Я не вовремя наклонился, и генерал Пауэлл заметил у меня на голове ожог. Коричневые глаза генерала расширились, он открыл рот, закрыл, перевёл взгляд на моего напарника, опять открыл рот. И понеслось.
- ...! Ты что с ним делаешь, урод такой? Ты думаешь, тут тебе Гуантанамо? Кусок дерьма! Ты у меня в тюрьме сгниёшь!
У генерала есть причины для крика. Я незаменим. Несколько дней назад, когда я излагал Пауэллу план боливийской операции, какой-то бедолага забрался в гараж, надел мои доспехи и попытался для начала в них пройтись. Кровь отмывали в два шланга, и я специально позвал генерала на это полюбоваться. Воришка, конечно, выполнял чей-то - скорее всего, генеральский - приказ. Совесть требует, чтобы я разузнал имя злосчастного дурака, которому моя игрушка оторвала руку вместе с плечом. И я его разузнаю. Честное слово. Попозже.
- ...стране нужен в этих доспехах солдат, а не бухенвальдский крепыш. Ты ему что, есть не даёшь?
- Я, сэр? Никак нет, генерал, сэр. Я его, наоборот, кормлю. Позавчера вот яблоко дал. Если б не я, он бы вообще ничего не ел, сэр, уже несколько дней.
- Это почему, лейтенант? - Пауэлл поворачивается ко мне. - Что он такое с Вами сотворил?
- Простите, сэр, но это были Вы.
Однако...
- Вы. И он сам. Это всё война, генерал, сэр, и вообще эта грёбаная страна. Вы с ним берёте карандаш, рисуете на карте стрелочки, а потом он в телевизоре видит, как там люди горят вместе с проклятой кокой. Он с одним этим карандашом убил больше народу за день, чем я за всю войну с автоматом. Потом мы едем погулять - по Вашему приказу, сэр! - и натыкаемся на три трупа. Девчонки, изнасилованные, убитые. А у него четыре университета за плечами...
- Два, - поправляю я. - Два университета, четыре диплома. Генетика, кибернетика, история, право. Криминалистика ещё...
- Генетика, кибернетика, сэр, история, право и криминалистика ещё! А тут под носом chicas мёртвые валяются, прямо у дороги, под кустами. А у него четыре диплома...
- Chicas, говоришь?
У Пауэлла нехороший голос. Гораздо хуже, чем когда он кричал. Крик - это всё-таки искусственное, наносное, наш генерал совсем не таков.
- Значит, chicas? Вы не в Хуарес случайно ездили, хм?
- В Хуарес, сэр. Там, если помните, около пятисот женщин убито за последние десять лет...
- Тааак. Значит, Аларконы - всё-таки дело ваших рук?
Я сижу, как чурбан, и предоставляю ему отбрехиваться в одиночку. Правильней было бы выступить вперёд и честно сказать, что Аларконы - дело моих рук. И я об этом нисколечко не жалею. Я их убил.
***
Я также убил маму коку. Я сжёг её заживо вместе с детьми. Другого выхода у нас нет, не можем же мы перебить наших сограждан, потребителей кокаина и крэка. Хотя и это, наверное, не за горами, такими шагами в последние годы идёт прогресс. Но пока он до этого пункта ещё не дошёл, нам остаётся только уничтожать поля коки, желательно вместе с хозяевами. Если оставить их в живых, они просто-напросто снова засеют кокой те же самые поля. Она воистину их матерь, их волшебная богиня, спасительница, владычица, их единственная возможность прожить сколько-нибудь достойную жизнь. Проблема Соединённых Штатов, таким образом, состоит не в том - это сказал мне наш Президент, и я передаю его слова как услышал - что в Андийском треугольнике растёт кока, а в том, что местные там за счёт коки живут. И этих людей довольно много, вот в чём проблема, сказал Президент. Если бы их - или желающих так жить - стало хоть несколько меньше... желательно так, чтобы в назидание остальным...
Я помогаю Родине решить её проблемы - с помощью маркера. Неделю назад я стоял в соседнем помещении - вон она, дверь, сейчас закрыта, выглядит невинно - над столом с голографической картой некоей области в Боливии. Карту нам сбрасывал сателлит, и я указывал лучевым маркером, откуда должны появиться наши вертолёты, сколько, куда и как быстро они должны лететь и сколько времени потратить на уничтожение вон того, того и того поля коки, того, того и того опорного пункта противника. Опорные пункты противника оказались деревнями крестьян, обрабатывающих эти поля, но в тот момент я об этом не знал или, может быть, знать не хотел. До сих пор не уверен. Я отмечал вероятные огневые точки наркокартеля - мы потеряли в этих операциях уже двадцать два вертолёта - и указывал каждую дорогу, каждую расщелину, каждую тропку, которую необходимо было перекрыть огнём, чтобы солдаты картеля - потом они оказались боливийскими крестьянами - не смогли уйти в горные ущелья. Поскольку тактический план операции составлял я, у нас обошлось без потерь, а из пяти деревень на той карте живым не ушёл никто.
Кроме, конечно, кошки.
Он вылез из вертолёта - в нос ударил запах гари - с большой темно-зелёной сумкой, оглянулся, увидел меня и просиял. Когда он подошёл, я почувствовал, что от него пахнет не просто гарью, а горелой плотью. Ожог? Это был не его ожог. Он раскрыл сумку, вытащил полосатую кошку и посадил её мне на плечо.
- Она же беременная, - сказал я. - Скоро родит.
- Ох ты, а я и не заметил! - с притворным удивлением воскликнул он. - Это ж она тебе на подушке и разродится, и куда девать котят? А ну давай сюда, я её лучше утоплю.
- Это я тебя утоплю, понял? - сказал я, прижимая кошку к себе. Она как будто поняла его слова и чуть сильнее вцепилась мне в плечо когтями, как хватающийся за мать ребенок. Она была совсем ручная, робкая и не тощая. Видимо, хозяева выручали от продажи коки достаточно денег, чтобы позволить себе хорошо её кормить. Кошка едва заметно дрожала и жалась ко мне тяжёлым беременным животом. Огромные тёмные, как у индейца, кошачьи глаза были полны неизбывного страха. Я повернулся и пошёл прочь.
- Я пошутил, дурак! Я же её специально из этого ада тебе привёз. Ты у нас любишь беззащитное живое...
Его смех катился мне вслед вместе с запахом гари.
В то утро генерал спросил меня, есть ли у меня телевизор, и я честно ответил, что нет. Пауэлл безнадёжно отстал от жизни: в наши дни телевидение смотрят на компьютере. На следующий день я увидел Боливию по CNN. Долина, на карте которой я начертал маркером знаки, превратилась в озеро огня. Обгорелые трупы крестьян упаковывали в мешки. Обычный человек не смог бы угадать по скорченным почерневшим тушкам возраст и пол, но у криминалиста намётанный глаз. Там были женщины. И дети. Девочки. Chicas. Это проклятое CNN просто до отвращения объективно: показывают наши преступления как есть, ничегошеньки не скрывают. Образец журналистской этики, мать их за ногу. Как американцы - ради которых мы всё это и сотворили - они могли бы быть чуточку менее безупречны.
В тот день я дважды открыл говяжьи консервы, но есть не хотелось. Вместо этого я до отвала накормил кошку, заслужив тем самым её простую, ласковую любовь. Между тем какая-то продажная сволочь на базе слила журналистам инфу, что мы участвовали в боливийском деле - и я, и он. Пауэлл сунул нас в маскировочные плащи и отослал от греха подальше, "где-нибудь залечь". И мы покатили в Хуарес.
***
- ...Ты ещё в сортир на машине поезди! У человека для чего-то ноги есть, забыл?
Мне просто надо было пройтись, сидеть я больше не мог. Он тоже вышел из машины и последовал за мной шагах в десяти. Уродливая желто-серая пустошь к северо-востоку от города поросла чахлым кустарником. Я снял шлем, и теперь солнце нещадно жгло голову. Мне хотелось кричать, бегать, прыгать. Последнее я и сделал - разбежался шага на три и махнул в небо.
Прыжок поднял меня на тридцать футов над землёй, и я сразу увидел трупы. Их не спрятали как следует - если бы мы проехали чуть дальше, то могли бы даже заметить их с дороги. Я приземлился и тут же ощутил мерзостный запах падали.
Они лежали под кустами - две в ряд, одна чуть поодаль. Их уложили так, что голые ноги указывали в сторону Хуареса, на грязный слам-район, который был, возможно, их домом. Это были бедные девушки, из тех, что работают на улице, в цветочных фабриках, в потогонках. На левой ноге одной из них осталась дешёвая пластиковая сандалия. Большой палец правой ноги касался запачканного пластмассового цветка на её носке. Я это запомнил.
Девушек изнасиловали и зарезали. Одна из них лежала здесь уже по меньшей мере неделю, вторая - дня три, третья, пожалуй, с прошедшей ночи. Они были не старше двадцати. Я осмотрел их, сел рядом с последней и будто бы провалился куда-то - в смерть, или в сон.
- ...Браво, умник! Просто чудесная прогулка. Кругом кактусы, мусор и трупы благоухают. Надо мне чаще с тобой выходить!
Его голос вытащил меня оттуда, куда я пал. Я осознал, что смотрю на нагое бедро мёртвой девушки - смуглое, стройное, ещё красивое, хотя и перепачканное кровью - и что на её коже рассыпан пепел. Я поднял голову. Он стоял надо мной с сигаретой, раздражённо сжимая её зубами, явно очень злой. В тот момент мне явилась абсурдная мысль, показавшаяся тогда совершенно логичной. Его можно понять, подумал я, ведь это я их убил. Ему теперь стоять над трупами, вот он и злится. Ему придётся с этим что-то сделать, что-нибудь сделать со мной, и это, конечно, оправдано, этого следовало ожидать... Видимо, эти мысли отразились у меня на лице, потому что он выругался. Потом он вынул сигарету из рта и сбил пепел туда же, куда в первый раз - на труп.
То, что произошло дальше, получилось у меня только потому, что я совсем не хотел его атаковать. Я вообще о нём не думал в то короткое мгновенье, я его не воспринимал. Я толкнул его ногой под колено, чтобы убрать источник этого пепла от мёртвого тела. Он упал назад, навзничь, и, кажется, больно ударился головой. Я был не в том состоянии, чтоб испугаться. Он поднялся, отряхнул с себя песок, а я всё смотрел на него, на то, как чётко очертания его бедра, руки, головы выделяются на фоне горизонта и пустыни. Из-за него как будто шёл нездешний свет. За ним стоял ангел. Может быть, он им и был. Ангел посмотрел мне в глаза, поднял руку с сигаретой, которую ухитрился не потерять, неспеша затянулся и потушил сигарету о моё темя.
Я не издал ни звука. Он раздавил сигарету о мои волосы, вдавил боль в мозг, и она растеклась оттуда по всему телу, словно молния или рак. Он смотрел на меня с холодным любопытством, как на полураздавленную ящерицу, которую мы на днях нашли под колесом джипа. Наполовину превратившись в лепёшку, она всё ещё трепыхалась, и я добил её - раздавил крохотную головку. Он был этим недоволен. Он достал ещё одну сигарету, зажёг, затянулся и поднёс тлеющий огонёк к моему лицу. Я почувствовал жар щекой, потом глазом, но ни на дюйм не отшатнулся. В тот момент он мог бы разделаться со мной как угодно - избить, выжечь глаза - а я бы пальцем не шелохнул. Мне только хотелось, чтобы его тень - и моя - не падала на мёртвых chicas. У меня было такое чувство, что мы их оскверняем. Интересно, думал я, сколько ожогов надо, чтобы узнать, как умирали мои боливийские обгорельцы?
Наверное, я сказал что-то такое вслух, потому что он изменился в лице, выбросил сигарету и поднял меня на ноги.
- Ладно, умник. Пошли, расследуем это дело.
Так, между одной боевой операцией и другой, мы пошли по следу одного из легендарных женоубийц Сьюдад Хуарес, города, в котором за последние несколько лет было убито невиданное множество молодых женщин. Их находили по сотне и больше в год, изнасилованных, зарезанных, сожжённых заживо, забитых насмерть; за эти убийства сажали многих, от водителей автобусов до иммигрантов и членов уличных банд, но количество трупов и исчезновений продолжало расти. Я не питаю надежды на то, что мы добрались до главной и единственной причины этого сатанинского явления, но кое до кого всё-таки добрались.
Мы расследовали это дело так же, как аналогичное дело три года назад в Детройте, с той разницей, что после Детройта у нас был бесценный опыт. Мы уже знали, куда идти и из кого делать бифштекс, и сэкономили себе и остальным заинтересованным лицам целую кучу времени, нервов и денег. Когда мы прикатили к полицейской управе Хуареса, день уже переходил в вечер, и нам сообщили, что начальник полиции изволил отправиться почивать. Мы навестили его прямо дома. В маскировочных плащах все принимали нас почти, но не точно за то, чем мы и являлись - за сотрудников ФБР или Интерпола при исполнении служебных обязанностей. Мы вежливо поприветствовали сеньору и дочь и заперлись с пожилым полным супругом/отцом в его собственном кабинете. Кабинет был, кажется, звуконепроницаем и расположен как нельзя более удобно, на втором этаже. Когда правая щека начальника полиции превратилась в кровавую бахрому, а нож моего напарника нацелился на левую, мы получили имя и адрес.
- Это сын, - всхлипывая, шептал мексиканец. - Это сын Педро Аларкона! Господа, я не плохой полицейский, мне жалко девушек, но что я мог сделать? Сеньор Аларкон - нередкий гость в вашем Белом доме! Это такой человек... А Алехандро - его единственный сын... Что же мне было делать? Вы сами видите, что ничего тут поделать нельзя! Приходится брать деньги и молчать...
Он скулил. Ему хотелось прижать располосованную щеку ладонью, он приближал к ране руку, но каждый раз отдёргивал её - слишком уж это было больно. Его дорогущий стол из махагони, с золотой ручкой и раскрытой антикварной книгой на серебряной подставке, напоминал заляпанную вязкой дрянью стойку бара. Я бросил ему пачку носовых платков. Она упала в лужу крови на столе.
- Вы как хотите, а вот я на Вашем месте никому бы сейчас не звонил. Кроме, конечно, врача, - посоветовал я, уходя. Мне было его почти жаль.
Усадьба Педро Аларкона притаилась за десятифутовой каменной стеной. Из-за стены невинно-зелено выглядывал свежий сад. С жёлтой пустоши, на которой мы нашли трупы, туда вели еле заметные следы шин. На подходе к усадьбе мы пересекли мелкую речонку. На ней был откидной мост, который я мог бы опустить, взломав компьютерную систему усадьбы, но мы решили не тревожить людей раньше времени и переехали этот жалкий водный рубеж, даже не намочив плащей. Мы остановились в тени стены, и мне понадобилось около десяти минут, чтобы взять под контроль электронные системы усадьбы. Всё-таки сложные технологии уместны не везде и не всегда. Аларкону, например, было бы куда выгоднее просто поставить по периметру вышки с вооружённой охраной, которая переговаривалась бы по радио. Задним умом все мы гении.
Я вскочил на стену, и отключенная сигнализация не сработала. В саду, поодаль, что-то праздновали. Для мексиканского застолья людей там было немного. Ну и хорошо. Я пошёл по стене до самых ворот, запрыгнул в открытое окно сторожевой башни, схватил двоих охранников за волосы и столкнул головами. Чуть было не убил. Третьего я ударил лбом о стену - тоже чересчур сильно. Мои доспехи заставляют меня забыть, насколько хрупки человеческие тела. На всякий случай я уложил охранников на бок, так, чтобы они не задохнулись собственной кровью или рвотой, и забрал радиопередатчики и телефоны. Я пришёл сюда только за одной жизнью. Может быть, за двумя - но не этими.
Я открыл ворота усадьбы. Он завёл машину внутрь, припарковал под башней и прихватил с собой канистру бензина. Я взял вторую, достал из багажа обе пары наручников, и мы неторопливо направились в райский сад, на этот дивный праздник жизни.
Мы сковали отца и сына наручниками - нога наследника к руке патриарха - и приковали вторую ногу Джуниора к прочно врытому в землю бронзовому столбу, по которому вился красивейший пёстрый плющ. Потом мы под дулами автоматов согнали гостей, прислугу и ещё трёх охранников в одну из подсобок, без окон, с засовом на двери снаружи. Пока я собирал их мобильники, он демонстративно поливал стены подсобки бензином. Изнутри.
- Если хоть одна свинья заначит мобильник и кому-нибудь позвонит, я их поджарю. Ты переведи.
Я перевёл, смягчив формулировку, и добавил:
- Это не похищение и не теракт, господа. Мы всего-навсего хотим поговорить с сеньором Аларконом... об увлечениях его сына, вы все его знаете - Алехандро. Через некоторое время мы выпустим вас отсюда, если вы будете вести себя кооперативно, то есть не будете шуметь, пытаться бежать и вообще делать глупости. Вы останетесь целы и невредимы.
Мой маскировочный плащ, идеальный испанский язык и акцент сыграли с ними плохую шутку: меня приняли за мексиканца и стали нам угрожать. Да знаем ли мы, кто они, какие важные господа, соображаем ли, с кем связались... Он, разумеется, не понял их слов, зато угрозу в голосах уловил моментально и дал короткую очередь в потолок. Они затихли, как мыши под веником. Он схватил ближайшего гостя за шиворот и облил беднягу бензином с головы до ног. Потом отпустил его и вытащил зажигалку. Мексиканец взвыл и попытался спрятаться в толпе собратьев по несчастью, но те наперебой отталкивали его, крича "No! no! no!", пинали назад, к нам, и судорожно вытирали запачканные бензином ладони о свою дорогую одежду, как будто бы это могло спасти их от огня, захоти мы действительно их поджечь. Их вопли были отвратительны, позорны. Почему множество людей, оказавшись перед перспективой болезненной смерти, начинает вести себя настолько гнусно? В конце концов облитый бензином человек оказался у меня под ногами. Я поднял его, дал лёгкую пощёчину - только бы не травмировать с этой моей перчаткой - и усадил в угол, подальше от остальных. Как-то они будут смотреть ему в глаза - и друг другу - когда окажутся на свободе?
Мой друг ещё раз поднял зажигалку над головой, показал всем и спрятал в карман. Я не хотел смотреть на его лицо. Я знал, что там за выражение. Я видел его однажды семь дней, семь ночей подряд... Встряхнувшись, я театрально поднял указательный палец и поднёс его к губам. Тссс!
Нагрянула тишина. Они закивали так старательно, что я немного испугался за их головы - как бы не отвалились от усердия. Мы закрыли подсобку на засов и вернулись к Аларконам.
***
- ...Алехандро болен! Клянусь вам, господа, он никому не хочет причинить вред! Просто ему нужна помощь! Мы уже обратились к врачу! Мой сын - хороший мальчик, господа, он почитает женщин, любит мать! Клянусь Девой Марией, мой сын не опасен!..
Я держу отца, Педро, за шею и пригибаю его голову к земле. Я знаю этого человека. Он был на одном из приёмов в Белом доме как раз в то время, когда я там отирался. Меня представил ему вице-президент. Педро Аларкон - спонсор ряда мексиканских политических групп, причём не только правых. Я осторожно, но крепко сжимаю его красную, как молодой перец, шею, но он всё рвётся и рвётся к кромке бассейна, туда, где под ногами моего друга лежит его сын, молодой маньяк, Алехандро. Руки Джуниора скованы за спиной, а голова висит над водой. Ему приходится туго, потому что бассейн полон чудесной, искрящейся, чистой водой до самых краёв.
Я смотрю, как рука, которую я пожал в Белом доме, отчаянно терзает траву, пытаясь как-нибудь дотянуться и помочь сыну, и перевожу этот бред. Смысл слов Педро настолько невероятен, что я перевожу их на родной язык и проговариваю вслух, чтобы они получше врезались в память.
- Быть этого не может, - говорит мой друг. - Он что, правда это сказал?!
- Ага.
- Ага? Ну всё, харе. У нас не вся ночь времени, умник. Ещё поужинать где-то надо.
Потом Педро Аларкон сдавленно, страшно кричит и бьётся под моей безжалостной рукой. У него на глазах его сына топят в бассейне. Топят жестоко, игриво, несколько раз давая глотнуть чуть-чуть воздуха, чтобы тут же опять опустить лицом в воду.
- Я больше не буду убивать! - захлёбываясь, кричит парень, когда мой друг даёт ему передохнуть. Я перевожу.
- Что, правда не будешь? Серьёзно? А насиловать? Ты будешь похищать и трахать молоденьких chicas?!
Я перевожу.
- Не буду! - молит несчастный урод. - Пощады! Я больше не буду!
- Не будешь, - удовлетворённо произносит мой друг, хлопает парня по плечу и опять мокает лицом в воду. - Гарантированно никогда больше не будешь.
Алехандро - совсем молодой, холёный, красивый парень. Тогда, во время наших семи дней, семи ночей, я был такой же целенький красавчик, и вообще, наверное, был на него похож. На то, каков он конкретно сейчас, в этих страшных руках - бьющееся в агонии тело. Алехандро умирает долго, минут пятнадцать. Его отец всё это время кричит, но глуше. Он, кажется, сорвал голос.
- Alejandro! Mi hijo!
Педро рыдает. Когда ноги Джуниора перестают дёргаться, я отпускаю красную шею, и Педро ползёт к трупу сына. Сейчас он очень смешон - его левая рука и нога скованы вместе, а он ползёт. Такие сцены раньше попадали в юмористические телепрограммы, а теперь их забавы ради выставляют на youtube. Я смотрю. Педро ползёт и плачет. Его любовь и горе, кажется, неостановимы, они преодолеют всё - и смех, и смерть. Он доползёт, и его слёзы прольются на тело сына живой водой.
Мой друг пинает Педро в голову. Не очень сильно. Старик издаёт странный рваный звук, падает на бок, застывает. Я вижу, как у него на шее колотится жилка. Он жив.
- Умник?
Мой друг снимает со стола бутылку красного вина. Я узнаю вино - это Viño de Piedra Хьюго Д'Акосты. Хороший сорт. Он наливает вино в два бокала, подносит мне - а я не могу пить. И есть. Если на то пошло, я вообще не могу двигаться, не могу даже заговорить. Поднять руку, чтобы взять бокал - о, это был бы невозможный подвиг, какого не совершал Геракл. Мне даже в голову не приходит хотя бы попытаться. Меня будто выключили, прямо как здешнюю сигнализацию. Ха.
- Умник?
Он приседает рядом и держит бокал у меня под носом. У этого вина волшебный цвет. В нём будто искупалось солнце. А запах... Смесь каберне-совиньон и темпранилло, и ещё что-то незнакомое, прекрасное... Но я могу лишь восхищаться этим вином, как алмазом. Познать его вкус я не в состоянии, как не могу познать вкус сияния драгоценных камней.
- Ты что... опять?
Да, я опять, видишь, я опять. Понимаешь, бывает. Двадцать четыре года, четыре диплома, доспехи бога, семь дней и семь ночей в застенке в твоих руках - а ещё мёртвые chicas, горелые трупы, три девичьих тела в пустыне, в вонючих кустах. Пепел. Мой световой маркер, сучащие ноги, бензин и вонь человечьего страха. Щека, порезанная в бахрому. Вино - ты - кровь...
Он опрокидывает вино залпом, потом ругается - коротко, глухо, страшно. Встаёт и подходит к Педро. Приподнимает его за шиворот, бросает на голубые плитки у бассейна и крушит ему голову сапогом. Каблук обрушивается на человеческий висок, челюсть, нос и глаза с ужасающей силой. Раз, второй, третий... Хрустят, ломаясь, кости. Тошнотворный звук. Плитка сбрызгивается алым, и кровяные чернила цветком распускаются в синей сумеречной воде. Наверное, я теряю сознание.
Блэкаут.
***
Мы сидели в машине на берегу реки. Кромешная тьма, звёзды высокие, колкие, города из-за усадьбы не видно. Так хорошо. Он положил мне в руку что-то крупное, круглое, словно мяч, но неровное. Потом дотронулся до моего темени. Больно. Что там с моей головой?
- Извини, малыш. Ты больше так поступать не должен. Если меня бьют, я даю сдачи, понятно?
- Сдачи?
Я ничего не понял, полез пальцами в волосы и наткнулся на ожог.
- Ахх....
Я пошипел, помотал головой. Боль постепенно утихла.
- Сдачи даёшь, говоришь?
Вообще-то он прав, действительно сдачи. Я его первый ударил. Толкнул. Он мог и голову себе разбить обо что-то, какой-нибудь острый камень... кровяные чернила вода вино... стоп, стоп, стоп. Назад, к теме. Он ведь не носит шлема, не то что я. И вообще, нехорошо бросаться на коллегу, даже если он сбрасывает пепел на трупы. Девичьи трупы...
- Ты ешь. Хоть яблоко сьешь.
Так вот оно что. Круглое у меня в руке - яблоко. Я поднёс его к лицу, включил ночное видение в шлеме и залюбовался. Яблоко было просто сказочное. Золотистое, с румянцем на сочном боку, настоящее и живое. Это тебе не свет далёких звёзд и не алмаз.
- Ты давай ешь, чего на него любоваться. Ты хоть понимаешь, что со вчерашнего дня не ел? Сколько энергии мотает из тебя костюм, не припомнишь?
- Сейчас, - сказал я. - Погоди.
Он покачал головой и завёл мотор. Я принюхался к яблоку. Вроде бы, кажется, еда. Точно, еда. Её можно кусать, жевать и глотать. Это вкусно.
Машина тронулась. Я жадно впился зубами в яблочный бок.
На том мой аппетит и кончился. В ресторане El Herradero de Soto я сидел, как какой-то пришелец с Марса, дивясь, как это человек может умять такое количество мяса, картошки, лепёшек, шкварок, пико-де-гальо и прочей благоухающей объёмной ерунды. Запах еды привлекал меня примерно так, как привлекают духи. Ну, понюхать приятно, но в рот не возьмёшь. Я, кажется, утратил чувство времени. Кроме этого яблока, в желудке у меня ничего не было уже сутки - с тех самых пор, как я увидел боливийский репортаж - однако есть мне не хотелось. Пища, которую с таким аппетитом поглощали окружающие, манила меня не больше, чем свет ламп, крашеная вывеска и деревянный лубочный интерьер ресторана. Сьесть всё это просто не приходило мне в голову. Стек на его тарелке был так же заманчив, как любой обшарпанный кирпич Сьюдад Хуарес. И потребности в нём у меня было столько же. Телу, конечно, требовалась энергия, но дух решительно отказывался идти на какой-либо компромисс. Наверно, этот прочный суверенитет духа и делает меня единственным человеком в мире, который может носить доспехи бога без того, чтобы быть разорванным на куски.
В ресторан зашёл мексиканский полицейский. Тихие, вежливые, сдержанные мексиканцы - они были бы лучшими людьми в мире, если бы не убивали так много женщин - как-то ненавязчиво расступились, ухитрившись при этом почти не двинуться с места, так что от полицейского к нам протянулась невидимая, но от этого не менее явственная тропа. Он не замедлил ею воспользоваться. Похоже, Аларконов уже нашли, и их убийц уже ищут. Разве эта оперативность не похвальна? Те девушки лежат в пустоши вот уже несколько дней, никто даже не почесался, а тут ещё двух часов не прошло, и нате - полиция в ресторанах. Вот что такое социальное неравенство. Я мысленно сделал себе заметку. Note to self: надо мне что-нибудь с этим сделать, нельзя же так. Надо этот подход упразднить, желательно везде и навсегда, но вот как это сделать? Всё, что мне приходит в голову - не мои методы: раздавить чью-нибудь злую голову или кого-то утопить в бассейне. Но это же проблемы не решит, а я сейчас прикован здесь к столу и не могу воспарить, чтобы увидеть карту местности с высоты хотя бы каких-нибудь тридцати футов. Это он, со своей улыбкой, своим телом, своим недобрым сиянием держит меня, как якорь, здесь, на земле. Само его присутствие, взгляд, запах пота, пищи и сигарет.
- Сейчас закричу, - говорю я, глядя ему в глаза, пытаясь вырваться, как отчаянный заяц перед змеёй.
- Прибью, - спокойно отвечает он и кладёт в рот ещё кусок мяса.
Я знаю: прибьёт. И молчу.
К нам подошёл полицейский.
- No hablo Español, señor!
Он разводит руками - в одной вилка, в другой тупой ресторанный нож... ух, что он может натворить таким ножом, если захочет... и выдаёт единственное испанское предложение, которому я смог его научить. Улыбается во весь рот, как дитя. Он может показаться безобидным, если очень надо. А сейчас надо. Полицейский что-то говорит.
- Переведи, а?
Я молчу. Я почему-то не улавливаю смысла в этих фразах. Даже в "переведи". Кого переводить, через какую грань, куда? У меня, кажется, шок, или я наконец-то сошёл с ума. Все слова рассыпаются бусинами с оборванной нити.
- Поговори с ним, умник.
А я молчу. Не вижу, честно говоря, необходимости. Я что, похож на туристическое бюро? Я создатель всего, что ты видишь вокруг - а ты, мой сомнительный ангел - ... Ну, в общем, о тебе чего-нибудь подобного не скажешь.
Когда ему становится ясно, что я не заговорю, а полицейский просто так не уйдёт, он протягивает руку и сдёргивает с меня капюшон маскировочного плаща. Голографическая иллюзия исчезает. Я встаю и сбрасываю наконец осточертевший плащ. Мне больше нравится быть собой. Плащ ниспадает к моим ногам, как мантия. Ресторан пялится на мой доспех. Второго такого нет в мире, его носителя не перепутаешь ни с кем. По ресторану проносится вздох.
Интересно, они уже знают, что это я спланировал зачистку долины в Боливии? Взгляд этого полицейского, пятящегося к выходу... Выражение его лица... Я же этого только что хотел. Или нет?
***
- Тааак. Значит, Аларконы - всё-таки дело ваших рук?
Тут я наконец поднимаюсь со стула, где так позорно прятался последние несколько минут.
- Генерал Пауэлл, сэр... - и я указываю большим пальцем на себя, прямо себе на грудь. - Это я...
- Стоп.
Генерал переводит глаза с меня на него, потом обратно.
- Стоп. Я ничего об этом не знаю и знать не могу. И вы тоже.
Мы дружно молчим.
- Понятно? Вам понятно, господа?!
- Что, сэр?
У него слегка удивлённый тон, словно у деревенского дурачка.
- То-то, - успокаивается генерал, вздыхает и повелевает: