... Занавес поднимался и опускался. Цветы летели на сцену, как конфетти из новогодней хлопушки. Зрители были в восторге. А за кулисами... за кулисами уставшие и привычно голодные актеры так же привычно проклинали сырую и не по сезону холодную погоду, мрачно шутили и рассказывали анекдоты о Поле Чудес...
... На Поле Чудес в эту пятницу, последнюю в месяце, было не протолкнуться. Жители города во главе с губернатором в окружении полицейских в парадных ошейниках группами по двое - трое и целыми компаниями дефилировали взад и вперед, упрямо не замечая грязь, налипавшую на банкетные туфли и спущенные (у женщин - по причине теплого вечера и возможности продемонстрировать различной вольности декольте) до земли накидки.
Ждали начала Игры. Ведущий реалити-шоу, непревзойденный импровизатор и ответственный секретарь партии социальной экологии Дуремар, что-то настойчиво втолковывал обер-полицмейстеру, вольготно расположившему на низеньком столике жюри свой необъятный зад в форменных штанах с лампасами и бубенчиками. Помимо организации игры, Дуремар в последнее время прославился произнесённым как-то раз за обильным столом лозунгом, который, вообще-то, был сказан как очередной тост: "За чистоту экологических нищ!". Тем не менее, лозунг был быстро взят на вооружение полицией и миграционной службой. Оказался, как говорится, к месту... Но это другая тема, и мы отвлеклись, а, между тем, близилась полночь. Ставки возрастали. Участники Игры, отделенные от прочей публики барьером из воткнутых в землю штыковых лопат, нервно переговаривались, время от времени бросая взгляды на расположенное в отдалении брезентовое полотнище с нарисованным на нём полосатым шлагбаумом перед входом в большую каркасную палатку, декорированную гирляндами разноцветных лампочек. Лампочки, временами вспыхивая, озаряли надпись, сделанную разного размера корявыми буквами: "Оставь надежду, всяк сюда входящий. Получишь на выходе".
Буратино, растолкав локтями игроков, месящих ногами грязь у частокола из отполированных черенков, взглянул на палатку, потом на луну, потом - на вытащенные из кармана обрезанных джинсов часы "Breitlink" без браслета и с обломанным ушком, и проорал в разверзшееся пространство, наполненное дёргающимися тенями: "Пора! Не хрен коту яйца..." - остальная часть фразы потонула в обвальном хрипе включённого мегафона:
- Господа участники! Зрители! Гости! Дорогой губернатор! Мы начинаем!!! Участникам приготовиться! Зелёная ракета означает начало Игры!! На старт!!!
Ждать, правда, пришлось ещё минут пять: не могли найти спички. Потом ракета цвиркнула по тёмному низкому небу и взорвалась зелёными искрами...
1.
... Карлотино Маль-арт-Пьеро (Карлото - в обиходе) считался сыном Мальвины и Пьеро, в чём, конечно, и не должно было возникать никаких сомнений у любого, кто хоть раз взглянул на его острый вытянутый вперёд нос. Рождённый в гастрольной поездке, в раскачивающемся по ухабам фургончике труппы театра, он принял это как должное, и рос в мире закулисья и уезженных дорог, придорожных харчевен и ярморочных площадей, не зная другого и не испытывая сожаления о том, чего не знал. Мир был тесен, обжит и знаком каждым своим закоулком, каждой разбитой колеёй, каждым голосом, выводящим с похмелья песню о юной любви и чистых сердцах.
Воспитывали Карлото все - и никто. Пока был жив папа Карло, они много времени проводили вместе. Потом папа Карло простудился, долго лежал, кашляя, и всё просил, чтобы принесли его старую шарманку. Потом папы Карло не стало. Потом не стало и театра. Так получилось, что в суматохе все про всё забыли. В том числе и про то, что надо платить налоги. Этим обычно занимался сам Карло, да и по документам директором и владельцем театра числился он. Так что, когда подошло время платить, вдруг оказалось, что платить-то нечем.
Буратино, взявший на себя после похорон право считаться главой труппы (против чего никто и не возражал, потому что, честно говоря, всем было "по-барабану"), вначале особо озабочен не был: дело-то житейское. Но дело упрямо не хотело соответствовать данному определению и норовило перерасти в дело совсем иного свойства.
Тогда Буратино решился на крайний шаг: он договорился о залоге помещения и оборудования того театра, вход в который открывался из старой каморки папы Карло. Того самого, что дал всему начало, а теперь снова был заброшен. Вход в него, как и прежде, был занавешен тем же старым холстом, изображавшим очаг с варящейся в котелке похлёбкой. По сути, всё это не имело большого значения: театр давно уже стал разъездным, и спектакли шли где угодно, но только не там, где когда-то всё начиналось. Но вот то, что произошло, когда дошло до дела, стало для Буратино ударом, от которого он, даже спустя время, так и не сумел полностью оправиться...
... С Буратино отношения у Карлото всегда были непростыми. Когда он подрос и начал понимать, что вокруг, кроме мамы и дедушки Карло, есть и другие люди, которых не очень сильно заботит: ел он, или ещё нет, или что очень жалко упавшего в лужу синего с красным тряпичного клоуна, подаренного только вчера - ему не раз доводилось слышать о приключениях этого тощего человечка. Больше, честно говоря, похожего на палку, к которой приделали ради смеха руки и ноги, и вырядили почему-то в одежду, делающую его ещё более нелепым. Всегда суетящегося и бегающего туда-сюда, вечно чем-то озабоченного. Потом, пару раз, он попадал, что говорится, "под горячую руку", и воспоминания не были особо приятными. Правда, был один случай, который мог бы и забыться, но почему-то засел в памяти, как завалявшаяся в подкладке иголка от новогодней ёлки: что там колется - непонятно, но избавиться не удаётся.
Было это как-то раз ранним утром, на большой, ещё не проснувшейся ярмарке, где труппа ждала разрешения от местных властей, чтобы повеселить приходящий в себя с похмелья ярмарочный люд. Карлото сидел, расслабившись и прикрыв глаза, у колеса повозки, на траве, вспыхивавшей в лучах поднимающегося солнца россыпями капелек росы. Текущие размышления были сосредоточены на дилемме: стоит ли ему забраться вовнутрь и поспать, или лучше всё же сбегать к колодцу, где сейчас на мангале, притащенном из фургона, в котором ехали главные артисты и их главные сопровождающие, уже готовился ранний завтрак. Доносившийся запах, по крайней мере, говорил в пользу второго решения. Размышления прервал неожиданный щелчок по кончику носа, выставленного навстречу лёгкому ветерку, несущему завораживающие воображение ароматы.
Карлото сказал: "Ой!", и открыл глаза. Обидчиком оказался тот самый дядя Буратино, которого взрослые за глаза называли "Дыроколом", "Ключником", а иногда даже "Обструганной растопкой". В глаза, правда, говорилось совсем другое.
И вот теперь этот неприятный тип, выряженный, словно огородное пугало, в чёрные кожаные штаны, красную майку с надписью "In memory of our meeting" и покрытую заклёпками "косуху", распяливший от уха до уха свой рот, стоял над Карлото и явно чего-то ждал. Так и не дождавшись, он, в два приёма сложил свои широко расставленные ноги, и уселся рядом. Потом, положив жёсткую ладонь на шею Карлото, сказал:
- Малец, тебе сегодня ведь пять лет стукнуло, так?
Карлото честно попытался вспомнить, но, ничего не вспомнив, тем не менее, утвердительно кивнул головой.
- Да-а, время летит, - Буратино пошарил в нагрудном кармане и, вытащив оттуда что-то, блеснувшее неожиданной яркой искоркой, продолжил:
- Возьми вот, - на тонком чёрном шёлковом шнурке раскачивался маленький, с ноготь мизинца, золотой ключик.
- Носи, и никогда не снимай. Будет время... Да, будет время, и я тебе подарю большой! - и, откинувшись на ступицу колеса, он рассмеялся неожиданно звонко и чисто, спугнув сидящего на ободе воробья, давно уже с интересом наблюдавшего за копошением в траве какой-то букашки. Потом снова в два приёма подобрал под себя ноги, неожиданно резко выпрямил их, и, широко шагая, направился к колодцу.
- Маму поцелуй! - донеслось уже издали.
... Маму Карлото любил. Она была ласковая, тёплая, очень красивая и хорошо пахла. В первый год его жизни они не расставались совсем, а если и расставались, то не больше, чем на минуту. Во второй год - уже на две минуты. А потом - рядом, большей частью, был папа Карло. Маме приходилось много работать: репетиции, разучивание новых ролей, и выступления. На сценах разных театров, понатыканных повсюду, как грибы после дождя, на разных площадях и площадках, в придорожных харчевнях (когда дела шли неважно), в домах любителей театра и вообще... любителей. Всё чаще и чаще Карлото видел её усталой, раздражённой, а порой - и пьяной. Но его она любила. Только на это чем дальше - тем меньше оставалось времени, а иногда и просто забывалось...
А вот Пьеро Карлото практически не знал и не помнил. После его рождения Пьеро, видимо от радости, ушёл в запой. Причём такой, какой бывает чаще, когда человек пытается залить самоё чёрное горе. Попытки окружающих помочь ни к чему не приводили: Пьеро не слушал ни Мальвину, ни Папу Карло, а после разговора с Буратино, однажды пытался поджечь фургон с реквизитом. Постепенно от него все отвернулись, и участие он находил только в старом блохастом Артемоне, с которым часто сидел вечерами, тоскливо скуля на Луну. Но Луна бывает не всегда, и однажды утром проснувшиеся артисты нашли на берегу пруда с лягушками только колпак Пьеро. Самого его так и не нашли.
...А время шло. И дошло, наконец, до той самой точки, момента, столба с указателем поворота, откуда, собственно, и начались события, о которых мы сейчас говорим...
Если вернуться немного назад, то станет ясно, что всё началось после ухода Папы Карло. Хотя - кто знает? Может, гораздо раньше, а, может, ещё и не начиналось, и мы успели к первому акту пьесы, и занавес только поднимается...
2.
... Был дождь. Не шёл, а именно - был. Смешавшийся с ветром в какую-то единую мокрую массу, которая валилась на голову сверху, или вдруг била с размаху с неожиданной стороны, покрывая всё влажной пеленой. Сложив большой чёрный зонт и стряхнув с него брызги в лужу, удерживаемую плотиной кирпичного бордюрчика перед ступеньками, ведущими вниз, к двери в каморку, Буратино сразу перепрыгнул их (всего-то три), и, достав из кармана ключ, начал возиться с замком. Потом дёрнул щеколду, откинул в сторону занесённую сюда непогодой сломанную ветку, и распахнул дверь. Внутри было темно и сыро, пахло плесенью и мышиным помётом. Засветив припасённый фонарь, он осторожно спустился ещё на две ступеньки и поставил фонарь в нишу маленького окна у входной двери, давно уже не отличающегося по виду от стен, серого, покрытого пылью и паутиной.
Потом опустился на колени и, согнувшись, запустил руку в щель, скрытую тенью от ступеньки на месте выкрошившегося от времени камня. Всунув её по локоть, он долго шарил там. Потом почти лёг на пол, опершись ладонью другой руки о холодные влажные плиты, и снова полез расцарапанными пальцами в осыпающуюся мелким острым щебнем темноту. Потом вытащил руку, некоторое время с удивлением её рассматривал, потом взял из ниши фонарь, поставил его перед щелью, и, выгнувшись коромыслом, всунул туда свой нос, стараясь разглядеть, что позволял видеть проникающий свет. Не увидев ничего, на что стоило бы смотреть, он сел на пол и вновь запустил под ступеньку начавшие вдруг дрожать пальцы. В этом положении он находился довольно долго. Затем вытащил руку, вытер её об перемазанные и без того уже штаны, сел, скрестив ноги, посидел немного, слегка раскачиваясь, и тихонько завыл...
...Официальная версия звучала так: во время суеты, связанной с проводами Папы Карло, кто-то, подсуетившись, выкрал Золотой Ключик. Так что теперь в карстовую пещеру, где находилось всё оборудование, реквизит и многое другое, до разбора чего так и не дошли руки (времени не хватало), и вход в которую был из папыкарлиной каморки, попасть было никак невозможно. Потому что просто сломать дверь было нельзя: если бы дверь открылась не естественным образом (т.е., не при помощи ключа), то сработала бы сложная и никем не изученная система защиты от постороннего проникновения. А уже это, в свою очередь, привело бы к банальному обвалу скальных, сланцевых и прочих пород и к подъёму грунтовых вод до уровня, представляющего угрозу сельскому хозяйству всей прилегающей территории. Что, конечно, никому не было нужно.
А то, что именно так всё и произойдёт, подтверждалось документами, представленными на суде по делу о банкротстве театра "Молния" Говорящим Сверчком, как оказалось - поверенным в делах безвременно ушедшего Папы Карло, унёсшего с собой, выходит, не одну тайну.
Впрочем, дело быстро свернули. Обанкротившийся театр ушёл с молотка. Причём, новым владельцем бренда, четырёх фургонов, двух открытых повозок, декораций и разборной сцены стал не кто иной, как старый знакомый К. Барабас, изменивший, правда, за последнее время свой имидж, причём, весьма радикально. Он не только сбрил бороду, но и вообще обрил все волосы: на голове, на руках и ногах, и даже на груди и спине. Поменял он, впрочем, не только имидж, но и покровителей, и род занятий: до закончившихся для него удачно (а кто бы сомневался?) торгов, он возглавлял службу охраны одного банка и двух весьма влиятельных персон. Вместо плётки он теперь носил под полой хорошо отглаженного пиджака нунчаки, отделанные пластинками из черепахового панциря, а где он достал подобное украшение - никто не спрашивал.
Артистам был предоставлен (в соответствии с новыми веяниями в политике) выбор: либо катиться к чёртовой матери, либо идти по контракту к чёртовой бабушке - именно так в театральных кругах называли режиссёра, который (которая) был приглашён на должность художественного руководителя, и уже, по слухам, дал (дала) своё согласие.
Ещё через несколько дней на дверях суда и на одном из фургонов был вывешен список,
где в алфавитном порядке были поименованы те артисты и работники сцены, которые в чём-то подходили чёртовой бабушке, и могли уже не сильно переживать относительно трудоустройства. Надо ли говорить, что имени Буратино там не было?
3.
...Зимой в каморке было холодно. Со всем прочим Карлото освоился быстро, а вот к холоду привыкнуть не мог. Особенно по утрам, когда после яркого сна - а снились ему всегда только приятные и тёплые вещи: играющие котята, берег моря под пальмами, залитый солнцем, вязаные шерстяные чулки в белую, красную и жёлтую полоску - холод сырой холодной змеёй заползал под дырявое одеяло. И тогда он жалел себя. И ещё жалел, что прошлое, даже такое недавнее, как у него, переделать нельзя...
...Карлото сидел на диване. Точнее - на том, что осталось от почтенного изделия старых мастеров, к созданию которого, по слухам, приложил руку сам Джузеппе Сизый Нос, тот самый, в мастерской которого и объявилось впервые говорящее полено, подаренное вслед за тем старому шарманщику. Буратино, по крайней мере, любил, то ли в шутку, то ли серьёзно, говорить: "Вы там поаккуратней на диване толкитесь: его каркас - моё родовое гнездо." Хотя, возможно, он имел в виду совсем другое.
Так или иначе, но диван много лет был неотъемлемым атрибутом фургона, где находились и костюмерная, и гримёрная, и канцелярия этого театра на колёсах. Заодно он служил местом переговоров, а так же тайных встреч и свиданий, а случалось, выступал в роли реквизита в некоторых спектаклях.
Теперь же его шёлковая и некогда зелёная с золотом обивка давно выцвела и истёрлась, а в самом удобном для сидения месте торчали, прорвавшие её, пружины.
- Карлото, солнышко моё, - Мальвина сделала шаг к дивану и, опустив на мгновенье голову, коснулась приоткрытыми губами сцепленных на груди пальцев, уронив на лицо завитые локоны своих чудных волос, - ты сейчас послушай меня не перебивая: мне трудно это говорить, но так надо.
- Хорошо, мам! - сложив руки на коленях и подавшись чуть вперёд, Карлото всем своим видом изображал внимание.
- Видишь, дело в том, что меня оставляют в театре: им нужна главная героиня. Но ты, - синие локоны пришли в движение, качнувшись из стороны в сторону, - со мной остаться не сможешь. Они поставили в контракте условие, что актёр должен быть совершенно свободен и ни от чего не зависеть... А я, я без театра - ничто. Он - вся моя жизнь. Что же мне делать, что мне делать, господи? Ты хоть немного понимаешь меня?! - Она сделала порывистое движение и опустилась на диван, разметав по сидению синие волнистые складки своего любимого вечернего платья, где кружева были как белые клочья пены на гребнях волн.
Карлото сидел не двигаясь, не поднимая головы. Какие-то мысли появлялись и исчезали, но на мир вдруг опустилась туманная завеса, из-за которой, казалось - с запозданием, долетали обрывки ничего не значащих и сказанных непонятно кем и кому слов:
- Глупыш! Я люблю тебя! Мы всегда будем вместе, только надо немного подождать. Придётся потерпеть. Но я тебя не оставлю! Ты поживёшь какое-то время без меня, у моей двоюродной сестры, я с нею уже говорила... А позже всё наладится... Ты ведь не обижаешься? Ты любишь меня по-прежнему?..
Мотнув головой, Карлото вынырнул вдруг из залившего всё вокруг тумана, и, внезапно ощутив себя большим, умным и сильным, взял в ладони руки Мальвины, которыми она нервно теребила подол платья, и сказал, как ему казалось, очень чётко и твёрдо:
- Не волнуйся, мама, всё нормально. Я понимаю. Только я не поеду к твоей сестре, я останусь здесь: вчера дядя Буратино говорил, что если кому не найдётся места, он может остаться жить у него, в каморке. Я останусь. А вдруг Буратино найдёт ещё раз золотой ключик? Тогда я могу стать помощником режиссёра, и буду ставить для тебя новые спектакли.
Мальвина выпрямилась и, проведя ладонью по лицу, довольно долго сидела молча, без единого движения, не слышно было даже дыхания.
- Пусть так, - сказала она какое-то время спустя, - может быть... Я поговорю с Буратино, а потом мы всё решим.
4.
...Ветер отшвырнул входную дверь на косяк, и она обиженно заскрипела, пропуская вовнутрь окутанного водяной пылью и клетчатым шерстяным пледом, со съехавшим на глаза колпаком, Буратино с сумкой на плече, прижимающего к груди блестящую мокрыми потёками шарманку.
- Эй, почему печка до сих пор не топлена? - спустившись со ступенек и поставив шарманку в угол, Буратино уставился немигающими глазами на заспанную рожицу Карлото, высунувшуюся из-под одеяла. - Я уже на двух вокзалах отработал, а ты всё дрыхнешь! Чтобы через минуту всё было тепло и красиво! Давай, давай: я завтрак принёс!
- Так нету дров же, - Карлото спустил ноги с кушетки, но сбрасывать с себя одеяло не спешил, - вчера ещё закончились.
- Дрова заканчиваются, а возможности мышления и находчивости беспредельны, - Буратино, прыгая на одной ноге, пытался стряхнуть с другой насквозь промокший башмак, - посмотри за дверью!
За дверью действительно оказалась довольно большая, завёрнутая в промокшие тряпки и перевязанная верёвками, картонная коробка. Пыхтя и оскальзываясь на мокрых ступенях, Карлото с трудом (и как это Буратино умудрился один допереть её сюда?) втащил коробку вовнутрь помещения и откантовал её ближе к приобретённой недавно по случаю (на свалке) железной проржавевшей печке.
- Ну, чего ждёшь? - Буратино подошёл к коробке и принялся распутывать разнообразные узлы, стягивающие порванную во многих местах картонную поверхность во что-то годное для транспортировки. Внезапно одна из стенок разошлась под давлением содержимого, и оно колышущейся грудой вывалилось на пол. Книги, папки с тесёмочными завязками, стопки бумаг, тут же рассыпавшиеся белыми веерами...
- Что это? - Карлото нагнулся и поднял один лист. По его поверхности бежали выцветшие чернильные строчки. Бросились в глаза несколько, обведённые жирной неровной рамкой с нарисованным внизу унылым профилем:
"...Коль ищешь - значит, ты живёшь.
Но вот готов ли ты принять,
Что обрести, возможно, сможешь?
Коль этим ты не преумножишь
Богатства своего?
Коль, может, не дано понять
Открытого сокровища?"
- Дай-ка! - Буратино взял лист из его пальцев, поднёс к глазам и отбросил на кучу других бумаг.
- Не только мы попали под обвал, а грохнуться с высоты ещё хуже, чем упасть, споткнувшись, - довольно туманно выразился он и продолжил, нагнувшись и перебирая высыпавшиеся из коробки книги и стянутые верёвочками папки и пачки бумаг. - Сегодня банкротили "Вечернюю звезду". Вот уж чего я и предположить никогда не мог. Однако, свершилось же!.. Сам чёрт не разберёт, что тут понамешано, - он пнул ногой, выпрямившись, стопку рассыпавшихся листков и, повернувшись, направился к столу.
Название "Вечерняя звезда" на протяжении, уж и не вспомнить - скольких лет, носил главный городской театр, бывший до последнего времени визитной карточкой города. Что могло случиться с этим колоссом, не раз перекрывавшим дорогу их "Молнии", и работавшим постоянно в режиме аншлага, Карлото представить не мог. Что он и сказал тут же, по простоте душевной.
Буратино, развалившись на хромой деревянной скамье и задрав грязные ноги на стол, только усмехнулся.
- А ты слышал, что наш мэр опять попался на взятке? - доверительно спросил он. - Так вот, на этот раз отмазаться у него не совсем вышло. А городской совет, по слухам, уже ищет преемника. А главный режиссёр "Вечерней Звезды" - зять нынешнего мэра. Уходит главный герой - значит, пора менять декорацию. Ты, светлое будущее подмосток! Ухватил ты суть? Учись режиссуре у жизни!
Карлото промолчал. Понял он не всё, но то, что понял, отбило желание продолжать разговор.
Чуть позже, Буратино вновь заговорил, уже в другом тоне:
- Так вот: сегодня там, у "Звезды", прямо под дождь выволакивали реквизит и много ещё чего... Эту коробку я случайно зацепил, потому что она валялась в стороне и до неё никому не было дела. Подумал: скорее всего, из канцелярии. Ну, значит, сгодится для поднятия температуры на градус-другой. Потому как бумага - те же дрова, только пристроенные на другую должность. Однако ошибся... тут, видно, сценарный архив. Это ведь жечь - рука не поднимется. А, ладно! Доставай из сумки помидоры, там ещё кусок сыра должен быть... и зелёный лук... Перебьёмся сегодня без чая, не впервой!
...День продолжался, и был он, наверное, всё же хорошим, а помидоры - сладкими и сочными. Но таких дней было не так уж много.
Обычно Буратино возвращался домой мрачным, сам не начинал никаких разговоров, и игнорировал любые, заданные ему, вопросы. Дела шли неважно, или, попросту, скверно. Выручки от игры на шарманке, прочтения перед собравшейся публикой монологов или стояния на голове во время произнесения особенно понравившихся зрителям реплик на бис хватало только на ранний завтрак и поздний ужин, и то, если не считать их за одну порцию, разделенную на два приёма, а было-то именно так. Карлото не раз пытался найти хоть какое-нибудь занятие, позволившее ему перестать ощущать себя бесполезной вещью, обузой, но все попытки были тщетны. Он был бы рад любой работе, даже самой тяжёлой и неприятной, но её не находилось, несмотря на то, что вокруг кипела жизнь, и в этом вареве чего только не было намешано... Как-то он попытался устроиться в бригаду мусорщиков, собирающих и вывозящих по утрам то, что город переваривал за ночь. Главный команды из четырёх незлобливых весёлых оборванцев, разнообразно, но всё же лучше, чем Карлото, одетых, долго и пристально его разглядывал. Потом спросил:
- Слушай, а кто тебя прислал? Ты чей?
- Я сам по себе, просто работу ищу, - ответил Карлото, не подозревавший до этого, что для уборки мусора нужна чья-то рекомендация.
Главный раздвинул небритые толстые щёки в радостной ухмылке:
- А что ты думал, мы тут делаем, а?
- Как это? Мусор, конечно... вывозите...
- Иди, убогий! - мусорщик сплюнул себе под ноги и вытер рот предплечьем мускулистой руки. - Мы золото собираем! Золото, понял? А ты хотел вот так - придти, и запросто! Иди, здесь чужие не работают!
И Карлото пошёл. К себе в каморку, ждать Буратино, который должен был скоро вернуться после второго за день выхода с шарманкой на вокзальную площадь.
Зиму, всё же, кое-как пережили. Весна обещала быть тёплой. Но тут на голову свалилась новая беда: Буратино заболел игроманией.
5.
Мальвина за то время, пока происходили описываемые события, заезжала к ним в каморку дважды, каждый раз - с полными сумками, свёртками и источающими полузабытый аромат пакетами, которые потом, когда всё, имевшее начало, в соответствии с логикой подходило к концу, служили отличной растопкой. Со времени последнего посещения прошло уже около двух месяцев.
...В это утро Карлото проснулся оттого, что ему приснилось, что приехала мама и сидит на его постели, поднося к его носу чашку с горячим вишнёвым киселём, запах которого заставлял ноздри нервно подёргиваться. Он попытался открыть глаза, и, когда это сразу не удалось, вытащил из-под одеяла руку и принялся тереть шершавой ладонью лицо. Странно, но запах киселя никуда не исчез, а даже усилился. Сумев, наконец, разлепить веки, он попытался сразу же охватить взглядом всё вокруг, и вот тут его глаза раскрылись по настоящему широко: рядом сидела Мальвина в красивом зелёном с оранжевым платье, и держала навесу дымящуюся чашку, от которой шёл запах летнего сада.
- Ух, ты! - только это он и мог сказать.
- Доброе утро, соня! - Мальвина сунула в руки Карлото чашку и, встав, прошлась по каморке, отбрасывая в стороны носочком коричневой кожаной туфельки валявшиеся на полу предметы, и встала в центре падающего через пыльное окошко пучка солнечных лучей. Карлото смотрел на неё во все глаза: он только сейчас понял, как успел соскучиться.
- Ты пей, а то остынет, будет уже не так вкусно. - Мальвина откинула назад голову, потом повела ногой, будто собиралась сделать фуэтэ, и, покачнувшись, схватилась рукой за спинку стула, торчавшего, почему-то, посередине комнаты. - А где Буратино?
- Не знаю, мам, - Карлото перевёл дух, сделал, наконец, долгий глоток из чашки, закрыл и снова открыл глаза. - Вкусно! А Буратино, наверное, на площади, у вокзала, с шарманкой. Я так рад тебе! Ты сколько сможешь остаться со мной? Хоть рассказала бы, наконец, как ты живёшь...
- Расскажу... Теперь расскажу, я не тороплюсь. ...Ты говоришь, с шарманкой? Так вон же она стоит!
Карлото перевёл взгляд в направлении её вытянутой руки, и у двери действительно увидел стоящую на перемотанной синей лентой опоре шарманку, задвинутую в угол, а чуть в стороне - два больших незнакомых чемодана и круглую коробку.
- А это что? - он недоумённо взглянул на Мальвину.
- Это? Это, - она подошла к чемоданам и, раскинув в стороны юбку, уселась на одном, - мои вещи. Я ушла из театра, сын. И идти мне, кажется, некуда. Примете? Ну, что?
- Примем! - раздалось со стороны двери, и в проёме на фоне льющегося свободно вниз светового потока, отблескивающего мириадами взвешенных в воздухе пылинок, появилась фигура Буратино, подсвеченная сзади и потому кажущаяся очень внушительной. - Только с одним условием: мыться и чистить зубы мы будем только раз в день - это, если получится: всё равно водопровод не работает. А если захочешь принять душ, можно в прачечной, через дорогу - они по-соседски нас пускают. Но, я так понимаю, что-то произошло?
...Примерно через час Мальвина, уже в лиловом с зелёной вышивкой домашнем халате, накрывала на стол, выдвинутый на середину комнаты, и, наверное, впервые за последние несколько месяцев, чисто вымытый.
Так в старой каморке начался период относительного спокойствия и относительного счастья. Как и всё, сделанное искусственно, продолжался он до тех пор, пока существовали факторы, его поддерживающие: в данном случае - молчаливое согласие действующих лиц играть свои роли вне зависимости от настроения и складывающихся обстоятельств. Однако, бенефис длился недолго, и, проснувшись как-то поутру, дней через тридцать или немного больше, Карлото, бросив случайный взгляд в угол, не увидел ставших уже привычными больших кожаных чемоданов, служивших в последнее время подставкой для притащенной с улицы круглой столешницы, на которой находились три глиняных горшочка с белыми, розовыми и фиолетовыми фиалками.
Столешница стояла, прислонённая к стене в сторонке, и на ней мелом было написано: "Не думайте обо мне плохо, без театра я только кукла. Сейчас у меня появился шанс. До свидания, или - прощайте! Целую тебя, малыш! М.". Последняя фраза была написана неровно вдоль окружности нижнего края столешницы.
Буратино, придя домой, не сказал ничего. Так же молча, накинув на плечо ремень шарманки, и ушёл, бросив входную дверь открытой. Появился он только через двое суток, хмурый, весь измятый и без шарманки.
6.
После закрытия "Вечерней звезды" помещение пустовало недолго. Уже через неделю там начались какие-то ремонтные работы, а ещё через две над входом появилась новая вывеска: "Казино "Золотые грёзы". Вы - можете!". К концу месяца в казино перебывала большая часть населения города. Оказалось, в жителях накопились неисчерпаемые запасы азарта, которые и получили, теперь, возможность целенаправленного выхода.
В движение пришли, лежавшие доселе в различных загашниках без видимой пользы, скрытые от участия в экономических программах и проблемах массы денег. Все были довольны: казино и стоящие за ним фигуры получали прибыль, город - налоги, народ - сопричастие к красивой жизни и возможность вырваться из повседневной рутины. Кто что терял - об этом говорить было не принято. В выигрыше оказались даже органы правопорядка: поскольку количество преступлений значительно выросло, появилась, наконец, возможность заняться их раскрытием. То есть, значит, в итоге - повысить раскрываемость, и получать, соответственно, премии, прибавки к жалованию и новые звания и должности. Причём, прибавки к жалованию, точнее - разнообразие возможности их получения - резко подняли рейтинг профессии.
Было организовано даже несколько клубов и одна детская организация, деятельность которых неразрывно была связана с процветанием нового досугового центра. Что, в свою очередь, позволило привести существующие законы в соответствие с интересами заведения, то есть, общественно-культурного центра "Золотые грёзы", как вскоре оно стало именоваться.
Как и многие другие, Буратино в первый раз прошёл через крутящиеся стеклянные двери "Золотых грёз" без всякой определённой цели: просто было любопытно. И так же, как многие другие, вышел потом, неся в голове зародыш идеи, что заставляла потом возвращаться сюда вновь и вновь.
- Поймать удачу за хвост! - А почему бы и нет? Ведь должно же кому-то повезти, так почему же не мне? А тогда, можно было бы решить многие проблемы. Так, может, попытаться, рискнуть? Что случится, в конце концов? Ну, попробую раз, другой... Не выйдет - так я же не на привязи... В конце-концов, хотя бы отдохну немного от всей этой кутерьмы...
...А колесо рулетки крутилось, и вот уже начинало казаться, что это крутится само Колесо Фортуны, а жизнь - всего лишь ставка "на красное"...
Буратино стал завсегдатаем "Грёз". Больших денег от него ждать не приходилось, но администрацию вполне устраивало то, что участие Буратино в игре привлекало к ней многих игроков и зрителей, делающих ставки. Посещение второго этажа, где над входом висела табличка "Входа нет", и где шла действительно крупная игра, пока не входило в его планы, и Буратино довольствовался первым, где быстро стал такой же привычной и неотъемлемой частью, как, к примеру, столик крупье.
Нельзя сказать, что ему так уж совсем не везло в игре. Были случаи, когда вечер мог закончиться не впустую, но вовремя останавливаться Буратино не умел, и, идя до конца, неизбежно приходил к закономерному итогу, то есть, к шишу в кармане.
Каждый вечер, возвратившись в каморку, он видел голодные осуждающие глаза Карлото и давал себе слово, что этот раз был последним в последний раз. Но к следующему вечеру опять удавалось заработать немного денег, а "Золотые Грёзы" были как раз на полпути между вокзальной площадью и домом.
Совсем паршиво пришлось бы вскоре обитателям каморки, но тут на голову свалились сразу две вещи: у Карлото вдруг прорезался голос, и оказалось, что Буратино тайком пишет стихи.
Случилось это как-то враз поздним вечером. Карлото сидел на обходящем всю каморку на высоте колен выступе каменной кладки (что было очень удобно: можно было сэкономить на стульях) и пытался приладить к своим зелёным штанам в месте, которое обычно протирается быстрее всего, оранжевую заплатку - куска ткани другого цвета попросту не нашлось. В результате вполне понятного сосредоточения он совершенно отключился от окружающего и, когда тупая игла в очередной раз вместо ткани уколола его палец, неожиданно для себя самого довольно громко пропел куплет старой песенки. Песенка эта засела в памяти ещё с того времени, когда Мальвина, бывало, усаживала его, совсем кроху, на колени и, тихонько раскачиваясь, напевала: иногда грустно, иногда - весело.
- Что ты колешься, как ё-жик?
Кто тебя, дружок, оби-дел?
Или, по примеру ко-шек
Ты собак возненави-дел?
Буратино, сидевший за столом в позе созерцания, уперев кончик носа в полупустую бутылку с непонятного цвета жидкостью, в которой плавала невесть как угодившая туда большая зелёная муха без признаков жизни, медленно поднял голову и уставился на Карлото широко открытыми немигающими глазами.
- Ну-ка, давай дальше! - последовала команда.
- Для чего дальше-то? Случайно вышло! - Карлото растерялся.
- Дальше, говорю, пой! Или больше слов не знаешь? - Буратино откинулся на скамейке и сцепил руки на затылке. - Представь, что нет меня здесь. Или, лучше, что ты - на сцене, а я - это зрительный зал. А ещё лучше - вообще ничего не думай, просто пой, как пел.
Какое-то время Карлото молча сидел, непроизвольно фиксируя взгляд на оранжевом пятне полупришитой заплатки, а потом в горле вдруг появился мягкий комок, который непременно нужно было выдохнуть наружу, и он выдохнул его вместе с вернувшейся песней:
- Я ведь добрая соба-ка,
И кусаться я не бу-ду.
Но, как верный пёс, одна-ко,
Я пойду с тобой повсю-ду.
Ты меня ласкать не бой-ся,
Ничего ведь не прошу я.
Чуть душой ко мне открой-ся
И возьми любовь большу-ю.
- Всё... - опершись затылком о шершавую поверхность стены, он перевёл взгляд на Буратино.
- Ла-ла-ла, - резюмировал тот. - Хит сезона, шлягер! Узнаю перо Пьеро - его ведь песня? Можешь не отвечать, откуда тебе знать? Да... Ария Артемона из оперы "Собачья верность"... Ладно, это в прошлом. Но вот поёшь-то ты неплохо, и голос - тоже вполне... А что раньше не пел?
- А я знаю? - приходя в себя после неожиданного экзамена, отреагировал Карлото, - Охоты, просто, не было.
- А сейчас есть?
- Тоже не знаю...
- Ну, всё! - Буратино поднялся из-за стола и сделал шаг к старому сундуку, служившему местом хранения всякой всячины. - Не знать - в нашем положении непозволительная роскошь. Сейчас мы с тобой кое-что попробуем...
Приподняв крышку, он пошарил рукой в левом, ближнем к столу, углу сундука, и вытащил оттуда, блеснувший на миг коричневым глянцем, большой, в четверть листа, блокнот в кожаной обложке. Грохнув крышкой и снова подойдя к столу, Буратино аккуратно, смахнув пыль и крошки, водрузил блокнот на скатерть, покрытую пятнами и разводами разных цветов, решительно отодвинув в сторону бутылку.
- Здесь кой-какие наброски, - невнятно, закусив нижнюю губу, проговорил он, - попробуем что-нибудь найти - более-менее подходящее.
Некоторое время слышалось только шуршание бумаги и невнятное мычание.
- А, вот! - Буратино хлопнул ладонью по блокноту, - посмотри-ка это. - И он толкнул блокнот к Карлото. По обильно удобрённому росчерками, непонятными завитушками и просто грязными пятнами полю листа бежали строчки, правленые не один раз:
Я устал и сбился с пути.
Барабаны судьбы молчат.
Мне б намёк на тропу найти -
Может, выведет невзначай.
Хоть звериный путаный след -
Будет шанс дойти до воды.
Только ночью троп в поле нет,
И незримы в траве следы.
Я спросил бы свою звезду -
Только в тучах небесный свод.
И бреду я, словно в бреду,
Может час, может - целый год.
Может, путь простёрт на века,
Но, когда-нибудь, в тишине,
Барабаны издалека
Вновь укажут дорогу мне.
- А чьё это? - Карлото поднял голову.
- Наше всё. Не отвлекайся. Сможешь это спеть? - вытянутый кончик носа обозначил направление на исписанный лист.
- Не знаю... Если... А мелодия?
- Будет сейчас тебе мелодия, - усмехнувшись, Буратино направился в угол, где стояла шарманка, прикрытая вытершимся пледом, - и мелодия будет, и музыкальное сопровождение, и аплодисменты почтеннейшей публики...
7.
Старая шарманка папы Карло могла играть четыре разные мелодии. Это разнообразие достигалось перемещением изогнутого рычажка, присобаченного слева на корпусе и перемещающего внутри шипастые латунные валики механизма. Правда, в четвёртой позиции переключатель заедало, так что мелодий оставалось только три. Но этого вполне хватало: ведь можно было ещё вертеть рукоять шарманки быстро или медленно. Таким образом, получалось минимум шесть вроде бы разных мелодий, которые вскоре стали шестью песнями - стихов в блокноте хватило бы ещё на столько же.
Теперь на вокзальную площадь они ходили вместе, кроме тех дней, когда у Карлото болело горло, а случалось это, к сожалению, часто: воздух в каморке был сырым и холодным, а погода не баловала солнечными днями. Один из таких дней был ознаменован появлением в каморке Мальвины, но об этом уже было рассказано ранее, как и об её внезапном исчезновении, но сейчас о другом.
Давайте вернёмся в тот день, в самое его начало, ставшее первым звеном в цепи последовавших потом событий.
... Выйдя из крутящихся дверей, Буратино вдохнул свежий утренний ветерок, ещё не пропитанный испарениями потеющего города, потянулся, отведя до упора за спину локти согнутых рук, хлопнул себя по правому карману штанов и показал бледной, тающей в свете нового дня, луне язык. Слегка припрыгивая, он направился в сторону переулка, стиснутого между домами и камуфлированного кустами сирени. Углубившись в него не более чем на десяток шагов, он понял, что, наверняка поторопился, или выбрал не то направление. Впереди, от серых стен справа и слева отделились такие же серые силуэты, и, даже не оглядываясь, можно было быть уверенным, что ещё один силуэт украсил вход в переулок. Базилевичи всегда работали по трое, а больше здесь в это время было быть некому.
Отступив к стене дома, нависающего над тротуаром вторым этажом, Буратино упёрся в неё спиной и постарался развернуться так, чтобы труба переулка просматривалась в обе стороны. Правую руку он завёл за спину, и охватил пальцами рифлёную рукоять вставленного за широкий кожаный пояс гладкоствольного пятизарядного "Дуплета" с щелевидным стволом, бьющего на двадцать шагов сдвоенными пулями в мягкой медной оболочке, напоминающей абрикосовую косточку.
Вообще-то, свободное ношение оружия в городе не практиковалось, зато и запрета не было. Была статья в кодексе о правонарушениях: "Об использовании ненормативных средств защиты и нападения", включающая в себя широкий спектр воздействующих мер - от ужина с судьёй и присяжными в ресторане за счёт казны, до пожизненной каторги.
Поэтому каждый выбирал сам, на что ему рассчитывать: на судьбу, на силу, или на милость сильного.
- Ну вот, дружок, а я уж думал, что пустил деньги на ветер, и ты годишься, только для того, чтобы натирать мне задницу, - невесело усмехнувшись, Буратино вытащил, ставший почему-то неудобным, пистолет и, направив его в сторону тех двоих, которые появились первыми и теперь были лишь в нескольких шагах, упёр руку запястьем в живот. -
- Всё, ребята, стойте, где стоите! Дальше - запретная зона, а пропуска я вам не выпишу, разве что - на тот свет... И с каких это пор вы нарушаете перемирие? Была ведь договоренность у меня с вашей кодлой, что живём, не замечая друг-друга. Или меня узнать трудно?
- Всё шутишь, Буратино, - прошепелявил тот, что был повыше, откидывая на спину капюшон длинного плаща. - Да и чего бы не пошутить после хорошего выигрыша? Только ты не отпирайся - в "Грёзах" у нас глаза и уши за каждым столом. Но ты не нервничай: сегодня нам твои деньги не нужны. Мы тут к тебе персонально, вроде как с приглашением: тебя Рваный видеть хочет, наказал доставить к нему без задержек и в лучшем виде. Так что, ты пугач-то спрячь, и давай прогуляемся. Его контора недалеко, ты же знаешь...
Рваный контролировал эту часть города: от вокзала до старого городского кладбища, теперь заброшенного, где в помещении когда-то действовавшей гранитной мастерской и располагалась его "контора", бывшая ничем иным, как транзитным пунктом по сортировке и отправке ворованного добра. Впрочем, официально она именовалась вполне пристойно: "Пункт сдачи и переработки вторичного сырья".
Будучи одним из четырёх или пяти прямых действующих потомков Базилио (действия прочих давно прекратились по причине неудачного взаимодействия с судебной системой, либо преждевременной кончины), Рваный пользовался в клане вполне естественным авторитетом. Здесь, пожалуй, стоит поподробнее остановиться на истории клана Базилевичей и причинах, определивших отношение Буратино к этому клану. В любом случае, дальнейшая история будет понятней.
Почивший в бозе старый Базилио (а какие были похороны - весь цвет города!) был не только отпетым мошенником, но и изрядным ловеласом. Во всяком случае, его наследство оспаривали двенадцать или шестнадцать отпрысков только от зафиксированных браков - прочие были не в счёт. Отпрыски в полной мере сохранили унаследованные качества (чего нельзя сказать о сколоченном Базилио к концу жизни капитале, когда ему вдруг пошёл фарт), и продолжали интенсивно плодиться, заполняя потихоньку все пока незанятые нищи в городе, а когда их не осталось - незатейливо распространили свою экспансию на остальное жизненное пространство. Связанные между собой общностью происхождения и интересов, перекрёстными браками, многоступенчатым родством, а главное - отношением к окружавшему обществу и его адекватной реакцией - Базилевичи (как вскоре их стали именовать) образовали мощный клан, живущий по своим собственным меркам и понятиям. Внутриклановая иерархия окончательно сформировалась спустя два-три года, что сопровождалось некоторым уменьшением популяции, вызванным внутренними проблемами. На настоящий момент руководство разношёрстной компанией было за постаревшей Пёстрой Муркой - единственным уцелевшим в первом колене потомком женского рода. В клане, да и во всём городе её звали Мама Мура, или, с оттенком уважительной фамильярности, Мамура.
Мамура была продуктом уходящей эпохи и неохотно признавала новшества. Психология её действий была предельно проста: никакого "врастания в бизнес", никакого лоббирования интересов в нужных местах с нужными людьми, если за это требуется выложить хоть ломаный грош. Купить чиновника - да! - как необходимый инструмент. Если же купленный инструмент не оправдывает затраченных денег, то от него лучше просто избавиться: зачем возиться с ненужными вещами? Главный принцип сохранялся неизменным: "Кошелёк, или жизнь" - прочее от лукавого. Признавала Мамура только силу и право сильного, а слабостей у неё было две: деньги и коллекция чесалок для спины. Среди экспонатов этой воистину уникальной коллекции имелась и фигурка дракона с вытянутой вперёд лапой с растопыренными когтями, относящаяся, судя по удлинённым пропорциям и яркому лаковому покрытию, к сунскому периоду культуры Китая. Мамура знала о Китае только то, что котов там уважают, а собак иногда едят, и любила эту далёкую страну.
До того же, как красно-золотая драконья лапа украсила одну из стен Мамуриной гостиной, она не один год провалялась среди реквизита театра на колёсах, заваленная прочим скопившимся хламом между стенкой фургона и спинкой дивана - того самого.
Как она попала туда - не помнил никто, в том числе и Буратино. Зато он хорошо запомнил, при каких обстоятельствах она исчезла.
8.
- ...Я много знаю не потому, что очень умный. Просто я долго жил, и у меня хорошая память. Вот, например, этот холст, на который ты сейчас смотришь: я помню время, когда тот, кого вы называли Папа Карло, ещё только ворочался в колыбели, а человек, застигнутый непогодой, попросил пристанища. А после того, как дрова догорели, и ужин был съеден, поставил керосиновую лампу на стол, достал из своего саквояжа коробку с красками и кисти, перетянутые грязной лентой, поцеловал для чего-то эту ленту, и попросил хозяйку дать какую-нибудь ненужную тряпку. Он распялил принесённый кусок холста, которым обычно вытирали пыль с подоконников, на рамке для приготовления пастилы из сваренных слив, и начал рисовать. Так и появился этот очаг. Утром художник ушёл. Я не знаю его имени, но внизу, на холсте, там, где сейчас торчит гвоздь с кольцом для ключей, была его подпись.
Говорящий Сверчок умолк. Карлото с интересом смотрел на старый холст, закрывающий теперь вход в никуда. Потом встал и подошёл к нарисованному когда-то при свете керосиновой лампы очагу. В правом нижнем углу действительно торчал изогнутый ржавый гвоздь. Вытащив гвоздь, собственно, даже не вбитый, а просто воткнутый в щель между деревянным косяком и кладкой стены, и смахнув слой пыли, Карлото наклонился к нижнему углу холста и за грязными разводами, оставленными ладонью, различил неясные штрихи, которые, если знать, что они такое, выстраивались в какое-то слово.
- Ста.... нет, сто... и что-то вроде "м" или "л"... Нет, всё-таки "ста". И точно - "л"! "Стал"! Так, а дальше? Опять "а"..., или "б"...
Неожиданно он выпрямился и, растерянно посмотрев на Сверчка, проговорил севшим голосом:
- Сталбени... Ты знал? Это слишком невероятно, это... это не может быть правдой!.. Сталбени... Его картины в лучших музеях, один его штрих, росчерк на листке бумаги продаются на аукционах... Нет, этого не может быть! Если это Сталбени, целая неизвестная картина, то какая же ей цена? - ой-ёй-ёй!... - обхватив руками голову, Карлото сел на пол и некоторое время оставался в таком положении.
- А Буратино ты об этом когда-нибудь рассказывал? - этот вопрос он задал, старательно пытаясь привести мысли в порядок и заставить их прекратить играть в чехарду и прыгать с места на место.
Говорящий Сверчок потёр согнутой в колене ногой, похожей на переломанную пополам сухую ветку, о плотно прижатое к боку крыло, и, повернув к Карлото свою удлинённую голову с немигающими глазами, медленно проговорил, чуть растягивая окончания слов:
- Когда-то Буратино бросил в меня молоток и сильно ушиб, но ещё больше обидел. У меня хорошая память, как я уже говорил. Нет, ему я ничего не рассказывал. Да он меня никогда ни о чём и не спрашивал...
Карлото, подобрав ноги, поднялся с пола, упирая руки в колени. Потом отряхнул штаны, посмотрел в сторону скамьи у стола, но остался стоять.
- Ну, а папа Карло знал? - На этот его вопрос Сверчок издал своими крыльями звук, напоминающий тот, что издаёт нож, когда им с силой водишь по стеклу. - Папа Карло много что знал... Но вот говорить, о том, что знает, он не любил. У него были свои представления о том, что, как и когда должно быть. Теперь поздно рассуждать об этом...
- Ну да, поздно... Кому поздно-то? Мне, например, так даже рано. Хотя, похоже, уже и нет... - Карлото повернулся и, сделав пару шагов, остановился у скамьи и задумчиво провёл по ней ладонью. - А ты как считаешь?
- Я? - Сверчок передвинулся ближе к краю карниза, шедшего под потолком вдоль внутренней стены и, брезгливо стряхнув передней левой лапкой вниз какой-то неугодивший ему камешек, снова замер. Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем он, оставаясь по-прежнему неподвижным, и даже не смотря на Карлото, медленно, раздельно произнёс:
- Наверное, время, действительно, пришло... Так вот: ключик никто не крал. Карло сам забрал его из тайника под ступенькой и унёс. Предупреждаю твой вопрос - я не знаю: куда и зачем. Мне он ничего не говорил ни тогда, ни после.
Карлото медленно опустился на скамью, безвольно свесив руки по бокам. Потом вдруг громко икнул и, словно в недоумении, провёл ладонями по груди и животу.
- Папа Карло? Ты сказал - Папа Карло?
- Я сказал не так, но ты правильно понял.
- Но, зачем?!
- Это надо было спрашивать у него. Я ведь уже говорил, что теперь поздно...
Несколько минут Карлото сидел, тупо уставившись в закрытую дверь. Потом с силой взъерошил волосы, дёрнул себя за мочки ушей и, встав со скамьи, обвёл помещение каморки взглядом.
- Ну что ж, тогда мне, кажется, нужно идти, - голосом, почти спокойным, если не принимать во внимание дрожавших в нём ноток, произнёс он. - Пойду искать Буратино, думаю, у нас есть, о чём поговорить. Спасибо тебе, хотя, может быть, то, что ты мне рассказал, надо было сказать раньше... До встречи, мне ещё очень много вопросов хочется тебе задать. Потом...
- Будешь - потом - задавать вопросы, не забудь спросить о причинах, побудивших Карло столько лет молчать. И что же там осталось - за дверью - чего не успели в своё время разглядеть и оценить. Если вспомнишь, конечно... - Говорящий Сверчок повернул голову к Карлото и слегка подмигнул, как показалось, своим немигающим глазом.
9.
... - Нет, ты опять о том же! Что у тебя - зуд начинается, если некому свои драгоценные идеи на уши повесить? - Буратино уронил тело, сложив его в виде угловатой запятой, на диван, откликнувшийся протестующим визгом пружин, и уставился на Пьеро. - Мы же договорились в прошлый раз не пудрить больше друг-другу мозги! Что, разве так трудно держать свои мысли при себе, а язык за зубами?
- При себе можно держать кошелёк или носовой платок, чтобы вытирать сопли и слёзы. А мысль, если её вовремя не высказать, будет, рано или поздно, высказана кем-то другим. Но это же несправедливо, раз уж к тебе она пришла раньше! Быть первым важно не только на беговой дорожке, это, в конце-концов, вопрос чести!
- Ну, ни хрена себе! Да, брат, ты загнул... - Буратино почесал кончик носа. - Сильно сказано, сэр рыцарь... Выходит, я, не позволяя тебе превратить театр в экспериментальный балаган, иду против кодекса чести? Тогда - к барьеру!
Спрыгнув с дивана, он отвесил Пьеро шутовской поклон и, привстав на носках, воскликнул:
- Где же моя шпага? - шагнув к стенке фургона, он запустил руку в пространство между спинкой дивана и стенкой и, недолго там покопавшись, извлёк красно-золотую волнообразно изогнутую фигурку дракона с протянутой вперёд лапой и с деревянной рукоятью, заменяющей хвост.
- Что это ещё такое, откуда здесь? - Буратино недоуменно уставился на широко открытую драконью пасть с бахромой губ по краям, - Похоже, это дракон! Как он сюда попал? Впрочем, ладно! Так что я хотел сказать? А, вот - кстати! Этот вот дракон - такое же нереальное создание, как твои попытки создать на подмостках новый мир, который будет, как ты считаешь, не просто отображением бредового сознания, но ещё и реальной действующей силой в добром старом реальном мире. Чёрта с два! Необычно? - Конечно! Красиво? - Для кого как... Побуждающе к действию? - Это, смотря к какому... А вот уводящее в сторону - это уж точно! От подлинной жизни, от её - не придуманных - проблем, от поисков выхода, который чаще всего нужно искать не в обезумевших фантазиях, а в скучной обыденности! Что ты своими постановками, которых я, пока имею возможность, не допущу к показу, можешь дать людям? Не инфантильным недоумкам, и не ужравшимся жизнью снобам, а обычным людям, для которых жизнь - не выдумка на фоне разрисованного задника?
- Мечту! Раскрепощённость сознания, дающего...
- Что дающего? Горячий ужин после трудного дня? Деньги, чтобы расплатиться с кредиторами? Любовь женщины, отдавшей предпочтение тому, кто сможет обеспечить будущее её будущих детей? В каком мире ты живёшь? Разве в нём каждый имеет всё, что ему необходимо и может реализовать все свои возможности, чтобы на досуге позволить себе следить за метаморфозами облаков и случайными узорами в калейдоскопе?
Мечтать можно по разному... Но мечта должна быть для жизни, а не вне её. И не вопреки ей. Вот поэтому...
- Вот поэтому ты меня никогда и не понимал! - Пьеро тоже встал с дивана и, обняв себя за плечи, заходил, раскачиваясь, между разбросанных в беспорядке по полу фургона картонных коробок и прочих, сопутствующих разъездной жизни, предметов. - Мы просто жизнь по-разному воспринимаем. Для тебя жизнь - это череда мелких событий и поступков, служащих, главным образом, для естественных отправлений и функций организма, а для меня - тайна бытия, постигаемая каждый новый миг!