В чёрных перчатках у человека были любопытные руки, и он зачерпнул пепел ладонью и пропустил его наземь меж пальцев. Лишённый дара речи, пепел не мог приветствовать незнакомца, и тот, одетый в тёмный плащ, стал просто человеком в чёрном. Человек в чёрном внимательно рассмотрел пепел и протянул:
- А... - как будто это 'А' всё объясняло.
Человек в чёрном собрал пепел в деревянный бочонок. Когда-то в бочонке жило пиво, и от него остался добрый запах. Пепел помнил, что вот такой точно бочонок стоял на полке над его камином ещё до огня. Всё было до огня. Бочонок уместил в себе всё до последней пепелинки, и так пепел сохранил то, что осталось от его прежней целостности человека.
- Пойдём, да? - сказал человек в чёрном и, не дожидаясь ответа, зашагал прочь от ратуши и остывшего пепелища. Его высокие мягкие сапоги порождали чуть слышное эхо на булыжнике мостовой. Вскоре человек в чёрном вышел из городских ворот, унося с собой пепел. По его следам кралось сиротливое время и гнало на серые камни и глину городских улиц первые капли дождя.
***
Это был город прошлого, город лавок и колоколов, город башен из бледного жёлтого камня. Кое-где камень уже покрылся трещинами, но до дряхлости ему было ещё далеко. Долгие века и годы покрыли стены башен серо-зелёным налётом. Люди считали его признаком несокрушимости стен, но на самом деле налёт постепенно разрушал камень. Горожане не знали об этом. Они вообще мало знали. В основном они верили, добросовестно принимая веру за знание. Некоторые из их господ понимали разницу, но отнюдь не спешили разъяснить её подданным. Эта путаница была старой, а значит, освящённой временем. Горожане считали, что время освящает ложь в истину.
Город почувствовал начало конца, когда на ратуше установили часы. До того дня время города неподвижно висело между желтокаменных башен. С появлением часов время пробудилось, зашевелилось, потанцевало на часовых стрелках и со скрипом покатилось по направлению к будущему. Это обеспокоило людей прошлого. В городе родилось напряжение, и на площади перед ратушей запылали костры. Огонь должен был сжечь само время, остановить его излишне подвижные частицы, бесповоротно обратив их в пепел. Однако дело не выгорело. Пока огонь пылал, напряжение нарастало; оно спадало, когда костёр рассыпался пеплом, и люди, успокоенные, уходили, медленно волоча ноги. Костры зажигались до рассвета, и на них надо было рано вставать; от людей шёл кислый невыспавшийся запах. Тем же вечером всё начиналось сначала. И напряжение росло со временем, шагая в такт с боем часов. Если бы горожане получше знали себя и мироздание, они, разрушив часы на ратуше, сожгли бы часовщика. Но они не знали ничего, в особенности же того, что они ничего не знали, и были последовательны только во зле.
***
Дождь вскоре перестал, а может быть, остался позади. Позади остался и город со своим бессмысленным шумом. Человек в чёрном спустился по тропе к берегу моря. Он почти не выделялся на ландшафте сумерек. Всё небо вот уже неделю было завешено мраморными облаками, и в тяжком воздухе мерещились загадочные формы. Всё было чётким, тёмным, хрупким, словно хрусталь. Похожие на камень облака висели над землёю, как небесные кувалды. За ними, в страшной высоте, угадывались цвета ночи.
Человек в чёрном шёл вдоль побережья. Стояла осень. Рыбаки чинили невода, и пепел чуял их печаль, солёную тоску их обветшавших лодок. Песок на берегу слежался, и по нему было удобно идти. Сначала пепел пытался как-нибудь заговорить с человеком в чёрном, хотя бы для того, чтобы скоротать путь за приятной беседой. Но это была чистая инерция, и пепел вскоре понял, что всё это уже неважно. Любезность потеряла значение, как и время. Присутствие другого и так скрашивало путь каждому из них. Человек в чёрном был вселенной, ну а пепел теперь распался на множество вселенных-пепелинок. Он стал самодостаточен. Пепел хотел было поделиться этим открытием с человеком в чёрном и, может быть, узнать, куда ведут все эти изменения его природы. Но тот лишь улыбнулся и сказал:
- Ты скоро сам поймёшь.
И пепел чувствовал его улыбку.
Так начался их путь. Свежий упругий воздух мягко расступался перед человеком в чёрном, и пепел покоился в своём сухом, пахучем ложе. Мир был так сонно тих - ни ветерка, ни пыли - и побережье под подошвами сапог стелилось ровно и покорно, а небеса за маской облаков хранили высоту и бесконечность. В них было место для бесчисленных миров. Человек в чёрном шёл сквозь сон земли. Весь день он был спокоен и задумчив, как лист, плывущий по течению ручья, и пепел перенял это состояние и поплыл себе по течению времени, хранящего, исцеляющего все раны. Дающего забвение.
***
Гроза так и не разразилась. Поздним вечером небо на горизонте очистилось, и с моря подуло ночью и прохладой. Человек в чёрном начал готовиться ко сну. Он отошёл подальше от холодных волн и вырыл в песке углубление с очертаниями человеческого тела. Песок ещё хранил след летнего тепла. Чёловек в чёрном положил бочонок с пеплом себе под голову, скрыл лицо капюшоном и уснул. Когда взошла луна, из моря стали являться сны. Драконы поползли туманом в горы, зашевелились спруты в глубине, а из прибрежных скал с почти стыдливым щёлканьем выползли крабы и начали охоту на всё то, что им за день принёс прибой. А рыбаки давно уже исчезли в своих хижинах. Не то чтобы они боялись - они-то знали море, они к нему привыкли, выросли на его огромной синей груди и знали наперечёт все сны, которые дарует глубина. Но зачем медлить, и к чему встречать не предназначенные для них сны? Что было в море предназначено для них, так это рыба. Они чинили невода.
Когда человек в чёрном глубоко уснул, его сны вышли из его головы и тех границ, в которых он держал их днём. Они были громадными, куда больше драконов, тумана, берега и моря. Они охватывали мир и были бы, наверное, страшны, если б не их бесцельность и расплывчатость. Сны человека в чёрном летели над мирами и над миром сложной незримой музыкой. Тишайшие каскады звуков убаюкивали всё.
Тогда же ночью пепел узнал песок. Весь день песок бормотал что-то сам себе. Никто не понимал, что это речь, но вот настала ночь, песок заснул, и пепел понял, что шумовой фон дня был разговорами песка с самим собой, беседами бесчисленных песчинок и шёпотом всего песка каждой ничтожнейшей песчинке. Сны песка бесконечно повторялись в каждой из мириадов его частиц, плоские и многообразно-похожие друг на друга, словно степные травы. Их было очень много, как и трав. Песок подспудно звал к себе весь мир. Он был со временем в союзе, он звал вселенную рассыпаться в песок, в крохотные бесцветные песчинки, и покоиться себе под солнцем в океане времени, лишь изредка перелетая на ветру с одной вершины дюны на другую - а потом и ветер бы утих. Когда-нибудь и солнце бы угасло. Песок был предстепенью пыли и результатом роста энтропии. Песок, как пыль, извечно ждал распада мира.
***
Со временем пепел начал воспринимать окружающий мир чувствами человека в чёрном. Вокруг были живые вещи - стада кипучих туч над головой; сине-серые волны с коронами из бурых водорослей, бьющие в берег слева. Запах моря, инертного свежего тела вод, словно сырой, солёный запах плоти. Запах чёрного человека - отдающей дымом одежды, кожи и металла, и чего-то далёкого, холодного и чистого, как кварц. Так пахнут ночью звёзды. Этот запах чуют степные волки и воют, воют от тоски, от ужаса невиданной потери, громадной, древней, словно континенты.
Для пепла мироздание раздвинулось до многих, многих бесконечностей. Каждая бесконечность хранила в себе море и песок, невода, рыбаков и лодки у причалов, отбелённые морем деревяшки, чаек и длинные, бурые водоросли на линии прибоя. А справа шли поля под сине-серым небом, шли деревни. Человек в чёрном шёл легко. Так птица шагает крыльями в высотах. Пепел почти не трясся. Ему было удобно думать, понимать. Пепел был не один; его было столько же, сколько его частиц. Каждая пепелинка покоилась в своей вселенной, и все они, словно птенцы в гнезде, покоились в мыслях чёрного человека. Пепел стал множеством миров, отстоящих друг от друга на расстояние одной ничтожной пепелинки. Он раньше не подозревал, что есть столько миров. То, что теперь узнавал пепел, шло очёнь далеко за все границы человеческой фантазии. Быть может, начала закрадываться мысль, всё это стоило того, чтобы стать пеплом. Пепел понимал, что через некоторое время эта мысль станет привычной, как ход туч над головой. Пока ещё он не был к ней готов.
Шли дни, и тихо бормотал песок. Его дневные разговоры напоминали древний и дремучий лес. Деревья перепутались кронами. Каждый их корень, каждая ветка была какой-нибудь песчинкой, рождающей простейшие из элементов мысли. Песок вёл вечный спор с самим собой. Влажно вздыхало море, холодея с каждой осенней ночью. Дожди задерживались, и дети из рыбацких деревень жарили рыбу на кострах, в которых жгли принесённые морем деревяшки. Далеко позади остался город лавок, колоколов и жёлтых башен, где было много слов, и денег, и людей, где пепел совсем недавно превратился в пепел. И был везде человек в чёрном.
В дороге пепел разучился думать по-человечески. Вначале, будучи в шоке, он не спросил чёрного человека, зачем это его собрали в пивной бочонок - тот самый, что раньше стоял на его собственной каминной полке - и куда, и, главное, зачем его несут. В руках чёрного человека пепел быстро избавился от шока. Было очень целительно понять, что он не мусор и не кусок измученного мяса, что он ещё кому-то нужен. Спрашивать пепел ничего не захотел. Его природа безвозвратно изменилась под действием огня. Пепел всё чаще думал об огне и обнаружил, что эти мысли не болезненны и даже в какой-то степени заманчивы.
Человек в чёрном отошёл от моря. Он выбрал узкую тропинку и по ней добрался до рыбацкой деревни. Деревня лежала у оживлённой дороги, петляющей между голых холмов. Эта дорога отдавала далью, путешественниками и городом, далёким, но неизбежным. Эту ночь пепел и человек в чёрном провели в деревенском кабаке. Сквозь дерево и одеяло пепел чувствовал зов огня в печах. Особенно манил его огонь близкого очага. Когда в очаге всё сгорело, огонь лёг в спячку. Это был немолодой и опытный огонь. Он знал, что при недостатке горючих материалов следует притаиться и заснуть в золе, пока не подбросят сухого хворосту, не то вскоре сьешь всё до крохи и совсем потухнешь. Умрёшь смертью голодного огня. Огонь в очаге был не так глуп и надеялся прожить остаток осени и зиму.
Когда огонь заснул, пепел понял, что все разумные существа вокруг спят, кроме него самого. Пепел очага, в котором задремал местный огонь, был совершенно неразумен. Это был древесный, а не человеческий пепел. Иногда в нём попадались крупицы пепла насекомых, грибов и трав, застрявших в высохших поленьях, или сгоревшие остатки еды, которые хозяйка или гости бросали в огонь.
Этой ночью пепел начал подозревать, что внутри его ничтожных частиц хранится семя, след огня. Семя желало прорасти. Это привело пепел к мыслям о его особом предназначении. А тем временем сны человека в чёрном вышли из его головы и наводнили деревню...
***
Настало утро, и пепел понял, что не ошибался. Человек в чёрном вышел на оживлённую дорогу и зашагал туда, откуда пришёл - к городу. По дороге на городской рынок шли повозки с поздними дарами моря: селёдкой и вялёной рыбой, копчёностями и статуэтками из раковин. Уже более трёх недель не шёл дождь, и возницы радовались отсутствию осенних луж. Небо было бледно-голубым и высоким. С него спадало тепло ушедшего сентября. Всё вокруг было прохладно и сухо, как сухое сено в амбарах.
Пепел в бочонке перестал считать дни. Вскоре он уже не замечал времени. С течением часов и дней его мысли всё больше кружились вокруг сияющих внутри него следов огня. Ночами огнинки внутри пепелинок что-то шептали заманчиво и томно, и пеплу снилось, что он, освобождённый из пивного бочонка, наконец-то выпускал на волю хранящееся в нём пламя, а потом облегчённо мешался с песком и землёй, как пшеничные семена. И огненные посевы всходили весною на пашнях.
Ночь перед их входом в город выдалась тёмной и тёплой. Они сделали привал у вершины холма, откуда уже видны были верхушки каменных башен. Всю ночь до них доносился дремотный гомон старого города - сопение человеческого уюта, сонная поговорь гусей и кур, глухой стук тяжёлых сапог стражи и все его приглушённые голоса, слитые расстоянием воедино. Неслышимый для человеческих ушей, к этой симфонии примешивался безумно медленный шорох рассыпающегося в песок камня. Пепел в пивном бочонке и упрятанный в нём огонь всю ночь слушали городской шум и терпеливо ждали возвращенья домой. Они видели сон, в котором они стали пламенем и пожрали город, окрасив его необузданно-алым и угольным цветом. Человек в чёрном стоял среди дымящихся остовов башен, лавок и лачуг. Он радостно улыбался. Он был на своём месте. Его траурный плащ сливался с тлеющим пожарищем, а лицо его бледно светилось гаснущим огнём. Глаза у него были осенне-голубые, как небо в этом сентябре, а зубы ровные и белые, как жемчуг. Но был ли это его собственный сон или сон человека в чёрном, пепел сказать не мог.
Незадолго до рассвета человек в чёрном проснулся, встряхнул и набросил на себя свой плащ и поднялся на вершину холма. Бочонок с пеплом терпеливо лежал в ласковой чёткости его ладоней. Человек в чёрном поднёс бочонок к лицу, погладил жёлтое дерево и ободряюще улыбнулся своему компаньону. Охватив взглядом дорогу, холмы и рокочущий берег моря, он взял бочонок под мышку и начал спускаться в город.