Аннотация: Сборник рассказов. История СССР в байках и кухонных разговорах.
Что едят американские безработные
В научно-исследовательский институт одной из восточных республик СССР пришла разнарядка на место в компартии. Райком тщательно соблюдал установленный процент присутствия в партии всех слоев населения. И вот оказалось, что для сохранения баланса райкому требуется молодая, но незамужняя девушка со среднетехническим образованием, кореянка по национальности. По каким принципам было вычислено, что только незамужняя кореянка из техникума могла укрепить ряды районной парторганизации, не партийному человеку не понять. Но нужна была именно она, и никто другой.
Так или иначе, такая кандидатура у них нашлась. Подходила по всем параметрам. Девушка кореянка со звучным именем Маргарита окончила техникум мелиорации и работала в институте техником-чертежником. Замужем она не была, и особых шансов на удачное замужество не имела по причине невыразительной внешности, застенчивости, вызванной неумением вести себя на людях и, скажем так, общей недалекости.
Не то, чтобы она вообще не рассчитывала выйти замуж. Жила она в пригороде, в корейском совхозе, и конечно там ей уже приготовили жениха. Но Маргарита героически ездила на электричке на работу к нам, в столицу, и мечтала выйти замуж за сотрудника НИИ, чтобы получить городскую прописку. По возрасту она уже упиралась в верхнюю проходную границу, но надежды не теряла. Партком, ее возраст, похоже, тоже устроил. Разнарядку на место в партии упускать было нельзя ни в коем случае, и местный партийный босс принялся за подготовку нового члена.
В отделе, как было принято, все сидели вместе в одной большой комнате, и были друг у друга на виду. Кстати, именно так тогда и говорили: "Я сижу в комнате номер пятнадцать" или "мы сидим на втором этаже". Сколько лет я проработал в разных НИИ, но нигде не слышал, чтобы кто-то сказал "я работаю на втором этаже". И вот, отрывают как-то эту девицу от сидения, и вызывают в партком. Это они потом уже узнали, что в партком. А так - просто кто-то позвонил по внутреннему телефону и попросил Маргариту. Она подошла к телефону, взяла трубку, ойкнула, минуту послушала и ответила - да, конечно, сейчас приду. Положила трубку, как-то странно посмотрела на всех, сказала, что ненадолго выйдет, и убежала. Местный остряк Борька не замедлил процитировать ей вслед: "Графиня изменившимся лицом бежит пруду", за что удостоился улыбки красавицы-интеллектуалки Леночки, и осуждающего взгляда профорга отдела.
О чем с ней говорили, что и как объясняли - неизвестно. Но через пару часов Маргарита вернулась, запыхавшаяся от волнения.
- Товарищи! - говорит. - В моей жизни произошло знаменательное событие.
Ну, бабы естественно оживились: переглядываются, перемигиваются. Глава женского коллектива, старший техник Калугина, тут же включилась в разговор.
- Вот и хорошо, милочка, а то засиделись вы, прямо говоря, в девицах! А кто же вам предложение сделал? Рассказывайте, рассказывайте!
Маргарита замялась. Она совершенно не была готова к подобной встрече. А предводительница тем временем продолжала.
- Не стесняйтесь, мы здесь все свои. Вы же знаете, как мы все вам добра желаем. Я всегда говорила, что наша Маргарита непременно выйдет замуж.
Так умеют разговаривать только женщины, выращенные в серпентариях НИИ. У них разработан свой код. В расшифрованном виде слова предводительницы следовало понимать так: "Ну и кто же этот дурак, который на тебя польстился?". Обычно такой женский коллектив раздирают постоянные склоки и выясняловки - кто, кому, когда и что сказал. Но в любой момент они могут сплотиться, если перед ними оказывается жертва. И горе неподготовленному человеку, против которого выступит такая сборная команда. В данном случае внимание отдела была обращено на Маргариту. От неожиданности она позабыла тщательно составленное для нее в парткоме и заученное наизусть десять минут назад торжественное сообщение. Бедная девушка не выдержала обиды, покраснела и с полными глазами слез выбежала за дверь.
Кто-то из особо чувствительных попыталась вступиться за Маргариту.
- Ну, что вы, Людмила Поликарповна, ну разве можно так!
За что тут же получила в ответ.
- А что такого я сказала?! - что на том же условном коде означало - Ты что, милочка, хочешь оказаться на ее месте? Это я тебе сейчас живо устрою!
И адвокат, пожав плечами, уткнулась в какую-то бумажку. Минут через десять Маргарита вернулась. Она молча подошла к своему столу и, не глядя ни на кого, уселась. Вслед за ней вошел парторг. Последовала длительная пауза, после которой парторг в доступных, но корректно-официальных выражениях объяснил, как же они были не правы.
Большого митинга устраивать не стали. Ограничились получасовым собранием отдела. Все остались на своих рабочих местах, только пересадили Борьку, чтобы дать место парторгу, да из своего закутка вышел начальник отдела и сел рядом с профоргом. Калугиной, в наказание, поручили вести протокол. Парторг зачитал решение парторганизации института о выдвижении Маргариты кандидатом в ряды коммунистической партии. Затем начальник отдела поведал о том, каким замечательным человеком и работником является Маргарита. Невнятно упомянув о ее достижениях в общественной жизни отдела и всего института, начальник предложил резолюцию собрания об одобрении решения парткома. Все, как водится, проголосовали "за". После этого парторг поздравил Маргариту, обвел всех строгим взглядом, объявил собрание оконченным и, наконец, ушел. До конца рабочего дня все молчали.
Со следующего дня весь коллектив затаив дыхание наблюдал метаморфозы, происходившие с Маргаритой. Для начала она перешла на "Вы" в обращении со всеми сотрудниками и прекратила все разговоры, не связанные с работой. На работу она стала приходить со свежим номером газеты "Правда", и первую половину дня посвящала ее чтению. В перерыве она обязательно включала радио, чтобы послушать новости. По вечерам дома она смотрела программу "Время".
Новая информация произвела неизгладимое впечатление на открытый, почти девственный ум девушки. Она выросла в среде, где газет просто не читали, а по телевизору смотрели только Штирлица и Голубой Огонек по праздникам. Она не имела того иммунитета ко всей этой болтовне, который кто-то приобретал вместе с высшим образованием, а у кого-то вырабатывали ехидные, и удивительно меткие высказывания соседей по коммуналке или собутыльников в пивбаре. Так или иначе, она оказалась абсолютно неподготовленной к той ударной дозе пропагандисткой чепухи, которая неожиданно обрушилась на ее голову. Это не могло не иметь катастрофических последствий. И они не замедлили наступить, как водится, ударив рикошетом по окружающим.
Поскольку Маргарите было строго-настрого запрещено вести с сотрудниками посторонние разговоры, она немилосердно страдала. Склонившись в своем уголке над газетой "Правда", она с тоской вслушивалась в беседы сотрудниц. Сплетни о сослуживцах и новости локального институтского масштаба интересовали ее значительно больше, чем политическая ситуация, сложившаяся в Гондурасе, и высказывания главы компартии Японии. Некоторое время она крепилась, но природу насиловать нельзя. Маргарите хотелось поговорить. Наконец, этот ужасный коктейль из нереализованных желаний и абсолютно чуждой ей информации сделали свое черное дело. Она, как ей казалось, нашла компромиссное решение. Девушка вполне здраво рассудила, что если она заведет разговор о текущей политике, то никакой парторг не осудит ее за это, а может быть, даже похвалит за политическую активность. И вот, дождавшись паузы в общем разговоре, Маргарита сказала заранее составленную фразу. Тема для начала разговора была выбрана неслучайно. Она действительно тревожила Маргариту со вчерашнего вечера.
- Я вот вчера смотрела по телевизору про Америку. И так расстроилась. Бедные американские безработные, что же они кушают?
Вопрос застал общество врасплох. Повисла напряженная тишина. В своей простоте и наивности Маргарита затронула тему, по общему молчаливому соглашению считавшуюся в НИИ запретной. В отделе, на треть состоявшем из евреев, и на треть из сочувствующих, публичное обсуждение жизни в Америке было под негласным запретом. Новости от родственников и знакомых в Америке рассказывали под большим секретом, шепотом, с глазу на глаз. При этом они все равно мгновенно распространялись по институту. Но официально никто ничего не знал и не говорил. Публичное упоминание безработицы в Америке допускалось только с трибуны актового зала института во время общих собраний.
Не дождавшись ответа, Маргарита продолжала.
- Я вчера целый вечер переживала за них. А еще вот у них негры...
Неожиданно в разговор вступила Калугина. Предыдущим вечером она принимала в гостях начальника своего мужа. Стол был отличным, выпивки хватало, поэтому сидели долго. Когда наступило девять часов вечера, начальник спохватился, что он не успевает домой к началу программы "Время" и предложил посмотреть ее здесь, всем вместе. Таким образом, Калугина тоже увидела душераздирающий репортаж из Америки о растущей там безработице. Знаменитый советский журналист-международник, прославившийся своими критическими очерками о США, брал интервью у безработного прямо на одной из улиц Нью-Йорка. Безработный, был одет действительно очень бедно: на нем был ношенный джинсовый костюм "левис" и недорогие адидасовские кроссовки. На нормального советского зрителя, это и в самом деле производило удручающее впечатление, но совсем по другому поводу - по ценам черного рынка, такое одеяние в СССР стоило минимум три месячные зарплаты старшего инженера. Рассказав о своей тяжелой жизни, безработный закончил интервью словами о том, что он не может долго разговаривать, так как спешит занять очередь на бирже труда. Корреспондент повернулся лицом к камере и стал рассказывать о бедственном положении безработных. Неудачно расположенная камера показала на заднем плане, как за спиной у корреспондента безработный подошел к стоявшему неподалеку старенькому форду, сел за руль и уехал.
Передачу с утра обсуждали во всех курилках института. Поношенный левис, адидасы и старенький форд произвели на сотрудников неизгладимое впечатление. Разумом все понимали, что в Америке это действительно почти бедность, но душа рвалась в эту страну мечты, где безработные в джинсах и кроссовках ездят на собственных машинах, и где выражение "выбрасывать обувь", означало именно выбрасывать ее в мусор, а не на прилавки магазинов
- Вы правы, Маргарита, - вещала тем временем Калугина. - Я тоже не понимаю, как может существовать подобное безобразие. Ведь это просто ужас. Ну вот, что должен будет делать этот парень, если ему не найдут на бирже работу? Что он будет есть? Как они такое допускают? Они же должны понимать!
Борька, с утра принимавший живейшее участие в обсуждении передачи, вдруг не выдержал и сорвался. Дрожащим от возмущения непроходимой глупостью обеих женщин голосом, он стал рассказывать об американской системе социальной защиты, о страховках и компенсациях, о том, что уволенный с работы инженер, может на свое пособие по безработице предпринять кругосветное путешествие для успокоения нервной системы. Он рассказал про "фудстэмпс" - бесплатные талоны на продукты, которые выдают самым отъявленным бездельникам. Он напомнил Калугиной про одежду безработного и его автомобиль, и спросил, есть ли у ее мужа такой же.
Когда Борька, наконец, замолчал, в комнате повисла зловещая тишина. Калугина посмотрела на Борьку каким-то особенным взглядом и процедила:
- Ах, вот ты какой, оказывается...
- Конечно, все это тяжелым бременем ложится на плечи государства и всего американского общество. Когда столько людей исключены из производственной деятельности, - Борька осознал глубину своего проступка, но было уже поздно.
- Да, да, Борис, вы несомненно правы, - сказала Калугина, и вышла из комнаты.
Теперь все замолчали окончательно. Дело принимало скверный оборот. Никто не сомневался в том, куда и зачем вышла Калугина. Последствия Борькиной болтовни были непредсказуемы. Пахло выговором, исключением из комсомола или даже увольнением. На научной карьере парень с сегодняшнего дня мог поставить крест. Самое неприятное, что косвенные неприятности ожидали и весь отдел. Все молчали, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Внезапно в тишине снова раздался голос Маргариты. Ничего не понявшее дитя природы, радостно улыбаясь, повернулось к Борьке.
- Ну, слава богу, Боря, вы меня успокоили, а то я ведь так за них переживала. Спасибо вам большое, теперь я буду знать.
Когда в отдел через пять минут вернулась Калугина, ведя за собой парторга, то они застали картину, которую совершенно не ожидали увидеть. Весь отдел во главе с Борькой громко хохотал. Смеялись от души, утирая слезы и хватаясь за животы. Смех смывал с людей всю грязь и ложь, в которых они постоянно жили. Он делал ненужным их ежедневное притворство. Он, казалось, говорил всем вокруг: "Как хорошо быть нормальными свободными людьми!". Этот смех, такой громкий, такой искренний, разрушал молчаливые запреты, делавшие жизнь этих людей порой совершенно невыносимой. Время от времени, когда смех немного утихал, кто-нибудь, всхлипывая, выдавливал из себя: "спасибо Боренька, ой спасибо тебе, родной!", и все начиналось снова. Виновница общего веселья сидела в уголке и застенчиво улыбалась.
Не помню точно, чем закончилась эта история, но думаю, что от идеи сделать Маргариту членом великой коммунистической партии парторг все же отказался. Что касается Борьки, то через три года он уехал в ту самую Америку. Первым делом он купил там себе джинсовый костюм, адидасы и старенький форд. Осуществив, таким образом, свою мечту, он несколько месяцев ходил совершенно довольный жизнью. Со временем все стало на свои места. Он перестал носить джинсовые костюмы с кроссовками, сменил старенький форд на новую тойоту и, наконец-то, перестал завидовать американским безработным. Теперь он их тоже жалел, иногда.
Поэт
По вечерам в субботу у моих друзей обычно собиралась большая компания. Хозяева старались приготовить гостям сюрприз в виде какой-нибудь приезжей или местной знаменитости. В тот вечер такой приглашенной звездой стала известная местная писательница. Среди баек и историй, которые она рассказывала, была и эта.
- Жил-был в одном кишлаке дехканин, лентяй и проныра, - неторопливо начала свой рассказ приглашенная знаменитость. - Этакий ходжа Насреддин номер два. Только, в отличие от своего знаменитого предшественника, он был эгоистом, и всю свою энергию использовал исключительно для устройства собственного благополучия. И вот надоело дехканину с утра до вечера торчать под солнцем на поле, и махать кетменем. Вспомнил он, что в районном центре у него живет дальний родственник.
Сельская местность у нас ведь как устроена? Вокруг хлопковые поля, а в середине - райцентр. По моему глубокому убеждению, название "райцентр" происходит вовсе не от слова "район", а от слов "центр" и "рай". То есть рай, который находится, соответственно, в центре. Ну да ладно, не об этом речь.
Так вот, в этом самом райском центре у нашего дехканина был родственник. И не просто родственник, а большой человек, главный редактор районной газеты. Ну вот, зарезал дехканин барана, прихватил тазик свежеиспеченных домашних лепешек, мешок сушеного винограда-кишмиша, и поехал в гости к родственнику. Родственник, конечно, принял его с почетом. Сделал плов. А потом сели они вечером во дворе, и стали что-то пить из чайника. Мусульманам ведь открыто пить вино нельзя. Опять же и Горбачев удружил своим законом. Не дай бог, сосед через забор увидит бутылку на столе у главного борца за трезвость. Не миновать беды.
Но и из чайника хорошо пошло. Может быть потому, что когда наливаешь водку из чайника в пиалу, то как ни старайся, а доза получается солидная. Разговор шел, конечно о том, как вызволить родственника из кишлака. Редактор газеты объяснил, что с радостью взял бы родственника к себе, но у него нет вакансий. Да дело, объяснил он, даже не столько в наличии вакансии, а в том, что для работы в газете нужно иметь высшее образование. И вообще, чтобы сидеть в конторе и пить чай в рабочее время, сказал родственник, тебе обязательно нужен какой-нибудь диплом. Не обязательно институт, но хотя бы техникум. А так просто, даже при моих связях, ничего не получится.
Дехканин расстроился - у него в активе было только восемь классов, да и те он в основном провел на хлопковом поле. Что ж ты так, говорит, я тебе уважение оказал, приехал к тебе, а ты не можешь родственнику помочь? Обязательно тебе нужно, чтобы у меня был диплом. Из-за какой-то бумажки ты родственнику в просьбе отказываешь? Нехорошо это.
Хозяин загрустил. Действительно это было неправильно, против всех национальных обычаев и правил. Помолчали, взгрустнули, выпили еще. И тут родственника осенило. Скажи-ка мне, вдруг говорит он дехканину, ты стихи писать умеешь? Тот смотрит на собутыльника с сожалением, думает все, сошел с ума его родственник на почве стыда, что родне не помогает. А тот спокойно так продолжает. Слушай меня внимательно. Если все сделаешь правильно, то не у нас в райцентре работать будешь, а переедешь прямо в столицу. Писать стихи совсем несложно. Главное, соблюдай ритм, и не забывай упоминать в каждом стихотворении коммунистическую партию и лично генерального секретаря.
- Простите, что перебиваю вас, Диана Муратовна! - вклинился в неторопливое повествование один из гостей. - Но я не могу понять одну вещь. Разве для хорошего стихотворения достаточно только соблюдать ритм и упоминать партию? А как же рифма?
- Учтите, что он писал на родном языке, - снизошла до объяснений звезда. - А это удивительно музыкальный язык. В нем, как вы знаете, есть жесткое правило построения предложений. Все фразы обязательно оканчиваются глаголом. Дальше еще проще. Окончания у подавляющего большинства глаголов формируются по единому правилу. То есть если писать от одного лица, в одном времени, например, в прошлом или в настоящем, то все фразы автоматически будут рифмоваться.
Возьмем для примера вот такой простой текст. "Я пошел в кино. Там я увидел тебя. На тебе было красное платье. Я в тебя влюбился.". Так вот, если все это аккуратно записать на родном языке нашего дехканина, причем так, чтобы размер фраз был одинаков, и сохранялся ритм, то вместо примитивного набора фраз, получится красивое лирическое стихотворение. Вот послушайте, как оно звучит.
Диана Муратовна закрыла глаза, откинулась в кресле, и не торопясь продекламировала четверостишие на местном языке. Ее гортанное произношение показывало, что язык она знает с детства. Стихи действительно звучали красиво. Если судить чисто по звуковому восприятию, они были самим совершенством. Писательница закончила декламировать и открыла глаза.
- Этот шедевр мы создали недавно у себя в редакции в качестве эксперимента. По-моему очень убедительный пример.
- Никогда не задумывался над этим, - признался ее собеседник. - Я в школе с уроков языка всегда убегал, а на базаре я и русским обхожусь. Но все равно непонятно. Если это так просто, то местные жители поголовно должны быть великими поэтами!
- Наивный вы человек, - усмехнулась в ответ именитая писательница. - Написать стихотворение можно на любом языке. Вообще, я уверена, что любой человек может написать целую книгу, если просто опишет все, что с ним происходило на протяжении его жизни. Дело не в том, чтобы написать. Писателем, как известно, становится не тот, кто что-нибудь написал, а тот, чей труд опубликовали. Так что вопрос о признании упирается в издательство, а не в талант автора.
- И как же этот дехканин добился признания?
- Не так быстро. Для начала он вернулся к себе в кишлак, и сел за работу. Какие-то задатки у него действительно оказались, и он начал писать. В общем, через неделю он снова поехал в райцентр и привез родственнику десяток примитивных, но зато очень патриотических стихов. Родственник похвалил. Затем коротко указал на основные ошибки и подсказал несколько штампов, обязательных к употреблению в патриотической поэзии. Потом он дал ему еще один, самый ценный совет, и с чистой совестью отправил того домой, справедливо полагая, что барана он отработал полностью.
- Что за совет? Может быть он мне тоже пригодится?
- Хм, посоветовать то я тоже могу, во только пользы вам от него не будет. Совет заключался в том, что без протекции рукописи незнакомых авторов в редакциях не читают. У нас в отделе, например, мы их держим общей стопкой в углу, и пишем на них с обратной стороны. Также они незаменимы как салфетки и подставки, когда пьем чай с тортом.
- Порадовали. А как же люди пробиваются?
- Каждый по своему. Тут-то и нужен талант. Вот как поступил наш дехканин. Вернувшись домой он поговорил со стариками и нашел дальнего родственника, который занимал некий пост в райкоме партии. Следующий баран и еще один мешок кишмиша переехали к очередному влиятельному родственнику. Райкомовский деятель принял родственника как положено, то есть водкой и пловом. Затем гость прочитал свои стихи. Хозяин, как человек глубоко партийный, не мог не оценить их патриотизм. С тех пор это и началось. Перед тем как послать очередную пачку своих стихов в редакцию столичного журнала или газеты, дехканин ехал в райцентр к своему партийному родственнику. Тот писал сопроводительное письмо на имя главного редактора.
В письме на райкомовском бланке родственник честно признавал, что не в состоянии оценить приложенные стихи с художественно-литературной точки зрения, и понимает, что окончательное решение о публикации может принять только сам главный редактор. Но со своей стороны, он считает необходимым отметить, что данные стихотворения идеологически выдержаны, отвечают последним установкам партии и имеют ценное воспитательное значение.
Он просто, как бы давал свою рецензию с точки зрения человека, который проводит в жизнь политику партии. От такой рецензии отмахнуться невозможно. А с другой стороны всем так даже спокойнее, и издательству и худсовету. Раз есть мнение комитета партии, на которое можно сослаться, все остальное уже не имеет значения.
К тому же у автора была великолепная рабочая биография - самый, что ни на есть, "от сохи". Даже то, что у него отсутствовало мало-мальски приемлемое образование, внезапно превратилось в достоинство. Как же - народный самородок! Такому не научишь, это у нас в крови. И его стали печатать. Чем больше его печатали, тем легче ему было публиковаться в следующий раз.
Рассказчица прервалась и с улыбкой посмотрела на своего собеседника. Тот печально кивнул головой.
- Да уж, мне такое не светит.
Все рассмеялись. Начался общий разговор. Потом мы спохватились.
- Диана Муратовна, вы не рассказали самое главное. Чем закончилась эта история с дехканином? Он и в самом деле сумел уехать из своего кишлака в столицу?
Маститая писательница вдруг разом сникла, и превратилась в обычную женщину, замотанную и уставшую совслужащую.
- Через год наш дехканин набрал необходимое количество публикаций и вступил в Союз Писателей. Теперь он работает в издательстве, начальником в моем отделе.
Опоздал!
Как обычно, в субботу я был в гостях у друзей. Компания в тот вечер подобралась мало мне знакомая. Я откровенно скучал и не знал, чем себя занять. Наконец, я выбрался покурить на кухню. У стола, на котором стояла бутылка водки, рюмки и пепельница, полная окурков, собралось несколько человек с сигаретами. Невысокий молодой человек, с усами и аккуратной бородкой, что-то рассказывал. Я тихонько подошел поближе, и стал слушать.
- Работал я в одном конструкторском бюро. Дисциплина у нас была поставлена образцово, хоть плачь. Главной задачей администрации было проследить, чтобы каждый сотрудник отсидел рабочий день от звонка до звонка. Приди вовремя на работу и вовремя с нее уйди. Остальное не важно.
Это было мое первое место работы, и от нервного срыва меня спасло именно то, что я не знал как это бывает в других местах. Как в старом анекдоте - "а где ты видела другого цвета?!". Мне не с чем было сравнивать, и я принимал эту казарму за нормальную рабочую обстановку.
У нас была проходная, как на заводе. Сразу за входной дверью стояла специальная будочка с турникетом. В этой будочке сидела табельщица, наиглавнейшей служебной обязанностью которой было принять утром у всех пропуска, и отметить опоздавших.
За будочкой, на стене прямо против входа, висели огромные электронные часы. Часы были новейшей конструкции, их повесили после скандала с одной из сотрудниц, которая заявила, что часы в проходной спешат, и из-за этого у нее столько опозданий. Баба была склочная, и профком на следующий день после скандала выделил средства и купил новые часы. Составили комиссию из представителей всех отделов, и в их присутствии выставили часы точно по сигналам радиостанции "маяк". Был назначен ответственный, который раз в месяц проверял точность хода часов.
Опоздание на работу было самым страшным, что могло случиться с работником КБ. Каждый день табельщица составляла список опоздавших. Начальник отдел кадров скреплял его своей подписью с печатью, и подшивал в специальную папку. Копии списка отправлялись директору, парторгу и профоргу.
Нездоровый интерес начальства к приходу на работу не был случайностью. Дело в том, что у нас была квартальная премия. А это, братцы, при удаче могло составить полторы-две месячные зарплаты.
Премию конечно давали всем, но вот заветный процент следовало определять каждому сотруднику индивидуально, в зависимости от его выработки. И вот тут и вставал вопрос, а как в сущности оценить выработку рядового советского инженера? Ну, в самом деле, не подсчитывать же сколько листов ватмана или пачек бумаги я извел за квартал! А опоздания вот они, даны нам, как говорится, в объективные ощущения.
В профкоме на стене висела формула расчета процента премии сотрудника в зависимости от количества его опозданий. В ответ энтузиасты подсчитали, сколько раз в квартал можно ездить на работу на такси, чтобы получить премию полностью, и не потратить сверх того, что у них могут вычесть за опоздания. Короче, тот еще дурдом.
И тут умирает Брежнев и к власти приходит Андропов. Первым делом он издает постановление об усилении контроля за дисциплиной. На следующий день нам устроили собрание и объяснили, что время разгильдяйства и недопустимо безответственного отношения к трудовой дисциплине прошло. Что с сегодняшнего дня коллектив нашего КБ объявил непримиримую войну нарушителям трудовой дисциплины. И так далее, и так далее.
С собрания все расходились подавленные. Мы гадали, во что все это выльется. То, что наше руководство отреагирует самым жестким образом никто не сомневался. Но как именно все это будет происходить, не знал никто. Мы недоумевали - как можно еще ужесточить наш казарменный режим?
На этом месте рассказчик прервался и победоносно оглядел слушателей. Теперь он прочно овладел вниманием аудитории. Завязка сюжета была выполнена в стиле лучших детективов. Слушатели автоматически начали прикидывать в уме, а что же действительно можно было придумать. Тем временем, рассказчик прикурил сигарету, затянулся, выдохнул дым и проследил за его траекторией.
Наконец он продолжил:
- Мы, конечно, не дураки. Понятно, что во время такой кампании никто рисковать не будет. На следующий день каждый сотрудник КБ вышел из дома намного раньше обычного - бог с ним со сном, премию бы не проспать. Однако, беда подстерегла тут же. Постановление правительства прочитали не только у нас. Во всех предприятиях города служащих предупредили, что начинается борьба за трудовую дисциплину и все постарались придти на работу пораньше. Такой давки в транспорте я больше не припомню.
В общем, в тот день я ехал на работу минут на двадцать дольше обычного. Ладно, на здоровье не жалуюсь, выскочил из автобуса, вспомнил детство золотое и припустил бегом. Там был солидный кусок от остановки. Бегу, и как марафонец поглядываю на часы, делаю расчет времени, прибавляю темп. Перед подъездом делаю финишный рывок, вбегаю в здание и вижу на наших знаменитых часах "8.59". Я облегченно вздыхаю и забрасываю пропуск в окошечко. Все, победа. Советский спортсмен на пятой беговой дорожке установил новый мировой рекорд в беге от автобуса до работы.
Я довольный прохожу через турникет, и вижу как на часах цифры сменяются на "9.00". Я поворачиваю по коридору за угол, и утыкаюсь в чью-то неширокую, но официальную грудь. Меня остановил председатель профкома. В коридоре оказалась засада. Вся Тройка в полном составе: начальник отдела кадров, парторг и профорг. Они были страшно расстроены - весь личный состав КБ уже был на своих местах, ловить было некого. С моим везением я пришел в тот день на работу последним.
Как они мне обрадовались! "Так, товарищ старший инженер, я вам записываю опоздание", - прогундосил профорг, отставной военный. Я возмутился и показал на часы, вот смотрите, ровно девять утра, я уже на работе, а зашел вообще в восемь пятьдесят девять, какие могут претензии?
И представьте себе претензии у них нашлись. Они не могли сообщить в райком, что сегодня не было опоздавших. Опоздания по графику мероприятия следовало искоренить только через неделю, а тут такая неувязка. Я был обречен. Меня отпустили, не вдаваясь в дискуссию.
До обеда тройка заседала у директора в кабинете. Никого не пускали, на звонки не отвечали. А ближе к вечеру нас вновь вызвали на собрание. Они нашли решение. Не знаю - сами придумали или кто сверху подбросил им идею, но решение, как выражаются математики, было элегантным. С трибуны об этом говорили не меньше часа, а вкратце это выглядит так.
Девять ноль-ноль - это начало рабочего дня. То есть, в девять ноль-ноль все сотрудники должны уже сидеть на своем рабочем месте, бумаги должны быть разложены, ручки приготовлены, карандаши заточены. И в девять ноль-ноль, товарищи, вы должны начать работать, а не бегать взмыленными по коридору, как, простите за выражение, какие-то марафонцы. В девять ноль-ноль, товарищи, все уже участвуют в рабочем процессе - пишут там или чертят, ну в общем работают. Вот так! Отныне каждый выявленный в коридоре, или не успевший разложить бумаги на письменном столе в девять ноль-ноль, будет считаться опоздавшим.
С тех пор, пока это всем не надоело, проходную стали закрывать без пяти девять, чтобы у сотрудников было время подняться к себе в комнату, и приготовиться к началу рабочего дня. Целую неделю эти подонки ходили с утра по отделам, и следили, чтобы в девять ноль-ноль разгильдяи инженеры сидели за своими столами, и что-нибудь писали или чертили.
Говоривший замолчал с трагическим видом. Слушатели засмеялись, сочувственно закивали головами, кто-то стал порываться вспомнить аналогичный случай из собственной жизни. Хозяин дома решительно пресек все попытки новых воспоминаний, и занялся разливанием и раздачей водки всем присутствующим.
Я тоже выпил.
Фокусник
В конце восьмидесятых я катался по республике с гитарой и группой писателей-юмористов. Мы выступали на предприятиях и в организациях с концертами, построенными по образцу популярной в то время передачи 'Вокруг смеха'.
В нашей команде был еще один артист - молодой фокусник по имени Улугбек. Это была наша палочка-выручалочка на случай тяжелой аудитории.
Парень работал виртуозно. Я получил море удовольствия, наблюдая за ним из-за кулис. Карты словно приклеенные держались на тыльной стороне его ладони, в то время как он с самыми честными глазами показывал публике пустые руки. А затем в какой-то миг, пока он переворачивал ладонь, чтобы показать публике ее тыльную сторону, карты молниеносно перескакивали на другую сторону и вновь оказывались невидимыми для публики.
Выручал нас фокусник не только на сцене. Мы разъезжали по республике на арендованном микроавтобусе 'рафик'. Как положено, нас периодически останавливали гаишники. На этот случай у нас имелся Улугбек.
Это было отлаженное, выверенное до жеста, отрепетированное многократными повторениями театральное представление. Итак.
Действие первое. Гаишник с хищным лицом и предвкушением взятки машет жезлом в сторону нашего 'рафика'. Мы останавливаемся. Водитель выходит из машины. С другой стороны вылезает Улугбек, который на этот случай всегда садился впереди, рядом с водителем. Они подходят к гаишнику и водитель отдает документы. Гаишник что-то говорит.
Действие второе. Улугбек отводит гаишника с напарником чуть в сторону и в свою очередь что-то им рассказывает. Те недоверчиво улыбаются. Улугбек достает из кармана колоду карт. Мы дружно приникаем к окнам, чтобы не пропустить любимое зрелище.
Действие третье. Улугбек проделывает какие-то манипуляции с колодой. Предлагает снять, раздает карты, открывает. Гаишники не верят. Улугбек повторяет. Те смеются. Улугбек продолжает манипулировать колодой. Гаишников сдвигают фуражки на затылок. Одуревшие от однообразной и скучной работы они просят Улугбека показать что-нибудь еще. Тот показывает.
Действие четвертое. Пять минут спустя. На лицах гаишников блуждают довольные улыбки. Они жмут руку Улугбеку, отдают честь и ... вручают ему документы, отобранные у шофера. Водитель и фокусник возвращаются в машину. Мы уезжаем. Гаишники машут вслед ручкой.
Занавес.
Выступления Улугбека имели успех всегда. Аудитория нам попадалась разная - от научных институтов до колхозов - и порой даже лучшие шутки проваливались в зал без малейшей обратной реакции, словно в черную дыру. Но Улугбек пробивал любого зрителя.
Иногда его выступления имели даже слишком сильный эффект. Довелось нам в однажды выступать в зоне. Не перед зеками, а перед обслуживающим персоналом. Вообще-то даже при таких условиях поначалу никто ехать не захотел. Однако администратор соблазнил нас тем, что там, внутри, есть магазин, а в этом магазине чего только нет. Не забывайте, это было время тотального дефицита. Мы не смогли устоять.
Мысль о вожделенном магазине согревала всех во время выступления. Как всегда при тяжелой аудитории, писатели ограничились минимальной программой, переложив основную нагрузку на фокусника. Тот не подвел. Заскучавшая было аудитория встрепенулась, и с живейшим интересом следила за его выступлением.
Улугбек, который в принципе, мог и один отыграть часовую программу, почувствовал свою аудиторию и работал от души. Но злополучный магазин, видимо, запал и ему в голову. Закончив манипуляции с картами, Улугбек перешел к своему любимому номеру.
- Я открою вам секрет. Сейчас я покажу, как фокусники ходят в магазин. Вот идет фокусник по улице, подходит к магазину и хочет там что-то купить. Заходит, покупает, а когда надо платить вспоминает, что денег у него нет.
В зале воцарилась напряженная тишина. (Вспомните аудиторию!) А Улугбек, ничего не замечая, продолжал:
- Обычный человек в такой ситуации возвращает купленную вещь, извиняется и уходит. Но фокусники не такой народ. Фокусник берет обертку от конфеты...
С этими словами он достал фантик от конфеты, долго-долго его складывал, потом зажал в кулаке и пробормотал заклинание. Потом долго-долго разворачивал, и у него в руках оказалась двадцатипятирублевая бумажка.
- Фокусник дает эту бумажку продавцу, забирает покупку и уходит. А продавец берет эту бумажку, - с этими словами фокусник опять сложил купюру и зажал в кулаке, - и кладет в кассу. Вечером приходит инкассатор забирать деньги из кассы и видит там...
На этом месте фокусник перестал болтать, развернул свернутую четвертную и показал зрителям все ту же обертку от конфеты.
Номер всегда проходил 'на ура', особенно у непритязательной публики. Характерно, что перед выступлением, Улугбек, живший, видимо, не слишком зажиточно, эту самую четвертную всегда брал взаймы у нашего администратора.
Вот и на этот раз Улугбек имел прямо-таки оглушительный успех. И черт знает, как это получилось, кто его дернул за язык, но когда аплодисменты стихли, Улугбек сообщил залу следующее:
- Говорят, у вас здесь хороший магазин. Я обязательно после выступления в него загляну!
И выразительно подмигнул. Зал взорвался хохотом и аплодисментами.
После выступления фокусника мы показали еще пару номеров и свернулись. Полученные от профкома деньги были честно отработаны и теперь все мечтали только о магазине. Мы вышли из зала и, спросив дорогу, двинулись туда. За нами, на некотором расстоянии потянулась любопытная группа зрителей. Оказалось, почти никто не ушел: все остались, чтобы посмотреть, как наш фокусник будет расплачиваться в магазине бумажкой от конфеты.
К сожалению, вожделенный шопинг не состоялся. Когда сопровождаемые толпой поклонников мы подошли к магазину, нас встретили огромный замок на двери и табличка "закрыто".
Выяснилось следующее. Продавщица магазина вместе со всеми смотрела наше выступление. Обещание фокусника посетить магазин произвело на нее сильное впечатление. Простая душа, она решила не рисковать. Когда номер закончился, продавщица потихоньку вышла из зала, потом закрыла магазин и уехала домой, не дожидаясь неприятностей.
Обломов
Какие только темы мы не обсуждали во время наших посиделок. Однажды вдруг стали вспоминать предметы домашнего обихода, имевшими какие-то особые свойства. Когда очередь дошла до меня, то я вспомнил про кухонный табурет у себя в квартире. Это был обычный кухонный табурет, ничем не отличавшийся от тысяч и тысяч других, коротавших свой досуг под столами бесчисленных кухонь и кухонек Советского Союза. Но я до сих пор считаю, что он сыграл просто катастрофическую роль в современной истории России.
На табурете было пятно краски, оставшееся от ремонта, по этому признаку мы его и узнавали. Краска, давно высохла, однако никто из домашних садиться на него не хотел. Выбросить же целый табурет от кухонного гарнитура лишь потому, что он слегка испачкан, было тоже не мыслимо. Поэтому на него сажали гостей. Это было еще до того, как табурет стал проявлять свой характер.
Когда же все выяснилось, то его вообще поставили в дальний угол, и присвоили собственное имя - Обломов. Так и говорили: "Где Обломов?" или "Смотри, на Обломова не сядь!".
Гостей, если это не было большим официальным мероприятием типа дня рождения или первого мая, мы принимали на кухне. Там было как-то уютнее: плита под боком и в любую минуту можно приготовить чай; опять же - покурить, дымили-то не переставая. Да, что там говорить, эта устоявшаяся традиция кухонных посиделок пережила Советский Союз и, возможно, переживет новую, демократическую Россию. Как я уже сказал, никто из домашних на Обломова из-за пятна не садился, а друзья, наслышанные о необычных свойствах табуретки, также избегали его. Таким образом в объятия табурета попадали, в основном, новые знакомые, которых как раз тогда у нас появилось довольно много.
Это было время, когда перестройка уже все перестроила; старая еда закончилась, а новую никто выращивать не собирался; деньги обесценились; а бесчисленные НИИ и КБ один за другим закрывались. Зато, как грибы после дождя, стали появляться всякие кооперативы и совместные предприятия: честные и не очень, а чаще, откровенно надувательские. Все почувствовали себя причастными к великим событиям, каждый был озабочен становлением капитализма в отдельно взятой собственной квартире.
Мои знакомые тоже все время пытались что-то предпринять. К тому времени почти никто уже нормально не работал, и свободного времени у них стало в избытке. В мой дом зачастили странные личности. За чашкой чая, а чаще за рюмкой водки, они рассказывали о том, как и какие миллионы они будут иметь со своих затей. В рассказах они упоминали каких-то таинственных, но всемогущих спонсоров, убеждали, что при их связях все закрутится просто замечательно. Проекты были всевозможные, они касались буквально всех отраслей человеческой деятельности.
Объединяло их одно - практически немедленная отдача от вложенных средств, и огромная прибыль. Проценты прибыли исчислялись сотнями и тысячами. Суммы меньше миллиона, на нашей кухне вообще не упоминались. Гости были люди целеустремленные и точно знали как и что надо делать, чтобы добиться успеха. По крайней мере, они сами были в этом убеждены. И пытались убедить в этом всех остальных.
Время шло, но ни у кого из гостей ничего не получалось. Во всем, конечно, были виноваты внешние трудности, трагическое стечение обстоятельств. В большинстве случаев причиной неудач была общая неготовность окружающих подняться до уровня экономических отношений, требуемых моими энтузиастами.
Как сейчас помню одного типа, когда он пьяный в стельку, заплетающимся языком объяснял мне, что в этой стране совершенно невозможно заниматься маркетингом. "Ну свершенневзззможннно"! Тип этот никогда не имел толкового занятия, его образование и специальность, если таковые и существовали, были покрыты тайной. По каким-то ему одному ведомым соображениям, он считал себя частью интеллектуальной богемы, и, нисколько не смущаясь, жил на зарплату своей жены, медсестры из районной поликлиники, которая боготворила его и смотрела ему в рот. О себе он никогда не рассказывал. Единственное его занятие, про которое я знал, что оно дает хоть какой-то заработок, было написание редких сценариев для детских утренников.
В свободное от творческих трудов время он пытался организовать собственный бизнес. Попытки эти выражались обычно в распитии всевозможных крепких напитков с такими же, как и он будущими бизнесменами, и, конечно, в бесконечных разговорах. Собственно, абсолютно трезвым я его не видел ни разу. Он постоянно был более или менее пьян. Может быть, это и мешало ему вплотную заняться любимым прибыльным делом.
Впрочем, по здравом размышлении я понял, что кроме самого этого манящего, обещающего, возвышенного и прекрасного, как сам доллар слова ни он, ни остальные мои гости, о маркетинге ничего не знали.
И все же, я до сих пор убежден, что основной причиной их неудач был тот самый табурет. Будущих миллионеров мы сажали именно на Обломова. Сажали без всяких задних мыслей, просто это был обычно единственный свободный табурет. Именно тогда и стали проявляться его необычные свойства. Я заметил - придет гость, усядется на этот табурет и начинает рассказывать, как он здорово все придумал, как у него все схвачено и завязано, и какие бешенные миллионы он получит. И все, пропал бизнес, ничего не получается у человека.
Походит такой гость недельку другую, расскажет о своих будущих достижениях, выпьет весь запас водки (а ее тогда по талонам выдавали) и исчезнет. Где, что? Да бог его знает, куда сгинул. Встретится потом мне этот гость как-нибудь в метро, пьяненький по своему обыкновению, да и начнет рассказывать про свой новый прожект. А старый-то как поживает, спрашиваю, там же золотое дно было? Э, говорит, это меня компаньоны подвели. Я то все продумал, все организовал, а они подвели. Ненадежный такой народ, никудышный народец, подлецы просто.
Так вот ни у кого и не получилось. Ни у одного из тех, кто сидя на невезучем табурете, рассказывал о своих будущих финансовых успехах, бизнес не удался. С тех пор табурет прозвали Обломовым, и садиться на него остерегались. Такой уж был табурет.
Случалось и другое. Среди всех этих горе-бизнесменов объявился у нас совершенно особый человечек. Что-то вроде проповедника; но не религиозный, а такой, знаете, дворянин-народник, толстовец. Он и внешне так выглядел. В молодости он был рок музыкантом. От тех времен у него сохранились длинные, до плеч, волосы. Позже, он добавил к ним бороду, лохматую и неопрятную. В таком виде он стал похож на Солженицына, чем страшно гордился и обязательно упоминал об этом при первой же встрече с новыми людьми.
Очень уж он верил в Россию. Особенно в ее близкое светлое будущее. Истово верил. И ведь не просто так, на голом энтузиазме. Нет, не беспочвенно он в нее верил. Была у него особая такая тетрадочка, в которую он аккуратно записывал какие-то цифры и статистические данные. Где он их брал, сам ли придумывал или по газетам собирал, не знаю. Но только этими цифрами он доказывал, что еще год, максимум два - и возродится великая Россия. Это в то время, когда СССР уже стоял на грани развала на десяток мелких, но зато ни от кого не зависимых государств.
А он все говорил о том, что худшее позади, что наступает перелом и надо только затянуть пояса и еще немножко подождать. Он читал по своей тетрадке выписки из русских классиков, приводил исторические аналогии. И так у него действительно все складно получалось, что к концу вечера все начинали с ним соглашаться, и уже наутро ждали, что наступит новая жизнь.
Но действительность не хотела оправдывать его надежды, новая жизнь никак не наступала, бардак только нарастал. Наверное, есть в этом и моя вина. Не зная еще скверного свойства табурета, я обычно усаживал беднягу именно на Обломова.
С тех пор я все время думаю - выбрось я в свое время этот самый, невезучий табурет, какая жизнь могла бы наступить в России! Но не вышло. А все из-за простого кухонного табурета, к тому же испачканного краской.
.
Адажио
В советских гостиницах не было одноместных номеров. Я имею ввиду, конечно те, которые предназначалось "для всех". Незнакомые люди жили втроем или вчетвером по несколько дней в одной комнате. В лучшем случае, удавалось устроиться в номере на двоих.
Мне довелось в полной мере хлебнуть этого удовольствия, поскольку в молодости я часто ездил в командировки. Соседи бывали самые разные. С большинством я быстро находил общий язык. Однако попадались и другие, с которыми я просто не мог прежде пересечься в рамках своего обычного круга общения.
Дело было в небольшом промышленном городке. Меня отправили туда налаживать оборудование, спроектированное в нашем КБ. Соседом по комнате оказался крепкий розовощекий мужчина, потомок поволжских немцев, предусмотрительно вывезенных перед войной в среднеазиатскую глушь любимым вождем всех народов. Звали соседа Родион. Это также было следствием великого переселения, после которого детям старались давать имена, не выдающие их национальной принадлежности.
Виделись мы мало - почти все время я проводил на заводе, и в гостиницу возвращался лишь для того, чтобы переночевать. Однако, однажды вечером мы все же пообщались. И достаточно плотно.
В тот день я вернулся в гостиницу раньше обычного. У меня ничего не ладилось. Злой, усталый и голодный я оставил неработающую аппаратуру остывать до следующего дня и отправился в гостиницу. Мне до чертиков надоела вся эта возня; я мечтал лишь о том, чтобы поскорее добраться до кровати и завалиться спать.
Когда я вошел в номер, Родион сидел за столом и заканчивал нарезать помидоры для салата в глубокую керамическую миску, стоявшую перед ним. Кроме миски, стол украшали пара лепешек и распечатанная, но все еще полная бутылка водки. Судя по всему, сосед собирался что-то отметить, но как любой нормальный мужик не хотел пить в одиночку.
Меня он встретил с искренней радостью.
- О, как раз вовремя! Давай, Ароныч, присаживайся, выпьем в честь окончания моей командировки. Завтра утром уезжаю.
Я не успел как следует усесться на стуле, как передо мной возник граненый стакан, примерно на треть наполненный водкой. Ничего не оставалось, как выпить. Водка была дешевая, плохо очищенная, с острым едким запахом. Выпитая на пустой желудок она обожгла мне все внутренности. Я сидел и хватал ртом воздух, пытаясь придти в себя.
- Что, неудачно пошла? - добродушно поинтересовался Родион и протянул мне алюминиевую вилку с отломленным зубом. - Бывает. На вот, закуси салатиком.
Я набросился на салат с лепешкой, по опыту зная, что уж они не подведут. Это фактически была основная еда местного населения. Да и у себя в столице мы с удовольствием их ели, правда лишь как дополнение к меню.
Едва я пришел в себя, как Родион налил по новой. Видно долго ждал меня, и теперь торопился наверстать упущенное.
- Нет, нет, пожалуйста, - взмолился я. - Давайте я эту пропущу, что-то действительно нехорошо пошла. А вы пейте, не ждите меня.
Родион подозрительно взглянул на меня, пробормотал что-то невнятное, но явно неодобрительное, и влил в себя содержимое стакана. Затем навалился на салат и опустошил почти всю миску. Покончив с салатом, он достал из плоской красной пачки сигарету "Астра" без фильтра и закурил. Я, наконец, сообразил, что пора внести и свою лепту в праздничный ужин. Вынул из сумки пачку болгарских "Родопи", и протянул Родиону.
Он тут же загасил свою сигарету, и взял новую из предложенной пачки. Мы закурили. Водка начинала действовать и усталость отступила. Салатик и сигареты заглушили сивушный привкус во рту, мир уже не казался таким печальным местом.
Родион тоже выглядел довольным. Почувствовав некоторое ко мне расположение, он стал излагать теоретические основы своей жизни. Говорил он долго и однообразно.
- У меня все есть. Понимаешь? Вот все, что мне надо, у меня есть. Я чужого не беру. Мне чужого не надо. Вот то, что мне положено, я возьму. Это ты мне дай. А чужого мне не надо, не так я воспитан, чтобы брать чужое. Да. Я рабочий человек. Я свое отработал, и будь добр мне положенное дать. Все, что мне, рабочему человеку, положено.
Тут он пристально посмотрел на меня, будто подозревал, что я и в самом деле прячу за спиной то самое, что ему положено.
- Замечательно, правильно, так и надо, - поддакивал я ему, понимая, что он может развивать эту тему бесконечно. - А вот, давайте, лучше еще выпьем.
- Не, ты не понимаешь! - начал было объяснять Родион.
Затем сообразил, что я предлагаю выпить, тут же разлил оставшуюся в бутылке водку и поднял стакан. Пить он не стал до тех пор, пока я тоже не взял свой. Мы вместе выпили, причем Родион внимательно проследил, чтобы я допил свою порцию до конца.
В этот раз я выпил нормально, даже с удовольствием. Хотя понял, что для моего уставшего организма это, пожалуй, перебор. Я снова закурил и стал слушать Родиона, который от теории уже перешел к практике, ничуть не смущаясь их базисными противоречиями.
- Вот возьмем, к примеру, меня. Давай считать. Я работаю на стройке. Получаю двести рублей в месяц. Еще на двести рублей я ворую материал. Итого четыреста в месяц, понимаешь? У тебя какая зарплата, сто двадцать, сто тридцать, да? А у меня двести. И на двести я ворую материал. Итого в месяц выходит четыреста. Я вот дочке пианино купил. Понимаешь? Прихожу с работы домой, пообедаю, и ложусь на диван. И говорю ей: "Давай дочка, сыграй мне адажио". Она классно адажио играет. Она играет, а я засыпаю. Ну класс, понимаешь?
Он мечтательно замолчал, силясь припомнить то самое адажио, не припомнил и продолжил.
- А сейчас она уже долго занимается, и начала капризничать: надоело мне это адажио, давай я вот вальс новый выучила, или хочешь польку сыграю? Я ей говорю нет, дочка, папа устал после работы, ты давай, играй адажио. Она мне адажио играет, а я засыпаю.
Родион замолчал и посмотрел на меня с превосходством.
- Ну, понял наконец, как я здорово живу?
К этому времени меня окончательно разморило. Обрадовавшись возможности закончить разговор, я быстро разделся, лег и закрыл глаза.
Родион нарочито долго возился, бормоча как бы про себя, но так, чтобы я услышал, что вот чужую водку все мастера пить, а о том, чтобы самому вторую поставить, когда кончилось, никто не догадается. Я понимал, что нарушил все правила поведения, но исправлять что-либо было поздно. Бежать в гостиничный ресторан за бутылкой не хотелось категорически.
Я отвернулся лицом к стене и сделал вид что уже сплю. Призрак Васиссуалия Лоханкина, которого пороли розгами за куда менее страшное прегрешение, уже витал по гостиничному номеру. Но, обошлось. Пошебуршив минут пятнадцать, Родион потушил свет и тоже лег.
Уснул он мгновенно, как будто его выключили. Я слышал, что люди с чистой совестью засыпают быстро, но такой скорости я не встречал. Родион и в самом деле был очень доволен и собой, и своей жизнью.
А я еще долго ворочался. В голове все время крутилось: "двести получаю, еще на двести ворую - и адажио".
Пятнадцать лет спустя я сидел в небольшом кафе в Нюрнберге, пил кофе и наблюдал, как через дорогу от кафе трудилась бригада строителей. Вид стройки начал цепочку ассоциаций, которая и привела меня к воспоминанию о той встрече в провинциальной гостинице. Я закурил, устроился поудобнее и, по своей писательской привычке, принялся размышлять на тему "Родион, как типичный представитель своего времени".
Очень быстро, однако, я исправил заголовок на "Родион, как представитель самого себя в данном конкретном времени, и в данном месте". Человек всегда и везде остается самим собой. Внешняя среда способствует его изменению лишь в той степени, в которой он сам адаптируется к ней. Человек играет по правилам навязанным ему обстановкой. Но цель игры всегда одна - собственное благополучие.
Родион, как представитель самого себя, прекрасно устраивается в социализме. Он не требует многого от жизни, но твердо знает, что именно ему нужно. Он безошибочно ориентируется в окружающей среде, и быстро находит способы получить все необходимое. Если ему не хватает зарплаты, то он просто начинает воровать материал, искренне не считая это чем-то предосудительным.
Когда обстановка вокруг меняется, он мгновенно и безболезненно приспосабливается к изменившимся условиям, и потом действует так, будто всю жизнь только этим и занимался. Новые условия резко меняют стиль его жизни и всю ранее существовавшую систему ценностей. Однако, он не задумывается и нисколько не тяготится этим. Он просто живет в соответствии с законами окружающего его мира.
Средний человек неизменяем и непотопляем. Так происходит всегда и везде, независимо от географического положения страны или ее государственного строя.
Возьмем, к примеру ту же Германию. Жил-был в тридцатых годах в Германии молодой немец, похожий на нашего Родиона, как брат-близнец. Для удобства, назовем его Ганс. И имел этот самый Ганс собственную пекарню. Он вставал очень рано даже по меркам трудолюбивой Германии, и к началу дня у него уже были в продаже свежий хлеб и булочки для утреннего кофе.
Рядом с пекарней Ганса располагалась парикмахерская, которую держал еврей, которого звали, допустим, Йоси Шмуленсон. Ганс прекрасно ладил с соседом, и даже посылал ему подарки на праздники. Конечно, ровно на такую же сумму, на какую получал подарки от Иосифа. Это была традиция, освещенная веками.
Затем политическая ситуация в стране изменилась. Евреев объявили врагами. Ганс тут же донес на своего соседа и получил положенную ему часть конфискованного еврейского имущества. Ни он, ни его соседи-немцы не видели в этом ничего предосудительного. Так поступали все. Общественная мораль изменилась, а люди лишь продолжали поступать в соответствие с этой моралью.
Началась вторую мировая война. Ганса отправили на восточный фронт. Он шел по Украине с автоматом и требованием "курка, яйки!". Он и теперь не считал, что делает что-то плохое. Ему сказали, что так надо, что это правильно. И это оправдывало все. По крайней мере, в его глазах.
После войны Ганс вернулся в свою пекарню и продолжил печь булочки. Прошло время, у Ганса родился сын, скажем Фердинанд, который принял у отца пекарню и продолжил дело. Они жили спокойно, без волнений, и с немецкой педантичностью и аккуратностью занимались своим небольшим бизнесом.
И вот, однажды, у них появляется новый сосед. Это наш Родион, который воспользовался развалом СССР, чтобы перебраться в Германию. Родион все так же работает на стройке. Вряд ли он теперь вспоминает свои "двести плюс двести". Теперь ему и голову не приходит воровать материал. Здесь это не принято. Родион знает, что на пианино с адажио можно заработать не воруя, что он и делает.
По дороге с работы Родион заходит в пивную возле дома. Там он встречается с Ферди. С чувством собственного достоинства мужчины выпивают пару пива с горячими острыми сосисками. За пивом Родион объясняет собеседнику, что он доволен жизнью, потому что у него все есть. Ферди с ним соглашается - у него тоже все в полном порядке.
Родиона в пивной знают, он вежливо здоровается с завсегдатаями, и ему также вежливо отвечают. Интересуются здоровьем супруги, заводят разговор о погоде или о последнем футбольном матче.
И все же, к Родиону относятся несколько настороженно. Родион, конечно, тоже немец... Но разве можно считать равным себе человека, который говорит по-немецки с таким чудовищным акцентом?
Я потушил докуренную сигарету и подозвал кельнера. Расплатился и вышел на улицу. Я шел, оглядывая знакомый городской пейзаж, и думал, а насколько изменился за эти годы я сам?
На такой вопрос всегда трудно ответить. Изменения подкрадываются незаметно, постепенно накапливаются вместе с прожитыми годами. Конечно, я теперь совсем другой. Нет больше того паренька, который спешил жить, жадно впитывая в себя окружающий его мир. Нет уже того открытого и немного наивного молодого человека, который был счастлив уже самим ощущением того, что вот он живет на свете, такой молодой и сильный; умел радоваться мелочам и смеяться над пустяками; и хотел поделиться этим своим счастьем со всеми вокруг.
Он навсегда остался там, в стране со странным, но гордым названием - СССР. В стране моей молодости. В стране, которой больше нет, но которая по-прежнему живет в моем сердце.