|
|
||
Но чтобы их демонов вмещать, надо иметь сердце всевместимое, богородичное.
Что досталось в наследство от ветхой “маминой” любви? Страхи, страхи... комплексы, неврозы - весь это букет. И ничего больше.
Нашпигован страхами с головы до ног. Ксенофобия, агорафобия, страх замкнутого пространства. Чужие, сквозные, пробойные, пролётные страхи, на десятков километров куда-то в глубину, в бездонные колодцы тьмы, - и желание обогрева.
А что есть страх? Он делает невольным колдуном, побуждает врачевать раны колдовским флюидом, источаемым из полового центра. Страшно страх Богу открыть. Ищешь врачевства от лукавого. На сем и стоишь, колдун. Если Бога нет, то тело сплошь из страхов и неврозов. И ничто так не ценишь, как поганое зелье - Белладонну, блудом врачующую раны.
Во что одета Белладонна? - еврокультура, “красная дама”, от сатаны. Белла - донна. Продажная страна и неблагородные души. Подставляем друг друга под удар с их согласия умереть. Ну и что, посмотрю, как ближнего колошматят дубинками.
Откуда нам брать благородство? От кого мы родом? Просто от рефаимов. Наиболее слабые из них давно полегли в матушку землю... Мы от рефаимов наихудшего рода: конформистов, подленьких, продажных, зудевшим нам на ухо с детства: “Ты сиди на кухне, философ и рассуждай. Молчи там в тряпочку и будь себе на уме”
За гробом не будет ни магнитофона, ни ТВ. Мысль о реальности смерти будет всё более близка с течением лет. Уже рядом с нами ходят новомученики души, и Усыпальница надмирная простерта где-то совсем рядом, запечатлена в сердце. Ну что ты, брат? Мне совсем не жаль себя. Я не боюсь смерти. Я принадлежу к поколению неоднократно переживших её.
Святой Луи де Монфор с фотографии смотрит...
Зеленые лампы, магические зеркала. А психиатр ночью включает лампу синюю в несколько ватт. Мерцание телевизора. Обогрев, сон, гипноз. А утром нашпиговался яичной требухой. Злой колдун петух “укусил” курочку. И ты вкусил яичко, и пошел на свою работу в камеру инкубации страха смерти. Летать по городу, носиться очумело, лихорадочно вкушать, пить соки и желать гамбургера. О проклятое наваждение! Зачем они ходят по центральной авеню Гданьска, улице длинной-длинной. А куда ведет? Завернуть бы в магазины. Но что можно купить на деньги? Разве миллионом долларов можно залечить хоть одну из несчетного числа ран в моем тонком теле? Нет, мне полезней голод, пост, молитва и уединение. Страшные мы, поврежденные. Содомиты. Боже, какие страшные чаши! Посмотришь в колодец на лице свое, а там отражаются сплющенные призраки отца и матери. Что с ними? Корчатся в мучениях? Агонизируют? Утешились, спят? Чего они хотят от нас? В каком образе должны ходить мы, чтобы помочь им? Помочь себе? Я бы надиктовал ещё с десяток книг о своей постыдной персоне, да только ужас берет от сознания того, что во мне живет бесстыжая шлюха.
Несчастные мы, и что нас ждет? Родовое мышление такое компьютерное, и там распечатаны заранее каталоги, занесены карточки, составлены досье и остается только поставить свою подпись крестиком. Желательно не чернилами, а кровью. Загипнотизированная, предуказанная программа. Можно заранее предвидеть каждый шаг, несмотря на самодерзновенное свободомыслие.
О Боже, сколько ран! Теленок от меня отшатывается. Уже не доверяет, уже знает душа, что предстоит впереди: бойня, разделывание мяса, сатанинская евхаристия, причастие кровью и плотью сатаны, дьявола, Веельзевула. Так и мы никому не доверяем из-за страха смерти, из-за сверлящей мысли о предстоящей бойне, о том, что бесы нас четвертуют, раздробят на мелкие куски и будут мучать до остервенения, пока сами не уснут. Но они, видимо, никогда не устают.
В деревне ночью собаки воют, как волки, протяжно и тоскливо. А когда они замолкают, кошки со страшными глазами, падая с высоты затевают свой скрипичный концерт. Кладбищенские приведения расползаются, как дымы, по воздухам деревни и лишают покоя её обитальцев. Об этом стоило бы написать в романе (о живых и мертвых, об их теснейшей связи). Их злые мысли можно уподобить образу животного. Есть мысли гадливые как тараканы, жуки и пауки, жабы и змеи. Есть мысли дымные, как вурдалаки, мерзкие, как каракатица.
В доме цветы. На рояле пыль. Белые чехлы на стульях. Высохшие розы на столе в стеклянной вазе без воды. А в доме никого нет, и ещё долго не будет. Куда ушел хозяин? Где обитатель, некогда чаевничающий под уютным светом подсвечников автомобильных фар, люстры паникадил?
О, как люто, как страшно, как одиноко! Прихожу к брату, судорожно сжимаю руку и смотрю ему в глаза. “Мы никогда не расстанемся. Ты будешь меня помнить после смерти? Ты хоть однажды поплачешь обо мне?” Проклятый рефаимский родовой реквием, внушенный с детства. Больная шизофреничка мать с её навязчивым страхом смерти и желанием быть вечно памятуемой и носимой в сознании детей. И мне присущ такой же рефаимский страх.
О Боже, я хочу пребыть в завете с Тобой, чтобы меня уврачевала Твоя молитва и Твое невидимое присутствие. А прочее мнимое свидетельство - ментальное знахарство, именуемое исповедническим “жанром”, сокровенно-дневниковым, - да уйдет!
Осмеяны наши прежние кумиры. Ницше, Кафка, Блок, Шопенгауэр, Герберт Маркузе, и китайский древний трактат “Дау-дзе-пин”, и махатма Мориа с бумажными листками, оброняемыми с сада Шамбалы, да сгинут бесследно. И однажды проснешься - золотым светом залитое поле и лик Пречистой, преображающейся над землей.
О бедный, зачем ты читаешь перед сном речи Цицерона или услаждаешься историческими заповедями Сенеки? Как это безнадежно старо и ничего не приносит. Больная душа, врачуйся у Пречистой. От Нее пошлется такой силы свет, что осветится мрак пещеры и сгинут тени, наваждения. Проснешься, оживешь и выйдешь прочь из заточения. А, понимаю, тебе нравится Шекспир, ты читал “Гамлета” в оригинале и смаковал магический строй Люцифера, эти понадбездные пары и мысли, и “рваный” слог, и вопли мира, и трагический смех шута. А зачем ты буквально влюблялся в Бэкона, в его философию, построенную исключительно одним третьим глазом, дунул - и тотчас возникла мысленная Пизанская башня.
Не скорби, брат. Будем лежать в одной братской могиле, совсем рядом, в вершке друг от друга, всё человечество - одна братская могила. Тогда будет не до индивидуальных захоронений, посрамится враг и этот отчужденный монос бытия: отдельная могилка и забор с острыми стальными копьями, наподобие карточных пик. Для нацеленных в небо - одна братская могила, в нее нам надлежит сойти. Только в ней место тебе и мне. Там сонмы душ, а над ними беломраморная усыпальница и Дева Светов утешает каждого из наиболее нуждающихся, из тех, кому не лежится на месте, кого гложут ужасы и кошмары, из кого холодный пот вышибает страхи, помыслы, в кого горячий жар вгоняет перспективу вечных мук и воздаяние за грехи, большую часть из которых просто не в силах вспомнить мы.
Сирая моя душа... Как часто она сквозила по разным мерзляковским и арбатским переулкам, костромыйкам, российкам, блуждала по кладбищам, синагогам, храмам в нищете: слушала ангельские хоры над бездействующими церквями. Идешь, идешь, и притулишься от усталости; закроешь глаза и заснешь стоя. Как хорошо, как ты свободен! Ни одной ветхой привязанности, ни одной мертвой схемы. Никто над тобой не довлеет, ни к чему тебя не обязывает, никакой ежедневной рутины.
Господи, как мы не способны ценить величайший дар свободы! Как нужны нам рабские сети, ибо среди них процветают зловонные плевелы похоти, без которых мы просто не можем дышать.
Я так дорожу мысленным пространством, населенным, надышанным моим присутствием, точно этой комнате в Чуйковке надлежит стать кабинетным музеем Александра Дэмюэля или художника Дейнеки, или что-то в этом роде. Бесстыжие мемуары московских воющих шакалов (поэтов). АВ. пишет о своих кумирах: Дейнека, Пастернак. Выбирали колдунов покрепче, с зажженной лампой Алладина в сердце. Могучий “титан”, сильная личность (читай, крепкий колдун: чем крепче, тем притягательнее). И тотчас притекал на печати: “Хочу быть таким же сильным, как ты, поделись!” “Тогда заключай вслед за мной завет с нашим покровителем”. “Кто он?” “Храни молчание, детка, в свой час узнаешь. А пока приноси жертву”. “Какую?” “Жертву смирения и доверия нам”. “Я хочу быть первым и лучшим, самым сильным, самым красивым, знаменитым, великим. Всегда блистать во славе, быть на виду у всех, чтобы имя мое не сходило с уст, чтобы обо мне гимны писались, оды, биографии и притчи”. “Склони ниже голову и я благословлю тебя. Ты мой (слуга лукавого)”. Не так ли заключают завет с духом злобы?
О, я был таким же колдуном, как этот АВ., Пастернак. Я был таким же псом, воющим на луну и оплакивающим собственный завет с лукавым, неспособность расстаться с пассивными страстями. Обожествление тоски, сакрализация, одиночество, воспевание бессмыслицы и возведение утонченного порока в ранг святости (письмо, творчество, литература...). Любят (супруги) лежать рядом, греться друг от друга. На небольшом расстоянии передается тепло тонкого тела, и ночью жупел не отключается, каждит во сне. Что есть смердение, если не лукашка, вылетающий из жупела наподобие адского облака. Вожделение, желание, “стоит” - хорошо (родовая программа), мама “поощряет”. Жупел работает, а это много для лукавого, значит - Бога ненавидишь, ненавидишь Пречистую. Она ищет угасить жупел, чтобы пожар полыхал в сердце. У нас, напротив, температура сердца на сорок градусов ниже нуля, а чресла полыхают адской геенной. Что у тебя, брат, стоит? Стоит? Где стоит? - В голове стоит. - А, понятно, прости. - Что у тебя, сестра? - Разжжение. К кому? - К сатане, к кому же ещё бывает. Всегда направлено к первоисточнику...
Слух мой настолько прободен, что жужжание ночного комара - инквизиторская пытка, смертная казнь. В каком же инобытии мы пребываем! В какой невольной иномерности! Эта инобытийность мысленная как бы стирает грань между видимым и невидимым, посю- и потусторонним. Постепенно, свыкаясь с переживанием иного времени, душа не столь мученически переносит саму мысль о нескончаемости своих страданий. Мне кажется, тысячелетиями (по нашему измерению) муки ослабляются. Предстоят три Века Славы (по Откровению Божией Матери), и каждый из них означает эпоху впадения в инобытийность и иномерность, что скажется на облегчении страданий мучеников.
Вера как уверенность в вещах невидимых (классическое церковное воззрение) есть, тем самым, стезя преображения. У иудеев не было веры в её истинном смысле. Отсутствие живой веры как видения Бога и предстояния Распятому привело к книжной мертвечине и фарисейскому начетничеству. Были догматы, уставы, регламенты. Отсутствовало живое предстояние, подтверждаемое даром живого Богообщения, наличием Света нетварного и таинственными чудесами по преображению внутреннего существа. Вера, иными словами, есть дар открывшегося сердца, которое одно только может видеть Невидимого и слышать Неслышимого, войти в Божественный мир Троицы. Весь смысл и задача узкого пути, чтобы скорбями и прозрениями открылся сердечный разум. Истинная вера протекает на уровне таинника глубочайшего сокровенного существа.
В ветхом, непреображенном порядке человек видит и верит, но во сне и в космосе, рассудочно. Надлежит открыться в нас вне традиционных уз искусства и философии, богословия и неба “нирваны”. Обителью этого нового преображенного тварного существа станет сердечный разум, ум - Христов.
Сколько запретного задействовано во мне, а необходимое, Божие, отталкивается. С каким трудом втесняются печати! Господь примеряет венец совершенной литейной формой Его сердца, Его любви. Ничто не накладывается: или неподходящий материал неприемлет совершенной заготовки. Подавай ему вещество для лепки - мягкий воск. Опять ищет своего, безумный... Очки упали, разбились. Совсем ослеп, и слава Богу.
Оккультисты - от слова око. Запретное зрение, игры древнего космического змия: лежать посреди теплой реки, бесстыжим образом раздвинув ноги и ожидать, пока лукавый заползет в клоаку, свив себе берлогу. Нет, этому больше не быть. Оптические магазины закрыты, очков нигде не починить, а глазам уже никогда не прозреть вдаль, так и ходить вблизи.
Есть близорукость духовная - от нее бы избавиться.
Помню лицо моего доброго, чудного отца, когда он уснул вечным сном. И не похож; он был совсем другой. Как-то особо быстро, уже на усопшем, стала расти борода. И закутанный в белую простыню, казался мне...