не давая сосредоточиться.
   - Помню дело было вот так... - крепился Герман, как мог. - Так...
   Нет, не шло. Да ещё эта Мариночка всё никак не могла позабыть своего бывшего хозяина по фамилии Мангошвили и каждое утро она с ненавистью вякала на сковородки, видя в каждой его лицо. Вот и сейчас донёсся её вяк:
   - Утри харю, Манго-манго!
  А следом дикий звяк. Видимо, сковородка была запущена от окна в раковину.
   - Помню, дело было так... - не сдавался Герман. - Вот именно так, а не иначе... Именно так... Так...
   - Да пропади ты пропадом, двуличный хамелеон! - распалялась в это утро не на шутку Мариночка.
  Герман заткнул уши и стало глухо, как в бомбоубежище. Казалось, в голове образовался вакуум. Тогда он пошире открыл рот и быстро заморгал глазами, пытаясь устроить в голове вентиляцию. Но не получилось. Тогда аккуратно постучал лбом о стол, думая, что за черепком что-то нужное колыхнётся и свалится куда надо. Но не колыхнулось.
   - Глухо... - почти в отчаянии прошептал он.
   Да ещё этот Тимоша - сосед за стенкой - как всегда в такие моменты с Мариночкой был особенно пришибленный - подчёркнуто испуганный и тихий, что очень раздражало Германа. Он не сомневался, что последние дни этот липкий, косматый и прыщавый "мученик" сидит в уголке своей комнаты с незастёгнутой ширинкой и в испуге весь жмётся, сложив ручки между ног. И, представив в очередной раз эту картину, в сердцах плюнул! Получилось на стену перед глазами. Поглядев на плевок, удручённо произнёс со вздохом:
   - Тюлень лысый...
  Но оптимизма всё-таки не терял и попытался снова сконцентрироваться на работе:
   - Так, на чём же мы остановились... Ага! Итак, значит, не смотря ни на что, дело наше было так... Так...
  Нет, совсем было глухо. Да ещё эта Мариночка начала орать в телефон:
   - Да кто у этого Манго работать будет? - он же отмороженный! Ты посмотри на него: у него же не все дома давно!
   - А у нас все дома давно... Так... - Герман уже не вполне понимал о чём он.
   - Он же Тутанхамон вообще! Это же только я могла работать у него, как папа Карло!
   - Нашлась папа Карло - рожей не вышла! - ругнулся Герман в её сторону и снова хотел плюнуть, но вовремя понял, что это только портит вид, потому сжал до скрежета зубы и постарался припомнить о чём вспоминал, но перед глазами были папа Карло и ещё какой-то носатый пугало.
  Папа Карло был похож на Тимошу, а пугало - на Мариночку. Герман понял, что теперь перед глазами будут только они: этот Карло будет весь жаться с засунутыми ручками в незастёгнутую ширинку перед этой краснощёкой и стриженой Буратино в порванном халате и заострённым кверху носиком.
   - Это перебор, - признался себе в отчаянии Герман. - Это... Это уму непостижимо!
  Он вскочил. С треском натянул плащ. Сунул в карман последнюю папиросу. Достал из холодильника шляпу и выбежал вон из невыносимой, в последние дни особенно какой-то кислой квартиры, сильно хлопнув дверью, тем самым ужасно напугав чуткого Тимошу, который последние полгода нигде не работал, а только дрых, жался в уголке и слушал радио, изредка застенчиво показываясь по дороге в туалет и обратно (правда, последние дни вообще перестал показываться). Да наверняка тряхнул эту Мариночку, которая визгнула ему что-то вдогонку, понятно что не пожелание счастливой дороги...
   Как-то оказавшись на набережной, к нему вдруг вернулось адекватное состояние и он задумался, куда податься. Поглядев на головастых китайцев, ровно делающих утренние пируэты с затяжными приседаниями, подался как всегда вправо.
  
  
  
  2
  
  
   Встречный ветер тормозил и наяривал в голове, но пригнувшись, он шёл вперёд, как ледокол во льдах. Гниющие тучи давили. Густая чёрная река обдавала ледяным дыханием, а чайки как никогда были взвинченными. Одна даже, у которой, видимо, тоже с утра не заладилось, пару раз пикировала на его макушку, но войлочная шляпа спасала.
   Герман попытался снова вспомнить, как же всё-таки это дело было, но в голове ничего кроме свиста не было: ветру было в ней раздолье и он насквозь её продувал. Тогда он натянул шляпу до самой шеи и ещё ниже пригнулся. Сунул руки в карманы и попытался прибавить ход.
   Через минут двадцать для разнообразия достал папиросу. Дунул в неё, сунул в рот, подвигал, пожевал. Но зажигалки не оказалось и прикурить было не у кого. Папиросу сунул обратно.
   "Почему именно два раза?" - мелькнул в голове шальной вопрос.
  В памяти возник шатающийся колобок, который стал опасно раздуваться. И Герман, сильно сжав плечи, узнал в колобке лицо одной знакомой, которую называл Глюка, так как она всегда находилась в каком-то полусознательном состоянии.
   - Сгинь! - испуганно замахал перед собой руками Герман. - Нет, нельзя, нельзя! Сгинь! Сгинь! Ты не считаешься: считаются только в полном сознании!
  Постарался отвлечься и представил себя в небесах за штурвалом самолёта: высота десять тысяч, внизу Атлантика, впереди заходящее солнце и то ли ещё будет там, впереди... там, там-тарам, там-тарм...
   "Спустила" его на набережную гранитная стена пирса Металлического завода, о которую он слегка ударился лбом. Придя в себя после пары искр, вылетевших из глаз, двинул к заводу.
   У производственного здания из красного кирпича нагнал мужика в промасленной робе с гладким лицом и ершистой причёской.
   - А прикурить можно?
  Мужик, смотря на Германа исподлобья, стал болтать перед ним монтировкой. Челюсть у работяги была выдвинута вперёд и нижняя губа почти упиралась в нос. Мужик явно размышлял.
   - Можно зажигалку? - уточнил на всякий случай Герман, поскольку, мужик подозрительно, как ему показалось, продолжал болтать монтировкой.
   "Если прихлопнет, то и зажигалку уже не надо будет - из всего надо извлекать пользу!" - сообразил Герман и нервно улыбнулся.
   Работяга шмыгнул носом и нехотя протянул. Герман суетливо прикурил и вернул. Всё с той же улыбочкой поклонился, поскольку, сказать что-то язык почему-то не повернулся. Мужик вразвалочку продолжил путь к колодцу. Герман, смотря ему вслед, подумал: "Сегодня у него аврал: до обеда нужно открыть колодец, после обеда - закрыть - труднейшая производственная задача с перерывом на обед. Гений от сантехники!"
   А "гений", подойдя к колодцу, злобно ударил монтировкой по крышке. Герман испуганно вздрогнул и засеменил подальше, радуясь, что не по его голове, а-то бы зря прикурил: "Папироса одна ведь, жалко было бы потерять так глупо последнюю!"
   В проулке ветер уныло выл и зло кусался с разных сторон. Сжимали невзрачные заводские корпуса, словно замуровывали грязными кирпичами и раствором. Чуть повыше шляпы висела гниющая вата. Под ногами противно хлюпала такая же гниющая жижа. Папироса погасла. В общем, тоска зелёная!
   Папиросу куда-то спрятал. Поправил шляпу, которая мешала смотреть. Подышал на ладони и сунул их в подмышки - там теплее. Пригнулся и сжался. Ускорил шаг. Вспомнил, что надо купить спички, дихлофос, и хлеба, который с прошлой недели забывает и всё тырит у этой Мариночки.
   "Вообще-то, - стал размышлять Герман, - баба она неплохая, когда работает: уходит на рассвете, приходит в полночь, да ещё без выходных! Взаймы ещё давала одиннадцать рублей. Была бы только поуже, да работать быстрей бы начала, чтобы снова с рассвета до ночи без выходных!"
   На остановке стояли истуканы с бледными лицами.
   "Отпахали ночную смену, - понял Герман. - Постоять хоть немножко рядом с людьми..."
   - Прикурить не найдётся? - спросил у мужика с застывшим перед собой пустым взглядом, словно манекен в витрине.
  Мужик, совершенно не обращая внимания, ничуть не двигаясь, и не меняя выражения лица, где-то снизу - по-секрету - чиркнул зажигалкой. Герман почти сразу заметил, и, суетливо изогнувшись, прикурил. Покивал головой с многозначительной улыбочкой, дескать, я всё понял: мы с вами не из мира сего, не из этого враждебного и грубого... мы с вами ого-го откуда! И стал ждать каких-то других знаков от мужика, осматривая его с ног до головы. Но тот совершенно не двигался и продолжал застывшим взглядом смотреть вдаль, словно никого рядом не было. Герман предположил, что инопланетный брат возможно "под колпаком" и вся эта толпа, быть может, стоит здесь не просто так. Особенно ему не понравилась одна приплюснутая женщина, у которой больно уж подозрительно бегали глазки. Потому отошёл и замер, попыхивая в кулачок. Стал тихо рассматривать остальных: что-то в них было не так, что-то уж слишком они были задумчивыми и терпеливыми...
   Подошёл автобус. Остановка пришла в движение. Германа стали пихать с разных сторон. Приплюснутая его специально больно толкнула локтем:
   - Вы едете?
  Герман, разглядев её сверху, меланхолично пожал плечами. Женщина яростно сверкнула глазками.
   - Чего мешаешься тогда здесь? Встал, как фонарь - не пройти не проехать!
  И, уже тискаясь в дверях, видимо, жалуясь пассажирам:
   - На ходу уже стали спать! А потом спрашивают, откуда у нас столько несчастных случаев. Поставишь вот такого на пресс...
  Её сильно пихнул плечом в зад инопланетный брат, видимо, чтоб заткнулась, она рыкнула и провалилась, а брат умудрился втиснуться. Герман хотел крикнуть ему что-то ободряющее, но вовремя вспомнил о "колпаке". Двери закрылись. Автобус покатил. Герман побрёл, представляя себя рядом с прессом: "Да, грустная картинка. Вот если бы под пресс меня, было бы веселей!"
   И Герману захотелось у кого-нибудь узнать, нужен ли специалист под пресс. Он не сомневался, что сделает эту работу быстро и качественно: "А что, я смогу - встал и готово! А зарплату, скажу, отдайте Тимоше. Тимоша в целом мужик неплохой: тихий, скромный, интеллигентный, только моется один раз в месяц и в туалет ходит редко, падла! А брился и расчёсывался в последний раз на день святого Валентина, когда, не посоветовавшись со мной, вздумал подарить этой Мариночке букет роз, только не живых, а деревянных, найденных им, как он потом признался, на помойке!".
   Герман знал, что Мариночке их уже дарил в прошлом году её бывший и не просыхающий от алкоголя муж, и за день до праздника, она их выкинула, наводя марафет в своей комнате. Получается, она их выкинула, а Тимоша на следующий день их же ей и подарил.
   "Вот, Геракл! А эта Мариночка об его лысинку их сразу и сломала одним ударом, неблагодарная! Тимоша тогда только "спасибо" сказал и после этого инцидента совсем задумчивым стал. И вот уж пол года боится в туалет выходить, бедный: всё старается, чтобы на эту Мариночку не нарваться..."
   Герман не сомневался, что этот Тимоша один угол у себя в комнате уже размыл своим "гидростволом". Естественно, с стороны Германа, иначе бы так вечерами нос не закладывало. А сегодня он даже боялся представить, как будет закладывать, ведь Мариночка с утра как никогда в ударе, а Тимоша как никогда пришиблен.
   "С виду инвалидка трёхколёсная, а воняет, как динозавр или этот... как его... - Перед глазами была харя, чуть страшней, чем у Тимоши, такая же липкая, волосатая и прыщавая, только название её не мог вспомнить: - Ну, как её... Она ещё на башне с самолётами дралась..."
   Нет, не вспоминалась. Герман плюнул: надоели ему уже всякие мерзкие рожи с утра пораньше: то в конец пришибленный Тимоша, загримированный под Карло, то эта Мариночка, переодетая в Буратино, то вот эта горилла на башне! А выскочившие из автобуса доблестные труженики шли с упёртыми в землю бессмысленными лицами. И узнавать у них, как понял Герман, нужен ли им такой редкий специалист, явно было не к месту и не ко времени. Потому решил отставить пока этот вопрос и всецело сосредоточиться на романе: "Так, сколько же их всё-таки было..."
   Но посмотрев снова на лица работяг, усомнился в правильности своих размышлений: "Узнали бы о чём думаю, сказали бы: "Придурок!". Им бы на работу успеть или домой побыстрей, пожрать, да спать завалиться. Плевать они хотели на твоих баб!"
  
  
  
  3
  
  
   До вокзала шагал широко и решительно, словно на поезд опаздывал. Парочка с коляской суетливо уступила дорогу. На них Герман даже не взглянул. Когда заходил в здание вокзала, стрелки часов на башне показывали почти двенадцать.
   Скрупулёзно растирал руки, как пианист перед концертом. Изучал обстановку, стараясь оставаться незамеченным, словно разведчик: очереди, люди с лопатами, рюкзаками, тележками, в основном пенсионеры, резвые, взбудораженные, решительные...
   Предположил, что дачи начинаются - баньки, пиво, шашлычки... Но усомнился: "Разве в октябре начинаются? Озимые, наверное, пошли..."
   Уставился на огромное электронное табло в центре зала, но ничего не смог понять, даже не смог прочитать ни единого слова. Предположил, что это какие-то секретные послания ему - шифровки от высшего разума.
   Расшифровку посланий кто-то прервал, толкнув в зад.
   - Ну что встал на дороге, придурок? - презрительно улыбнулась ему в лицо симпатичная девушка с большой сумкой.
   - А мне приятно, когда меня стукают. Стукнете ещё раз!
  Она уже живо "расправлялась" с турникетом. Герман констатировал: "Нужен ты ей: у ней муж футболист! А ты даже не понятно кто. Даже названия такого нет во всём свете. Даже нет такого слова в великом и могучем русском языке! Отойти хоть в сторону, чтоб не мешаться... не придуркам!"
   Передали отправление электрички. Очереди заволновались.
   - А какая электричка отправляется? - спросил взволнованно Герман у старика в кроличьей шапке-ушанке с большим носом.
   - А какая нужна? - откликнулся тот очень громким голосом, отчего вся толпа ожидающих уставилась на Германа.
  Герман в ответ смог только открыть рот, протянуть руку вперёд и издать:
   - Эта... Как её...
   В позе вождя он простоял несколько секунд, потом молча и решительно двинулся в сторону касс.
   Одна бабулька в очереди сильно заохала и запричитала:
   - Ох, опоздаю! Ох, а потом моя электричка только после обеда будет. Я уж опаздывала несколько раз. Кругом одни бандиты, куда не сунься! Ох...
   - Проходите вперёд, бабуля-цыбуля. Не тормозите! - дёрнулся к ней Герман. - Господа, пропустите бабушку-лапушку!
   - Какая я тебе лапушка? - удивилась бабушка.
   - Обыкновенная...
  Бабуля на него сощурилась.
   - Господа, пропустите бабулю-дулю! - снова обратился Герман.
   - Какая я тебе дуля? - нахмурилась старушка.
   - Да я поэт, у меня говорить в рифму привычка такая: бабуля-храмуля, бабуля-пи...
  Старушка подбоченилась, видимо, приготовилась врезать, но отвлёк голос кассира:
   - Проходим без очереди на отправляющуюся электричку!
   - Проходите бобушка-попушка, проходите! - Герман нежно стал её подталкивать, отчего бабуля стала подскакивать. - Давай, бабуля, давай, не тормози!
   - Да, не пихай ты меня так, плечи-то у меня не казённые!
  Бабка, пропихиваясь вперёд, стала одновременно отпихиваться от Германа.
   - Так всё плечо мне отобьёшь, поет в шляпе!
  Кстати, о шляпе:
   - Вы за кем? - спросила его женщина в огромной шляпе, похожей на сомбреро.
   - Я провожаю.
   Шляпа Герману приглянулась.
   - Надо мне тоже как-нибудь такую же надыбать. А вы где её, кстати...
  Женщина его не слушала и лезла за бабулькой. Герман хотел её спросить о шляпе, даже поднял руку, чтобы похлопать ей по плечу, дескать, дело есть важное, но подумал, что сейчас это не к месту, да и мало ли как женщина могла повести себя, ведь она тоже нервничала и была выше его на полторы головы. А у Германа голова-то была так себе - ничего примечательного, не считая шляпы. Шляпу эту ему подарил банщик. Верней, не подарил, а Герман забыл её вернуть, после того, как в ней попарился. Просто забыл её снять. Вспомнил о ней только утром, когда никак не мог приложить бутылку ко лбу: всё время что-то мешало. Оказалось, что мешала шляпа. Он и представить не мог, что на его такой круто-скатной голове сможет что-то задержаться! Поняв, что это судьба, он стал хранить её с тех пор в холодильнике, чтобы не кисла и не плесневела. Да и хранить там вообще-то больше нечего было...
   А со всех сторон напирали. Становилось тяжко дышать. И Герман с чувством послал себя подальше. Но сразу туда двинуть не получилось.
   - Дайте мне выйти-то хоть!
   - А зачем залез? - с лютой ненавистью проревел на него мужик со свиноподобным лицом.
   - А затем, чтобы у тебя харя треснула! - с выражением ответил поэт.
   Выбравшись, Герман направился к киоскам с журналами и пирожками.
   - Какие журналы на великорусском языке? - спросил он пожилую продавщицу в лоб, на что та округлила глаза и приоткрыла рот. - Я понял, спасибо. Можно возвращаться в первоначальные габариты. - И он руками показал в какие именно.
  Пошёл дальше.
   - Тесто для пирожков на опаре замешивали? - спросил молодую продавщицу.
   - Где? - не поняла та и приветливо заморгала на Германа глазками.
   - Понятно. С ливером есть?
  Продавщица не сразу, но поняла:
   - Нет.
   - А почему нет? Что коровы ливер перестали нести?
  Девушка пожала плечами.
   - Не знаю, - смутилась она. - Может, ещё не снесли...
   - А почему этикетка висит? Вы же их вводите в заблуждение: они не снесли, а у вас этикетка висит. Они думают, что не надо нести, а на самом деле надо. Что за бестактность такая! Где же, спрашивается, ваш гуманизм по отношению к братьям нашим рогатым? Вы представляете, каково им сейчас?
   - Кому? - моргала глазками продавщица, сильно покраснев.
   - Братьям! - И он показал рога на голове. - Вы бы хоть извинились! Они, понимаешь, там мычат, бедные, а вы, значит, здесь стоите, понимаешь, и прикрываетесь ими. И не стыдно? Глаза бы не видели!
   - Я недавно приехала...
   - Разберёмся. С капустой-то хоть есть?
  Девушка снова не сразу, но поняла, собрав глазки в пучок.
   - Есть.
  И, перестав моргать, приготовилась обслуживать.
   - Жареные?
   - Печёные.
   - А жареные?
   - Жареных нет.
   - Странно! А с какой капустой - свежей или солёной?
   - С квашенной.
   - С кислой, что ли, не солёной?
   - Ну, как... - снова заморгала девушка. - Они солёные, я пробовала!
   - На вкус, да на цвет - образца-то нет: кому нравится арбуз, а кому свиной хрящик! - провозгласил Герман, подняв указательный палец и тут же добавил: - Это не я сказал. Это Александр Николаевич Островский сказал. Знаете такого драматурга?
   - Я недавно приехала... - снова стала оправдываться девушка.
   - Разберёмся. Вы подогреваете?
   - Кого?
   - Ну не себя же - пирожки!
   - Да.
   - Как имя?
   - Пирожок, - твёрдо ответила девушка.
   - Ваше как имя!
   - Василиса.
   - А меня Иосиф Бродский. Слышали?
  Девушка замялась.
   - Не помню. Кажется...
   - Это я сейчас в гриме: снимаем фильм-катастрофу о проснувшемся вулкане в проливе Дрейка. Кстати, вы мне приглянулись на роль тибетской монахини. Телефончик не оставите, если что? Ну, если вдруг каскадёра-янычара не найдём подходящего, там же прыгать надо в кратер без зонтика...
  Продавщица пыжилась, видимо не успевала вникать.
   - Антракт! Можете начинать сдуваться, только глаза не закрывайте, а-то могут лопнуть! И моргать не надо: могут коротнуть, тогда и подогревать не сможете! - И важно пошёл дальше.
   Услышал, как кто-то рядом произнёс:
   - Зоопарк, что ли, привезли на экскурсию?
   - Где? - спросил Герман и начал озираться по-сторонам, в надежде увидеть орангутана или гориллу: последнюю ему особенно хотелось увидеть с самого детства - увидеть и пожать руку, то есть, лапу...
   Но зверья не было и все пассажиры почему-то смотрели на него. Тогда он им всем послал один, но безграничный воздушный поцелуй. И в момент "поцелуя" запнулся о чью-то сумку. Но удержался - не упал, хлопнув для равновесия пятернёй по близстоящему невероятно прыгучему, как оказалось, и столь же невероятно визгливому заду. Теперь уже весь вокзал обратил на него внимание. Поймал на себе взгляд полицейского. Тут же представил себя со стороны: небритый, в натянутой на уши шляпе, которую давно уже хотел погладить, только утюг Мариночка не давала, бросая ему в глаза всё какие-то предъявы:
   - Я тебе молоток давала, чтобы бочок на унитазе не бежал. А в итоге ни молотка, ни бочка. Теперь из чайника смываю. Где бочок, обормот?
   - Вы, мамзель, определитесь: молоток или бочок!
   - Кто бочок?
   Герман тогда вовремя заперся в своей комнате. Но в тот же вечер была особенно концентрированная вонь: Мариночка мстила. И после того дня с этой Мариночкой он ещё не разговаривал.
   Так вот, небритый, оттого, что лезвий уже давно не было никаких, даже старых, которые всегда легкомысленно отдавал Тимоше, а тот их аккуратно складывал у себя под кроватью и ни разу ими так ещё и не воспользовался. Как предполагал Герман, он втихаря готовился к кругосветному путешествию и собирал их для презентов папуасам.
   Так вот, небритый, в жёванной шляпе, натянутой на уши, в поношенном плаще цвета гниющего яблока, длинном, аж до зелёных бот, неизвестно как оказавшихся вдруг у него в прошлую зиму, с поднятым воротником, да к тому же ещё именно в тот самый момент порыва его необычайной любви ко всем пассажирам земли!
   В общем, настоящий идиот. Смекнув это, остановился, распрямился и сложил руки на груди, словно задумавшись, или что-то планируя. Уставился снова на табло и заговорил вслух, как бы рассуждая:
   - Так вот оно что! Ага... Вот, значит, как! Значит, надо именно так, а не так! Ага... Вот именно так! Ага... И совершенно, значит, не так! А как?
   - Гражданин, - услышал за спиной.
   - Ой, утро доброе!
  Рядом стоял тот самый полицейский.
   - Ваши документы.
   - Вы знаете, паспорт дома забыл. Есть читательский билет с моей фотографией. По-честному. Показать?
  Страж, призадумавшись, моргнул глазом. Герман, везде порывшись, достал, наконец, откуда-то из-под штанов маленькую книжечку. Протянул с лёгким поклоном.
   Сержант, покрутив билет в руке, спросил, указывая на фотокарточку:
   - Это вы, что ли?
   - Я? - удивился Герман.
  Он наклонился к рукам полицейского и стал с разных сторон вглядываться в фотографию, почёсывая за ушами.
   - Ах, да! - вспомнил, наконец, Герман и выпрямился. - Это точно я! Триста процентов! Клянусь честью! Только в третьем классе. Просто другой не было. А эта, смотрю, отваливается! Вот я её и пришпандорил сюда: отсюда не отвалится. Правда же?
  И радостно стал улыбаться сержанту. А тот ещё больше призадумался, даже появились две складки на его почти незаметном лбу.
   - Где работаете?
   - Кто, я?
  Полицейский многозначительно потёр кулак о ладонь.
   - А я этот... как его... Э-э... Как бы этот... Ну, типа, знаете... - Герман стал что-то показывать полицейскому, узорчато разводя руки в пространстве, но тот оказался не сообразительным. - В общем, короче говоря, я в какой-то степени этот... как его... ещё он это... ну, типа... как бы немножко этой... литературной деятельностью... Ну, типа... как бы этот, как его... блин...
   - Писатель, что ли? - кисло сморщился страж.
   - Ну да... - также кисло ответил Герман и вздохнул, махая рукой, дескать, самому тошно, и несколько раз с досадой чмокнул ртом, как беззубый жалкий дед, дескать, что с меня взять - отпустите, уж...
  Полицейскому, может, и действительно стало его жаль - отпустил.
   "Куда податься-то? Да хоть в Африку к пингвинам!" - И двинул к выходу.
   На выходе подумал, что хорошо бы в туалет заглянуть напоследок. Но вспомнив, что здесь платный, решил как всегда заглянуть в бизнес-центре.
  
  
  
  4
  
  
   Чтобы не опоздать, Герман шпарил почти бегом, высоко поднимая свои острые коленки. Всем было понятно, что с человеком в шляпе произошло что-то из ряда вон! К примеру, что он получил неожиданный укол в зад и торопился об этом невежливом событии пожаловаться участковому. А что до его вида, так это имидж у него такой. Да и вообще в этом городе давно уже всем плевать, кто как выглядит и кто как, и на чём передвигается! Иной раз Германа даже почти голые девушки уже не удивляли. Было понятно, что не имея интеллекта, они вынуждены крыть своими формами, иначе бы всегда оставались в дураках. А так они казались ещё более-менее ничего себе...
   В общем, все, кто испуганно, кто сочувственно разбегались с его пути.
   Наконец, бизнес-центр. На входе как всегда громила интеллигентного вида с вогнутой в трёх местах мраморной лысиной и широко расставленными ногами. Герман сложил руки на груди и пошёл в сторону туалета деловой, как ему казалось, походкой. На последних метрах стало совсем опасно раздвигать ноги, но представив, как оставляет после себя кипящие змейки и как этот самый интеллигентный громила поднимает его за шкварник, и выбрасывает на лесенку, сжался и дотянул.
   В кабинке прихлопнула, чуть ли не до обморока, свежая вонь.
   - Гады! - крикнул на унитаз. - Воняют хуже козлов, а ещё в белых рубашках и галстуках! Строят из себя...
  Струйка дико вырвалась и заурчала.
   - Фу-у-у... - облегчённо выдохнул и тут же зажал нос.
   Струйка всё не могла угомониться. А он мучительно терпел и всё не понимал, когда же это прекратится и откуда столько берётся!
   Наконец, вылетел из кабинки к раковинам, чтобы застегнуть ширинку. В зеркале на него глянуло чьё-то лицо с выражением определённо бешеным. Застегнувшись, двинул к выходу, подозревая, что в зеркале было его лицо. Открыв двери, подумал, что не мешало бы сполоснуть руки, но решил, что сейчас некогда.
   Столкнулся с узбечкой-уборщицей, которая недовольно посмотрела на него. Герман хотел ей объяснять, что это не его вонь, что он вообще сегодня очень аккуратно и что она спасибо ему должна сказать, поскольку он первый принял на себя столь ошеломляющий удар. Но поняв, что она недостаточно совершенна в знании литературного русского языка, постарался поскорей ретироваться с её глаз, не сомневаясь, что она кроет его последними словами по-узбекски!
   На улице первым делом отдышался.
   - Я бы таких вонючих гнал! Чего от них можно хорошего ожидать? Хотя, вот такие-то и самые лучшие какие-нибудь... месенджеры! - Понюхал руки. - Надо было всё-таки помыть. С мылом. Ладно, в другом месте. Где-нибудь в Эрмитаже...
  Достал папиросу. Закрутился на месте...
   - Молодой человек!
   Прикурил у сизо-бородатого парнишки в ляпис-галстуке с бордовым гиппопотамом в клеточку, жухлой майке с надписью канареечного цвета "ТЫ ЦЕЛУЙ МЕНЯ ВЕЗДЕ, Я ЖЕ ВЗРОСЛАЯ УЖЕ", в пурпур-аквамариновом пиджаке в оранжевый крестик-нолик, драных джинсовых шортах и розовых тапочках.
   - О, грация! - с несколько растерянным восхищением поклонился Герман. - Боги вас не забудут!
   - Я верую в древнеиранского бога солнца - Митру, - со знанием дела ответил парнишка.
   - О... - Герман вознёс руки в ту сторону, где предполагалось на этот момент солнце, но слов нужных не нашёл, а про себя подумал: "Вот, пугало! Его бы возле взлётно-посадочной полосы поставить - все птицы бы сдурели сразу!" - И, усмехаясь, двинул к "Авроре".
  
  
  
  5
  
  
   У "Авроры" какая-то большеротая девочка, похожая на выпущенную из лепрозория стрекозу, что-то Герману противно стала щёлкать голоском, на что он сурово заметил:
   - Я вас не понимаю.
   - Молодой человек, предлагаю вам сделать незабываемое селфи рядом со знаменитой... - снова противно защёлкал голосок девочки, явно не в себе.
  Герман, нахмурившись, перебил, ещё суровей чеканя каждое слово:
   - Надо говорить внятно, а не чирикать придурковатым воробьём!
  И ускорил шаг.
   - Молодой человек, надо уши иногда спичкой прочищать! - услышал он вдогонку всё тот же девичий голосок.
   А на встречу ему вульгарно вышагивал упитанный розовощёкий дядя с нарисованными чёрным маркером усиками. Втиснут он был в заношенный зелёный мундирчик со всякими разноцветными ленточками и побрякушками на плечах и пузе. На гладкой головке его было что-то петушиное. Ножки его были ряжены в длинные выше колен чёрные лакированные сапожки (такие Герман видел у длинноногих моделей, идущих на лекции в университет) и в белые лосины, обтягивающие его холёные ляжки, зад и передок.
   В первые мгновения у Германа даже помутилось в глазах от мысли, что этот дядя из радужных рядов "нетрадиционных" ("А может, и не дядя уже совсем!" - подумал он и струхнул не на шутку). Он хотел как можно скорей проскользнуть мимо, но вдруг этот самый... к нему обратился, отчего Герман даже с испугу подскочил:
   - Приглашаю вас со мной сфотографироваться на фоне легендарной "Авроры"! - пробаритонил этот самый, влюблённо улыбаясь Герману.
   - А вы кто? - пролепетал поэт, смахивая холодный пот со лба.
   - Имею честь, - козырнул двумя пальцами этот самый, - адмирал Нахимов!
  Герман даже рот открыл, потеряв дар речи. А дядя продолжал с любовью:
   - Ах, какая будет прелестная память на всю жизнь!
   - Вот это да! - воскликнул поражённо Герман. - Как же это вы так смогли?
   - Да вот так! - всплеснул руками счастливый дядя.
  От переизбытка чувств у Германа не было слов. Он стоял и дивился на этого припудренного отвратного "совратителя".
   - А при чём тут адмирал Нахимов и "Аврора"? - наконец, овладел собой Герман.
   - Ну, как... - снисходительно улыбаясь, развёл руки "адмирал".
   - Да вот так! - Герман не мог больше ни секунды находиться рядом с этим бессовестным, беспринципным пошляком и двинул решительно мимо, крикнув напоследок: - Позоришь только Россию, самозванец! Ещё в лосины залез, падла, - мошной болтает!
   Но тут откуда-то прыгнула к Герману вся страшно кудрявая и измятая кукла с малиновыми пятаками на щеках и большими синяками вместо глаз. Герман от неё испуганно шарахнулся.
   - Сударь, - задорно заорала кукла, - куда же вы? Пойдёмте ко мне!
   - Это ещё зачем? - насторожился Герман.
   - Сфотографироваться со мной!
   - С вами?
   - Со мной - царицей Екатериной!
   - Какой Екатериной?
   - Ну, как какой! - с русской царицей Екатериной!
   - Я спрашиваю, какой - первой или второй?
   - Первой, конечно, - смутилась кукла и гордо добавила, выпучив ещё больше грудь, отчего Герману стало по-настоящему не по-себе: - Ведь я же русская царица!
  Герману хотелось сказать кто она на самом деле, но сдержался.
   - Вы бы хоть платье выстирали! Неужели, царица такой обормоткой могла бы показаться на люди! Мне даже брезгливо находиться рядом с вами!
   - Сам ты придурок! На себя посмотри - вылез из мусорной ямы, да ещё учит!
   - Но я же не называю себя царём!
   "Царь" же её с усиками стоял неподалёку заплесневелым огурцом и не вмешивался в столь "светский" диалог. Видимо, играя роль Петра Великого, считал это ниже своего достоинства, а скорее всего до того уже забурел или насквозь подёрнулся плесенью, включая мозги, что и двинуться не мог ни телом, ни мозгами, ни языком, продолжая бессмысленно смотреть перед собой.
   "Дёрнул литру водяры вчера, а сегодня двинуть себя не в состоянии, кенгуру на пенсии!" - понял Герман.
   А перед ним стоял уже бравый матрос и одобрительно лыбился.
   - Правильно, к стенке их всех! - прорычал он испитым голосом.
   Со стороны его, мягко выражаясь, покорябанное рыло, напоминало свежий бифштекс с кровью. Но Герман бесстрашно присмотрелся: оно было заросшим какой-то тиной и поганками, да к тому же ещё с привинченными к носу и щекам то ли болтиками, то ли винтиками. Более того, нос его в целом напоминал воспалённый мухомор (видимо, от частого трения о стакан). На плече его была палка со штыком. На замусоленной бескозырке еле читалось: БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ. Пальтишко, для большего эффекта, добросовестно было вывалено в самой изысканной пыли и кроме того эффектно разодрано на пузе (видимо, от частого ползания по-пластунски). Грудь его была лихо перетянута крестом двумя лентами патронов. Завершали его революционный образ смачно замызганные в рвотных помоях штаны и раритетные, скорее всего с тех самых революционных времён разбитые и не чищенные кирзовые сапоги.
   - Давай со мной! - дружески подмигнул он Герману жёлтым глазом с улыбочкой, обнажающей редкие и погнутые в разные стороны коричневые зубы.
   - Да я лучше в Неву с моста брошусь, чем вот с таким мусоровозом рядом встать!
   Оторвавшись от всех этих одиозных персонажей, явно не по уровню своего таланта играющих роли, Герман зашагал спокойней.
   - А где "Аврора"? - спросило его что-то неопределённым голосом.
  Оказалось, что это человек. Вот только какого рода Герман так и не понял.
   - "Аврора" на своём месте! - сухо ответил ей... ему... ейм... Герман.
   Шагов через десять заметил в кустах Андреевский флаг. Выдернув его, поднял над головой и начал им размахивать, интересуясь у прохожих:
   - Чей флаг?
  Но туристы, смотря на легендарный корабль, пребывали словно в нирване.
   Герман представлял уже, как повесит символ русского военно-морского флота над холодильником, но откуда-то свалился вдруг лейтенант полиции, который, не поздоровавшись, зачем-то мелодично проинформировал поэта, что всякая несанкционированная коммерческая деятельность запрещена, на что Герман спокойно заметил:
   - Я не возражаю.
   - Пройдёмте в машину, - не успокоился на этом лейтенант.
   - Это лишнее, я люблю пешком, - отрезал Герман.
   - Нет, на машине будет быстрей.
   - Мне некуда спешить: я только недавно сходил в бизнес-центре.
   - Зато я спешу.
  Герман смекнул, что офицер помимо акробатического и вокального талантов обладал ещё, как и сам Герман, талантом разговорного жанра, потому просто так от него было не отговориться. Но всё же надежду не терял:
   - Сходите в бизнес-центре - там бесплатно. По-честному.
   - Я привык ходить в собственные.
  Талантливый лейтенант оказался ещё и привередливым.
   - Ничего себе! - Герман удивился и, поразмыслив, согласился: - Ну хорошо, я вас сопровожу, но только из гуманных соображений.
  И залез. В машине уже сопели носами двое "несанкционированных" и тоже с флагами. Они явно были чем-то напуганы в силу своего юного возраста.
   - Вы тоже из гуманных соображений? - спросил их Герман.
   - Я вообще здесь ни при чём! - ответил обиженно один.
   - А я вообще мимо шёл! - ответил в тон ему другой.
  И покатили!
  
  
  
  6
  
  
   Всю дорогу до отдела полиции юные знаменосцы робко сопели носами. Герман же с удовольствием посматривал в окошко через железную клеточку: впервые он видел город в таком незатейливом, но утончённом обрамлении. И в какой-то момент у него стали рождаться стихи:
  
   Город в мелкой клеточке,
   В клеточке дома...
   И на той вот стеночке
   Клеточка была.
  
   Клеточки на портике,
   Смазанном хурмой,
   И на том вот ротике,
   Полном шаурмой.
  
   Клеточки на стрелочках.
   Стрелочки в часах.
   Часики те в клеточках.
   Клеточки в глазах.
  
   Клеточки на веточке.
   В клеточках вся дичь.
   Клеточки на сеточке.
   В сеточке кирпич.
  
   В сеточке беседочка,
   Нос, стакан, баклан...
   Клетчатая белочка
   Трётся о стакан...
  
  Сильно тряхнуло и Герман сбился. Резко свернули в переулок, где стало ещё больше зелёных сеточек в железных клеточках. Но главное, что отметил поэт, в этих самых зелёных сеточках, которые в железных клеточках, невероятно много было клетчатых белочек! Герман призадумался:
  
   Может, эти сеточки
   Снятся мне в мечтах
   Или эти клеточки
   В собственных мозгах?
  
   Может, это щелочки
   В нашем естестве
   И все эти белочки
   В сером веществе?..
  
   Вдруг стал подскакивать, может, по причине ухабов или по причине икоты, или из-за этих повсеместных сеточек, белочек, клеточек...
   Какой-то парнишка, естественно, весь в клеточку или сеточку (поэт уже не разбирал) с сетчатым колечком в носу и клетчатой рыжей косой, очень напоминающей беличий хвостик, протарахтел на решетчатом квадроцикле. Герман глубже призадумался:
  
   Клеточки ли, белочки...
   Надо мне вникать
   В эти квадроцелочки,
   Чтобы не икать,
   Чтобы в эти щелочки
   Ровно проникать,
   Чтобы эти белочки
   С лампой не искать.
  
   Белочки ведь в щелочках
   Сетчатых кишат.
   Там они все в клеточках
   Бешено пищат...
  
  Действительно, в голове у поэта была совсем не икота. Казалось, в ней дико скакали... Скакали, как кони и бешено пищали! Скорей всего, как подозревал Герман, это были белочки, только ненормальные белочки, а бешеные. Они совершенно ему не давали сосредоточиться и вынуждали нервничать, и даже провоцировали драться с ними. Да и Герман понимал, что без драк с ними не обойтись, ведь надо же было их хоть как-то утихомирить, закрыть им глотки и уложить всех ровными рядками вдоль проспекта, чтобы спокойно сосчитать всех до единой вместе с клеточками и сеточками. А сосчитать всё это нужно было, поскольку, он всегда и везде всё пересчитывал. И не мог успокоиться, пока что-то оставалось не пересчитанным. А здесь тем более было такое мелкое и многочисленное хозяйство!
   Да и вообще, он чувствовал, какую-та обязанность сделать это, словно это был его долг перед городом и гражданами...
   Внутренний голос что-то ему подсказывал, но разобрать что именно не получалось, поскольку, его глушили писки этих самых противных белочек, этих холёных, отвратных, бесцеремонных и бестактных бешеных существ. В общем, ситуация была сложная. В какой-то момент он обнаружил, что все белочки были с очень знакомыми мордашками. Более того, у всех белочек были очень знакомые и такие ненавистные глотки. И этими глотками они все чего-то требовали от Германа, то ли бочок какой-то, то ли молоток какой-то, то ли вообще целый унитаз какой-то с бочком и молотком вместе, называя его почему-то при этом обормотом...
   Герман не на шутку разволновался. И это состояние вылилось в стихи:
  
   Бешеные белочки
   Хватит вам скакать,
   Надо ваши клеточки
   Точно сосчитать,
   Чтобы все холёные
   Клеточки земли,
   Сеточки зелёные
   Разом полегли,
   Чтоб во все отвратные
   Глотки кол забить,
   Головы квадратные
   Шпилькой закрутить,
   Чтобы в каждой попочке
   Лопнули бочки,
   А на каждой мордочке
   Вылезли зрачки!
  
   Чтобы вы не прыгали
   С писком: "Молоток!",
   Чтобы вы не рыкали
   Яростно: "Бочок!"
  
   Я вам всем, ушастые,
   Уши надеру
   И хвосты, хвостатые,
   Всем по-откушу...
  
   Но в этот кульминационный момент поэта похлопали по плечу, дескать, не надо так размахивать руками и пинать ногами, ведь юные знаменосцы, оказывается, еле успевали уворачиваться. А Герман схватился за голову: его снова так бесцеремонно сбили и вряд ли он теперь сможет точно сосчитать все клеточки, сеточки и всех бешеных белочек, да в придачу ещё и отомстить последним за "обормота"!
   Смотреть в окошко в клеточку не мог, потому опустил глаза на пол в полосочку. Драма читалась на лице поэта. Но каково же было его удивление, когда полосочка его тоже вдруг заинтересовала: её ведь тоже можно было и нужно было сосчитать! И у него даже уже стали сплетаться рифмованные строчки о многое что повидавших на своём веку казалось бы ровненьких, но уже многое переживших, потрёпанных полосочках, смело протянувшихся через весь пол, как через всю жизнь...
   Но поэта попросили к выходу - приехали!
  
  
  
  7
  
  
   Главными особенностями отдела полиции, как сразу определил поэт, были два обстоятельства: во-первых, такая знакомая и такая незнакомая вонь, а, во-вторых, прапорщик за обшарпанным столом посреди выкрашенного в салатный цвет отдела, перед взором которого располагались камеры.
   Вонь, как догадался Герман, исходила из этих самых камер, в которых метались и бились задержанные с криками: "Выпустите в туалет!" Особенно настойчиво это у кого-то получалось в той камере, рядом с которой присел Герман. И потому не удивительно, что через какие-то сорок-пятьдесят минут к задержанному в этой камере обратился прапорщик (хотя, быть может, это и очень удивительно).
   Кстати, прапорщик - это было для поэта потрясающим откровением. Такого персонажа Герман увидал впервые. И только благодаря ему поэт смог всё-таки позабыть так и оставшиеся не пересчитанными клеточки, белочки и всё остальное.
   Сидел он грязной, сальной, липкой кучей с закатанными по самые локти рукавами. То, что "прикид", в который он был "ряжен", сросся с его землянистым телом и лишь косвенно напоминал полицейскую форму - это была мелочь. И то, что руки у него были синими от наколок - это тоже были пустяки. И даже то, что вместо лица у него была почему-то бульдожья морда (видимо, мутация) - это тоже было не так уж и страшно, хотя у Германа по-началу похолодело внутри. Страшным было то, что он был невменяемым!
   Действительно, невменяемый полицейский с боевым пистолетом - это уже не игрушки...
   Он сидел посреди отдела и на всех, и на всё, что попадалось ему в поле зрения, ревел нереальным разъярённым чудовищем:
   - Что?!
   - Это игрушечный автомат - игрушка! - пытался объяснить сивый мужичок, которого задержали на площади. - Внуку купил...
   - Игрушка, посмотрите-ка на него!
   - Да, игрушка...
  Прапорщик кинул автомат под стол.
   - Всё, нет твоей игрушки!
   - Это не моя игрушка, а внука!
   - Всё!
   Как понял Герман, именно на почве многолетней ненависти ко всем задержанным, он и "выработал" свою звероподобную невменяемость: она была его внутренней защитой, его иммунитетом от постоянно "достающих" всяких чудиков, тунеядцев, шизиков, мудил, алкоголиков, придурков и прочих представителей "человеческой заразы".
   Дышал он хриплым скрипом. Обливался затхлым потом и ещё каким-то жирно-мутным бульоном. Захлёбывался кровавой пеной. Скалил пасть... О, зрелище было не для слабонервных - "юные знаменосцы" растворились в шоке.
   И вот этот человек-откровение, человек-куча, человек-бульдог, человек-шок, этот уникальный экземпляр мутационных преобразований, короче, этот индивидуум обратился к той самой камере:
   - Тебе чё там, гусь, надо?
   - В туалет хочу! - донеслось жалобно из камеры.
   - Что-то ты часто туда стал хотеть!
   - Я сегодня только первый раз.
   - Первый раз, посмотрите-ка на него! Я устал тебя обслуживать!
   - Я ещё сегодня не ходил!
   - Сегодня не ходил, посмотрите-ка на него! А когда ходил?
   - Вчера!
   - Вчера ходил, посмотри-ка не него! Может, тебе горшок принести?
  Ответа не последовало. Индивидуум переключился на другую камеру:
   - А тебе там, бобик, чё надо?
   - Я не бобик, я Бобченковский! - послышалось из другой камеры.
   - Он не бобик, посмотрите-ка на него! Тебе чё там надо?
   - В туалет хочу!
   - Что-то ты часто туда стал хотеть!
   - Я вчера последний раз ходил!
   - Вчера ходил, посмотрите-ка на него! Может тебе горшок принести?
  Ответа не последовало. Переключился на следующую...
   Совершив этот горловой ритуал последовательно с каждой камерой, он вернулся к первой - к "гусю":
   - Тебе чё там, гусь, надо?
   - В туалет хочу...
  И всё в точности повторилось. А потом ещё раз. И ещё раз. И ещё...
   Через час молодой полу-полицейский - стажёр - сосредоточенно повёл "гуся" в туалет и это действо было неотъемлемой частью ритуала, в которой предусматривалась встреча главных персонажей, доселе не видящих друг друга:
   - Что?! - взревел "бульдог" в погонах на "гуся", худого черномазого парнишку с нереально длинной тонкой шеей.
   - Что... - оробел совсем парнишка, оказавшись рядом с истекающей чем-то пенным бульдожьей пастью. - В туалет хочу...
   - В туалет хочет! Что-то ты часто стал хотеть!
   - Первый раз только сегодня.
   - Первый раз сегодня, посмотрите-ка на него...
  Теперь, действительно, можно было реально посмотреть на него. Да, в этом что-то было... что-то непостижимое... В общем, присутствующие посмотрели. И перед парнишкой медленно открылась тяжёлая дверь в туалет... О, это было что-то нереальное...
   А после "гуся" следовал Бобченковский. И всё в точности повторилось. А после Бобченковского следовал Дурченковский...
   Герман не отрывался от этого, по-видимому, древнего ритуала: он был и поражён, и взволнован, и восхищён, и впервые так сладко напуган! Чувства клокотали в нём. Ему всё-таки ещё не верилось, что он попал в древний мир, где голодные австралопитеки схватили его на охоте, как и других "дуриков", "бобиков" и "гусят". И вот он в их логове, где их ненасытный вождь распределяет каждую жертву на завтрак, обед и ужин. Конечно, эти жертвы уже до оскомины ему приелись, но ведь других-то не было, а питаться-то чем-то надо было...
   Нет, ему не верилось: разве возможно такое в двадцать первом веке? Но факт был налицо: вот они - дикие, голодные австралопитеки! О-о-о...
   О, это пленительное чувство близкой опасности! О, эта святая жажда благородной битвы с дикостью и бесчеловечностью! О, эта всепоглощающая страсть победы величия духа и разума над низостью и мерзостью этого мира!
   Но что он, бедный поэт, сможет противопоставить этим "дикарям", чем он сможет защититься от них и защитить этот мир? - только словом! Только великим и могучим, пламенным и праведным словом!
   Да и невкусный он совсем, ведь он бедный поэт! Бедный - и этим всё сказано: бедный - значит, невкусный...
   Именно так думал Герман, переживая нелёгкие часы в отделе полиции.
   И вот, через пару часов после прибытия в полицейское "логово", настал его черёд:
   - Что?! - взревел на него "вождь" в погонах и Герман ощутил всеми чувствами всю "прелесть" его внутреннего и внешнего состояния.
  Но поэт устоял и устремил на него свой пламенный взгляд.
   - Вы, господа полицейские, не правы, - с утончённой деликатностью и вместе с тем с необыкновенной внутренней мощью ответил Герман.
   - Что? - повторил прапорщик, совершенно ничего не поняв.
   - Вы, уважаемые господа полицейские, совершенно не правы! - ещё более решительно и утончённо повторил Герман, жестикулируя сложенными вместе большими и указательными пальцами, словно дирижируя громом и молнией.
  "Вождь" решительно ничего не понял. Глазные шарики его выкатились ещё критичней и задвигались вместе с пальчиками поэта.
   - Ты мне что тут показываешь?
   - Я вам не показываю, а рассказываю, - продолжал "дирижировать" Герман. - А рассказываю я вам то, - и Герман вдруг ощутил себя великим миссионером, проповедующим среди несчастных и таких жалких папуасов гуманистические идеалы, - я вам то, что вы меня задержали за проявление патриотических чувств. А человек, как следует из Конституции, его права и свободы являются у нас и у вас, естественно, наивысшей ценностью! И вы, господа полицейские, эту высшую ценность обязаны защищать!
   - Что? - вдруг более осмысленно изрыгнул прапорщик, видимо, зацепившись чем-то за знакомое слово.
  Вот только какое это было слово сложно сказать. Быть может, "защищать".
   По выражению его лица (именно лица, а не морды и Герман в этом смог только вблизи убедиться) было понятно, что в голове у него серая масса стала проявлять признаки жизни и что подобное чрезвычайное происшествие его невообразимо взбудоражило.
   - А то, - ещё твёрже заговорил поэт, - что за свободу, дарованную мне Конституцией, вы меня преследуете!
   - Что? - ещё осмысленней спросил полицейский и даже уши у него беспокойно и хаотично задвигались, видимо, впервые он чем-то зацепился (не ушами) за какое-то соображение именно в голове, а не где-нибудь ещё.
   - За свободу преследуете - меня, свободного человека от рождения! Но вы, господа полицейские, не правы: не стоит нарушать главный закон на страже которого вы стоите!
   - Что? - как-то несколько растерянно произнёс прапорщик, но было понятно, что с ним что-то не так.
   А в голове у него происходили какие-то невероятные и даже опасные химические процессы: из ушей и ноздрей (а скорей всего из всех имеющихся дырочек) валил пар, щёки раздувались и сдувались, череп с разных сторон пучило, словно это была не кость, а магма, глаза меняли цвет от серебристого металлика до сигнального оранжевого.
   Действительно, подобные формулы, предложенные Германом, были для него Вселенского масштаба, ведь в них использовались такие категории, как "человек", "конституция", "свобода", "права", "патриотические чувства", "высшая ценность", "закон", "господа полицейские", наконец. И всё это было таким бодреньким, таким свеженьким, живёхоньким, не запылённым. И всё это было "сбито" вместе, говорилось одним ртом и одним выступлением. И всё это говорилось так искусно, так необычно и так смело, так замысловато и оттого так волнительно...
   - Ты... кто такой? - выговорил он впервые человеческим голосом, смотря на Германа со смысловым грузом, тем самым, уж давным-давно куда-то загнанным и уж давным-давно позабытым.
  В общем, смотрел наверное почти как на мессию.
   - Я поэт! - гордо провозгласил Герман и, взмахнув какой-то книжечкой, видимо, священной, добавил: - Вот мой читательский билет!
   - Ты мне тут выбирай выражения! - задрожал "вождь" всем телом, но это была уже агония: поэт его окончательно добил словом.
  Более того, поэт, размахивая читательским билетом, продолжал всё с той же пламенной внутренней мощью выступать:
   - А я выбираю. И уже кое-что выбрал для своей новой статьи о том, как вы тут издеваетесь над людьми, не давая им, к примеру, справить свои естественные потребности! Это же просто дикость какая-то!
   - Что?
   - Дикость, говорю, какая-то!
   - Что? Какая? - уже инстинктивно хрипел прапорщик.
  Но тут на выручку ему поспешил акробат-лейтенант, который что-то колючее показал ему пальцами.
   - Что? - не понял совсем растерявшийся его коллега.
  Лейтенант повторил. Видимо, это был условный знак. Здесь нужно заметить, что лейтенант уже стал поражать Германа своими безграничными талантами. Вот и на этот раз он оказался ещё и мастером языка жестов! Невероятно! Но самым невероятным было то, что прапорщик, находясь и без того в таком жалком, в таком обездоленном во всех смыслах состоянии, его вдруг понял! Видимо, сработал всё-таки инстинкт самосохранения. И поняв, обратился к Герману с таким единственно верным, вполне себе даже умным требованием:
   - Иди отсюда! И чтобы я тебя никогда больше не видел!
   Герман не сопротивлялся и мгновенно прыгнул к выходу, но напоследок всё-таки проинформировал супер-лейтенанта, что доставленные вместе с ним "юные знаменосцы" его ученики и что статьи у них получаются пока не такими обличительными, как следовало бы, но они ребята очень способные. Красавчик-лейтенант в ответ совсем немелодично проинформировал:
   - Ученики будут отпущены сразу после проведения с ними беседы. Я вам обещаю. - И уже мелодично добавил: - Желаю творческих успехов, господин поэт!
   Герман чувствовал себя победителем. Он торжественно маршировал по переулку, расстегнув нараспашку плащ, и гордо задрав нос к тучам. Он парил. И раздувающиеся полы плаща были его крыльями!
   - Это победа! - торжественно повторял он. - Это победа света над тьмой! Это надо отметить!
  И ноги сами свернули в сторону редакции журнала "Обойма".
  
  
  
  8
  
  
   Секретарша Шурочка (как звали её в редакции уже лет сорок), похожая изжёванной тощей шеей на старую цаплю, эмоционально беседовала со своей блондинистой снизу доверху совершенно бесшейной подругой. При этом она словно маг перед фокусом растопыривала пальцы с ногтями кровавого цвета и бурно лохматила свою и без того лохматую седую причёску. Как показалось Герману, у Шуры сегодня что-то были веские претензии к яйцам всмятку.
   - Я в шоке! - кричала она. - Ты представляешь, моё новое платье в золотую копеечку! Я думала, у меня крыша поедет!
   Блондинистая охала и покачивала головой, дескать, это же будет конец света (если "крыша поедет").
   В общем, Герман проскользнул в кабинет незамеченным.
   Главный редактор, Вадим Максимыч, весь был устремлён в компьютер волосатым удавом с трубкой в зубах.
   - Добрый день, Вадим Максимович.
   - И вам, - ответил тот, не отрываясь от монитора.
   - Вы знаете...
   - Не знаю... - задумчиво что-то читал главред в компьютере.
  Голос Германа задрожал:
   - К сожалению...
   - Так-так...
   - К величайшему сожалению космос снова на мели. Сердечно прошу вас оказать помощь и вы окончательно спасёте свет от тьмы!
   - Да, что вы! - подскочил на месте главный редактор и поражённо взглянул на Германа - такого оборота он явно не ожидал.
  А взгляд у Германа был внушительным.
   - А позвольте узнать, - начал Вадим Максимыч очень тактично, но взволнованно, - сколько же на этот раз спасёт "свет"?
   - Тысяча, - твёрдо ответил поэт.
   - Таак... - многозначительно протянул главред.
   - Ну, вы же понимаете, это в счёт будущего гонорара: я в данный момент практически заканчиваю роман на грандиозно злободневную тему!
   - Да, конечно, я понимаю. - Главред стал активно жестикулировать большими руками. - Я всё, конечно, понимаю, я же не придурок ещё пока. Хотя посидишь тут...
  Вдруг он нахмурил брови.
   - А как у вас вот эта самая... - похлопал он свои впалые щёки, - не треснет?
  Герман вздохнул. Взгляд его изменился со внушительного на трагичный.
   - Я понимаю, о чём вы. Но у меня не это самое...
   - А что?
  Герман надолго задумался: язык никак не поворачивался произнести слово "лицо". Потому смог только со вздохом, наконец, ответить:
   - Другое...
   Главред тоже вздохнул, но устало. Он грустно посмотрел на Германа, который, поглядывая на него исподлобья, неуверенно переминался с ноги на ногу у самой двери, так и не решившись подойти поближе. И почувствовал вдруг жалость к нему - жалость чуть ли до слёз. "Ну кто же ещё кроме меня поможет этому одинокому баламуту?" - в сердцах подумал он.
   - Ладно, Герман, - полез в карман главред, - но это в последний раз. Надеюсь, ты обрадуешь меня, занявшись делом. - И протянул купюру.
   - Теперь или никогда! - воспрянув, провозгласил торжественно поэт и в миг подскочил к столу. - Служу русской литературе! - Торопливо сунул деньги в карман. - Служу читателям! Служу вам! На долго не прощаюсь! До скорой встречи! Честь имею! Оревуар! - И поклонился, пристукнув ногой, как настоящий русский офицер.
   "Да он не просто баламут - клоун!" - определил Вадим Максимыч, провожая его нахмуренным взглядом.
  А Герман пятился к двери спиной и всё кланялся...
   А Шурочка уже что-то примеряла, вертя перед глазами такую же как и шея длинную ногу. Как показалось Герману, это были болотные сапоги.
   - Слушай, и я хочу такие! - признавалась она блондинистой. - Ты где такие сцапала?
  Та ей лепетала:
   - Ой, не помню. Но это были последние, Шурик. Как только замечу в поле зрения нечто...
  Герман понял, что не всё так трагично с яйцами и весело бросил:
   - На рыбалку, значит, собрались!
  И вот только теперь они на миг заметили автора, одновременно повернув в сторону его голоса четыре своих глазных выпуклых орбиты. Только Герман был уже далеко...
  
  
  
  9
  
  
   И вот он родной кислый запах! Почерневшие обои всё также слезились. Всё также что-то мило сыпалось сверху и создавалась иллюзия вечернего тумана. В уголках кто-то шуршал и создавалась иллюзия морского бриза...
   Мариночка храпела и потому Герман непринуждённо стукнул в дверь к Тимоше. Открыл. Так и есть: Тимоша жался в уголке и чуть покачивался.
   - Привет, Тимоша!
   - Да, да... Добрый день.
  Тимоша застенчиво улыбнулся.
   - Ну, как поживаешь?
   - Да, так... - продолжал застенчиво улыбаться Тимоша. - В общем-то, знаете ли, всё в своём мире, в своей философии...
   - Понятно. Чем занимался-то?
   - Да, так, знаете ли... размышлял о святости, о судьбах России, о русской интеллигенции, русской литературе... Конечно о Брусиловском прорыве... И вот, кстати, задумался сегодня о судьбе Бонч-Бруевича Михаила Дмитриевича, - особенно акцентировал Тимоша на имени отчестве.
  Он было открыл уже рот, чтобы объяснить, почему задумался, но Герман его опередил:
   - Спокойно, это на досуге. Чем ещё занимался?
   - Радио послушал. - Подобрался снова Тимоша. - Передача была интересная. Песни хорошие пели. И я попел... вместе с Малининым "Белого коня". Даже всплакнул немножко...
   - Коня было жалко?
   - Нет.
  Глаза Тимоши, покраснев, засверкали. Он всхлипнул и произнёс дрожащим голосом:
   - Русского интеллигента!
   - Я понял. Кстати, ты когда в последний раз что-то ел? - постарался поскорей сменить тему Герман.
   - А вы знаете, я к этому вопросу отношусь больше философски, чем обыденно, - стал серьёзно отвечать Тимоша, быстро придя в себя. - И в последнее время склоняюсь к мысли перестать всё-таки следовать этому всеобщему примеру. Видите ли, я живу в последнее время больше духовным и мне достаточно этого божественного воздуха, этих божественных звуков, этих бо...
   - Я понял. Давай, застёгивай ширинку, умой свою... эту...
   - Уши?
   - Лицо. - На этот раз Герман довольно-таки легко произнёс это слово и даже руками показал на уровне Тимошиных глаз что он имел в виду, чтоб Тимоша однозначно его понял. - И пойдём - я угощаю: у меня сегодня праздник победы света над мерзкой тьмой!
   - А вы знаете, я вас абсолютно точно понял, - как-то сразу весь взбодрился Тимоша. - Я постараюсь сделать всё хорошо, ибо я так воспитан своими горячо любимыми родителями, что любое дело в этом бренном мире надо делать хорошо, либо вообще не делать, ибо...
   - Правильно. Давай, Тимоша, иди умойся, наконец.
   Тимоша взволнованный засуетился. Подойдя к двери, прислушался. Убедившись, что Мариночки нет по-близости, юркнул за дверь. Через минуту появился:
   - Я готов! - доложил он, встав по стойке смирно.
  Герман неторопливо и строго осмотрел его с ног до головы и понял, что у них с Тимошей совершенно разные понятия о том, что такое "сделать хорошо". Это несколько озадачило поэта, поскольку, ему предстояло идти с Тимошей рядом по улице. Он даже представил, как они будут идти: он - поэт в шляпе, с раздувающимися за спиной крыльями, с пламенеющим и одухотворённым взглядом, устремлённым в небеса... и Тимоша... Но не желая хоть даже в самой малой степени ущемить Тимошеного достоинства, скомандовал:
   - Вперёд, гусары!
  
  
  
  10
  
  
   В баре он заказал водки и две тарелки боярской ухи. Тимоша съел всё, даже рыбьи хребты. Герман боялся, что и тарелку Тимоша случайно сгрызёт, потому на всякий случай отнял её у него.
   Разговаривать особо было не о чем, да и некогда: выпили пару бутылок, помычали песни под радио и поплакали - Тимоша Герману в грудь, а Герман Тимоше в склизкую лысину. На этом культурная программа закончилась. Обнявшись, двинулись к выходу.
   В обнимку вышли на улицу. Тимоша, всё ещё утирая слёзы, предложил:
   - Давайте споём мою любимую песню!
   - Давай!
  И Тимоша запел:
  
   Мы так давно, мы так давно не отдыхали.
   Нам было просто не до отдыха с тобой.
   Мы пол Европы по пластунски пропахали
   И завтра, завтра, наконец, последний бой!
  
  Дальше пели уже вдвоём, с чувством, с соплями и со слезами:
  
   Ещё немного. Ещё чуть-чуть:
   Последний бой - он трудный самый!
   А я в Россию, домой хочу:
   Я так давно не видел маму...
  
   Шли в обнимку. Налетали и пугливо пролетали мимо ледяные, словно свинцовые, снежинки. Ветер обжигал красные лица и свистел в ушах. Они жались друг к другу и горячо обнимались. И Герману даже было приятно чувствовать хилые плечи соседа, своеобразный запашок его тенистых ушей (Тимоша его понял слишком однозначно), слизывать его слюни и какие-то ещё съедобные водоросли со щёк и губ, когда в порыве чувств принимался целовать его, что называется, по-настоящему, от души, как следует русским братьям, вместе испытавшим и холод, и голод, вместе познавшим и кровь, и пот, и запах пороха, и даже смерть... Только Тимоша, падла, опять оставил свой "краник" не закрытым и из его штанин начали струиться струйки. Но это уже было не главным для Германа. Главным было то, что он вдруг понял о чём у него будет первый роман в стихах!
   Ввалившись в квартиру, Герман отпустил Тимошу и тот благополучно свалился в свою комнату. Потом Герман замысловато постучал в комнату к Мариночке.
   - Божественная мамзель! - обратился он торжественно. - Прошу открыть высокому искусству! - И вытянул руку в красивом жесте.
  В этот момент резко открывшаяся дверь ударила Герману в лоб, отчего он молча рухнул на пол с вытянутой рукой. А дверь снова захлопнулась...
   Смеркалось. Герман явно чем-то чувствовал, что доставляет Мариночке некоторые неудобства, особенно своей вытянутой рукой, лежа возле её двери, но пока ни на миллиметр не в силах был изменить ситуацию. Он явно чем-то чувствовал, что Мариночка перешагивала через него, но его вытянутую руку перешагнуть не получалось по причине отсутствия всякой растяжки и потому постоянно вежливо пинала её, за что в глубине души он был ей весьма благодарен (за то, что вежливо).
   Наконец, когда уже было за полночь, поднялся.
   - Благодарю за внимание: концерт окончен! - поклонился он в пояс и добавил лично Мариночке: - Балет тоже! - И блуждающим осьминогом отправился ориентировочно в сторону своей комнаты с твёрдым намерением работать всю ночь...
   В эту ночь он лежал на столе и что-то упорно писал. Слёзы горькими мутными потоками молчаливо лились на рукопись, словно где-то в глазах прорвались железнодорожные цистерны с водкой. Он тут же их слизывал со страниц, благо это не составляло большого труда, ведь достаточно было просто высунуть язык. При этом он ещё успевал утирать кулаками сопли и слизывать их с носа, губ и кулаков.
   На шестой странице громко зарыдал, но, остервенело сжимая ручку, ни на миг не прекращал писанину.
   И лишь только на одиннадцатой странице поэт вначале неожиданно для себя замер, а потом ткнулся носом в рукопись и дал храпу...
  
  
  
  11
  
  
   Открыв глаза, Герман увидел ворох исписанных бумаг. Собрав их все в кучу, принялся редактировать...
   - Гули гули гули гули гули... - вчитывался он в несколько необычный текст, - ...гули гули гули гули гули... - старался не пропустить ни одного слова, - ...гули гули гули гули гули...
   Дочитав до третьей страницы, откуда-то мелькнул вопрос: "Что бы это значило?" - Но старался не отвлекаться:
   - Гули гули гули...
   Вскоре он понял, что почти все страницы исписаны одним и тем же словом "гули". И только на последней одиннадцатой странице столь высокохудожественный текст заканчивался словом "гулисви".
   - Гулисви... - задумчиво стал повторять Герман. - Гулисви... Гу-ли-сви... Гули-сви... Гу-лисви... - прислушивался он к звучанию и к его эху.
   Он встал и заходил по комнате кругами, непрестанно повторяя разные комбинации этого незнакомого слова, то по-слогам, то меняя ударения, то растягивая гласные, то выкрикивая согласные:
   - Гу-ли-сви... Гу-лисви... Гули-сви... ГУлисви... ГулисвИ... ГулИсви... Гу... Гу... Гулиии-свИ... Гуууу... Гу... Гу... Гуууули-свИ... Г-ууулИ-свиии...
   При каждом произношении он разводил в стороны руки и поднимал глаза кверху, словно восклицал: "Да будет свет!". В какой-то момент вдруг стал подпрыгивать.
   Где-то через час снова принялся читать текст сначала, подозревая, что он что-то пропустил спросонья:
   - Гули гули гули гу...
   - У него что, гуси-лебеди полетели? - донеслась вдруг из прихожей незабвенная Мариночка. - Или голубятник устроил? Я тебя предупреждаю, Козадоев, носом у меня будешь оттирать помёт!
   - Не мешай работать, мамзель Жорж!
   - Сам такой!
   - Гули гули гули... - ещё настойчивей продолжил Герман.
   Когда устал язык, он всё-таки решил спокойно подумать: что бы это могло значить?
   - Здесь есть какой-то тайный смысл! - не сомневался он. - Может, это голубиная ферма во время землетрясения? Так...
  И он представил, зашатавшись всем телом. Но, ударившись свежей шишкой на лбу (неизвестно откуда появившейся ночью) о свой же кулак, усомнился в правильности идеи.
   - А может, это ивсилуг, если прочитать наоборот? Так, ив-си-луг... ив-си-луг...
  Он встал и снова заходил вкруговую, непрестанно торжественно повторяя:
   - Ивсилуг... Ив-сИ-луг... Ив-си-луг... Ив!.. Си!.. Лу!.. Г! Г! Г!
   Было уже двенадцать часов. Сил не было. Герман свалился на кровать.
   - Что же я имел ввиду? Видимо, мне что-то где-то ночью открылось и я это записал. Но что и где? Без сомнения, здесь есть какая-то гениальная, но не такая уж простая тайна... Так... Ивсилуг! - выкрикнул он вдруг внезапно как можно громче и внушительней.
  В следующее мгновение в прихожей что-то грохнулось.
   - Я санитаров вызвала! - заорала почему-то снизу у самой двери Мариночка, которая, видимо, отчего-то упала, когда как самый мерзостный разведчик подслушивала в замочную скважину. - Давно тебя надо сдать в Весёлый Посёлок! - орала она, тяжело поднимаясь, и всё что-то роняя.
   - Тебя саму давно надо сдать, стриженая! Не мешай работать!
  Мариночка что-то орала. Герман заткнул уши.
   "Так, к делу! Что же я имел виду? - продолжал работать он, но уже про себя. - А может, это полк солдат между боями кормит голубей?" - И Герман представил, открыв рот.
   Вскоре он даже исполнил некоторые роли солдат и голубей, стараясь как можно полней перевоплотиться. И у него неплохо получалось...
   - Вряд ли, - всё-таки пришёл он к выводу. - А может, это какое-то блюдо, к примеру, грузинское, в котором много-много-много этого "гули", а под конец добавляется немножко ещё это самое "сви" и получается блюдо "Гулисви"? Ага...
   Итак, "гули" представил в виде жареных на вертеле маленьких цыплят, а "сви" - в виде вина или точней в виде какой-то особенной чачи, которую дивный усач в черкеске и лохматой чёрной шапке по капельке добавлял в каждую разрезанную тушку. А золотистые блестящие тушки лежали ровными рядками на травке и Манго-манго терпеливо обслуживал каждую, неизменно повторяя, словно заклинание: "Гулиии-сви, гулиии-сви...". Но вдруг этот усач взял, да и выпил из горла всю чачу. А потом швырнул бутылку подальше и затянул песню гор...
   - Нет, не то. А может, всё-таки, наоборот - ивсилуг? Кстати, Шарик говорил наоборот слово Главрыба - Абырвалг! Это интересно...
  Герман встал.
   - Так, здесь есть какая-то связь! - осенило его.
  Он стал с выражением и вдумчиво повторять:
   - АбырвАлг! АбырвАлг! АбырвАлг! ИвсилУг! ИвсилУг! ИвсилУг! ГулисвИ! ГулисвИ! ГулисвИ! Гу-гу-гу... Гу-гу-гу... - заклинило его вдруг.
   - Санитары мне звонили - они уже рядом! - всё никак не могла успокоиться "стриженая".
   - Нет, просто невозможно работать! Просто уму непостижимо, в каких условиях приходиться работать! - в отчаянии закричал Герман. - Ах, мама Мия! - вознёс он глаза и руки к потолку. - На тебя уповаю, покарай!
  Поглядев с минуту на потолок, махнул ему рукой.
   - Ладно, ты пока не заводись, - попросил его, но скорей всего через него эту самую "маму".
  Затем проверив на ощупь на нём ли плащ и шляпа, выбежал вон из вконец уже невыносимой и вконец уже кислой квартиры, по дороге чуть не налетев на самого мерзостного шпиона из всех мерзостных шпионов всех времён и народов.
   Как-то оказавшись на набережной, подался впервые влево...
  
  
  
  12
  
  
   Поторапливаясь не понимая куда, он размышлял над впервые столь замысловатым текстом. Случалось не раз, конечно, когда после торжеств, находясь в "праздничном" состоянии, он принимался за работу. И каждый раз творения его выходили достаточно сложными для восприятия: через чур уж неожиданными какими-то, слишком буйными, экстравагантными, какими-то импрессионистическими или совсем уж не скромно интеллектуальными, со скрытыми смыслами и знаками, которые сам же никак не мог разгадать. Но на этот раз было совсем уж что-то из ряда вон - чистый супрематизм какой-то!
   Через непродолжительное время он пришёл к выводу, что на этот раз трезвые мозги тут бессильны и надо вернуть их в "историческое состояние". Сразу было выбрано верное направление движения.
   Мимо пролетали "разливухи", "накатильни" и всякие другие подобные "стекляшки", где счастливые "прожигатели" утоляли жажду и заливали пожары своих труб. Герману же приходилось только ловить пьянящий воздух сухим ртом.
   У "Гостинки" как всегда играли лабухи и два экс-профессиональных танцора кадрили публику. Одного звали Буливуа-де-Фейк. Приехал он откуда-то из-под Йошкар-Олы, где двадцать восемь лет танцевал балет на сцене Дворца Железнодорожников. И вот в какой-то момент, как вспоминал он однажды за колонной "Гостинки", где справлял малую нужду в перерыве между танцами, послал там всех железнодорожников к шаманской матери и явился покорять своим искусством северную столицу. Покорял уже восемь лет. И кое-какой свой электорат, из таких же как и он талантов так натурально справлять малую нужду, уже заимел. Но на достигнутом явно не собирался останавливаться (к примеру, следующим уровнем своего мастерства он видел в умении незаметно во время танца расстёгивать ширинку и незаметно так же во время танца справлять малую нужду; ну, а уж о большой нужде он пока даже и не думал, а только подумывал, философски рассуждая, что всему своё время - это, конечно, было высшим пилотажем; короче, было куда расти...).
   Второго звали Сугроб. Приехал он откуда-то из-под Кок-Джангака, где кадрил местных жеребцов перед национальными гонками. Вообще, считался лучшим кадрильщиком района, как он всегда всем заострял внимание, и его жеребцы якобы неизменно приходили первыми. Но поскольку гонорары были оскорбительными не только для него, но и для жеребцов, лет десять назад решил поискать жеребцов и благодарных спонсоров на берегах Невы. Здесь, конечно, классических жеребцов не было и гонок национальных тоже. Но были пенсионерки, которые неизменно после его затравки выходили первыми на танцплощадку и уже не заходили обратно, выкладываясь по-полной, пока у лучших лабухов больших и малых улиц не заканчивался зажигательный репертуар.
   Конечно, стиль танцев их был разный. У первого всё развивалось по классическому сценарию (чувствовалась, конечно, железнодорожная школа): многое ещё скрывающая, но о многом говорящая и даже предостерегающая языком полу-жестов и полу-поз прелюдия постепенно набирала обороты, как тронувшийся и разгоняющийся локомотив, и переходила таким неудержимым и в то же время таким неуловимым для рядом стоящих способом в главную тему в виде апокалиптического вихря... Кто-то успевал увернуться, а кто-то не успевал...
   У Сугроба же выступление было не таким драматичным. Всё-таки это была больше жизнерадостная кадриль, чем сметающий всё смерч. Он как-то ненавязчиво вдруг выскакивал в центр танцплощадки и на носочках, вытянув руки в стороны, изображая, видимо, какую-то кок-джангакскую легендарную пернатую, начинал легко и непринуждённо кружиться и прыгать, приседать и ритмично выбрасывать ноги в разные стороны, и снова прыгать и зависать в наивысшей точке, и снова приседать и кружиться, выбрасывая ноги, и тряся плечами, как разбитная цыганочка, и снова прыгать и зависать... И всё это на носочках, легко и непринуждённо...
   Вот и сейчас поэт понял, что завод был у всех уже на пике: музыканты рвали и громили инструменты, вспотевшие пенсионерки танцевали буги-вуги и уже не обращали внимания на апокалиптические удары Буливуа-де-Фейка, а мастер жеребячьей кадрили как раз зависал в центре над всем этим как всегда непревзойдённым сейшеном.
   Поглядев на это, Герман несколько отвлёкся от своих творческих мук и даже захотел поучаствовать со своей искромётной "коленочкой", которую он исполнял лучше всех. Но этот древний танец русских подвыпивших крестьян требовал соответствующего подпития, чего у него не было. В том-то и дело, что это обстоятельство не давало Герману ни сил, ни требуемого огонька, ни даже самой маленькой искорки, ни уж тем более нужного разворота его душе. А развернуться ей хотелось бы! Потому он не стал задерживаться и двинул дальше.
   Только дальше стало твориться что-то невообразимое: на него вдруг со всех сторон стали налетать какие-то огромные плюшевые детины, с лихими выражениями на уродливых зубастых мордах и с неповоротливыми, прямо-таки необъятными задницами. Герман как мог от них отбивался и убегал, чего стоило ему немалых сил, как душевных, так и физических. Так, отбиваясь, и укрываясь в надёжных укрытиях, он смог, наконец, оторваться от них, но стресс был настолько велик, что ему эти плюшевые зубастые ужастики стали мерещиться в самых неожиданных местах: то они вылезали вдруг из кустов или выпрыгивали вдруг из-за угла, то они маскировались под атлантов или под обнажённые статуи и неожиданно накрывали его сверху.
   Более того, Герман вдруг начал замечать повсюду каких-то странных существ. Они были все похожими на людей, но почему-то каждый из них был какого-то строго определённого цвета - серебряного, золотистого, белого, синего... Полностью - и одежда, и лица, и шеи, и ладони, и даже то, что было у них в руках. Двигались они принуждённо и неестественно, как зомби. Всё-равно, что статуи, к примеру, вдруг стали оживать. Но статуи бездарные, слепленные или высеченные второпях, лишь бы как, топорно, грубо, никак не художниками, а неумелыми подмастерьями. Короче, существа эти казались неухоженными трупами, без вкуса и такта, выпущенными из провинциальной преисподней порезвиться в исторический центр, охраняемый ЮНЕСКО, не какой-нибудь, а культурной столицы России! И чем дальше продвигался поэт вглубь этого "культурного" центра, тем больше становилось этих позорных "провинциалов"!
   У самой Дворцовой площади они, к ужасу поэта, вообще вытворяли уму непостижимое: закалывали вполне себе культурных прохожих шпагами и рубили им головы алебардами. А головы собирали в чемоданчики какие-то ехидные клоуны с жирными губами на двухметровых куриных ногах. А зловещие толпы ряженых в париках, похожих на кучи испражнений, хватали всех кого не смогли ещё заколоть или кому не успели ещё отрубить голову и набрасывались на них стаями голодных пираний. А узкоглазые жёлтые головастики с маленькими, но быстрыми ножками зацикленными Стасиками крикливо суетились в гуще этой кровавой свистопляски, ловя лучший кадр. А на коленях, чего-то истошно вопя, качались в оголтелом безумии тёмные личности в гнилых платочках, вытянув руки вперёд, что-то себе вымаливая. Только у кого? Разве здесь были люди? Люди?
   "А где в этом городе люди?" - вот главный вопрос, который начинал страшить поэта. В какой-то момент ему даже захотелось закричать: "Люди, где вы, что с вами случилось? Это же дикость! Это же зрелище сумасшедших и для сумасшедших! Куда я попал? Спасите меня!"
   А реальность, действительно, была страшной: в самом центре великого города творилось дикое доисторическое зрелище со зверями и гладиаторами, с жертвами и трупами, старухами и музыкантами, клоунами и головастиками и с ещё какими-то непознанными субъектами в не эстетичных платочках, париках и колготках.
   "Нечистый потусторонний театр!" - заключил Герман, неожиданно став его зрителем, но не жертвой.
   Он испугался родного города. Он испугался, что окончательно спятил. Но больше всего он испугался от мысли, что окончательно спятили все люди, и он остался один в целом мире...
   Состояние его было ужасным. И вот в таком состоянии он дополз до редакции журнала "Обойма".
  
  
  
  13
  
  
   Шурочка сидела за столом взъерошенным страусом. У Германа уже не было сил размышлять, что же это сидело на самом деле - Шурик реальная или видение его нереальное. Но всё-равно он нашёл силы этому поклониться и ввалился в кабинет.
   Вадим Максимыч орал по телефону:
   - Режьте его! Как хотите! Голову и ноги оставьте, а от пуза отрежьте половину, можно даже больше! Да не жалейте! Мясо всё отрежьте - эту постнятину безвкусную чтобы я не видел! Что? Сможете: вы уже большой мастер по всяким обрезаниям - не в первый раз! Мастер, говорю, большой по обрезаниям! Сможете! Как смогли написать такое, так и отрезать ко всем чертям сможете! Все мы живодёры бумажные, не только вы! Ой, только не надо ныть! На себя вообще пора уже давно наплевать: о литературе русской пора бы подумать! Ну всё, жду. Жду, говорю. Всё, Гаврила Гаврилыч, всё, мне некогда: здесь ко мне классик пришёл. Всё. До встречи!
   - Ну что? - спросил он Германа, положив трубку.
   - Вадим Максимович...
   - Что?
   - Вадим Максимович...
   - Ну что?
   - Вадим Максимович... - И Герман заплакал навзрыд.
   - Герман, что у тебя случилось? Что? Не молчи!
  Вадим Максимыч подбежал к поэту и обнял его, пытаясь успокоить. Но это было сделать невозможно: у поэта случилась настоящая истерика.
   - Шура, воды! Срочно!
   Через пару минут красная Шура поливала Германа из графина, а Вадим Максимыч испуганно гладил его шляпу и с дрожью в голосе лепетал:
   - Успокойся, родимый, мы с тобой...
   Герман хватал ртом воздух, давился и захлёбывался. Было видно, что он очень старался успокоиться, но это не получалось и выглядел беспомощным ребёнком. Его было жалко.
   - Ничего, всё будет хорошо, родимый, - ласково повторял главред, не переставая гладить шляпу. - Успокойся, мы с тобой... А откуда у тебя такая шишка на лбу?
   - Не знаю. Кажется, от косяка...
   - Ух, этот косяк!
   - Защитите меня!
  Главред прижал шишку к груди. Герман ещё больше взвыл.
   - Ну всё, нет больше косяка, успокойся!
   - У-у-у...
   Постепенно Герман выплакал все слёзы, но его продолжало трясти. Ему вскипятили чай, насыпали полное блюдце сушек. Шурочка из холодильника принесла шмат сала и ржаной хлеб. Даже где-то отыскала головку лука. Вадим Максимыч накрыл его своим любимым пледом. Умыли. Дали как следует высморкаться. Усадили в мягкое удобное кресло. И сели рядом.
   - Герман, что случилось? - спросил проникновенно главред.
   - Вы не представляете, какие кругом рожи! - снова чуть не заплакал поэт, но его постарались тут же успокоить. - Какие-то плюшевые чудовища всюду: и в кустах, и на домах, и на деревьях... - рассказывал поэт с ужасом в глазах. - Какие-то трупы синие с топорами на улицах носятся и головы всем отрубают! А старухи с сумасшедшими глазами пляшут посреди всего этого буги-вуги вместе с Фейком и Сугробом из-под Йошкар-Олы и Кок-Джангака!
   - Так-так...
   Вадим Максимыч слушал очень внимательно и выглядел не на шутку встревоженным. Он то и дело переглядывался с Шурочкой - неподдельная тревога читалась и на её лице.
   - А ещё эти гули кругом!
   - Что-что? Какие гули? - не понял главред.
   - Не знаю! Я и хотел голову вернуть в историческое состояние, чтобы понять, что же это такое! Всю ночь я о них писал! А о чём они - не знаю!
   - Так-так... - соображал Вадим Максимыч, почёсывая лоб. - Герман, а белочки были?
   - Были! - поражённо вскрикнул поэт с полным ртом сала. - Такие бешеные, такие...
   - Не подавись, пожалуйста, жуй спокойно, - попросил главред.
   - Такие паскудные, с такими мордами противными! А как вы узнали? Вы их тоже хотели пересчитать?
   - Э-э-э... - несколько растерялся главный редактор. - В общем-то, я наслышан про них... - как-то уклончиво ответил он.
   - А я их видел. Их столько много, о-о-о... Если б вы знали! И они все в таких узеньких щёлочках пищат и скачут, как кони. А щёлочки эти в зелёных сеточках. А эти зелёные сеточки прямо в железных квадратиках таких, как решёточки...
   - Так-так... - Вадим Максимыч посмотрел на Шурочку.
   - Может, квалифицированную помощь вызвать? - спросила та.
   - Не надо. Успокойся, Герман, успокойся, всё будет хорошо. Сейчас ты покушаешь и успокоишься.
   - Я их всех хотел ровнёхонько вдоль проспекта выложить. Ну, вы сами понимаете, чтобы их можно было точно пересчитать, но меня сбили на самом ответственном моменте! В тот момент ещё из меня вышло такое последнее четырёхстишие:
  
   Я вам всем, ушастые,
   Уши надеру
   И хвосты, хвостатые,
   Всем по-откушу...
  
  Вот... А ещё там был бульдог в погонах прапорщика.
   - Бульдог ещё был? - удивился главред.
   - Да! О-о-о, вы не знаете, что это такое...
   - Да уж...
   - А ещё там были австралопитеки...
   - Так-так...
   Вадим Максимыч стал задумчиво ходить по кабинету. Богатый опыт общения с творческими личностями ему подсказывал, что это ещё не сама белая горячка, поскольку, белочки были не одни - был ещё бульдог и какие-то таинственные "гули", и ещё многое что было! То есть, однозначной белой горячки ещё не было. Но что же тогда было?
   Через несколько минут непростых раздумий он пришёл к мнению, что это был психоэмоциональный всплеск, многократно усиленный воспалённой творческой фантазией и алкогольным катализатором. Но тот же самый опыт подсказывал ему, что если сейчас пустить это самое состояние на самотёк, именно "белочка" и случится через каких-нибудь пару-тройку дней и тогда уже последствия будут куда трагичней.
   И он строго произнёс:
   - Так, Герман, ты пока поживёшь здесь, в моём кабинете, под нашим с Шурочкой присмотром. И, пожалуйста, не возражай - это во имя спасения русской литературы!
  Герман не возражал: сытый храп его уже качнул люстру. И голова поэта упала в блюдце. Шурочка пожертвовала ему под лоб свой шарфик и закрыла своё лицо руками.
   - Ох, Вадим Максимыч, что-то мне не спокойно за его судьбу. Может, нужно что-то предпринять? - скулила она, не находя места.
   - Ничего, всё будет хорошо, - уверенно отвечал главред.
   - Но такое... Это же не нормально!
   - Конечно, не нормально! Естественно, не нормально! А кто вам сказал, что должно быть нормально? Где вы видели хоть одного нормального петербургского поэта? Все гениальные поэты и писатели в этом сумрачном городе сумасшедшие. - Но, подумав, добавил: - Хотя, может быть, они-то и самые здравомыслящие из всех живущих в этом городе...
  
  
  
  14
  
  
   Герман поживал на раскладушке в уголке кабинета Вадим Максимыча. Он вполне успокоился и даже с аппетитом кушал каши, которыми кормила его Шурочка. Вадим Максимыч каждое утро вглядывался в его зрачки и что-то для себя отмечал в записной книжечке. В течение дня он давал Герману читать всякие душеспасительные тексты. По вечерам они за кружечкой чая не торопливо вели беседы о русской литературе, породах собак, погоде, пчёлах, грибах и ягодах... Герман мило улыбался, вздыхал и закатывал глазки, когда его особенно привлекала тема. И что было характерно: чем добрей была тема, тем он выше закатывал глазки. Окна всегда были наглухо занавешены и закрыты, чтобы никаких городских видов и звуков не было видно и слышно (кстати, это было одним из главных лекарств Вадим Максимыча). А ближе к ночи, когда всё кругом затихало, он засыпал сном младенца. На щеках его появился румянец, а глаза приобрели сахарный блеск.
   Вадим Максимыч, сказав жене, что улетел на встречу с колымскими поэтами, жил рядом, располагаясь на ночь на диване. И всё было тихо, мирно, душевно. Казалось, Герман, этот бесприютный сирота, обрёл, наконец, такой желанный домашний покой, словно редакция стала для него родным домом, а Шурочка и Вадим Максимыч стали для него мамой и батей...
   И вот как-то вечерком, когда Шурочка упорхнула и они остались одни, зашёл разговор о боге. Вадим Максимыч сразу заявил, что он человек не верующий, никогда им не был и становиться им не собирается.
   - Да и какой может быть сегодня бог, - стал он рассуждать, - сам видишь что творится, какая вакханалия жестокости: каждый сам за себя и каждый готов сопернику глотку перегрызть, а из-за денег вообще родную мать... Да ну, какой там бог, - махнул он рукой. - Люди - звери. Это ещё Дарвин сказал. А зверям бог не нужен, у них, сам понимаешь, - борьба за существование и больше ничего. Да-а, - вздохнул он. - Царь природы! - а по сути самый низкий и жестокий зверь. Вот уж, действительно, космос на мели!
  Герман призадумался. Он впервые со столь уважаемым литератором не мог согласиться. Какое-то необыкновенно обидное сомнение свербило ему грудь. Наконец, собравшись с мыслями, возразил:
   - Ну, а если мы звери, тогда откуда у нас жалость и сострадание? К примеру, у вас, ведь вы меня пожалели, ведь так?
   - Так.
   - А откуда у вас жалость?
  Главред развёл руки и открыл рот, собираясь ответить, но не издал и звука.
   - А откуда любовь? - продолжал Герман. - Правда, женщину я ещё не полюбил, но ведь люди же любят? Ведь правда, любят?
   - Любят...
   - А если любят, тогда откуда любовь у них? Вот, объясните мне, с чего бы это всё у нас могло зародиться - и жалость, и сострадание, и горечь утраты, и любовь - если мы звери? Откуда тогда это всё у нас?
  Вадим Максимыч молчал, растерянно и удивлённо уставившись на Германа. Иногда он вдруг щурился на собеседника, иногда торопливо моргал, словно пытался что-то рассмотреть на его лице. Герман же смотрел на него ясными блестящими глазами. И так, глядя друг на друга, они промолчали несколько минут.
   - Значит, - нарушил тишину Герман, - нас кто-то этим наградил, потому что мы люди...
  И снова наступила тишина, только уже не такая продолжительная:
   - А как же твоя соседка? - вдруг спросил главный редактор. - Я от тебя такие о ней страсти слышал, о-о-о! По твоим словам она зверюга какая-то ужасная!
   - Ну... - поджался весь поэт, - Мариночка - это исключение. В семье ведь не без...
  Но в этот момент дверь резко распахнулась и в кабинет втиснулась мокрая, красная, вся взлохмаченная и запыхавшаяся, и, судя по выражению лица, не на шутку встревоженная незабвенная Мариночка. Увидав её, Герман в шоке накрылся пледом, а Вадим Максимыч инстинктивно схватил том Большой энциклопедии. Появление её было такой неожиданностью, что у обоих сразу отвисли челюсти.
   Первые мгновения она не могла никак определить ориентир и потому беспорядочно двигалась, запиналась, разводила в стороны руки, как бы ища опору, и смачно ругалась. Наконец, увидав хозяина кабинета, вначале горячо и совершенно спонтанно обозначила свою удовлетворённость, примерно так: "О! - хрен в пальто!" - а потом закатила ему безапелляционный вопрос:
   - Где Герман?
  Тот машинально ответил:
   - Не знаю...
   - Как это вы не знаете, ведь он же с вами работает? Неужели у вас нет даже ни грамма жалости к человеку, ведь это же сирота, это же очень добрый и чувствительный человек! Это же поэт! А поэты, это же... это же... - У неё брызнули слёзы. - Это же солнце на земле! Вы ему вообще в подмётки не годитесь, сидите здесь как... как Ницше какой-то! Как вам не стыдно, вообще!
   - А что, собственно, случилось?
   - Как это что! - сверкали её пунцовые щёчки, словно на солнышке переспелые яблочки.
  Резким движением она расстегнула куртку - грудь её ядрёно расправилась и вообще она вся развернулась в своей невиданной доселе необъятной красоте, отчего у Вадим Максимыча повторно отвисла челюсть.
   - Он уже шестой день не появляется дома! Это я у вас спрашиваю, что с ним случилось?
  Выражение её лица действительно требовало немедленного и ясного ответа. Главный редактор это понял и, подобрав челюсть, как можно приветливей ответил:
   - Да вы успокойтесь, он жив-здоров и даже в весе прибавил. Да вот он, на раскладушке!
  Мариночка коротким жестом отшвырнула плед, который накрыл главреда с головой, и увидала Германа, свернувшегося в клубок.
   - Ой, голубочек мой нашёлся! - завизжала она радостно. - Мы с ног сбились, весь город на уши подняли! - Она всей своей красотой бросилась на обалдевшего "голубочка" и начала его тискать.
  Герман впервые оказался в такой непосредственной близости от Мариночки и даже в первые мгновения был на грани потери сознания. Во всяком случае, не очень понимал, что с ним происходит.
   - Тимоша, он нашёлся!
  От её визга с потолка посыпалась извёстка. А на порог явился светлый образ Тимоши в состоянии неизгладимого впечатления от всего произошедшего с ним за последние пять дней. Ответственно поклонившись Вадим Максимычу, он кошачьей поступью прошмыгнул к Герману с противоположной стороны от Мариночки и принялся радостно щекотать двумя руками его спину, что-то чувственно "мурлыча" себе под нос.
   Герман, уразумев что с ним происходит, захотел выразить приветствие и сердечную благодарность за внимание, но Мариночка, окунув его голову в свою пуховую грудь, наглухо заткнула ему рот и нос, перекрыв тем самым все пути для воздуха. Поэт стал задыхаться. Да ещё этот Тимоша, видимо, сильно волнуясь, навалился сзади, тем самым подперев его ещё сильней к Мариночке, и стал зачем-то усиленно массажировать его шею.
   Где-то через минуту такого крайне несдержанного проявления чувств соседями из глубины жарких "подушек" послышался его далёкий хрип. Мариночка решила, что он плачет от счастья и умилённо вздохнула, ещё сильней утопив дорогую голову. А Тимоша всхлипнул. А Герман уже терял сознание...
   Спас его как всегда Вадим Максимыч, пригласив столь неординарных соседей выпить чайку. Нереально искренняя в проявлении чувств Мариночка приняла предложение, оторвав от себя полуживого Германа. И только после второго выпитого ею стакана, он смог очухаться.
   А Мариночка, эта божественная краса, взяла вдруг, да и потребовала у главреда шнапсу:
   - Я знаю, - пригрозила она ему пальцем, - у вас есть!
  Вадим Максимыч не решился спорить и достал из сейфа бутылёк.
   Быстро сообразили на троих, а поэту пояснили, что ему нельзя. Даже Тимоша не заступился за него. Да он и сам не хотел! И даже если бы налили, он бы отказался: было не до шнапса, да и завязал он с этим... решительно.
   - Герман, - обратился Вадим Максимыч, подняв стакан, - я хочу выпить за тебя: ты счастливый человек, потому что у тебя есть такие друзья! Посмотри на них, как они тебя любят!
  Ещё не вполне отдышавшись, поэт посмотрел на Мариночку... на Тимошу... и прослезился.
   - Да уж...
   Потом стали прощаться с Вадим Максимычем. Мариночка его крепко поцеловала в щёку и извинилась, что в порыве эмоций обозвала его столь некрасивым словом, на что тот, покраснев от поцелуя, смущённо улыбнулся и заметил:
   - Не такое уж оно и некрасивое...
   Тимоша, впервые расправив плечи, и по-своему стильно расстегнув верхнюю пуговицу любимой шерстяной рубашки с изображением глиняных горшков, пожелал ему оставаться до конца дней в "благодатном жизненном горении". А Герман просто обнял его и шепнул, показав пальцем в небо:
   - Он всё-таки есть!
  И три закадычных друга, обнявшись, отправились неторопливо домой...
  
  
  
  15
  
  
   Герман не замечал, как пролетали дни - он самоотверженно работал: редактировал тексты, которыми снабжал его Вадим Максимыч. Условия для работы были классическими: Мариночка с рассветом исчезала на работу, а возвращалась после заката, Тимоша же вновь обрёл человеческий облик и вонь как-то сама собой вскоре исчезла.
   Никогда ещё Герман так не наслаждался работой, которую выполнял качественно и досрочно. Вадим Максимыч, в свою очередь, не обижал и даже сверху подкидывал ещё бонусы. У Германа в кои-то веки завелись денежки, потому мог позволить себе частенько угощать Тимошу зефиром, Шурочку экзотическими фруктами, а Мариночку пельменями с натуральным мясом.
   Налево он больше не ходил. О пирс и косяк больше не бился, так что искры из глаз больше не вылетали и шишки на лбу не вырастали. Кстати, подружился с тем самым мужиком с монтировкой и даже вместе они стали ходить по субботам в баню, тем более банщик подарил ему всё-таки ту самую шляпу, которую он всё-таки погладил, купив на бонус утюг, а заодно, кстати, и молоток, только для мяса, который с наилучшими пожеланиями подарил Мариночке на долгую память (а та, в свою очередь, пообещала накормить любимых соседей отбивными в новогодний праздник, поскольку, раньше выходных дней у неё не предвиделось). А в холодильнике его кроме этой самой глаженой шляпы стали появляться продукты: вареники с картошкой, яички, сосиски, лучок, сальцо и даже куриные крылышки... Кстати, мужик с монтировкой, что ещё важно отметить, оказался, действительно, гением от сантехники. И в один морозный денёк исключительно по-дружески взял, да и заменил неисправный унитаз в квартире Германа на свой старый, но вполне себе исправный. Унитазом этим Мариночка не могла нарадоваться. И даже Тимоша стал с удовольствием пропадать в туалете.
   Ну, а с Вадим Максимычем дружба с каждым днём только крепла. Они с удовольствием встречались, крепко жали друг другу руки и любили за кружечкой чая с ностальгией повспоминать о былом, о совместном житие-бытие, о тёплых беседах в долгие вечера и особенно о том самом вечере, когда, как гром среди ясного неба, нагрянула Мариночка. И смеялись они всегда до слёз...
   Единственное, что не давало Герману покоя - это проклятые "гули"! Всю голову он себе измучил, но так и не мог понять, что бы это значило. До мельчайших подробностей вспоминал он тот злополучный день вплоть до момента встречи его лба с Мариночкиной дверью, после чего помнил уже смутно, но ту ночь на столе, когда одновременно и писал, и облизывал рукопись, и облизывался сам, помнил на чувственном уровне...
   Но вот как-то промозглым декабрьским вечерком, когда в ушах свистел обжигающий ветер и пролетали ледяные, словно свинцовые, снежинки, он, прогуливаясь перед сном, вдруг услышал знакомую песню:
  
   Мы так давно, мы так давно не отдыхали.
   Нам было просто не до отдыха с тобой.
   Мы пол Европы по пластунски пропахали
   И завтра, завтра, наконец, последний бой...
  
  Это пели два друга, которые, обнявшись, нестойко шли на противоположной стороне улицы. И его вдруг осенило.
   - Вспомнил! - воскликнул он. - Я всё вспомнил! Это же так просто: "гули" - это "пули", а "гулисви" - это "пули свистели"!
   Прибежав домой, он упал за стол и тут же легко записал:
  
   Пули, пули, пули свистели,
   Словно свинцовые вихри летели.
   Ранен друг мой лучший Тимоша.
   Виснет на мне, как худая галоша!
  
   - Вот что я писал в ту ночь! Вот о чём я плакал!
   Он был счастлив, ведь это было началом его первого романа в стихах! У него даже дыхание перехватило, когда об этом подумал. И, не теряя времени, засел за работу...
   Но на этом роман встал. Как подозревал поэт, стрессы, пережитые им после той ночи, уничтожили все его творческие идеи и задумки.
   - Это бесследно не проходит!
  И он с необычайным волнением вспомнил тот день, когда неожиданно стал свидетелем космического культурного падения самого "культурного" центра страны...
   Но после многодневных переживаний он вдруг пришёл к мнению, что всё гораздо проще и причиной его творческого тупика скорей всего может быть тот факт, что он просто не знает того, о чём хочет написать: не знает ни свиста пуль, ни ранения лучшего друга и вообще не знает ничего о войне, поскольку, лично сам никогда не воевал.
   - А о чём же я тогда знаю? - растерянно спросил он себя.
  И задумался. Он цепко осмотрел комнату и взгляд его вдруг привлёк какой-то измятый листочек, лежащий под столом. Он поднял его и прочитал:
  
   "- К тебе женщина сама приходила?
   - Приходила несколько раз.
   - Расскажи, как это было.
   - Помню дело было вот так..."
  
  В следующий момент глаза его сверкнули. Он схватил карандаш и под этими строчками записал:
  
   "Это было началом его первого романа. Оно "вызревало" мучительно. Наконец, дней пять назад "вызрело" и многоточие в конце Герман поставил легко. Довольный, что день прожит не зря, он занял у редактора журнала "Обойма", Вадима Максимыча, тысячу рублей в счёт будущего гонорара и с соседом Тимошей достойно отметил "праздник первой борозды".
   На этом всё встало..."
  
  Но не встало на этот раз. И дальше он уже не мог остановиться...
  
  Санкт-Петербург, 15.12.2019
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"