Когда-то преподавал у нас в школе учитель труда Иван Анатольевич Писарев. Это был приземистый, слегка сутулый, полноватый человек лет шестидесяти, с таким же полноватым лицом, которое у него было всегда гладко выбрито и в котором всегда было что-то печальное, одинокое. Как узнал я впоследствии, эта грустная мина, даже не мина, а какое-то глубокое, скрытое от всех печальное выражение было следом гипертонии, которой он страдал. Об этом в школе не знал никто, и о своём недуге Иван Анатольевич никому не рассказывал. Он вообще мало говорил о себе в отличие от других учителей, преподававших в школе. Единственное, что мы знали о нём (и то, знали из школьной стенгазеты), было то, что в молодости он учился в Клубе юных моряков и что было ему около шестидесяти лет. Ещё мы знали, что он рано начал курить - об этом он сам как-то раз упомянул вскользь, когда говорил с нами о курении.
Иван Анатольевич много курил, и табачная копоть оседала на его прямоугольных очках, а в его подсобке всегда стоял запах курева. Этот запах смешивался с запахом железных и деревянных опилок и создавал какой-то отличительный неприятный аромат, который всегда чувствовался при входе в его мастерскую.
Он всегда следил за порядком в своём кабинете, старался, чтобы всё было чисто, пыхтел о приобретении новых станков и верстаков. Нередко он привлекал к уборке мастерской и самих учеников, назначая так называемых дежурных по классу. Мы встречали это с большим неодобрением, всякий раз стараясь переложить обязанности дежурного на кого-нибудь другого или найти любую возможную причину, чтобы уклониться от работы. А когда нам всё-таки приходилось драить швабрами полы, мы ругались, почему нельзя для этих целей использовать пылесос, и порой не обходили бранным словом и самого Ивана Анатольевича. При этом мы старались выполнить работу как можно халтурнее, заметая пыль и опилки под станки и выкидывая в корзину всё подряд, будь это необходимый провод или обёртка от шоколадки. Наш учитель зачастую не замечал этого, и мы посмеивались над ним и его двумя парами очков, которые он одевал одни на другие и всё равно ничего не видел. Но если только Иван Анатольевич слышал какую-то грубость, какую-то насмешку в свой адрес, то он не замедлял вынести наказание.
По отношению к выполняемой на уроке работе он был довольно строг, и за эту дотошность его недолюбливали некоторые ученики. Но лично я всегда старался самым тщательным образом выполнить задание, будь то выпиливание детали из дерева или сборка электросхемы. И делал я это вовсе не ради очередной пятёрки, а чтобы порадовать учителя, который обычно оставался недоволен работами остальных.
Но, несмотря на всю свою внешнюю строгость, Иван Анатольевич был человеком очень добрым и всегда идущим навстречу. Он всё время помогал учителям, если у них в кабинетах что-то ломалось, часто отпускал нас со своих уроков, хотя так делать было нельзя. Его Труд был, пожалуй, любимейшим нашим уроком, только здесь мы могли "схалявить", чего не разрешали другие преподаватели. На переменах он включал старенький телевизор, и мы вместе смотрели и обсуждали спортивные передачи. Он был нам скорее другом, чем учителем, хотя многие и не понимали этого. Но даже не в том, что он всегда отпускал меня к стоматологу, к которому я ходил по пятницам, во время уроков Труда, или в том, что он никогда не ставил двоек, заключалась его доброта. Просто он был человеком чрезмерно доброй души, и эту свою доброту и душевное тепло он нёс остальным людям. Он был как раз из тех людей, про которых можно сказать "Таких днём с огнём не сыщешь". Многие мои однокашники не понимали, не ценили этого, но я глубоко уважал и любил Ивана Анатольевича.
И даже во внешности его было что-то доброе, милое, где-то комическое. Его большие серые глаза (хотя большими они казались, возможно, только из-за очков) излучали спокойствие, добродушие; в его полноватом, морщинистом лице, похожем на сморщенный помидор, было, несмотря на печальный отпечаток, что-то забавное, смехотворное. А когда наш учитель улыбался и оскаливал рот, в котором часть зубов были золотыми, а часть вообще отсутствовали, он становился уморительно смешон и часто веселил собеседника не произнесённой шуткой, а скорее выражением своего лица. Манера общения у него была мягкая, при разговоре он шепелявил и иногда, резко взмахивая расчёской, причёсывал свои пепельно-седые волосы. Походку он имел какую-то по-детски нелепую: он ходил неширокими шагами, и прежде чем поставить ногу на землю, выворачивал её немного внутрь и потом снова возвращал её в исходное положение.
Одет он был всегда просто: тёмные брюки, армейская курточка, надетая поверх синей, серой или клетчатой рубашки и смешные квадратные широкие ботинки, обычно покрытые слоем опилок. Вероятно, он был небогат, но в отличие от всех учителей, не имевших машин, у него был свой автомобиль. Простенький, отечественный, но всё же автомобиль. Но какое, впрочем, имеет значение его материальное состояние, если у него была такая золотая душа. Все в школе любили Ивана Анатольевича и души в нём не чаяли. С коллегами он имел хорошие взаимоотношения, другие преподаватели, включая и нашего классного руководителя, нередко наведывались к нему, спрашивали, как жизнь. А о жизни своей, как я уже говорил, он рассказывал чрезвычайно мало; никто не знал, как он живёт, что любит. У него в подсобке на самом видном месте стоял баян, но никто не слышал, как он играет; в силу профессии у нашего преподавателя в мастерской находилось много самодельных предметов, но никто не видел, как он что-то вырезал или выпиливал для себя.
Я учился у него три года, и имел все три годовые "пятёрки". Это было для меня довольно важно, потому что я был круглым отличником. Что ж, я получил, что хотел, и на следующий год, когда у нас уже не было Труда, я стал постепенно забывать об Иване Анатольевиче. Порой я даже не здоровался с ним.
Как-то раз он попросил нас с ребятами помочь ему перенести парты с четвёртого этажа на первый. Мы с моим одноклассником Серёгой, парнем хорошим, но очень высокомерным и самолюбивым, перенесли одну парту и на этом остановились. "С какой стати мы должны напрягаться?" - подумали мы и пошли на следующий урок.
А через неделю мы с другим моим одноклассником Ваней, который был великим хулиганом и наглецом, но в то же время остряком и забавником, видели, как Иван Анатольевич чинил что-то в спортзале. Спортзал был отделён от коридора, по которому мы проходили, стеной с окнами, и в одном из этих окон был виден Иван Анатольевич. Не видя опасности получить подзатыльник, Ваня фамильярно помахал учителю рукой и крикнул через окно: "Здорово, приятель!". Тот не расслышал его фразу и в ответ приветливо кивнул головой. Мы посмеялись над наивностью трудовика, но он опять же не понял, что служит предметом нашего смеха, и с недоумением похлопал глазами. Но в этих глазах я заметил клеймо какой-то уже предсмертной печали.
На следующий день у младших классов, как я узнал, не было урока Труда. Ребята говорили, что Иван Анатольевич заболел.
А ещё через день, в пятницу, когда мы писали провальную для меня работу по русскому языку, в школе была проверка кабинетов. Директор и завуч ходили по классам и выносили учителям совершенно надуманные и необоснованные выговоры за "несоответствующее нормам состояние кабинетов". Среди тех, кому пришлось покраснеть, оказался и наш классный руководитель Артемий Сидорович, который как раз в это время проводил у нас злополучную для меня контрольную. В следующий раз комиссия зашла к нам уже когда мы сидели на уроке английского на втором этаже. Наша учительница Ирина Львовна при словах: "Проверка кабинетов" сорвалась с места, заметалась, захлопотала. Но все нападки комиссии были ею с честью отражены, в отличие от несчастного Артемия Сидоровича, который не нашёлся, что ответить на придирки директрисы. Проверяющие уже собирались уходить, как вдруг завуч, доселе молчавшая, спросила, указывая на ввинченную в стену одинокую полочку, на которой стоял унылый горшочек с цветами:
- А что это там?
- Ааа... Так это раньше у меня там цветочная композиция была, - затараторила Ирина Львовна с присущим ей украинским говором, - а эта полочка вот осталась от неё. Может тогда мне попросить Ивана Анатольевича отвинтить её?
- Иван Анатольевич умер, - внезапно сказала своим гнусавым голосом директриса. - Там видимо что-то с сердцем...
В классе воцарилась гробовая тишина. Я был поражён как громом. "Как, - не понимал я, - как он мог умереть? Он ведь был совсем не стар и ещё позавчера я видел его живым и здоровым" Но тут я вспомнил о той предсмертно-печальной мине на его лице в среду, когда я видел его в последний раз, и всё понял. Невольно пришла на ум глава "Фаталист" из бессмертного произведения "Герой нашего времени".
И тогда я пожалел и о том, что неделю назад отнёс только одну парту и о том, что посмеялся над Иваном Анатольевичем два дня назад. И хотя смерть его, должно быть, была предопределена сердечным недугом много лет назад, я почему-то чувствовал себя виноватым.
А топая по заснеженным тротуарам от школы домой, я размышлял о жизни и не понимал, почему умирают те люди, которые нужны здесь, на этой земле, чтобы нести другим добро и свою душевную теплоту и которых и так раз-два - и обчёлся; а те, которых миллионы и которые в подмётки не годятся предыдущим, остаются и только мусолят глаза. И в этот миг оценки в школе и прочая ерунда потеряли для меня всякое значение, и я понял, что то, чем надо дорожить и что ценить, заключается вовсе не в каких-то призрачных достижениях, а в наших отношениях с людьми, которых так легко потерять.
Тем временем пошёл снег и закружился в угрюмом хороводе. И показалось, как из бесформенных снежных вихрей вдруг соткалось доброе, живое и в то же время печальное лицо Ивана Анатольевича.