На какой-то опушке, а может быть где-то в лесу, стоит особняк или косая избушка из бревен или из кирпича. Это мой дом. Он светится изнутри мягким светом свечи или электрической лампы. В нем есть лавки и большая кровать, может две. В центре единственной комнаты стоит большой стол и тяжелые стулья из дерева или легкие кресла с мягкой обшивкой тесно придвинуты или свободно расставлены вокруг или около.
Я здесь живу только летом или весной. Иногда мечтаю вернуться зимою или дождливой осенью. Помечтать и подумать или просто сесть на стул или в кресло, уткнувшись в стол головой или полюбоваться чем-нибудь за окном. Я не определен в очень определенном смысле. Я ищу то, чего нет и живу словно в сказке, в которую не верю сам, но другие мне говорят, что она есть. Им я верю. Или неважно.
В тот день или поздно ночью я проснулся или вовсе не спал на одной из кроватей и встал во весь рост перед открытым окном. Ночной ветерок приятно или чересчур зябко обдувал разгоряченную кожу. Я наслаждался и был в редком смятении из-за сложившейся, наконец, четкой определенности в чем-то.
Потом я назвал это счастьем, но тогда думал, что это обман. В тот момент я не знал чему верить. Я чувствовал красоту и не боялся, а радовался, не искал, а нашел! То было прекрасное чувство, которое перевернуло меня словно плоскую лодку на бурной волне.
За окном стрекотали кузнечики. Лунный свет рисовал на траве за окном звездный путь. Дорога куда-то звала. Она была так естественна и реальна, что я не должен был верить глазам, но почему-то с легкостью верил. Мне думалось, что стоит шагнуть сквозь окно и нежный, золотистый поток лунного света окутает щиколотки, дотронется до кончиков пальцев и согреет до самого сердца, в котором вот-вот должны были появиться сомнения.
Я улыбался. Сейчас это дико, немыслимо, непостижимо, но тогда было правда. Я улыбался и сдерживал смех. Мне было различно. Я знал, что смеяться - это не плакать. Я видел нечто красивое и не знал с какой стороны на это смотреть. Не знал, да и не хотел.
Пахло влажной землей и рассветом. Я отошел от окна, закрыл ставни. Ставни скрипнули и закрылись с тихим щелчком. А потом меня разбудил чей-то голос:
- Вставай, брат, приехали!
Я пошевелился всем телом. Оно затекло и не слушалось. Потом вытянул руку с часами и вспомнил, что специально забыл часы дома, на столике перед камином. Вспомнил камин - электрический, но очень приятный и теплый, почти как живой или очень искусственный. Сон рассыпался разноцветными мелкими точками перед глазами, когда я вставал с нижней полки, чтобы взять смятое, но все еще чистое вафельное полотенце.
Внезапно дверь в купе распахнулась.
- Белье сдаем, - резким тоном выкрикнула проводница. И сразу же: - В туалет кому надо быстрей проходим. Скоро закрою.
Она закрыла за собой дверь и та с тихим щелчком встала на место. Мне почудилось, что я слышал, как скрипнули петли и тряхнул головой, отгоняя остатки сна. Потом вышел следом.
Перед единственным работающим туалетом сгрудились помятые пассажиры. Волосатый мужик в растянутой белой майке морщил усатые губы и смотрел в окно задумчивым или бездумным взглядом. Толстая мамочка обнимала мальчика лет шести и что-то шептала ему. Мальчик хныкал
и ерзал, порываясь встать и уйти.
- Можно мне сделать пипи? - спросил мальчик с отчаянной надеждой в голосе, но услышав в ответ четкое: "нет" - сразу поник и захныкал сильнее.
- За мной будете, - кто-то толкнул меня рукой в бок. Я обернулся. Передо мной стояла высокая девушка с безразличным или очень участливым, вежливым выражением на лице. Она жевала жвачку и между полными, сухими со сна губами то и дело проглядывал острый язык.
- Да, конечно, я и не собирался занимать очередь перед вами, - сказал я, чуть-чуть помедлив, чтобы не вызывать волны раздражения или насмешку.
Она хмыкнула и встала рядом с окном, в которое безучастно или задумчиво смотрел усатый мужчина, положила руки на перекладину и, точно также погрузилась в пролетающий мимо окон пейзаж или в свои личные мысли.
- Что, брат, припозднился ты, да? - услышал я за спиной голос будившего меня человека. Я опять обернулся. мужчина в накинутой на голое, толстое тело гавайской рубашке стоял улыбаясь мне или чему-то другому. - Так ты до самой станции терпеть будешь, если всех вперед пропускать.
- Ну и что? - спросил я. - Пропущу, значит кому-то нужнее.
- Экая у тебя, брат, странная философия! - усмехнулся мужик. - А если же не надо? Если, скажем, обманет кто? Ты, стало быть, в дураках будешь. Да еще и терпеть придется.
Я только пожал плечами. Можно было сказать ему, что обман не появляется из ниоткуда, что человек, прежде чем обмануть должен испытать в чем-то нужду, а если нуждается, то... я мог потерпеть, потому что ни в чем не нуждался или в тот момент думал так.
- Слушай, - не унимался мужик. Его улыбка сделалась хитрой или заинтересованной. - Уж если ты такой добрый, то и меня, может, пустишь?
Я на секунду задумался и сделал шаг в сторону, пропуская. Он посмотрел на меня широкими глазами и в тот момент словно ток прошиб мое тело. Я видел, нет, понял, что он удивился. Не торжествовал или радовался легкой победе, не искал в чем-то подвох, а по-настоящему, искренне удивился. Увиденное странным образом натолкнуло меня на начавший меркнуть радостный сон. Я снова увидел себя перед окном деревянного или кирпичного дома. Лунный свет или солнечный блестел на влажной утренней травке или отсвечивал от окна поезда, а в ушах стрекотали кузнечики и стучали колеса. Все было так. Даже улыбка.
- Мужчина, с вами все в порядке? - вернул меня к состоянию первоначального пробуждения резкий голос проводницы.
- Да... - выдохнул я, все еще сохраняя тень от улыбки. - Да, почему вы спрашиваете?
Она подозрительно или раздраженно посмотрела мне прямо на нос, потом на людей в тесном, душном коридоре, потом опять на меня и, ничего не сказав, пошла закрывать туалет.
Очередь в ожидании сразу приободрилась. Первой подала голос толстая мамочка:
- Подождите закрывать, ребенку надо пипи!
Ее порыв подхватил усатый мужчина, сказав, что люди не резиновые и нужно иметь совесть. Прежде чем проводница успела что-то ответить или как-нибудь огрызнуться, возмущенно или отчаянно взвизгнула высокая девушка с жвачкой во рту. Мужик в гавайской рубашке открыл было рот, но бросив взгляд на меня решил промолчать или не нашел слов, чтобы вставить.
Пока рядом ссорились или менялись эмоциями я повернулся к окну. Мимо неслись размытые черно-зеленые, синие, белые линии деревьев, маленьких домиков, неба и облаков. Между ними, как разделители кадров на киноленте проносились столбы с электрическими проводами.
Все эти пространства смазывались в одну картину, которую я всегда видел в самом начале пути, перед сном или в самом конце, на пробуждении. Расстояние от точки до точки смазывалось, превращалось в картину без четкости и какой бы то ни было упорядоченности. Четкими в моей голове были только сон и удивление мужика в гавайской рубашке.
От размышлений меня отвлекло чье-то настойчивое или нервное дерганье за рукав свитера. Я склонил голову и увидел кудрявую девочку, ростом мне ниже бедра, в белом платьице с красными кармашками на груди.
- Дяденька, а вы меня в пипи пустите? - спросила девочка с насупленным видом. Она была очень серьезная и тем самым смешная. Я улыбнулся: - Конечно, иди.
Она прошла мимо меня к мужику в гавайской рубашке. Подергала его за штанину измятых походных штанов и задала тот же вопрос, что и мне. Мужчина ответил ей что-то, не глядя, и девочка, насупившись еще больше, перестала дергать штанину.
Между тем из туалета вышла счастливая мама с ребенком, который сделал пипи и тоже был счастлив. Оба счастливчика тут же скрылись в купе, закрыв дверь. Усатый мужчина сделал пару шагов к освободившемуся туалету, но его окликнула девушка:
- Ой, пропустите, пожалуйста! Мне так надо... просто поймите... очень срочно... - она говорила с вежливой или наигранной полуулыбкой и с каждым словом протискивалась между мужчиной и дверью в проем к туалету. Когда дверь захлопнулась, мужчина гневно сопел, но через секунду вернулся с тем же отсутствующим или задумчивым видом на свое место. Очередь сдвинулась. Прошла целая вечность прежде чем высокая дамочка вышла из туалета. С непроницаемым или равнодушным лицом она прошла мимо обиженно или гневно сопящего усатого мужика, обдала презрительным или равнодушным взглядом пеструю рубашку соседа из моего купе, чуть не споткнулась о зазевавшуюся девочку и скрылась за дверью позади меня.
Из первого купе показалась недовольная или привычная ко всему проводница. Звеня ключами, она прошла мимо очереди, по пути оттесняя от свободного туалета мужчину в белой растянутой майке. Он что-то недовольно забормотал сквозь усы, но проводница его не услышала.
- Вон, вишь как, - подал голос гавайский мужик, буравя проводницу ненавидящим взглядом. - Ты ей добро, а она на шею села. Всех перехитрила, курва длинная, да еще и жвачку жует! Тьфу, не поссать теперь даже...
Я опять промолчал, хотя мог бы сказать, что вперед нужно было пустить бедную девочку, которая наверняка была не старше того счастливого мальчика и наверняка тоже очень хотела пипи. Мог еще попросить не говорить ругательных слов при ребенке. Мог, но промолчал. Чувство было, как и тогда, во сне - я мог сделать шаг и окунуться в ласковый лунный свет, но вместо этого колебался и вот, опять упустил важный момент определенного счастья.
Но я еще мог догнать проводницу и сказать ей, что ребенку надо пипи, мог бы... сделать что-то определенное.
От этой простой мысли меня охватило волнение. Мужики в рубашке и растянутой майке о чем-то сердито или грустно спорили, но я их не слышал. Широким шагом я подошел к купе проводницы.
- Извините, девочке надо пипи.
- Ваша девочка?
- Нет, не моя. А какая разница?
- Что вы так о ней печетесь, если не ваша?
Я хотел по привычке ответить: нет, что вы, я не пекусь! Но вовремя прикусил язык.
- Мне это важно, - сказал уже без колебаний. - Ребенку надо пипи.
Она посмотрела в мои глаза и в ее взгляде я увидел череду разных эмоций: раздражение, сомнение, удивление. Вся эта гамма, как феерверк вспыхнула в глазах проводницы, подталкивая к решению.
Сжав губы, она поднялась и вышла в вагон. Девочка со скучающим видом сидела на откидном стульчике и ковырялась пальцем в ногтях.
Мужчины оживленно о чем-то беседовали или просто негодовали. Когда проводница прошла мимо них, гаваец заметил:
- Ну, слава те хоспади! Есть ведь еще в людях что-то святое.
С этими словами он двинулся к туалету, игнорируя возмущенный или недоумевающий взгляд мужчины с усами. Когда за ним захлопнулась дверь, мужчина обернулся. Его усы раздувались от негодования или обиды, но увидев девочку и меня, он успокоился и вернулся к окну.
Через минуту мужик в гавайской рубашке вышел из туалета. Взъерошенный от умывания и довольный или торжественный, он теперь совершенно точно смотрел на меня с какой-то усмешкой. Казалось, он сейчас остановится, поднимет вверх палец и скажет: "Вот, вишь как надо. А ты со своей философией!" Он светился внутренним светом. Не добрым, не злым, ни тем более солнечным или лунным, но каким-то своим, особенным или непривычным. От него пахло влажной землей. Или грязью.
С громким шлепком захлопнулся откидной стульчик. Девочка вприпрыжку бежала сделать пипи, на ходу одергивая задравшееся платье, но путь ей преградил высокий мужчина в растянутой белой майке.
- Погоди. Куда вперед батьки в пекло, - сурово или назидательно сказал он сквозь усы и с важным видом, и высоко поднятой головой вошел в туалет.
Мне стало жалко ребенка. В душе что-то дернулось, защемило. Захотелось подойти и обнять ее. Сказать, что ждать уже осталось не долго, что скоро конечная и на улице солнце, там люди, все радуются и встречают. Я так и сделал.
Подошел, присел на корточки рядом и осторожно коснулся тонкого плечика. Она обернулась и от этого взгляда все слова нежности застряли в горле. В широких зеленых глазах, сквозь мокроту и обиду тлела настоящая ненависть. Ненависть к мужику, который ее не пустил в туалет, ненависть к девушке, которая влезла без очереди, ненависть к гавайской рубашке, за равнодушие и больше всего - или мне так показалось - ненависть ко мне лично. За то, что отвратительно подшутил, пропустив перед собой, но не до цели, а бросил на произвол; за то, что стоял и смотрел, пока очередь шла, и не сделал того, что мог; за то, что жестоко мучил, подойдя к проводнице только в последний момент.
Этот взгляд ошарашил меня, поразил, ранил, обжог сердце. Я убрал руку с ее плеча, молча встал. В туалете, за дверью, доносилась возня, потом замок щелкнул. Мужик в белой майке и топорщившимися, вымытыми усами все той же гордой походкой проследовал к своему купе.
Девочка стояла, насупившись.
- Ну же, иди, - сказал я, справившись с комом в горле. Она уверенно мотнула головой. Я попытался еще раз. - Ты разве больше не хочешь пипи?
- Хочу.
- Ну, так что же ты... дядя вышел.
Я чувствовал фальш в каждом слове, а ребенок, как нарочно, не оборачивался и не смотрел на меня. Я злился, чувствуя за собой вину или чувствуя глупость от того, что чувствовал это. В голове вертелся только один вопрос: "почему?" Я его не задал, хотя мог бы.
За спиной щелкнул замочек купе и женский голос окликнул:
- Маша, иди сюда, собирай свои вещи.
Я обернулся и увидел ту высокую девушку. Она продолжала жевать жвачку и смотрела на меня и на девочку, или сквозь всех.
- Маша, ты слышишь меня? - повторила девушка, повышая голос.
- Да, мамочка, - ответил ребенок и, так же не глядя на меня, понурив голову, пошел в купе.
Я выпрямился и прислонился спиной к дверце, за которой сидели самые счастливые мать и сын в этом вагоне. За окном все так же сменялись кадры одинаково размытых лесных или городских пейзажей. Не знаю, сколько прошло времени, но из задумчивости меня вырвал резкий голос проводницы:
- В туалете есть кто? Я закрываю.
Я покачал головой, почему-то опять вспомнив сон, в котором я не вышел на улицу, а отошел в дом и закрыл то окно. Даже щелчок ставень был точно такой же, как этот замок в туалете. Я был все еще дома.