ЗАПИСКИ ЮРОДИВОГО

В мою память доступ прекращен.
Мой Пантеон, тобой забыт я.

Святой ноль мне молитвенно
Какие-то рукописи сует.
И остались минуты считанные,
Но и они не в счет.

В заснеженном метелью поле,
Людьми забытом,
Упали часы мои с горя - время убитое.

Много хаживал я среди боен
И средь колоколен.
Как вестник и странник,
Тоскою намолен лесною,
Шлялся я средь сгоревших боен.

И не было у меня прихожан,
Никто меня к ночи не ждал,
Слова теплого не сказал.

Так и прожил я ненароком -
безутешно и одиноко.

Боже мой, Боже мой,
Как пути наши заметены и заснежены,
Как свободны и неизбежны!

А меня все куда-то относит,
Как осенний шалый листок.
Я все жду, когда сердце спросит
Про оставшийся срок.

2.

Поехали в Суздаль - не все ли равно?
Ругается пьянь, дундукает дьякон.
Тому, кто познает адово дно,
Посвящу стихи, полжизни проплакав.

Со дна не подняться водолазам наверх,
А плавать на дне с отрванным шлангом.
О Боже, бедный я человек!
Пожрет меня заживо морская фаланга.

Но я отыщусь в вашей сонной квартире,
Будильник разбудит вас ровно к шести, -
Это мысли мои вас в тот час посетили,
Но опять не смогли навсегда увести.

3.

ПОЧАЕВ.

Дорога сквозная и дом сквозняков...
Ночуйте в сугробе - нет места и домов.
Главу преклоните у ближайшего древа -
все ангелы с вами, святые и девы.

И что ж, восстала вся тьма пресиподней,
Когда ночевал я в чужом огороде
И бабка гнала меня двухметровым
Шестом - учителем и богословом.

Утром ровно к шести в храме свечи зажгутся,
Станет центром вселенной глухой монастырь.
Ночевать на полу будем: здесь остаются
И ночь напролет читают Псалтырь.

А тем временем бесов сажают не дремля
Окрестные ведьмы - элита обители.
Но Божия воля, а мы Ему внемлем,
И с нами небесные все покровители.

4.

ПЕЧОРЫ.

Пребудь душа, смиренною молитвенницей -
Отсюда тебе заживо не выбраться...
В Печорах скоро полунощница,
А ты скиталица в грязи полуночной,
Разоткровенничалась с ангелами в булочной,
И никуда отсюда уходить не хочется.

Живым отсюда, мертвым, ах, не выйти мне.
И минет час святой аудиенции,
И вылетит душа, под купол вытянутая,-
Как змей бумажный, будет она сердцу моему.

И станешь ты юродом и юродивой,
Прозрев, когда будет слеза навертываться.
И осознаешь, что ничто не надобно,
Снискать бы рай, казнясь на днище адовом.

Дубиной колокол ударит в центре черепа
И не применет разразиться лжеистерика.
А бабка пустит в тебя беса лютого,
Что б никогда ты смертный час не спутала.

5.

РУССКАЯ СЦЕНА. СТАРИК В ЕЛЬЦЕ.

Идет он, сам, куда, зачем не зная,
И тихо так себя он презирает.
Своим спасением спасется от страха смерти.
Кусочек воска он на ладонях вертит.

А вот вдали прошли какие-то маньяки.
Их жаль: есть опереться обо что им,
А значит, истерзают их мечты и страхи,
Замучит притяжение земное.

6.

ДВОР В РЫБИНСКЕ.

На этом мира дне, на самом дальнем днище
Никто меня живого не отыщет.
Я пропаду безвестно, как лесной глухарь,
Как пропадали странники и воры встарь.
Кого-то я убил, кого-то обманул...
Прости, Господь, мою забытую вину.

О бабушка, о тощая дурнушка,
Скажи на милость, обитатель днища,
С кого Господь грехи чужие взыщет,
Заложница у смерти и игрушка?

Скажи по правде мне, кошачница горбатая,
Что делаю я здесь и что мне надобно?
Я заплутал, моя Наина добрых снов.
Всяк в этом мире - мученик Христов.

Проснулся страх: тростиночкой дрожащей
Душа горит на фитильке лампадки красочной.
Нас скоро, милая, сгребут и в ад потащат -
меня-то точно за вора сочли.

Придут бесы и клювом лоб проклюнут,
В дыру ту встявят трубку со смолой,
И распрощаюсь я с надежною земной,
Когда меня в геенны печь засунут.

Вот когда плакать и рыдать придет пора нам
И сокрушаться, что вели такую
Невиданную жизнь и небылую.

А надо бы средь грязи и кошмара
Души тайник беречь зеницей ока.
Но я - достойный гражданин Тартара.
И страшно мне, и зло, и одиноко.

И в голове моей такая свистопляска,
И память носит сонные обноски.
И скоро я, забытый и затасканный,
Тяжело рухну на ворованные доски.

Крест и Евангелие даст целовать Господь мне,
Сам будет исповедывать меня в час тот.
И наконец душа забудет о свободе,
Когда помажет ее мирой Светлый Пастырь.

И я уйду, куда лишь воры вхожи,
Дать заживо содрать с лопаток кожу.

На свете бренном мне давно не светят
Ни храмы в черном, ни пустые ниши.
Всяк одинок и сам себе свидетель,
И ближнего за тыщу верст не сыщешь.

Мозги мои истлели, стражам вторя.
На сточном дне валаяется мой паспорт,
И в раковине прожитого горя
Так прятаться темно и безопасно.

Бабулечка, Господь придет не скоро.
Пока же жди антихриста и вора.

Питайся сдуру падалью газетной,
Земные презирай авторитеты.
А может быть и к следующей обедне
Грядет Господь и будет день последний.

Но мы с тобой такую заварушку
Закрутим здесь, в пустыне безвременья, -
Лжесхимонахиня, скаженная старушка
И безымянный, сирый псевдогений.

Старушка, продавай свою икону,
Чтоб знал, зачем я ехал в эту зону.
Спишу я с глаз твоих святые мемуары -
Затем и мучали меня во сне кошмары.

Какую жизнь ты прожила пустую,
Как тратилась и билась вхолостую,
Как изменял тебе бандюга-алкоголик
И сколько ты хлебнула соли-горя,
Как били тебя дети и соседи, -
Про все ведь это кто-то сонно бредит.

А ты, старушка, лучше заживо исчезни,
Ибо боюсь, несчастья ты предвестник...

Двор в Рыбинске. Скаженная бабуля.
Она меня не сглазит и не струсит.
Живым меня отсюда не отпустит.
Еще лет сто, валандаться еще мне
В этой отхожим местом служащей каменоломне.

А запах смешанный - церковно-приходской
И кухонный: сюда попа водили
И в унитаз спустили с головой
И выключить духовку позабыли.

Я здесь живу - юродивый в ночи,
Замуровался в эту злую урну.
Душа моя, как кукла, здесь пищит,
Как мышь, попавшаяся сдуру.

7.

ПИТЕР.

Дом Морозова сгорел дотла.
Брат мой, русская культура умерла.
Пушкин по сей час над Питером простерт.
Лик его молитвенен, взгляд его не горд.

В храме свечи ставят невпопад.
Что там! Хоть кому бы. Наугад...
Мертвые не помнят, а живые спят.
Так одним лишь гениям после смерти мстят.

Николай Угодник литургию слышит.
Мученик безвестный на иконе дышит.

Ужасающая предапокалиптическая тишина!
Бабка пьяная высунулась из окна.
Кочергой размахивает, к трапезе зовя,
Брашно наипостное: лук, сыра-земля.

Пепел носят и в корзинах живой прах.
И живые - не монахи - спят в гробах.
Телевизор снится старому бойцу,
Умирающему снится Страшный Суд.

Тротуар обледенел. Берет тоска.
Вот часовня, что у книжного ларька.
В ней не мощи - тайны вороватых лет.
Вурдалаки твердь колеблят. Дрожит склеп.

Ах доколе? Бросьте. Будет ли конец?
Кары Божии - ударит благовест,
Крепость Петропавловская чадно задымит,
Упадут столбы, никто не устоит.

Кружится лисица, заметая след в лесу.
Тяжкую я ношу на себе несу.

Пятиться невесть где, от кого, куда?
Что за паранойя, бред и ерунда?
И в глазах колодцы, отравленные злом.
Сгнила штукатурка. Все, пора на слом.

Февраль, 1988 г.

8.

ЗАГОРСК.

В монастыре постриженных скорлуп,
Где луковицы храмов в небе медленно плывут,
Никто меня не выгонит и не узнает -
Такой с разбитой лампочкой фонарик.

Пока я колебался и роптал,
Меня здесь сменщик вымести метлой искал.
И жизнь чужая шла себе и шла.
Повестка страшная одна меня ждала.

И я был несказанно рад,
Когда родной по немощи мой параноидальный брат
Пришел меня любить и отпевать заранее,
И в раку смертных водворить под пение хоральное.

Ах, разве я нарушил пост или законы?
И разве не затем, чтоб прятались за них - иконы?
И разве не затем я здесь, чтоб затеряться?
Оставьте все как есть - мне не за что цепляться.

Слезой к алтарной нише прикипев,
Останусь в храме петь под знаменный распев,
Тайный монах и сирота-пресельник,
Про богородичный преображенский понедельник.

В дыры сквозные (бесы их проели)
Боль задувает под мелодию капели.
И капли падают мне прямо на глаза -
Утешительная слеза.

Февраль 1988 г.

9.

Возьму платочек, в ризы Божии облекшись,
Происходящее приму, как неизбежность.
И обойду, пришелец, три монастыря.
А вот и келья на месте пустыря.

Господь не слышит хрип пономаришки заводного,
Часы читающего суетно, земного,
Скрывающегося под чужой фамилией,
Дабы за любопытство шею не намылили.

Не отчий дом, и не молиться с братьями,
Отец не встретит с распростертыми объятиями.
Ходить вверх-вниз по лестнице Иакова,
Грехи свои в который раз оплакивая.

О, я вмещу всех атеистов вдовых,
Сих тайных узников Христовых,
Томящихся невольников и братьев.
Я выкажу к ним тайную симпатию.

Пока старушки (как от вечности положено)
Тропарь дудят в честь сталинского прошлого
На третий глас, я объяснюсь в любви к ним,
Таким же, как и я, затворникам глухим.

На месте храма травка проросла.
Дорога в горний мир отсюда пролегла.
И слышно, как за дымчатой вселенной
Рыдает ангел богодухновенный.

Февраль 1988 г.