Учительские истории, рассказанные учителем истории.
Самый первый урок.
Я очень хорошо помню свой первый урок в школе после окончания института. Это событие крепко засело в памяти из-за моего костюма, который, кстати, тоже был у меня первый. Летом после третьего курса я должен был жениться. Тогда еще в первый раз. "Должен" не в том плане, чтобы грех прикрыть. Так получилось. Мне хотелось выиграть спор. Родители были против женитьбы. Я был пьян. В таком состоянии мне всегда хотелось домой, а ей в тот момент хотелось выйти за меня замуж. И чтобы, побыстрее уйти домой , я пообещал жениться на ней. Может быть, все было и не совсем так: может быть, именно я умолял ее выйти за меня замуж, но три вещи были точно: спор, алкогольное опьянение, несогласие родителей. Причем все события были достаточно разорваны во времени. Пари было заключено за полгода до свадьбы, родители выразили свое несогласие за две недели до свадьбы, когда я им сообщил об этом, а пообещал жениться за три месяца до свадьбы в апреле месяце.
Я очень хорошо местами помню это апрельское воскресение. Нашу студенческую группу наградили бесплатной поездкой в Суздаль. Мы, вроде как бы были на момент поездки лучшими комсомольцами курса. Так как в автобусе были свободные места, то было дозволено пригласить лучших комсомольцев с других курсов и даже из других институтов. Я пригласил в поездку своего друга Андрея, студента технического вуза. Накануне, в субботу, мы с ним здорово напились, и ранним апрельским воскресным утром мы были еще достаточно пьяны. Автобус нас ждал около метро "Фрунзенская". Было очень холодно, болела голова и у нас еще имелась бутылка портвейна, которую мы тут же на выходе из метро благополучно распили. В голове полегчало, и погода сразу улучшилась. Моя будущая жена также пригласила своего друга, студента МГУ. К моменту поездки мы с ней уже почти полгода не "дружили", так что вполне естественно, что у нее появился новый друг по фамилии Кириллов. Я не знал и не знаю его имени, но совершенно точно помню его фамилию. Зачем мне это? Удивительно избирательна человеческая память! Мы выпили еще. И основательно повеселевшие, загрузились в автобус.
Мне до сих пор слегка стыдно за ту поездку в Суздаль. Я, будущий историк, считающий себя интеллигентом, всю поездку просидел или в автобусе, или около него. Я не помню ни одной достопримечательности города, но хорошо помню, что сначала я пил портвейн "777" по цене два рубля две копейки, а потом яблочное вино по цене девяносто две копейки. Всю обратную дорогу пьяно приставал к подруге однокурсницы, которая, тем не менее, позволяла мне все, что можно позволить себе в автобусе. Я не помню ни ее имени, ни ее лица, но я помню ее фамилию - Богословская. Автобус привез нас к тому же метро. Поездка вымотала меня так, что блевать я начал, как только открылись двери автобуса. Продолжил это утомительное занятие около забора, сейчас на этом месте стоит дворец молодежи. Отблевавшись, я обессилено присел на корточки. Полегчало. И только в этот момент увидел свою будущую жену. Все это время она была рядом со мной. (в будущем ей приходилось не только наблюдать, но и убирать за мной). И пока меня выворачило, она приняла решение - выйти за меня замуж. И в течение последующих тридцати минут она меня убеждала, что женитьба на ней - мое спасение. Мне же очень хотелось домой. Унитаз и постель были моим спасением. И я согласился, что женитьба - мое спасение.
Пари с моим однокурсником было очень простым: если я в течение года женюсь, то получаю от него триста рублей (огромные деньги по тем временам, зарплата учителя за два месяца), а если не женюсь, то целый год хожу с ним кино (ходить в кино я жутко ненавидел).
Если бы родители промолчали и не отговаривали меня, то я наверняка передумал бы жениться. Только алкогольного опьянения вряд ли бы удалось избежать. Поэтому я должен был жениться. Свадьба была назначена на конец лета.
Тем летом я сначала работал вожатым в лагере, потом в Лужниках торговал мороженым. В лагере я переспал с подругой невесты, в Лужниках научился пить водку, закусывая мороженым. Пьянствовал я в очень экзотической компании: грузчик Юра и напарник по торговле, студент МГИМО - Володя.
Юра был здоровенным и очень добродушным рыжим парнем, который после условно-досрочного освобождения был направлен какой-то комиссией на работу грузчиком на базу мороженого. Он охотно рассказывал о своем преступлении, которое, естественно было связано с водкой, точнее с ее распитием. По случаю он выпивал с братом жены. Как полагается, напились. И Юра решил проводить родственника до метро. Причем не просто проводить, а довезти на мотоцикле с коляской, который имелся у него с незапамятных времен. Ехать надо было метров пятьсот. Юра завел мотоцикл, положил заботливо родственника в коляску и порулил в сторону метро. Он "на автопилоте" благополучно доехал до метро. И тут случилось то, что может случиться только с русским человеком: на Юру накатил приступ любви к родственнику, который мирно посапывал в коляске. Он решил подвезти родственника прямо к дверям поезда метро. Самое удивительное, что ему удалось въехать в метро, причем мотоцикл прокатился через одну дверь, а коляска через другую. В результате этой "заботы" родственник сломал ногу, а Юре дали три года "химии".
С Володей все было гораздо проще: за систематическое пьянство ему было отказано в прохождении практики за границей. А так как он жил недалеко от Лужников, на Комсомольском проспекте, то вопрос с работой решился сам собой.
Пили мы каждый день. Скоро к нам присоединились продавцы бутербродов с пивом. Уже через два дня с нами пили все лоточники , стоявшие около метро "Спортивная".Водка с пивом это было ужасно. К двум-трем часам дня мы напивались до полной "отключки", но благодаря тележке с мороженым, за которую держались обеими руками, некоторое время могли сохранять вертикальное положение. Потом чуть-чуть падали, но при этом продолжали крепко держаться за тележку, чтобы не украли. Милиция нас почему-то не трогала. Начальник, как мог, боролся с нашим пьянством: стыдил, пугал, разводил на разные "точки", но не выгонял - у него был производственный план, который он не мог не выполнить.
В свободное от пьянства время я надеялся, что невеста передумает выходить за меня замуж. И свадьба сама собой рассосется. Тем более что, однажды приехав ко мне на работу, она увидела всю вышеописанную картину: как я из вертикального положения плавно перешел в горизонтальное. И очень долго плакала от всего увиденного моя невеста.
Но все надежды рухнули за неделю до свадьбы, когда в Москву уже приехали родители невесты, преодолев не одну тысячу километров. Именно, тогда я окончательно понял, что женитьбы мне не избежать. И что пора шить свадебный костюм. Я срочно купил отрез материи синего цвета. Приятели нашли портного, который пообещал пошить костюм за два дня. Хорошо помню, что примерка и выдача готового костюма почему-то происходила в бане. Следует признать, что костюмчик получился что надо: точно по моде семидесятых годов 20 века. Однобортный приталенный пиджак на двух пуговицах, слегка клешеные брюки. На свадебных фотографиях до ресторана я даже очень неплохо смотрелся. В ресторане я напился. И по холостяцкой привычке, собрав компанию, поехали догуливать на квартиру к моему другу, где пили всю ночь и слушали "Песнь Сольвейг" Грига.
За два последующих года учебы в институте я надевал костюм всего несколько раз. И, естественно, что на работу в школу я пошел именно в нем.
В эти же годы для учащихся ввели новую школьную форму, которая, как и мой костюм была синего цвета, но гораздо худшего качества, как и все, что делалось для школы. Так что сам того, не желая, я был в своем свадебном костюме похож на десятиклассника. А свой первый урок я должен был вести именно в десятом классе. Волновался ужасно. Прозвенел звонок. Потный и напуганный я вошел в класс. От волнения встал около двери, совершенно забыв, что делать дальше. Две-три минуты так и стоял в синем костюмчике и с "дипломатом". В классе тишина. Ученики с любопытством разглядывают меня, а я ничего не вижу. Неожиданно открывается дверь, и в класс врывается опоздавшая ученица, видит меня и не видит учителя. Потом хлопает меня по плечу и, оборачиваясь к классу, говорит: "С этим мальчиком буду сидеть я".
Через много лет у нее с "этим мальчиком" будет роман.
Методический прием.
Профессия учителя не мешала мне вести по молодости достаточно пьяный образ жизни. Я как бы по инерции продолжал жить студенческими привычками. Гуляли и в выходные, и в будние дни. Пили много и долго. Как правило, собирались у меня - обладателя отдельной от родителей квартиры. В компании однокурсников я был единственным учителем, к тому же женатым. Другие устроились благополучнее.
Иногда наши пьяные посиделки затягивались до утра. И, буквально через два-три часа нужно было идти на работу в школу. В студентах было проще: спишь до те пор, пока не проспишься. Естественно, что в школу приезжаешь никакой: сухость во рту, голова чугунная, ноги и руки не слушаются. А тут еще надо что-то детишкам рассказывать, что в таком состоянии практически нереально. В институте нас обучали азам педагогического искусства: фронтальная и индивидуальная работа, письменные и устные задания, триединая задача воспитания. А как работать с тяжелого похмелья не учили. Но сама жизнь подсказывала самые лучшие методические приемы в таком состоянии, которые передавались от одного поколения учителей другому. Правда, в сегодняшней школе такой опыт передавать некому. Нет мужиков.
Наша школа даже по тем временам была насыщена мужчинами - учителя, поэтому эти проблемы были знакомы не только мне одному. Вместе со мной на этаже работал учитель математики Альберт Крачковский, который в таком тяжелом состоянии находился практически еженедельно. У него был свой методический прием по выходу из этого состояния, с которым был знаком весь многонациональный Советский Союз. Но специфика школы добавляла свои неповторимые штрихи. Наша школа была замечательна не только обилием мужчин, но и тем, что нянечки в школе работали помногу лет, и были патриотами не только школы, но и своего этажа. На нашем четвертом этаже работала тетя Маруся, замечательнейшая женщина. На этой должности она проработала свыше тридцати лет, и не хуже учителя обладала педагогическим мастерством. Если учитель опаздывал, (редко, но бывало) она сама впускала ребят в класс, сидела с ними так тихо, что администрация часто и не догадывалась об опоздании или отсутствии учителя. Она любила нас и как могла, опекала. Этой заботой всегда пользовался Крачковский. Он никогда не опаздывал на уроки. Он любил говорить, что, чем опаздывать, лучше вовсе не прийти на работу. И если перед первым уроком он шептался с тетей Марусей, значит вчера крепко "гудел". Дальше наблюдалась примерно такая картина: звенел звонок на урок, все расходились по классам. На всех этажах устанавливалась рабочая тишина. Минут через пять после начала урока Крачковский выглядывал из кабинета, Около дверей уже стояла тетя Маруся, держа в одной руке стакан водки, а в другой - соленый огурец. Рачковский воровато оглядывался, быстро выпивал, надкусывал огурец, говорил "спасибо" и возвращался в кабинет. Вся процедура занимала не более минуты. И как ни в чем не бывало продолжал вести урок. Математиком он был блестящим!
Я как молодой специалист себе такого позволить не мог. Мне приходилось быть изобретательнее. Выглядело это примерно так. Добредаешь до своего учительского стола, кладешь на него "дипломат". Грозно смотришь на класс и из последних сил произносишь примерно следующую тираду: "Вчера, анализируя вашу работу на уроке (это было почти правдой, так как во время застолий мы помногу говорили о школе), я выяснил, что вы совершенно не умеете работать с учебником (и это тоже было правдой). Сегодня мы будем отрабатывать навыки работы с учебником. В конце урока я соберу тетрадки и всем выставлю отметки". Естественно, что в конце урока я найду предлог, чтобы не собирать тетрадки. Наконец, еще одним усилием воли даю задание, которое, как правило, заключается в ответах на вопросы к параграфу. Правда, иногда в творческом порыве я им предлагал изложить содержание параграфа в стихах, что всегда вносило определенное оживление в урок.
Ребята начинают работать, в классе устанавливается тишина, а я начинаю засыпать. В полудреме я понимаю, что это будет уже слишком. Встаю из-за стола и начинаю ходить между рядов, пытаясь прочитать, что пишут мои ученики. Это мне вскоре надоедает, и я перехожу к шкафам, пытаясь просмотреть книги. Но кроме классиков марксизма и пыли в шкафу ничего, заслуживающего внимания нет. С тяжелым вздохом приседаю на корточки, чтобы посмотреть, что у меня лежит в нижней секции шкафа, а створки верхней секции остались открытыми. Наконец, я встаю и больно стучусь головой о створки шкафа и совершенно непроизвольно от боли произношу вслух только одно слово: "Бля". Такой тишины в классе у меня больше никогда не было. Прямо гоголевская пауза из "Ревизора".
Мне было ужасно стыдно и больно одновременно. Единственное, что я сумел произнести, обращаясь к классу: "Все в порядке. Продолжаем конспектировать".
Лирическое отступление.
Если хочешь знать, в каком государстве живешь, зайди в школу. Именно, школа наиболее емко и адекватно отражает состояние развития общества и государства. Я работал в школе до середины 90-х годов прошлого века. Так уж получилась, что моя школа осталась в прошлом веке.
В мое время в школе было много стендов с партийными лозунгами, но не было охранников, были вечера патриотической песни, но не было наркотиков, был ненавистный Всеобуч, но не было беспризорников, мы боролись за свободу Африки, но не было учеников, которые бы не умели говорить по-русски.
Даже лозунг-плакат, который ежегодно вывешивался на 1 сентября "Любите школу - мать вашу", выглядел не так анекдотично, как сегодняшние вывески на школах: "гимназия", "лицей", "колледж".
Но, что связывает мою прошлую и не мою нынешнюю школу - так это урок по 45 минут, наследие средневековья. Какие только не пытались проводить реформы в школе: радикальные и не очень, но всегда оставался незыблемым урок в 45 минут.
Для меня урок - это отрезок жизни длиною в 45 минут, который я проживал вместе со своими учениками. Я им не уставал повторять, что я не умнее их, а только опытнее и не более того. Я искренне так считал, поэтому любил свою профессию. У меня были и удачные, и провальные уроки. Были уроки, расписанные по минутам, а бывали, иногда "похмельные" уроки-экспромты, иногда гораздо удачнее заранее подготовленных. У меня со вчерашнего болит голова, а сто восемьдесят моих учеников в течение шести уроков превращают ненавистный параграф учебника в стихотворный опус, так как, будучи не готовым, к уроку, я предложил им перевести содержание параграфа в стихотворную форму. А еще в далеком 1978 году мои ученики сумели догадаться и сказать вслух о тайных соглашениях между СССР и фашистской Германией. Разговоры о времени и о себе мы перенесли из кухни в класс. Темы культуры мы превращали в чтение стихов Цветаевой, Ахматовой, Гумилева, особенно часто я обращался к творчеству Саши Черного, чья поэзия была созвучна тому нашему времени. Из года в год я читал им эти строки:
"Бессмертье? Вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты
Того же захотят, обидевшись глубоко...
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали - в награду вечность...
Торг не дурен. "Помилуй и подай!"
Подай рабам патент на бесконечность".
А во время эпидемий гриппа, когда отсутствовало большое количество и учителей, и учащихся, я объединял классы и показывал на допотопном, но очень тогда редком видеомагнитофоне "Электроника" фильм "Д Артаньян и три мушкетера". А еще я очень любил, когда мне на урок приходили коллеги, родители, выпускники. Публика меня вдохновляла, и я позволял себе работать на публику.
Уже, будучи директором школы, я большую часть своего времени в школе я проводил на уроках, никогда не ставя цель разобрать урок по "косточкам". Я в первую очередь шел на урок полюбоваться учителем и понаблюдать за детьми, а иногда и принять участие в уроке.
Для меня бесспорна связь между школьным уроком и сегодняшним состоянием общества. Если наши дети с неохотой посещают уроки или прогуливают их, то бесспорно одно: общество больно.
Поезд пропагандистов.
Редкая птица долетит до середины Днепра. Редкий учитель истории не был членом коммунистической партии. Не был исключением и я. Я вступил в эту партию не по "зову сердца" и не из карьерных соображений, а по разнарядке. Если символом горбачевской эпохи была "перестройка", то символом брежневской - "разнарядка". Разнарядка зримо и незримо присутствовала в любой сфере жизни общества. По разнарядке распределяли дефицитные колбасу и мебельные гарнитуры, туристические путевки и автомобили, браки космонавтов и браки с иностранцами. В партийной жизни разнарядка была просто священной коровой: жестко регламентировалось количество рабочих и крестьян, мужчин и женщин, молодых и не очень. Интеллигенция, как самая образованная прослойка общества, имела в партии по разнарядке наименьшее количество мест. Если рабочие и крестьяне стояли в очереди не более месяца, то интеллигенция писалась в очередь и стояла в ней иногда годами. Интеллигенту тогда вступить в партию это как сегодня, например, устроиться на работу с зарплатой пять тысяч долларов.
В тот памятный год партии был нужен по разнарядке молодой мужчина, учитель с гуманитарным образованием и женатый. Очевидно, я подходил по всем параметрам, так как директор вызвал меня к себе и сказал примерно следующее: "Мне позвонили из райкома партии и сказали, что есть свободное место в партии. Вообщем, пиши заявление, а я дам тебе рекомендацию туда".
Заявление я "туда" написал, рекомендации получил и в течение года получил место в партии. Каждый коммунист должен иметь общественную нагрузку. Общественная нагрузка такая же неотъемлемая часть коммуниста, как у беременной женщины живот. Меня нагрузили поднимать политический уровень трудящихся района раз в месяц в их обеденный перерыв. Нагрузка меня не тяготила, но было немножко стыдно, что я буду отнимать у людей время на отдых. Но на первой же встрече меня встретил секретарь местной партийной организации, взял мое направление на лекцию, отметил и просто сказал: "Свободен". Я все понял. И в дальнейшем я шел с направлением сразу к секретарю. Это было нормально. Ненормально в свой обеденный перерыв слушать лекцию о международном положении. И я перестал стыдиться своей общественной нагрузки. Тем более что она предполагала определенные материальные блага.
За такую работу райком партии раз в год поощрял пропагандистов и других выдающихся коммунистов района. На майские праздники организовывались поездки по городам Советского Союза. Для этих целей районное руководство нанимало железнодорожный состав, в который набиралось до четырехсот человек, исключительно коммунистов. Поездки всегда проходили по престижным местам Союза: Прибалтика, Крым, северные города. Размещались в поезде согласно профессиональной принадлежности: вагон учителей, вагон медиков, два - три вагона работников крупнейшего завода в районе - АЗЛК. Опережая события, сразу скажу, что самым светлым воспоминанием о моем пребывании в партии коммунистов было участие в поездках пропагандистов.
На вокзале около каждого вагона вместе с проводником обязательно находился инструктор райкома партии. Как вам, не жившим при социализме объяснить, кто такой инструктор райкома партии!? По современным меркам он - менеджер, который решал всегда одну и ту же задачу: "Поди туда, не знаю куда. Принеси то, не знаю что". Для своих начальников - он обслуга, для простых коммунистов - он царь и бог. Еще его можно назвать посредником между партийной элитой и простыми коммунистами. В некрологах того времени писали:... "Он прошел нелегкий путь от рядового инструктора до секретаря ЦК КПСС"...
Возле учительского вагона стоял Самоваров Евгений Илларионович, наш рядовой инструктор райкома партии, бывший учитель истории, главной задачей которого в этот "исторический" (у нас у коммунистов все моменты - "исторические") момент было распределить учителей по купе не согласно билетам, а по стажу в партии. Чем больше стаж, тем лучше места в вагоне. Партия очень уважала иерархию и во всем свято ее соблюдала.
Иерархия в партии чем-то была похожа на уголовную иерархию. Первый секретарь - пахан, секретари и заведующие отделами - бригадиры, а инструктора - "шестерки". Очень редко "шестерки" становились "паханами". "Паханов" набирали из руководителей крупных предприятий. Меня, как новенького распределили в купе возле туалета, тем самым еще раз подчеркнув мои пока еще незначительные заслуги перед партией. Когда я вошел в купе, мои попутчики - коммунисты уже были на местах и что-то пили из чайных стаканов.
- Присаживайся, - предложил мне ближе всех, сидящий к выходу. - Будешь с нами пить? Видишь, мы уже чаевничаем.
"Чаем" оказался коньяк, разбавленный сухим вином и водкой. Я сразу выпил за "знакомство", даже не успев присесть. Попутчиками оказались директор ПТУ, его заместитель и секретарь партийной организации. Директор по совместительству был к тому же еще депутатом районного Совета, чем очень гордился. Они были примерно одного возраста и имели одного цвета лица: багрово-медные. Судя по рожам, они были коммунисты со стажем. Забегая вперед, хочу отметить, что они не разу за время поездки не вышли из вагона. Они пили и спали, спали и пили. Я пил и спал меньше, поэтому сумел осмотреть почти все памятные места.
Во время стоянки в Севастополе я был удостоен чести пойти к морю в компании во главе с инструктором райкома. По молодости или по тщеславию, но мне льстило находиться в компании с партийным работником. Даже в самой банальной пьянке соблюдалась строгая иерархия. Рядовой член партии может пить только в компании с инструктором, и то такое право надо заслужить. Руководители предприятий пили с заведующими отделов. Секретарь райкома пил только с проверенными людьми или один. Коммунисты - руководители очень заботились о своем моральном облике. Я даже в мечтах представлял себя "хорошим" партийным работником. Компания подобралась хорошая. Непьющих не было. Мы много пили и много разговаривали, но мало купались, так майская вода была еще достаточно прохладная. Я не напился, но дошел до такого состояния, когда мне захотелось женщину и разговоры в компании стали не интересны. Я решил пройтись по пляжу, и буквально метров через десять нашел, что искал. Я увидел двух изрядно подвыпивших и несимпатичных женщин, которые были старше меня лет на двадцать. Я без проблем подсел к ним, меня охотно приняли в компанию, выпили за знакомство. К этому моменту мои мозги полностью переместились в нижнюю часть тела, и стал приставать к той, у которой были побольше грудь и задница. Она мои хамские приставания не пресекала и только глупо похихикивала.
- Давай где-нибудь уединимся, - предложил я. Она на минуту задумалась, еще раз глупо хихикнула и ответила: "Поедем ко мне". Я, разумеется, немедленно согласился, подбежал к своей компании и сказал, что встречусь с ними у поезда. "Не забудь, поезд отходит через полтора часа",- предупредил меня инструктор.
Минут через пятнадцать мы были уже у нее дома.
- Сколько времени от тебя добираться до вокзала.
- Минут двадцать.
Я прикинул, что на "все про все" у меня максимум полчаса. Она тоже спешила: "Давай побыстрее, а то скоро сын должен вернуться". Наши желания совпадали - покончить с этим как можно скорее. Она легла под меня и предупредила: "В меня не кончать". Уже через пятнадцать минут я вылетел из подъезда, безумно радуясь тому, что не опоздаю на поезд. За время нашего знакомство я так и не узнал ее имени, равно как и она моего. Утром мне будет стыдно. Так уже было и так еще будет.
До вокзала я добрался без приключений и даже раньше всей остальной компании. Было жарко, и я решил остаться на перроне, что позволило мне увидеть прелюбопытнейшую картину. Буквально через два вагона посреди перрона справлял малую нужду один из инструкторов райкома, в дым пьяный. Народу на перроне было много, но все молчали и заворожено смотрели. Наконец, из окна вагона высунулась женщина и попыталась сделать ему замечание в достаточно деликатной форме, что негоже, мол, при женщинах справлять свою нужду. Инструктор, не отрываясь от своего занятия, назвал ее "собакой женского рода и женщиной легкого поведения" и в довершении послал на ее "икс", "игрек" и "И" немецкое. Позже выяснилось, что та смелая женщина тоже была инструктором райкома. А все происшедшее было не чем иным, как партийной дискуссией с элементами наглядной агитации.
Наш инструктор вел себя гораздо приличнее: он только не мог сам идти, поэтому в вагон его вносили молодые коммунисты. Я к телу инструктора не был допущен, так как променял компанию с инструктором райкома на внебрачную связь. Вскоре объявили об отправке поезда, и я пошел в свой вагон. В купе соратники по партии только и спросили меня: "Как там на воле"?
Потом еще было у меня несколько таких поездок. Менялись города, инструкторы, а мое купе теперь всегда располагалось в центре
Мои университеты.
Годы горбачевского правления оставили во мне самые теплые воспоминания, хотя начинались одни для меня достаточно драматически. В сентябре 1986 года меня сняли с должности директора школа по статье "аморальное поведение несовместимое с дальнейшей педагогической деятельностью". Я как раз вступил в возраст Христа. Я был один из самых молодых директоров, назначенных на эту должность и единственным из директоров, уволенным по такой статье.
Как и многие, по молодости я пробовал писать. Писал рассказы, но, очевидно, не очень удачные, так как нигде и никогда мне не удалось их опубликовать. Став директором, я начал делать для себя заметки о проблемах школы, и к началу горбачевского правления у меня накопилось достаточное количество таких проблемных заметок. Как-то в компании я познакомился с журналистом из газеты "Советская культура". Мы крепко выпили, но успели договориться, что я сделаю статью о школе для газеты. И буквально за один вечер я такую статью написал. В течение двух месяцев меня кормили обещаниями о публикации. Пришла пора летних каникул, и я вместе со своими школьниками уехал в трудовой лагерь в Ростовскую область. Недели через две в лагерь пришла телеграмма на мое имя. Меня срочно отзывали из отпуска. Я долго гадал: "За что"? И пришел к неутешительному выводу, что за пьянство. Антиалкогольная кампания была в самом разгаре. И мы на машине в поисках выпивки объезжали, чуть ли не весь тихий Дон. Из таких поездок я возвращался никакой, так как у местных жителей все вино было с "дымком". И уже через два-три пробных стакана голова и ноги переставали служить по назначению. Я приуныл. Во-первых, отдых испорчен, а во-вторых, неизвестно, какие неприятности меня ждут в Москве.
В аэропорту в ожидании самолета я купил единственный номер "Советской культуры" трехдневной давности. Развернув газету, я обомлел: на третьей странице была напечатана моя статья с хлестким названием "Проверяй, но доверяй". Увидев и прочитав, я теперь не минуты не сомневался, почему меня отозвали из отпуска.
Статья даже по нынешним временам была довольно острая. В редакции меня предупреждали, что в случае публикации могут быть большие неприятности. Но я легкомысленно отмахнулся от предупреждения. Желание опубликоваться было сильнее страха перед возможными последствиями. Уже в самолете я точно знал, из-за какого именно абзаца статьи меня вызывают в Москву. Проблемы, поднятые в статье, носили глобальный характер, и только в одном абзаце я не очень лицеприятно отозвался о своей начальнице, женщины, в общем-то, неплохой, но очень озабоченной своим продвижением по служебной лестнице. А тут я ославил ее на весь Советский Союз. Такое не прощается.
Единственное, что льстило моему самолюбию, что статья имела колоссальный успех в учительских кругах: ее перепечатывали на ксероксе, приходили письма с благодарностью, приезжали учителя и ответственные работники министерства, которые по должности должны были дать официальный ответ на любой газетный материал по их ведомству: "Факты подтвердились, меры приняты". И меры действительно были приняты. Я был уволен по статье. Мое увольнение - это отдельная песня.
Едва успев начать учебный год, я оказался на улице с "волчьим" билетом. Дорога в школу в любой должности была для меня закрыта. Я остался без работы и без средств к существованию. Так получилось, что в тот момент, я был единственным, кто приносил в дом деньги. Но мир не без добрых людей. Знакомый секретарь парткома помог мне устроиться на комбинат древесно-волокнистых плит. Так я стал станочником четвертого разряда и влился в ряды рабочего класса - передового отряда строителей коммунизма. Назначили меня работать в цех по изготовлению оконных и дверных блоков. Начальник участка посмотрел на меня, как на диковинного зверя и коротко сказал: "Будешь работать в бригаде у Василия". Василий, молодой парень небольшого роста и с осмысленными глазами спросил меня: "Что умеешь делать"? "Ничего", - честно признался я.
- А зачем пришел сюда?
- Больше никуда не берут.
Василий почесал затылок и протянул: "Ладно, что - нибудь придумаем". И мне придумали: мне поручили убирать обрезки дерева, что вполне соответствовало моей квалификации. Работа не обременяла, голова оставалась ясной. На третий день мне поручили более квалифицированную работу - штабелевать оконные и дверные блоки. Еще через два дня бригадир подозвал меня к себе и сказал: "Такой работник мне на х... здесь не нужен. Мы бригадой решили, что будешь ходить за водкой. Согласен?" Я молча кивнул. А почему бы и нет. В тот год приобретение выпивки было тяжелым и опасным делом. Во всю свирепствовал антиалкогольный указ. И, чтобы приобрести бутылку приходилось выстаивать в очереди часами.
"Здесь деньги на пять бутылок водки, - продолжил бригадир, - переоденься, выйдешь из цеха налево, там перескочишь через забор, и тропка тебя выведет прямо к магазину. Если водки не будет, возьмешь семь бутылок "Салюта" и в хозяйственном три дихлофоса.- закончил инструктаж Василий.
Надо сказать, что все работника комбината относились исключительно к двум категориям: алкоголики после принудительного лечения, направленные на трудотерапию и "лимитчики", которые за московскую прописку, имели право только на грязную и физически тяжелую работу. Комбинат полностью соответствовал этим требованиям. В цеху пили все кроме женщин-лимитчиц, так как или содержали родственников в деревне, или имели мужа- алкаша.
Следуя инструкциям бригадира, я уже через пятнадцать минут стоял в очереди. По самым радужным прогнозам в очереди мне предстояло провести весь рабочий день. Очередь была такой же неотъемлемой частью Советской власти, как и разнарядка. Нет очереди - нет Советской власти. Причем складывалось такое впечатление, что наши вожди были озабочены только одним - где бы еще на необъятных просторах Советского Союза создать очередь. Ушла в прошлое горбачевская эпоха, а что осталось в памяти? Для Запада - падение берлинской стены, а для нас - бессмысленные и злые очереди за водкой. Иногда мне кажется, что сегодняшние митинги коммунистов - это те же очереди, в которых обыватель исторгает из себя накопившуюся отрицательную энергию.
За водкой очередь образовывалась за три-четыре часа до открытия магазина. До открытия мы живо обсуждали, сколько ящиков водки завезли сегодня, и хватит ли на всех. Всегда находился знаток из местных алкашей, который знал точное количество водки. Ему об этом сказала соседка, которая лично знает продавщицу из винного. Но ему не верили, так знакомство с продавщицей из винного котировалось выше в очереди, чем знакомство с членом Политбюро. Но среди неверящих всегда находился один, который количество стоящих в очереди делил на предполагаемое количество водки и непререкаемо изрекал: "На всех водки сегодня не хватит". После такого точного математического анализа самые нестойкие из конца очереди ретировались. Оставшееся время до открытия в очереди дружно ругали Горбачева и делились секретами изготовления горячительных напитков. Какие только рецепты не предлагались! Остап Бендер со своим рецептом самогона из табуретки просто отдыхает. Оказывается, нет прекраснее напитка, чем туалетная вода, которая дешевле водки и запах изо рта приятный. Все дружно хвалили одеколон. Один мужчина благообразного вида заметил, что хороший одеколон от ихнего виски ничем не отличается.
В разговорах о Горбачеве и о водке время прошло незаметно. Минут за десять до открытия в очереди почувствовалось напряжение. Она выгнулась, как охотничья собака, готовая в любую минуту броситься за добычей. В начале очереди уже началась легкая потасовка в борьбе за место под солнцем. За несколько минут до открытия к магазину подошел наряд милиции. В конце очереди пронесся вздох облегчения. - "Порядок сегодня будет". Наконец двери магазина открылись. Милиционеры не без усилий организовали вход в магазин. Теперь очередь разделилась на две неравные части: на тех, кто там уже получает в руки вожделенную бутылку и тех, кто может наблюдать, как первые счастливчики выходят из магазина. Я никогда и нигде больше не видел таких счастливых людей, как тех в очереди с бутылкой в руках. Я никогда и нигде больше не видел, как безутешно могут плакать мужчины над разбитой бутылкой. Крепкие мужики, скорбя над разбитой бутылкой, были похожи на большевиков у гроба своего вождя.
Периодически очередь охватывала паника, когда кто-нибудь из счастливчиков говорил: "Очень мало водки осталось". Наконец. За час до закрытия из магазина выходил грузчик (кстати, очень значительное лицо, на уровне помощника генерального секретаря), вставал так, чтобы его видела вся очередь, делал паузу, соответствующую значимости момента и торжественно, как диктор телевидения на похоронах объявлял: " П....ц, товарищи. Водка закончилась. Остался только "Салют". Очередь на секунду замирала в оцепенении и начинала разбредаться. Я без проблем покупал "Салют", в хозяйственном дихлофос, и с чувством выполненного долга возвращался на работу. В раздевалке я расставлял стаканы и собирал нехитрую закуску, поджидая товарищей по бригаде. Наконец, звучала сирена, возвещающая о конце смены. И начиналась пьянка на скорую руку, так как всем надо было успеть на последнюю электричку. Аккуратно разливали по стаканам "Салют", прыскали дихлфосом. Получался коктейль, от которого после второго стакана можно было словить кайф или протянуть ноги. У нас исход всегда был благополучный, упавшим помогали добираться до электрички.
Вскоре я стал в бригаде авторитетной личностью. Используя свои старые директорские связи я не только покупал водку, но и умудрялся возвращаться из магазина к обеденному перерыву. Мы были, чуть ли не единственной бригадой на комбинате, у которых водка была к обеду. А водка к обеду - это великое дело. Появлялся шанс к концу рабочего дня уехать домой более - менее трезвым. Но очень редко, так как водка часто за обедом заканчивалась, и меня посылали по новой. Меня зауважали не за то, что я был директором школы, а за то, что я лучше всех решал проблемы с водкой. Хотя, наверное, гордились тем, что у них в бригаде работает бывший директор школы. Короче, я стал человеком, который умеет что-то делать, что не умеют другие. И в знак признательности моих заслуг мне позволили наравне с другими воровать стройматериалы.
Воровали по всей вертикали от уборщицы до директора. Кто-то выносил по досочке, а кто-то вывозил машинами. Для мелких воришек, таких как я, была специально проделана дырка в заборе. Я тащил "вагонку" для отделки коридора в квартире. Ее я обнаружил, когда между походами в магазин убирал мусор. Я спросил у бригадира можно ли я ее заберу.
- Да бери, сколько хочешь. Все в отходы пойдет, - махнул рукой бригадир.
На комбинате я проработал около полугода. И каждый день я возил "вагонку" домой. Для более удобной транспортировки я приспособил чехол из-под лыж. Удобно и компактно. Я так вошел во вкус мелкого воровства, что, приходя на работу, я внимательнейшим образом осматривал все закоулки цеха, где могла валяться "вагонка". Вконец обнаглев, я уже просил попилить мне ее по размеру. Это меня полностью уравняло с другими рабочими, я стал "своим". У меня даже появилась квалификация - "станочник четвертого разряда". Когда я по второму кругу стал директором школы, то у меня была квалификация - директор шестнадцатого разряда. И я уже больше никогда не пил туалетную воду и дихлофос.