Июль 41-го наливался кровью, трещал пламенем, набухал, переполнялся человеческим горем. Бензиновый смрад, смешиваясь с пороховой гарью, порождал новую, непривычную, чуждую живому атмосферу, в которой всё явственнее ощущался сладковатый трупный запах.
Зачем мы растили этот урожай? Зачем поливали его потом, если теперь он сминался гусеницами танков, горел, если с каждым днем всё больше и больше наших полей обрекались быть осенней кормёжкой для жадных толп захватчиков?!
Пылал окружённый Смоленск, яростно огрызался Киев. Величественный Ленинград удивлённо смотрел в сторону Луги, не понимая - как могло случиться, что враг уже так близко? Мрачно сжимал кулаки поверженный Минск. Одесса уже примеряла пулемётные ленты к своей тельняшке. В напряжённом ожидании застыла Москва.
Толпы людей, ещё вчера именовавшиеся войсковыми частями, брели куда-то, ошарашенные и недоумевающие. Тысячи танков, сожжённых, утопленных, брошенных, чернели на полях вчерашних сражений. Их стальные громадины безмолвствовали, и в этом молчании слышался протест. Протест могучей, несокрушимой силы, способной побеждать, но, почему-то, оставленной людьми.
Приближался август. Август, чудесный месяц, когда дни уже не так одуряюще жарки, когда арбузы и виноград, абрикосы и груши украшают домашние столы. Хозяйки варят варенье, а детишки, не забывая готовить новые тетрадки и перья, спешат насладиться последним месяцем каникул, в преддверие нового учебного года... До того ли будет в этот раз?!
Фронты обрушивались один за другим. Мощные армии метались в мышеловках окружений, свежие дивизии таяли в несколько дней, а враг пёр и пёр вперед. Дерзкий, сильный, самоуверенный. Треск "смешных" мотоциклеток, раздававшийся где-то позади наших позиций, предательски вползал в мысли: "Обходят, обходят! Окружение!" И здоровые, сильные бойцы, смелые командиры превращались в растерянных людей.
Пленные. Десятки, сотни тысяч пленных - ещё вчера они считали себя самыми свободными, самыми сильными на земле - советскими людьми. А что теперь? Позор, издевательства, унижения. Почему? За что?
Наступал август. В этот месяц должно было решиться очень, очень многое.
2
Огромный полутёмный кабинет был наполнен запахом табака. За столом сидел пожилой человек. Устало опустив плечи, он медленно водил карандашом по карте. Рядом замерли ещё трое. Трое смотрели на него. Смотрели с надеждой и какой-то скрытой мукой. А он смотрел на карту, но видел не пунктиры, кружочки и вытянувшиеся стрелы, а горящие города, волны бомбардировщиков, бредущих по дорогам беженцев и обгоняющие их механизированные колонны. Он видел миллионы лиц, глядящих на него с надеждой, страхом, любовью, болью, ненавистью и ожиданием чуда.
Человек встал и неторопливо прошёлся вдоль стола. Взор его был устремлён куда-то внутрь, в собственную душу, горевшую яростью и сжигаемую горечью поражений. Душу истерзанную, жившую лишь несокрушимой волей и давней привычкой сносить удары судьбы.
Человеку было страшно. Он привык к железным законам логики и целесообразности. Всё в его жизни было подчинено трезвому расчёту и упорной, методичной работе на перспективу. Но происходящее не вписывалось ни в какие логические рамки. Эта война вообще никуда не вписывалась и казалась верхом алогичности. Слабейший и совершенно неподготовленный противник бил, бил и бил, рвался вперёд и одерживал победы. Даже под Дубно и Псковом, где, казалось бы, поражение немцев было неизбежно, где чаша военных весов явно склонялась на нашу сторону, в последний момент всё обрушивалось. Логика и расчёт сил пасовали перед этой фантастической, бесноватой реальностью. И каждое новое поражение, каждый сданный город уменьшали веру людей в Государство, в Армию, в самих себя, в Победу. А значит - это прорастали корни новых неудач, новых кровавых поражений!
И всё же, от него ждали чуда. ЧУДА! Какого угодно, но - настоящего, способного укрепить ВЕРУ, чтобы вновь стать в полный рост.
Две тонких папочки лежали в ящике стола, терпеливо дожидаясь, когда человеческие пальцы проникнут в их бумажно-чернильное нутро, дабы извлечь рецепты необыкновенного. Два коротких, немногословных, но весьма обстоятельных доклада. Две подписи, две фамилии. Одна - мало была известна за пределами узкого круга, другая гремела по всей стране и кое у кого вызывала страх почти животный. Оба автора находились в кабинете, они ждали.
Третий присутствующий был уже немолод. Большие золотые звёзды в петлицах френча как-то не очень вязались с профессорского вида очками на носу маршала. Его спокойный рассудительный голос звучал умиротворяюще, будто речь шла не о дивизиях, армиях и боевых кораблях, а, скажем, об урожайности с гектара, свойствах межзвёздного газа, способах выплавки чугуна. Ну, если и об армиях, то принадлежавших какому-нибудь Артаксерксу или Пирру. Профессор, ни дать ни взять, даже академик.
- Так Вы считаете, Борис Михайлович, - переспросил его хозяин кабинета, - что кандидатура генерала Рейтера вполне соответствует этой должности?
- Вполне! - утвердительно кивнул маршал.
- А командиром Тельмановского корпуса запланируем Гагена?
- С ним лично я не знаком, но отзывы по службе - самые положительные.
- Что ж, эти пункты будем считать предварительно утверждёнными.
Человек умолк и вновь стал прохаживаться вдоль стола мягким бесшумным шагом. Маршал и нарком тоже молчали, время от времени бросая из-под четырёх стёкол косые взгляды в сторону лётчика, спокойно вертевшего в руках дорогую американскую авторучку. Особенно недоумевал нарком, автор только что обсуждавшегося доклада. Вроде бы и не по рангу пилоту тут находиться, хоть он и из "ближнего круга". Тема-то обсуждается совершенно секретная, и того не касающаяся... Или всё же касающаяся?
Нарком нервничал и то и дело протирал своё знаменитое пенсне.
- Я вижу, тут у товарищей возникло некоторое недоумение по поводу присутствия полковника Голованова, - усмехнулся хозяин кабинета. - Так вот, он не только автор следующего доклада, но, в силу своей профессии, исполнитель проекта, в котором мы решили объединить идеи обоих докладов. Вы удивлены? А я думаю, что товарищ Голованов уже кое о чём начинает догадываться. Так что, пусть излагает свои безумства, а мы послушаем.
Секунду помедлив, авиатор невозмутимо развернул на столе большую схему, которая, к невероятному изумлению обоих, и наркома и маршала, была озаглавлена: "План города Берлина".
3
Мерный гул моторов стал привычным, но меня время от времени слегка подташнивает. Самолётом я лечу второй раз в жизни и второй раз не испытываю от этого особого удовольствия. Подумать только, а ведь лет десять назад всерьёз мечтал стать лётчиком. Хотя, может, и привык бы - люди не к такому привыкают! Вот, казалось бы, с ребятами всего неделю знаком, а уже как притереться успел. Да и народ интересный подобрался, по совести говоря.
Вальтер Хане - из колонистов с реки Молочной. Высоченный, худой, почти тощий. Волосы - что солома рассыпанная, глаза даже не голубые, а какие-то прозрачные (прямо - "белокурая бестия"). Рассудителен, спокоен, но ведь как умеет загореться на важное дело! А как заразительно хохочет...
Петер Штиль, учитель из Энгельса - почти антипод Вальтеру. Невысок, коренаст, крепко скроен. Мускулы так и перекатываются. Ему бы молотобойцем работать, а вот, поди ж ты, детишкам родной язык преподавал.
Якоб Шпренгель, Яшка, зеленоглазый рыжий гигант из Воронежа. Настоящий богатырь. Ребята говорили - лошадь подымает, а как пальцами монеты гнёт - сам видел. Молод, но уже семья есть, дочка маленькая. По характеру даже и не скажешь, что немец. Не совсем такими их себе представляют. Хотя, очень аккуратен. И честен. Невероятно, прямо-таки патологически честен. Впрочем, тут уже национальность не при чём.
О чём-то они сейчас думают? О предстоящем бое? О семьях? О том, как мало шансов остаться в живых? А может, о жареной колбасе и пиве? Фу ты, дурь какая в башку лезет! Похоже, начинается самый обыкновенный мандраж. А горючего-то - только в одну сторону... Ну, ничего, ничего... Спокойно, майор! Сам ведь вызвался добровольцем.
Ага, даже тошнить перестало! Выходит, дело не столько в вестибулярном аппарате, сколько в нервах. Эх, а ещё командир!
Елки-палки, скорей бы уже посадка, скорей бы этот распроклятый Темпельхоф...
4
Утреннее берлинское небо грохотало, вспыхивало огнём, пронзалось жёсткими криками команд и воплями отчаянья. Аэропорт Темпельхоф уже два часа как был захвачен свалившимися, в буквальном смысле, с неба русскими десантниками. Впрочем, не только русскими. Какая-то радиостанция постоянно передавала в эфир "Обращение к немецкому народу Освободительной армии Германии".
Город наполняла автоматно-пулемётная какофония. Какие-то неуловимые группки в армейской и эсэсовской форме носились по Берлину, совершая дерзкие налёты на учреждения, отстреливая офицеров и постоянно что-то взрывая. Столицу империи охватила ни с чем не сравнимая паника.
Эти кадры, вырвавшись из ада боёв, обошли впоследствии экраны всего мира: вот горит полицейский участок и в пламя летит портрет Гитлера, вот русский солдат топчет на мостовой свастику, вот покачивается на столбе какой-то крупный эсэсовский чин, вот молодые, словно сошедшие с плакатов парни конвоируют бледного трясущегося Геббельса, вот пожилой берлинец, утирая счастливые слёзы, поднимает кулак в приветствии "Рот фронт".
5
- Его зовут Фридрих, Фридрих Раум, рабочий, бывший ротфронтовец, - представляет мне Яшка седовласого человека в поношенном чёрном костюме. ѓ- Он просит дать ему винтовку.
Винтовка быстро находится. Раум деловито проверяет затвор, и лицо его светится счастьем.
- Вы не представляете, товарищ, - объясняет он мне, - как я ждал все эти годы, как надеялся, что мне удастся подраться с нацистами. Нас ведь ещё немало, таких. Но мы уже почти разуверились, особенно, когда видели, как успешно ОНИ продвигаются всё дальше и дальше... Но теперь... Красная Армия в Берлине! Я снова могу петь на улице "Левый марш"... Я могу стрелять в наци... - глаза его блестят. - Рот фронт!
- Рот фронт!
6
Дом, в котором мы держали оборону, горит. Откуда-то с Линден-аллее бьют тяжёлые пулемёты, а мы застряли здесь, самым идиотским образом. Давно пора уходить, прорываться к аэропорту или за город. Ну, в крайнем случае, переодеться в нацистскую форму и затеряться на время в бесчисленных улочках. Эх, всего только полдень, а уже так жарко... во всех смыслах!
Мы наконец-то отрываемся, оставляя в доме тела троих наших товарищей... нет, четверых - Йозеф Мюллер, железнодорожник, тоже остался там.
А Раум жив, дерётся с основательностью прусского гренадера 1-й Мировой. Ещё в доме, когда нас стали поджимать, я пытался уговорить его уйти. Но куда там, даже обиделся мужик:
- Этот бой мой не меньше, чем ваш. На вас напали, и вы сразу ответили ударом на удар, вы, советские люди - русские и немцы, а мы, немцы германские... Мы давно должны были сделать это. Ведь на нас напали восемь лет назад, а мы... мы не смогли, не сумели. - Он помолчал немного, потом добавил: - я делаю это ради себя, ради тех, кто не дожил, ради Филиппа, своего сына. Сейчас он где-то на Восточном фронте, и я надеюсь, успеет всё понять до того... до того... - Раум тяжело вздохнул. - Нет! Никуда я не уйду, даже не говорите, лучше дайте ещё патронов.
И я понял - этот человек действительно никуда не уйдёт. Он устал бояться. Ему смертельно надоело бояться! И вот теперь, когда выпал шанс, он будет жить, дыша полной грудью. Пусть даже всего несколько минут.
К трем часам стало совсем жарко, и Шпренгель, невесело усмехаясь, заявил, что дожить до вечера, как приказано, пожалуй, будет сложновато. Минут десять назад погиб Раум. Умирая, он шептал, что Рейхстаг вновь горит, только теперь уже по-настоящему.
Да, всякий, кто видел, как на его пылающую громаду пикируют уже краснозвёздные Мессершмидты, не сможет забыть этого никогда! Значит, Темпельхоф всё ещё наш и не выведен из строя. По радио передают, что тюрьма Моабит уже утром была взята штурмом и теперь её узники дерутся с утроенной яростью. Интересно, "утроенной" по сравнению с кем? Наверное - с нами. Вокруг творится что-то совершенно невероятное, и как пробиваться к аэропорту - неясно. Решили уходить в метро.
7
Вздыбился, заходил ходуном, затрещал фронт. Посыпался, как песочная крепость, распался. Психологический удар оказался сильнее, чем можно было предполагать. Централизованная машина штабов застыла, парализуемая противоречивыми растерянными приказами Геринга, Канариса и Кейтеля. Волна самоубийств прокатилась по рядам нацистов, потрясенных гибелью фюрера, не сумевших вынести унижения и жестокого потрясения от случившегося.
Первой катастрофой громыхнул крайний север, где, освещенные солнцем полярного дня, войска 14-й армии рванули вперёд, смяв, растоптав в сопках егерей и выйдя к Петсамо. Уже пятнадцатого августа над портом реял красный флаг, а армия продолжала развивать наступление на норвежский Киркенес, лишая германскую промышленность последнего никеля. Будто зеркальным отражением, затрепетала на юге оборона румынских дивизий, где 9-я армия, форсировав Прут, двинулась на Яссы.
Растерянность фон Рундштедта дорого обошлась тысячам солдат и офицеров группы армий "Юг", когда Юго-западный фронт внезапным ударом перерезал немецкие коммуникации и, растерзав тылы, повернул на Житомир, пресекая и без того ненадёжное снабжение войск, осаждавших Киев.
К 25-му августа был деблокирован Таллин, а два механизированных корпуса методично кромсали немецкую оборону, медленно продвигаясь к Пскову.
1-го сентября части Западного фронта вошли в Смоленск.
Невиданное столкнулось с Непонятным, охнуло и в растерянности отступило.
8
- Напомни-ка ещё раз, как называется эта площадь? - Яшка морщит лоб, пытаясь по складам прочитать итальянскую надпись.
- Площадь Цветов, неужели так трудно запомнить?!
- Ага, вспомнил, это здесь сожгли Леонардо да Винчи.
- Какого Леонардо! - хохочу я, - Джордано Бруно, триста сорок три года тому назад.
- А-а-а, да-да...
- "Да-да"! Эх, герр майор, вы позорите Германскую Освободительную Армию.
- Вообще-то, нам сейчас не до исторических изысканий, такой организационный кавардак... Ну, ничего, товарищ оберст-лейтенант, через годик я Вас нагоню в званиях, а потом, глядишь, и вообще выйду в красные фельдмаршалы! - Якоб с некоторым смущением косится на свои ещё не ставшие привычными витые погоны.
- За будущего фельдмаршала Народной Германии Якоба Шпренгеля! - провозглашаю я полушутливый тост. Мы звеним бокалами и погружаемся в дегустацию сицилийского вина. Примерно через минуту, утолив жажду и не оценив достоинств напитка (по его словам - молдавские лучше), Яшка начинает вертеть головой по сторонам, жадно разглядывая снующих вокруг итальяночек.
- Да-а-а, красивая страна Италия! - медленно тянет он. В этом я с ним согласен. Только устал я от неё, домой хочется. Потом мы пьём, не чокаясь, в память погибших и вспоминаем ад берлинского метро, сумасшедший прорыв к Рейхсканцелярии. Молчим. Чтобы как-то разрядить атмосферу, я рассказываю ему странный сон, что не даёт мне покоя уже несколько ночей.
Будто я уже старик, а вокруг - холодный, неприветливый осенний город. Я стою на остановке транспорта, но когда подходит автобус, меня в него не пускают непонятными словами: "льготных мест больше нет!". Так продолжается несколько раз, и приходится идти домой пешком, а осколок ноет в ноге и непонятно саднит сердце.
Яшка начинает уверять, что это усталость, надо развеяться, и зовёт в гости к себе в Кёльн, новому месту его службы. Но я отказываюсь.
- Нет, Яша, домой пора! Я действительно устал - устал от чужих краёв. Хочу домой!