Воспоминания полезли в голову на грани яви и сна. За окном царила ночная совсем ещё темень. На часах было около пяти утра. Сначала я вяло подумал, что это Вселенная сна втирается в явь, не желая сдавать позиции, и долго вдавливал лицо в подушку. А перед глазами всплывали эти тускло-зелёные змеи... Они вплелись в толстые стебли плюща на фасаде дома. Я заходил в эту дверь уже тысячи раз - стоял у парадного, доставал ключ, заглядывал в почтовый ящик, изредка даже нажимал кнопку звонка, протягивая руку прямо туда, где на расстоянии каких-нибудь тридцати сантиметров жили, вплетясь телом в плющ, незаметные, скрытые змеи. Вчера я их увидел. Они открылись мне разом, небольшие гадюки с мудрыми злыми глазами. Они тихо шипели, сдвигаясь. Мы давно уже здесь, говорили они, не иллюзия мы, не сошёл ты с ума. Ты нас просто впервые увидел. Смотри, не сглупи, не затей ничего. Мы давно тебя знаем. Мы пребудем здесь после тебя.
Самым странным во всём этом деле была спокойная уверенность: они действительно там уже долго. Может быть, дольше меня. Я всего-то пять лет как снял эту квартиру. А им, может, пятьсот. Может, пять тысяч лет. Или десять.
Постепенно начало рассветать, и мне было уже не уснуть. Усталость дала о себе знать. В течение дня она соберётся с силами и затопит меня с головой. Почитать теперь вряд ли удастся, глаза слипнутся и задремаю...
Я встал и заварил кофе. Было уже почти светло. Нежный запах напитка изгнал галлюцинацию (это надо же... змеи...). Муций проснулся, потянулся, зевнул и беззвучно направился ко мне одной из своих плавных невидимых троп в нашей общей квартире, привычно обходя уродливую тумбу в корридоре. К каждому намеченному объекту давно обжившийся кот почти всегда идёт одним и тем же маршрутом. Подошёл, потёрся мордой об ногу. Я открыл ему банку кошачьего завтрака и оставил её у блюдца с водой. Муций тихо поел, ушёл и снова уснул, свернувшись клубочком на ковре под батареей. Я пил мягкий кофе за столиком в кухне, наслаждаясь спокойной, привычной, цивилизованной обстановкой. На плите созревала яичница. Окно во внутренний двор открывало кусты, пару ухоженных клумб и сероватое небо. Пасмурно будет сегодня... На работу пора, открывать магазин. Я устану, но будет хороший день. Спокойный, правильный, западный день.
Такие мысли иногда приходят в голову в такие утра, поверхностные и ненавязчивые, и сопровождают весь день, как комок тополиного пуха на краю тротуара - тихо катятся и никому не мешают. Змеи почти выветрились из моего мозга. Я знал, что сейчас соберусь и, спустившись на первый этаж, преспокойно миную и двери подъезда, и плющ, и не будет там никаких змей. Никогда их не будет. Я о них совершенно забыл.
Мой взгляд упал за окно, и над крышею дома напротив я увидел сначала ноги, а потом весь силуэт Птицы.
Её длинные, красновато-серые ноги были слишком тонки по сравнению с телом. Голубиные лапы её с тремя длинными пальцами (когти...) осторожно ступали во внутренний двор, находя себе место среди клумб и кустов. По сравнению с её ногами все деревья двора казались стебельками бурьяна. Исполинские эти столбы уходили ввысь, где-то над крышей изгибались в мозолистых птичьих коленях и несли, как яйцо, ещё выше мохнатое круглое тело.
Птица была исполинской. Я увидел, как над нашим двором зависла тень острого, хищного клюва. Работающий внизу дворник не замечал Птицу (как и я её не замечал да ещё хоть вчера) и спокойно подрезал себе куст. Тихо-тихо пощёлкивали его ножницы. Клюв поколебался, дрогнул. Птица осторожно переступила через крышу нашей трёхэтажки и пропала из моего поля зрения. И как она ухитряется не поломать ни кустов, ни деревьев, спросил я себя. В этот момент я уже смирился с положением. Да, это сон, понял я. Только не мой.
***
Выйдя из дому, я как будто бы снова проснулся. Душа не принимала чудовищное. Реальность - отдельно, решила душа, а кошмары - отдельно. Утро было прохладное, свежее, моя улица, как обычно в это время, безлюдна. Как все мелкие собственники, я иду на работу значительно раньше, чем мог бы. Надо же просмотреть полки и положить всё назад, что вчера люди вытащили, просмотрели и, не купив, засунули меж других книг в совершенно неподходящее место.
Город наш по утрам такой мирный. Тихий западный город. Никаких тебе фабрик и шума. Люди или ещё не проснулись, или завтракают всей семьёй, или кофе готовят. За дела берутся медленно, не торопясь. Это Запад, это наш старый Запад. Его хотели убить, но смотрите, он жив, живы старые страны. Все уютные кухни, обжитые нами квартиры, разноцветные здания, улицы, город и всё Королевство. И работа моя, моя книжная лавка, эти старые книги, эта наша история, воплощённая в книгах, в названиях улиц и сёл, спрятанная в музеи с глаз подальше, с мечами, с мечтами. Осевшая в глубь языка.
Я прошёл до остановки автобуса.
Уже сев, как обычно, за водительской кабиной слева, я почувствовал что-то не то. Когда двери закрылись, внутри автобуса стало самую чуточку влажно, словно в пещере. Снаружи не слыхать было резких, настойчивых зуков. Звукоизоляция показалась мне слишком хорошей. Сиденье было более упругим, чем обычно. Ладонь вспотела. Может, мне это и показалось... но кожаная обивка была какой-то неподходящей для этой погоды. Не холодной, нет, но и не тёплой. И она была слишком хорошо натянута, как живая, эластичная кожа на плоть. Этот автобус, подумал я, очень добротно сделан. Прямо-таки органичен. И суть дела медленно поднялась на поверхность сознания мёртвой рыбиной, брюхом наверх.
В автобусе было около двадцати человек. Теперь, когда я уже обо всём догадался, мне бросились в глаза и другие детали. Изнутри вокруг двери автобуса смутно виднелись какие-то мелкие круглые отверстия. Не знаю, зачем они могут понадобиться в настоящем автобусе, но внутри этой модели за ними наверняка прячутся зубы. Квадратная пасть, вертикальные двери-"гармошка", как губы, и за ними в стене упрятаны клыки. Как электропила. Ничего себе мимикрия.
Мы ехали внутри чудовища. Оно останавливалось, как заправский городской автобус, которым и притворялось, выпускало людей и впускало. Интересно, когда оно кормится? Ночью, перед самым автовокзалом, когда тьма прячет мир от наблюдательных глаз и внутри остаются по двое, по трое людей? Или по одному. Говорят, алкоголики иногда ночуют в стоящих на ночь поездах. Интересно, в автобусы они не заглядывают? Тут неплохие сиденья, помягче. Бездомные алкоголики, кажется, периодически исчезают...
Было ясно, что предупредить других пассажиров я не могу, мне не то что не поверят - никто даже и не поймёт, о чём я толкую. В результате сойду разве что за сбежавшего психа. Я мог бы доехать прямо до дверей магазина, но оставаться внутри существа было выше моих сил. Я вышел почти в центре города за две остановки до цели и зашагал по правой стороне улицы. Было пустынно, и окна пурпурно-белых зданий из отёсанного камня ещё не ожили. За ночь асфальт покрылся лёгким инеем. Идти было свежо и легко. Я начал отходить от шока и тупо подумал, что теперь, пожалуй, придётся по утрам брать такси или ходить пешком. Или чего доброго машину завести.
Слева и сверху было какое-то движение. Я поднял глаза. Немного впереди меня по карнизу четырёхэтажного дома напротив шла лошадь. То есть это я сначала решил, что это лошадь. У неё были мутно-красные глаза. Она была чёрной вся сплошь, как чернила. Что-то с ней было не так; она шла не так, как ходят кони. Горожанин-то я горожанин, но коня я узнаю. Эта лошадь кралась, словно хищные кошки в саваннах. За долю секунды я отметил, что её суставы какие-то не такие, как положено лошади, слишком гибкие; слишком короткие ноги. Потом лошадь прыгнула.
Я не успел испугаться. Она мягко приземлилась на тротуаре метров за пятнадцать передо мной, сунулась острозубой мордой под каменную арку и тут же сильным скачком вознеслась назад на карниз, унося с собой большую кучу тряпья. Я сделал пару шагов к этой арке и увидел смятые газеты и тряпки там, где полминуты назад спал бомж. Рядом валялся бумажный стаканчик для поданных денег. Из него рассыпалась жалкая мелочь. Я глянул наверх. На крыше напротив лошадь перекинула добычу через карниз и активно жевала.
***
Я пошёл себе дальше, тихонько дыша. Инстинкт мне подсказал, что бояться не стоит, я не бомж и не то чтобы дичь, да и не прервёт хищник трапезу, чтобы гнаться за кем-то по новой... Голосовать на выборах за Белых Братьев, что ли, явилась и тут же сдохла злобненькая мысль. Всю дорогу они говорят, что Чёрные справляют обряды на дачах и в окрестных рощах, что их в городе больше трёх тысяч, а в столице и не сосчитать... Правда, Белые Братья не говорят, а вопят, мерзко и истерически, их ораторы чаще всего вызывают желание вызвать одновременно скорую и полицию, и голосуют за них около трети процента - таких экземпляров... Голосуют за них, на последнем издыхании шепнула мысль, люди вроде меня. Те, что видят суть Тьмы. Видят нежить. Нежить значит не то, что она не живёт, она нежить в том смысле, что нам с ней не жить.
***
В лавке я обнаружил, что слишком долго слишком осторожно дышу, и перевёл дух. Здесь, по крайней мере, не было никаких тварей. Я давно это знал и понял только сейчас, что я знал: эта лавка ведь тоже мой дом, ну а нежить... нежить в мире, но нежить не в доме. Если только не впустишь сознательно. Мой дом - моя крепость, говорил тот селянин, что построил свой дом из камней, и зубастые монстры его не раскопали, не разрушили и не сожгли - не то что жилища его мирных, наивных собратьев...
Книги - довольно дорогой товар, особенно переплетённые и на хорошей бумаге. И старые. В лавке у книголюба глаза разбегаются. Дело даже не в ценах, а в том, что время на чтение не прилагается к проданной книге. Человек постоит, полюбуется, вытащит книгу, две, три, пробежится голодненьким взглядом по строкам, помусолит и положит на первое попавшееся место. В результате хорошо, если хоть одну книгу купит. Некоторые нагло читают в самом магазине. Специально для этого я им кресла поставил, но смысл ведь не в том, чтоб они тут читали, тут не библиотека. Кресла - чистая вежливость и к тому же реклама. Есть люди, которые книгу прочтут и потом уже купят. Есть такие, что начнут её тут и уносят домой уже купленной. Не дашь им тут читать - ничего и не купят, пойдут в другой магазин, супермаркет какой-нибудь, там не так тихо будет, зато можно сколько влезет сидеть и читать. По утрам, часов в девять, ещё до распределения новинок по магазину, я просматриваю мои книги и ставлю на свои места всё, что вчера рассовали куда попало нерадивые покупатели. Приходится смириться и с тем, что часть помусоленных книг теряет новенький вид, приобретает морщинки, следы или пятна. Такие я уценяю, некоторые, если сильно изранены или звучат интригующе, забираю домой.
Этим утром я решил забрать экземпляр Сильмариллиона, который вчера упал на пол и чуть-чуть помялся. У меня есть один старый, в коже, но этот в бумажной обложке и тем и хорош. В нём можно делать пометки. Толстый томик удобно уселся в ладонях. "История Сотворения Мира и первых эпох после Музыки Айнур", прочёл я на обложке, "эпическая история эльфов". И тут вспомнилась и зазвучала в затерянной памяти лета музыкой детских ладоней песенка-считалочка, которая почему-то слыла "запретной" и "чёрной" и которую (мудрые дети) мы пели на западный лад:
...Король воров заснул на луне,
Король воров свалился во сне,
ударился ночью об звёздный гранит,
разбился в кусочки и вот в одиночку,
разбитый в кусочки, он спит.
И вся его тёмная нежить,
и вся королевская рать
не может Величество
в этом количестве
опять воедино собрать...
И это сон, вернулось утреннее понимание всего. Король воров заснул на луне, он упал, так высоко, так низко, далеко и безвозвратно... Он спит, разбившись в мелкие осколки; он спит в движеньи атомов и электронов, в снежинках, в северных горах, в машинах, магии и кольцах, он спит, напившись в стельку, у походного костра и в сердце каждого живого существа. И бродят Змеи, Птицы, Кони в мироздании. Осиротевшие осколки Снов...
***
Я шёл домой по ноябрю. В тот вечер ветер гнал дорогой листья. Иссохшие, оборванные с ветви, они шуршали под ногой расписанными, хрупкими листами древних книг. С ноябрём шёл Король-Зима, Король воров, забывший на земле всю нежить на своём пути за солнцем, к побережью. Он высосал из листьев зелёные их жизни и одарил их нежной радугой цветов во всём бесчисленном и одиноком умирании... Недолго им осталось под ногой шуршать. Этих непрошеных пришельцев из садов и парков сметут под утро городские дворники, отправят в мусор, в землю загнивать...
Кот Муций ждал меня на коврике у двери и уже успел немного отодвинуть лапой просунутую почтальоном в дверь газету, чтоб я не наступил. Когда я дома, он не трогает газету, ведь я её и так увижу и не наступлю... Я покормил его и выпустил во двор. Ушёл он, как обычно, тихо и не торопясь, дугою обойдя уродливую тумбочку в прихожей, доставшуюся мне от предыдущего квартиросьёмщика. Я проводил глазами чёрный хвост кота, идущего вниз по ступенькам. На сегодня осталось только одно дело.
Я взял большой кухонный нож, немного наточил и подошёл к плюгавой тумбочке. Она обычно была очень незаметна, и я клал на неё всякую всячину - рекламу, письма, шарф, перчатки... Ни разу мне не пришло в голову её открыть. Ещё сутки назад мне это в голову не приходило. С тех пор многое изменилось.
Тумбочка открылась удивительно легко. Я задежал дыхание на случай, если завоняет. Нож применять не пришлось. То, что когда-то жило в тумбочке, давно издохло. Под белыми слоями паутины я видел чёрные пластины хитинового панциря и ноги существа, длиной не меньше полуметра, с изогнутыми толстыми когтями. На самом дне угадывался высохший скелетик небольшого животного, наверняка котёнка, наверняка пропавшего когда-то у кого-то, кто долго о нём горевал... Мой умный, чуткий Муций, серьёзный взрослый кот, знакомый с нежитью на уровне инстинкта и обходящий её, дохлую ль, живую ль, как испокон веков все кошки и коты, все знающие ночь и Тьму созданья...
Я поднялся, захлопнул тумбочку и надел на неё пластиковую сумку пошире. Не спеша и не теряя времени, я вынес её за дверь и вниз, на улицу поближе к тротуару. Через девять-десять часов, перед поздним ноябрьским рассветом, её заберут мусорщики.