Лариса Скобкина и Марина Колдобская - питерские поэтессы
Соседи Волошенюка по коммунальной квартире
Иностранные гости
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
СЦЕНА 1.
Сцена разделена на две части. Одна часть занавешена, другая - открыта. Посередине открытого пространства располагается кресло-качалка, в которой, неторопливо покачиваясь, сидит автор. Слева стоит широкая старомодная кровать, справа навалены дрова, там же колода и топор. В глубине топится камин.
На заднем плане надписи: в центре - "галерея", слева - "задняя комната (склад)", справа - "подвал". На кровати, свернувшись калачиком, спит Ивор Стодольский. В "подвале" иеромонах Агапит, облачённый в чёрную рясу, колет дрова. По стенам беспорядочно развешены немногочисленные картины. Тихо играет радио - концерт классической музыки, Моцарт...
Автор: Когда у меня была галерея "Арт-фабрик" на Бюргершпитальгассе в шестом районе города Вены, благодатно соседствовавшая с русским рестораном "Владимир" и австралийским пабом "Кенгуру", я вдруг в какой-то момент стал испытывать угрызения совести и испугался, что меня смогут упрекнуть в буржуазности. Поэтому, принимая превентивные меры, дабы предотвратить подобного рода упрёки, я начал принимать беженцев.
В то время был голод в Африке и нескончаемая война в Югославии, и все средства массовой информации наперебой кричали о том, что помогать беженцам - долг каждого преуспевающего австрийского бюргера. Отставать же от честных австрийских бюргеров мне вроде бы не хотелось.
В галерее была у меня задняя комнатка, служившая мне складом, а в ней стояла большая кровать, подаренная мне одним старым венским евреем, зачавшим на ней шестерых здоровых еврейских детей, к тому времени уже взрослых и на сей дивный инструмент не претендовавших. Вот на этой-то самой кровати я их и разместил.
Беженцев было двое - иеромонах Агапит, бежавший из русского православного монастыря в Мюнхене, и француз Ивор Стодольский, потомок выходцев из России, спасавшийся бегством от своей жены-финки.
Иеромонах Агапит читал труды отца Павла Флоренского (иеромонах Агапит после этих слов перестаёт колоть дрова, достаёт из-за колоды огромный фолиант с крупными надписями "Флоренский" на корешке и обложке, и, утерев рукавом рясы пот со лба, усаживается и начинает читать), француз же Ивор Стодольский напротив был человеком просвещённым. Его докторская диссертация, написанная на английском языке и защищённая им в Лондоне, называлась - "О пошлости".
В своём исследовании он вводил термин "пошлость" в контекст современного искусства, пытаясь найти жизненные примеры для иллюстрации своих логических построений. Галерея, расположенная в основательном здании конца позапрошлого века, по старинке отапливалась дровами, которые колол в подвале отец Агапит, и длинными, зимними вечерами под потрескивание каминного пламени мы обсуждали, увы, не женщин, нет - мы обсуждали пошлость...
Ивор Стодольский вдруг резко приподнимает голову и вскакивает с кровати.
Ивор Стодольский: Есть огромная разница между понятиями "пошлость" и "кич"! Это далеко не одно и то же! "Пошлость" также не зависит от оценочных характеристик типа "плохо" и "хорошо". Пошлость есть пошлость!
Автор: (в сторону) Я призадумался. Француз был навязчив. Он просил меня привести примеры пошлости в современном русском искусстве. Он требовал.
Ивор Стодольский: Ну же, я жду! Неужели ты не в состоянии привести ни единого примера?
Автор: (несмело) Ну, допустим, поп-культура...
Ивор Стодольский: (раздражённо) Поп-культура и должна быть пошлой! Это её жанр! Ты, лучше, приведи мне пример пошлости в искусстве. Искусство, в отличие от поп-культуры, заведомо являющейся низким жанром и призванной развлекать плебс, является жанром высоким и претендует на особый "мессидж" - послание к более образованным слоям общества.
Автор: Тогда, быть может, это - московские концептуалисты? Они начали свою деятельность в конце 70-х, начале 80-х годов с осторожной критики социалистического быта. Критика эта была настолько беззубой и безобидной, что им абсолютно ничего со стороны властей не угрожало. Они не были ни инакомыслящими, ни диссидентами. Показателен и тот факт, что ни единого концептуалиста не преследовало КГБ.
Своё творчество московские концептуалисты назвали "соцартом", то есть социальным искусством, словом, созвучным господствовавшему тогда в СССР социалистическому реализму - "соцреализму". Они стебались над колхозами и совхозами, создав группу "Коллективные действия", выезжавшую куда-нибудь далеко за город и производившую там абсурдные никому не понятные действия, инспирируемые китайской классической философией и идеями Мао. Ещё они...
Ивор Стодольский: (нетерпеливо) Давай поконкретней! Ты мог бы назвать хоть какие-то имена?
Автор: Конечно же. Самым видным и известным из них являлся и по сей день является, несомненно, Семён Волошенюк, перешедший в концептуализм из официоза. Волошенюк родился где-то в украинской провинции - не то в Бердянске, не то в Жмеринке, и никакой другой философии, кроме как обывательско-местечковой, не знал. Эту-то философию он и стал проповедовать.
Окончив какое-то среднее художественное заведение, Волошенюк перебрался в столицу и, будучи функционером Московского Союза Художников, членом КПСС, активистом, получал многочисленные заказы на оформление книжек в издательстве "Детская литература" и жил, можно сказать, припеваючи. Но его обидели...
Подобно тому, как писателю Войновичу не дали в Союзе Писателей шапку, вернее дали, но не такую, какую он хотел и на какую претендовал по своим заслугам, Волошенюку в Союзе Художников не давали квартиру...
Свою проблему писатель Войнович решил просто, он написал книгу "Шапка", в которой всех и вся проклял, и благополучно эмигрировал за границу. Художник же Волошенюк продолжал бороться за свои человеческие права на родине, как мог.
Правда, мастерская, предоставленная Союзом Художников, была у него хорошая, просторная, но ему было этого мало. Он хотел ещё хорошую отдельную квартиру, так как жил в коммунальной, со своей собственной отдельной кухней...
СЦЕНА 2
Занавес открывает вторую часть сцены. Интерьер кухни - газовая плита, раковина, столики с кастрюлями и тарелками, на стенах поварёшки, ножи, полотенца и т.д. С потолка свешиваются пять лампочек - две в абажурах из газет, остальные - голые. Горит только одна голая. За столом понуро сидит художник Волошенюк и ест суп, отрезая толстые куски хлеба от буханки.
Основное действие теперь переносится в кухню. Автор, Ивор Стодольский и иеромонах Агапит продолжают заниматься своими делами автономно - о чём-то беззвучно спорят, спят, читают, едят, пьют. Время от времени к ним заходят всевозможные посетители, рассматривают картины и т.п.
Волошенюк: Надоело! Всё надоело! (откладывая ложку) Когда же всему этому наступит конец! Мне нужна квартира! Мне просто необходима квартира! Нет сил больше находиться в этом клоповнике! Вчера снова был в правлении Союза Художников - просил, умолял, клянчил, всячески унижался...
А эта свинья - Топоров сказал мне... Вот сволочь! Так прямо и сказал - "а почему бы вам, дорогой коллега, не купить себе кооператив - в нашем новом строящемся доме в Чертаново? Ведь вы достаточно зарабатываете! Что вам стоит? Или вы не можете поступиться принципом - всё "на халяву" желаете получить? Мало вам мастерской? А ещё член партии! Стыдно..."
И так захотелось мне заехать ему ногой по его вонючему грызлу с прокуренными зубами и запахом перегара. Влез, гадина, в Союз Художников по блату - женился на племяннице Ильи Глазунова, сам даже рисовать не умеет, административную должность зацапал и над честными членами измывается! Ублюдок! Падла поганая!
Зажигается ещё одна лампочка и на кухне появляется старая толстая еврейская дама в грязном заношенном халате и в накрученных на бигуди жидких локонах - соседка Волешенюка по коммунальной квартире. В руках у неё пакет со свиными копытами и кочан капусты.
Соседка: Добрый вечер, Семён Андреевич! Что-то вы сегодня пасмурный! Никак неприятности по работе?
Соседка: Вот ножки свиные на рынке по дешёвке купила, студень сварить к празднику хочу.
Волошенюк: Это, к какому такому празднику?
Соседка: Как к какому? К годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции! Неужели забыли? Ай-яй-яй! Вы же член партии - коммунист!
Волошенюк: Вы меня извините, Зинаида Ефимовна, но эти ваши ножки снова на всю квартиру вонять будут.
Соседка: А вы не нюхайте, никто вас не заставляет. Пусть вам Союз Художников отдельную квартиру даст, там и командуйте. Нечего мне тут указания давать. Что хочу, то и варю - моё право. Всю жизнь в этой квартире прожила. И щи заодно поставлю... Кстати, сегодня ваша очередь помойное ведро выносить! Вечно вам напоминать надо, интеллигент нашёлся! А супруга ваша сегодня в туалете после себя не смыла! Такую огромную кучу навалила, как корова...
Волошенюк: Вы уверены, что это она?
Соседка: Уверена! Собственными глазами видела, как она из сортира вышла! Я как увидела, меня чуть не вытошнило! И это не первый раз! Она явно это специально делает, соседям назло. Больше всех всегда возмущаетесь, а от самих грязи и вони больше, чем от всех остальных вместе взятых!
Волошенюк молчит, уткнувшись в тарелку. Соседка наливает в кастрюли воду, нервно режет капусту, ставит кастрюли на плиту и удаляется, погасив за собой свою лампочку. Волошенюк вздыхает. Раздаётся три звонка в дверь.
Волошенюк: (считает) Один, два, три... Это ко мне! Гости. Может быть, бутылку с собой принеси, сейчас не помешает, а то на душе так тошно, что и жить не хочется. Кто бы это мог быть? Боря Гройс обещал сегодня попозже наведаться - рассказать о каком-то новом грандиозном проекте, а сейчас только семь, значит, не он! Тогда кто же? Интересно! (идёт открывать и возвращается в сопровождении Хвостопадова и двух подвыпивших особ женского рода неопределённого возраста).
Хвостопадов: Решил зайти на огонёк - проведать старого друга!
Волошенюк: Проходите, проходите! Присаживайтесь.
Хвостопадов: Девочки, водку на стол! Да, вот познакомьтесь - гениальный художник - Сеня Волошенюк!
Волошенюк: Да какой уж там гениальный! Мечтал когда-то великим стать, на весь мир прославиться! А видите, куда меня мечты мои привели! (обводит патетическим жестом кухню). Эх! Неужели, и правда, что художники только после смерти знаменитыми становятся? Возьмите, к примеру, Ван Гога - при жизни ни единой картины не продал, или хотя бы Шиле, того вообще только через сорок лет после кончины открыли - какой-то австрийский врач наткнулся на рисунки неизвестного художника, скупил их все за бесценок и принялся ими потом спекулировать! А я смерти ждать не хочу! Обидно и страшно! И глупо, бессмысленно, а?
Хвостопадов: Что за упаднические речи? (откупоривает бутылку) Всё не так уж и мрачно. Семён в издательстве "Детская литература" книги иллюстрирует, талантливейше всех прочих от кормушки оттёр, самые жирные заказы получает - и это ещё только начало! Так что, девочки, учитесь! Он вам, если захочет, протекцию составить может...
Волошенюк: (настороженно) Это, в каком же таком плане - протекцию? Я человек маленький, зависимый... (опасливо оглянувшись на дверь) женатый...
Хвостопадов: Забыл представить - Лариса и Марина - поэтессы!
Волошенюк: Правда? Люблю поэзию! Анну Ахматову! Даже строчку наизусть помню - "муж хлестал меня узорчатым вдвое сложенным ремнём..." Красиво? Да? А вы о чём пишете?
Лариса Скобкина: Я пишу стихи о живописи. Для меня слова - как краски. Сама я из Питера, в юности увлеклась авангардистом Фунтом Стерлинговым, слышали о таком? (Волошенюк отрицательно мотает головой) Так вот, с тех пор слова для меня - средства живописания чувств!
Волошенюк: Ну, вы меня интригуете! Прочтите хоть что-нибудь на пробу.
Лариса Скобкина: (выпрямляясь)
Небо было зелёным от боли,
Лес был синим от страха за нас!
А мы бегали голыми в поле,
И ходили уже в пятый класс...
Волошенюк: Замечательно! Какие зрелые строки! А теперь вы, Марина!
Марина Колдобская: Я стесняюсь. Нет, я лучше не буду...
Хвостопадов: Здесь все свои, не ломайся. Доставь удовольствие! Можно для храбрости выпить. Давайте, дамы и господа, за поэзию! (ловко разливает водку по стаканам, и все выпивают)
Марина Колдобская: Ладно, так и быть, уговорили - что-нибудь из последнего прочитаю. Дайте подумать...
Пускай будет вот это -
Летят перелётные лисы,
Летят перелётные куры...
Ой! Забыла...
Как же там дальше? Ой, не помню...
Это у меня от волнения... ой...
Хвостопадов: Ничего, так бывает. Хорошие стихи! Как тебе, Семён?
Волошенюк: Оригинальные. Такие проиллюстрировать нетрудно. А вы для детей, случайно, не пишите?
Марина Колдобская: (оскорблёно) Честно признаться - не пробовала. Я всё больше глубокие темы затрагиваю, глобальные, экзистенциально-философские.
Волошенюк: А вы, Лариса?
Лариса Скобкина: А я бы хотела как-нибудь попробовать.
Волошенюк: Попробуйте, если получится - я вам их опубликовать помогу. Вы мне нравитесь. Глаза у вас голубые.
Лариса Скобкина: Серые, а не голубые...
Волошенюк: Это как посмотреть.
Хвостопадов: Что ты, Сеня, девушку засмущал? Видишь, как покраснела.
Волошенюк: Вы, Лариса, мой телефон запишите и непременно позвоните мне завтра - надо нам с вами в мастерской встретиться, всё подробным образом обсудить.
Лариса Скобкина: (опуская глаза) Ладно. Я вообще-то из Питера. Завтра назад уезжать собиралась.
Волошенюк: Почему?
Лариса Скобкина: Мне ночевать негде. Сегодня мы ещё у Хвостопадова последнюю ночь переспим, а завтра его жена с дачи возвращается. Так что уезжать надо.
Волошенюк: А вы у меня в мастерской заночуйте, диван у меня там имеется, мягкий, иногда сам там ночую, когда работы невпроворот бывает.
Лариса Скобкина: Можно?
Волошенюк: Разумеется... (и, обращаясь к Марине Колдобской) Но диван, к сожалению, один...
Марина Колдобская: Я всё понимаю... (несколько обиженно)
Хвостопадов: Не вешай нос, Маринка! Я тебя к Юрию Шустерману определю. Хочешь?
Марина Колдобская: Это, к какому ещё Шустерману?
Хвостопадов: Ты разве его не знаешь?
Марина Колдобская: Не знаю. Еврей, наверное?
Хвостопадов: Концептуалист.
Марина Колдобская: А это ещё что такое?
Хвостопадов: Концептуализм - это новое слово в искусстве, это когда важна идея, а всё остальное неважно, даже если сама идея неважная.
Марина Колдобская: Так что же он, всё-таки делает?
Хвостопадов: Ест солёные огурцы.
Марина Колдобская: И только?
Хвостопадов: Нет, он сначала огурцы из банки съедает, а затем туда бумажку с каким-нибудь текстом вставляет и крышкой закручивает. Кстати, эта идея его вот на этой самой кухне и осенила, когда он с Волошенюком водку глушил и огурцами из трёхлитровой банки закусывал. Он даже псевдонаучный трактат написал - "К вопросу о банках с текстом".
Лариса Скобкина: Скучно.
Хвостопадов: Вот бутылку мы и допили. Ты нас, Семён, извини, но у нас ещё на сегодня один визит запланирован - знакомлю питерских поэтесс с московским бомондом. Так что - не обессудь. Супруге - привет! Увидимся... (панибратски хлопает Волошенюка по спине и удаляется в сопровождении поэтесс)
В это время в соседнем помещении иеромонах Агапит яростно раскалывает топором большое бревно и примеряется к следующему.
СЦЕНА 3
Волошенюк на кухне один. Моет стаканы, протирает стол тряпкой. Зажигается лампочка. Появляется соседка Зинаида Ефимовна с авоськой картошки. Выкладывает картошку на стол и принимается чистить. Волошенюк прохаживается по кухне взад и вперёд, выглядывает в окно на улицу, закуривает сигарету.
Внезапно раздаются три звонка. Он тушит сигарету и идёт открывать дверь. Соседка в это время заканчивает чистить картошку, режет её крупными кусками и забрасывает в кастрюлю со щами. Молча удаляется. На кухню входят Волошенюк и Борис Гройс - мужчина в очках и в костюме.
Борис Гройс: (торжественно) Грандиозные новости!
Волошенюк: Давай всё по порядку...
Борис Гройс: Ты один?
Волошенюк: Тут только что Хвостопадов с двумя "перелётными" дурами заходил - питерские поэтессы - Скобкина и Колдобская. Тебе такие, случаем, не попадались?
Борис Гройс: А-а, известная парочка! Я их пару раз на ленинградских кухнях встречал - ученицы авангардиста Фунта Стерлингова. Они всё в Москву приехать грозились - столицу покорять. Значит, наконец-то доехали. Что ж...
Волошенюк: Это их Хвостопадов с собою привёз, вечно он за собой кого-нибудь в Москву тащит и всех зачем-то сюда приводит, со мной знакомить...
Борис Гройс: Странный персонаж этот самый Хвостопадов! Вечно он туда-сюда, как маятник Фуко, болтается, никак не может определиться, где ему лучше - одна нога здесь, другая - там. Я с ним недавно в поезде ехал, так он меня всю ночь своими бредовыми идеями нагружал. Фрейда начитался и хочет музей сновидений создать.
Я ему говорю - всё это дорогой Виктор неактуально - "пассэ". Всё это на Западе уже давным-давно проехали, а он всё упрямо на своём стоит, так мне выспаться толком и не дал, до самого рассвета со своими сновидениями приставал и о психоанализе разглагольствовал.
Волошенюк: Да будет тебе о Хвостопадове! Хватит! Ну, его в задницу! Давай о главном! Не томи душу - выкладывай! Чай пить будешь?
Борис Гройс: Чёрный крепкий без сахара. Так вот...
Зажигается лампочка. Входит соседка. Подходит к кастрюлям, покашливая, перемешивает их содержимое. Неодобрительно косится на Гройса, который курит.
Борис Гройс: (перехватив её взгляд) Простите, что я здесь накурил.
Соседка: (не обращая на его слова никакого внимания и адресуя свою тираду Волешенюку) Семён Андреевич, почему вы безвылазно на кухне сидите, как будто бы у вас собственной комнаты нет? Гостей здесь принимаете, пьянки-гулянки устраиваете. Безобразие, это же не ваша личная кухня. Вот пришёл здесь какой-то надымил, натоптал, грязи с улицы нанёс. Кстати, сегодня ваша очередь убирать и ведро помойное выносить!
Волошенюк: Да не забуду я, помню.
Соседка уходит. Выключает свой свет. Зажигается ещё одна лампочка в абажуре из газет. Появляется сосед в трусах. Лезет в холодильник, достаёт бутылку молока, отхлёбывает. С кислым видом потирает волосатый живот.
Сосед: Добрый вечер. Вот язва снова замучила, уснуть не могу. Весной и осенью у меня всегда обострение. Молоко вроде бы помогает, но не очень, а что делать? Вам хорошо, вы здоровые, всё есть и пить можете, а я - что бы не съел - от всего мне плохо становится (удаляется с бутылкой молока в руке).
Борис Гройс: (выдержав паузу) Я еду!
Волошенюк: Неужели?
Борис Гройс: Да, сегодня разрешение получил. Выпускают меня за железный занавес. Скоро снова по Берлину гулять буду, как в детстве когда-то.
Волошенюк: Ты ведь там родился, если не ошибаюсь?
Борис Гройс: Да, было дело. Отец мой там после войны работал.
Волошенюк: Он что, у тебя офицером был? Небось - НКВД-КГБ?
Борис Гройс: (возмущённо) Нет, никаким он НКВД-КГБ никогда не был.
Волошенюк: Да брось ты, Боря! Не заливай! Кем же тогда?
Борис Гройс: Техническим специалистом.
Волошенюк: Это как?
Борис Гройс: Он же у меня физик. Он по своей специальности и работал. Приходил к немецким профессорам. Говорил: "Собирайтесь, вы поедете на Урал..."
Борис Гройс: (серьёзно) А ты сразу - "НКВД-КГБ". Не знаешь - не плети языком! Он у меня добрым был, образованным, немецкий язык в совершенстве знал. А какая квартира у нас была, жалко потом уезжать было. Но теперь я снова в Германии жить буду. Сразу же жене позвонил. "Пускают" - говорю. Он даже заплакала от радости. Немки - они ведь сентиментальные.
Волошенюк: Как же мы без тебя теперь, Боря, здесь будем? Ты нам оптимизм внушал, подбадривал, философствовал. Не человек, а ходячая энциклопедия в чистом виде. Без тебя тоскливо станет, осиротеет наша отечественная культура...
Борис Гройс: Если говорить о культуре, то я больше пользы там, на Западе, принесу. Вот уже предложение получил, из Парижа. От Игоря Шелковского, он там журнал издавать собирается - на русском и английском языке. "А-Я" - называться будет. Собирается интегрировать современное русское искусство в международный художественный контекст, а мне предлагает быть основным теоретиком и вводную статью к первому номеру написать. Я согласился.
Волошенюк: О современном русском искусстве? Так его же нет! Боря, о чём ты писать будешь? В своём ли ты уме? Оглянись вокруг? Где оно - современное русское искусство? Его просто не существует...
Борис Гройс: То, что его не существует, я, Сеня, и без тебя знаю. Но мы его придумаем!
Волошенюк: Это значит - ты его придумаешь. С Шелковским я ещё по Москве знаком, он человек деловой, Шелковский продавать будет, а думать тебе одному, Боря, придётся.
Борис Гройс: Ничего, придумаю.
Волошенюк: Ты и меня обязательно придумай. Напиши - "новый русский гений, масштабней Кандинского и Малевича вместе взятых. Хочу быть знаменитым!
Борис Гройс: Нет проблем - напишу!
Волошенюк: Только всё это сплошным блефом будет! Какой я великий, ты мои рисунки знаешь, я тебе книги дарил, я-то и рисовать толком не умею. Иллюстрирую себе тихонечко детскую литературу и не высовываюсь. Даже квартиру мне от Союза Художников не дают. Вынужден вот прозябать в коммунальной кухне, претензии соседей выслушивать. Подумай сам, не сидеть же мне вечерами в комнате с женой вместе перед телевизором, опостылела за двадцать лет супружеской жизни - змея подколодная, кикимора!
Борис Гройс: Это не беда! Имена делаются. Я тебя, Сеня, сделаю!
Волошенюк: (со слезами на глазах) Сделай меня, Боря, сделай!
Борис Гройс: Ты у меня, Сеня, первым русским концептуалистом будешь!
Волошенюк: Здорово! А что для этого надо делать?
Борис Гройс: Пока ничего. Сперва что-нибудь придумать надо. Простое и сильное, чтобы как икона читалось. Что-нибудь такое, как, например, у Сорокина в литературе. Он сейчас раскрутился, за границей его переводят и печатают. Нобелевскую премию за такое, конечно же, не дадут, но слава и деньги ему обеспечены.
Волошенюк: Что же он такое пишет?
Борис Гройс: Сорокин описал, как он говно своего любимого учителя ел. Поехали они с классом за город, с ночёвкой. У костра сидели, учитель умные истории рассказывал, затем в кусты отошёл, Сорокин - за ним. Слышал, как он там кряхтит и тужится, затем в темноте по запаху разыскал тёплую кучу, взял в руку одну колбаску, прожевал, взял другую...
Волошенюк: Боря, так я же так тоже могу! Да я, чтобы прославиться, тоже говно есть буду! Ты только скажи и буду!
Борис Гройс: Поздно, Сеня, тут Сорокин тебя уже давно опередил. Это его фирменный знак, литературное лицо, если хочешь. На Западе люди читают и говорят - "вот это сильно, это - по-русски"...
Волошенюк: Тогда у меня совсем никаких шансов нет.
Борис Гройс: Нет, шансы у тебя, Сеня, есть.
Волошенюк: (обречённо) Какие?
Борис Гройс: Погоди, я пока ещё только думаю. Вот тот же Сорокин, к примеру, он ведь на достигнутом не останавливается, он талант свой литературный развивает, над собою усиленно трудится. Сейчас он ночами по моргам ездит, санитарам бутылку водки ставит, они пьют, а он в это время трупы старух насилует, чтобы потом свои ощущения в своих романах натуралистично передавать.
Волошенюк: Ну, это мне не по зубам. Говно, это ещё куда ни шло, но трупы старух, ой, меня даже тошнит, как подумаю...
А тут ещё щи да свиные ноги варятся... воняют... Фу...
Борис Гройс: Да, Сорокин - талантище! Профессорский сынок, белоручка, неженка, а на какие подвиги оказался способным! Кроме него в литературе, пожалуй, больше никого и нет. Остальные какие-то антисоветские стишки пописывают, или по-волчьи воют, как Дима Пригов, полагая, что это кому-нибудь нужно, а Сорокин бьёт в точку, без промаха, чёрт подери!
Волошенюк: Боря, ты меня убиваешь! Без ножа режешь! Я сейчас плакать начну...
Борис Гройс: (озираясь) Стоп! Только без паники! Так, что это у тебя на стенке висит?
Волошенюк: Ах, это?! Да не смотри ты, пожалуйста, туда... отвернись...
Борис Гройс: Нет, почему же? (встаёт с места и подходит ближе, вслух читает) "График выноса помойного ведра"
Ха, ха... "Понедельник - Пиотровская Зинаида Ефимовна". Так, хорошо... "Вторник - Петухов Антон Павлович". Отлично! "Среда - Ежкова Марья Борисовна" "Четверг - Шифман Моисей Львович" Замечательно! "Пятница - Волошенюк Семён Андреевич" Гениально! Бесподобно! Сеня, так сегодня твоя очередь ведро выносить!
Волошенюк: (срывающимся голосом, почти плача) Немедленно прекрати! Меня этим помойным ведром и так заебали! А тут ты ещё постебаться решил!
Борис Гройс: Нет, Сеня, это действительно гениально! А график-то как аккуратно начертан и фамилии каллиграфическим почерком вписаны, как в стенгазете. Не ты ли, часом, старался? Красиво у тебя получилось - просто произведение искусства, хоть в музей выставляй!
Волошенюк: Отстань, не доводи до греха, а не то я себя сейчас со стыда укушу!
Борис Гройс: Успокойся, я, кажется, что-то придумал! Быть тебе первым русским концептуалистом! Это твоя судьба! Будешь предметы коммунального быта в качестве объектов искусства выставлять! Как Марсель Дюшан с его рэди-мэйдами!
Слышал, как он писсуар в музее выставил, заявив при этом, что всё то, к чему прикасается художник, вырванное из повседневности и экспонированное в художественном контексте, автоматически становится произведением искусства? С него-то весь концептуализм и пошёл.
Ты же у нас объекты советских кухонь выставлять будешь. А график выноса помойного ведра я с собой заберу, мы его в парижском журнале пропечатаем. Я статью напишу теоретическую и всё логически обосную!
Волошенюк: Боря, дай я тебя поцелую! (радостно заключает Гройса в объятия и целует в обе щеки) Такое событие обмыть надо бы! Я сейчас за бутылкой сбегаю, а ты пока здесь посиди, покури, ещё подумай...
Ты у нас голова! Жаль, что в Германию уезжаешь... Ну да ладно, может так-то и лучше... Развернёшься там, крылья расправишь, со временем профессором станешь...
Всё, пошёл я, через пять минут назад буду (торопливо уходит, на заднем плане слышен стук захлопнувшейся входной двери).
Гройс подходит к стене, осторожно вынимает кнопки, снимает "График выноса помойного ведра" и аккуратно скатав его в трубочку, прячет во внутренний карман пиджака. Затем, сладко зевнув, присаживается к столу, облокачивается, кладёт голову на руки и засыпает. Вдруг становится отчётливо слышно, как громко тикают кухонные часы.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
СЦЕНА 1
Действие переносится в правую часть сцены, в интерьер галереи "Арт-фабрик". Иеромонах Агапит, закинув руки за голову, лежит на кровати в задней комнатке, от скуки поплёвывая в потолок.
Ивор Стодольский, куда-то до этого выходивший, заходит с порнографическим журналом в руке. Улыбаясь, протягивает его автору, монотонно раскачивающемуся в кресле-качалке. Тот с отвращением отмахивается.
Ивор Стодольский: На, возьми - посмотри! Это может тебя развлечь. Я купил это в секс-шопе на Марияхильферштрассе. Здесь есть несколько очень хорошеньких девочек, я чуть не кончил, когда рассматривал его в Макдональдсе, а какая-то женщина возмутилась, стала кричать, что там дети.
Мне хотелось плеснуть ей в лицо кока-колой со льдом или запустить в неё гамбургером, но я сдержался, сказав, что Макдональдс - заведение не только для детей, но и для взрослых, кроме того, я ходил туда ещё ребёнком.
Короче говоря, она успокоилась и пересела со своим сыном-подростком за другой столик - от меня подальше. Вообще я заметил, что здесь в Австрии люди более консервативны, чем во Франции. Ну, так что - будешь смотреть?
Автор: Нет настроения, как-нибудь после...
Дай лучше его Преподобному, он за четыре года воздержания в монастыре наверняка по бабам изголодался. У меня сейчас голова другими мыслями забита. Хочу выставку своих работ устроить, а то всё других художников выставляю.
Есть у меня хорошая серия на тему "Иван Грозный убивает своего сына" - шестнадцать картин, я по ней диплом в академии защищал. Никто ведь на самом деле не знает, как он его убил.
Историки до сих пор об обстоятельствах этого трагического акта спорят. Репин тоже не знал и поэтому не само действие нарисовал, а уже результат - сын кровью истекает, а Иван Грозный его в объятьях сжимает. Я же шестнадцать различных версий убийства изобразил - где он его и расстреливает, и с кремлёвской стены сбрасывает, и ядами травит... (делает паузу).
Для России это была трагедия, престол без наследника остался, династия Рюриковичей на Грозном закончилась, смута по стране пошла...
Вижу, тебя это не слишком интересует. Тебе концептуализм подавай! А выставку я всё-таки сделаю. Отец Агапит на вернисаже молебен по невинно-убиенному сыну Ивана Грозного отслужит, публику водкой напоим и бутербродами с селёдкой накормим.
Ивор Стодольский: Ну, как знаешь. Журнал забавный. Тогда отнесу его иеромонаху Агапиту, пусть он там - на кровати дурака поваляет, а не то, поди, умаялся, почти все дрова уже в подвале переколол. Не всё же ему труды отца Павла Флоренского читать (направляется к кровати и, передав журнал иеромонаху Агапиту, возвращается к автору).
Автор: Взял?
Ивор Стодольский: Взял... Скажи, а как ты к концептуализму относишься?
Автор: Нормально я к нему отношусь. Я считаю, что и моя идея с Иваном Грозным тоже по-своему концептуальна. Понимаешь, о чём я говорю?
Ивор Стодольский: Я всё понимаю, но, мне кажется, что это ты не всё понимаешь. Есть такое понятие как "мэйн-стрим". Тот, кто в этот "мэйн-стрим" попадает, тот и на коне, а все остальные - лузеры, неудачники, несостоявшиеся художники. "Мэйн-стрим" же формируют кураторы и теоретики искусства, кого они туда взять захотят, того и возьмут, а берут они туда тех, кто под их идеи подходит. И художников они даже чаще всего не выбирают, а делают. Это такой современный механизм.
А то, что ты тут рисуешь и об этом думаешь - всем безразлично. Кстати, ты с Гройсом знаком? Он крупный теоретик, много книг по современному искусству опубликовал. Был профессором в Кёльне, в Мюнстере и в Карлсруе. Его сейчас ректором Венской Академии Художеств выбрали. А он ведь из России! Что ты о нём думаешь?
Автор: Я академию закончил ещё до того, как он ректором стал, но его выступления и лекции неоднократно слышал. По образованию он математик, логик, говорит красиво, аргументировано, кого хочешь в споре за пояс заткнёт. Это он русский концептуализм придумал. Вообще-то Гройс - молодец...
Вот он недавно интервью для питерского журнала дал, мне друзья с оказией передали. Хочешь послушать? (Стодольский согласно кивает. Автор берёт со столика журнал и вслух читает):
"Корреспондент: В России вы человек легендарный. Вас по праву считают отцом московского концептуализма. Многие хорошо помнят первый номер журнала "А-Я" с вашей программной статьёй о московском романтическом концептуализме, вышедшей в конце 70-х годов в Париже.
Гройс: Этот текст был рассчитан на Запад. Я был рад, что писал его для западной публики и для журнала, который выходи на Западе, хотя и по-русски. Хотелось написать что-то, что бы определяло место конкретного направления русского искусства скорее в международном, а не в локальном контексте, и это моё желание совпало с предложением - потому я и отреагировал на него очень быстро. Вот так всё и возникло.
Корреспондент: Мне кажется, это был своего рода энергетический текст, который заряжал. Текст, от которого художники определённым образом заряжались и начинали делать современное искусство, хотели стать концептуалистами.
Гройс: Потому, что я был заряжен сам. Я думаю, этот заряд передался. У меня действительно долгое время была некая фрустрация в отношении русского искусства, было ощущение, что русские художники, хотя и более-менее интересны как индивидуальности и так далее, но не было ощущения, что они делают что-то современное, что синхронизировало бы их художественную деятельность с международной практикой.
Корреспондент: Означает ли это, что этот круг художников узнал о том, что они концептуалисты, на самом деле от Вас? Вы их как бы придумали, сконцепировали, вы их сделали. Вы стали их теоретиком.
Гройс: Да, я действительно был теоретиком этого круга. Художники как-то опознали свои интенции. Опознали в моей статье то, что они делают, и согласились.
Корреспондент: Мне кажется, что московский концептуализм стал направлением социально-критическим. Например, Волошенюк рассматривал мир через призму своей кухни. Он очень хорошо знал быт коммунальной квартиры. Это была его территория, на которой он чувствовал себя вполне уверенно. С этой точки зрения показателен его "График выноса помойного ведра", например.
Гройс: Идея с помойным ведром была гениальным ходом, ведь мы живём в огромном мусорном потоке массовой культуры, которая постоянно убыстряет свой темп. Моды постоянно убыстряют свой темп, смена стилей постоянно убыстряет свой темп, смена тем в прессе, смена тем в телевидении. То есть мы живём в культуре, в массовой культуре, которая обладает удивительной степенью недолговечности.
Это то, о чём говорит Энди Уорхол: "Знаменитость знаменита лишь 15 минут". Вот эта недолговечность современной массовой культуры, массовой художественной практики и массовой текстовой практики, на нее реагируют художники тем, что они выбирают из этого огромного хлама массовой культуры определённые картины, определённые знаки и придают им отчасти вечную славу - помещают в музеи, помещают в такой культурный контекст, который обладает относительной стабильностью по сравнению с очень быстрой сменой, происходящей в массовой культуре.
На самом деле, если бы Энди Уорхол не зафиксировал в своё время определённого типа массовой продукции своего времени, не поместил её в музей, мы бы сегодня не знали, что это такое.
Фактически теперь мы знаем о визуальной культуре 60-70-х годов исключительно из инсталляций Волошенюка. Как таковая она полностью исчезла. И исчезла также из сознания современников. Когда Волошенюк показывает вынос мусорного ведра, он как раз реагирует на этот вот "помоечный" характер массовой культуры, которая вся выбрасывается на помойку каждый день.
Каждый день происходит очистка квартиры, и каждый день остаётся пустое пространство. Всё цветное и жизненное выбрасывается. Культура сама себя уничтожает. Она критическую функцию уже давно взяла на себя сама. Она смывается грязным потоком каждый день, и критиковать её уже не представляет никакого интереса. Значительно более интересным кажется такой прогулочный взгляд на культуру, который из пены дней, из мусора современного существования выбирает отдельные интересные детали для сохранения этих деталей в привилегированном стабильном контексте музеев, выставочных залов, системы репродукций и обучения".
В это время иеромонах Агапит тщательно изучает порнографический журнал, затем достаёт из-под кровати груду грязных носков, подносит один из них к носу и придирчиво обнюхивает. Не удовлетворившись, гадливо отбрасывает его в сторону. Берёт следующий. Снова отбрасывает.
Состоянием третьего носка он остаётся доволен и, распахнув рясу, надевает его на свой эррегированный член. Вожделенно прикрыв глаза, он совершает ритмические движения рукой, сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее. Наконец, его тело содрогают конвульсии и он замирает. Снимает носок, выбрасывая его через плечо в зрительный зал. Захлопывает журнал.
СЦЕНА 2
Кухня художника Волошенюка. Борис Гройс неожиданно просыпается. Тревожно вскидывает голову, озирается по сторонам. Снова отчётливо слышно, как громко тикают большие кухонные часы.
Борис Гройс: Что я? Где я? Кухня... Волошенюка... А где он сам? Почему я один? Фу, ну и сон же мне приснился! Будто меня арестовали на границе, допрос, обыск, тюремная камера. Следователь кулаком стучал, требуя ответа, зачем я везу на Запад вот это (хлопает себя по карману). Неспроста всё это!Видать, пророческий сон - сослужит эта бумага мне важную службу. Но, где же Семён? Куда это он запропастился? (щёлкает замок отпираемой входной двери, на кухне появляется радостный Волошенюк с двумя бутылками портвейна - по бутылке в каждой руке).
Волошенюк: Слава богу, до закрытия гастронома успел! Теперь мы наше будущее обмоем (открывает бутылку, наливает вино в стаканы). За тебя, Боря!
Борис Гройс: За тебя, Сеня! (опорожняют стаканы до дна. Волошенюк сразу же наливает ещё).
Волошенюк: А теперь тост за искусство! (пьют).
Борис Гройс: Хорошо сидим... (Волошенюк наливает ещё, ещё, ещё...)
Волошенюк: Ты только меня не забывай! Жизнь там за границей красивая, лёгкая, продуктов в магазинах полно...
Забудешь меня, Боря, вместе с моим помойным ведром и моей коммунальной кухней, так и останусь прозябать здесь в безвестности. Забудешь, и всё...
Зачем я тебе? Неужели других художников нет? Что-то не верится мне, что что-нибудь измениться может...
Борис Гройс: Знаешь, а я ведь сегодня не ел! Весь день на ногах, даже позавтракать не успел. У тебя случаем чего-нибудь не найдётся?
Волошенюк: Был суп вчерашний, с фрикадельками, но я его сегодня доел... (оглядывается на соседкину кастрюлю) Вот разве что соседские щи со свиными копытами. Уже, пожалуй, сварились. Забыла она о них, что ли? Думаю, если мы их попробуем, этого даже никто не заметит... (берёт с полки две тарелки и наполняет их щами. Пробует) А щи ничего, есть можно (ставит одну тарелку перед Гройсом, который отхлебнув ложку, с аппетитом набрасывается на еду).
Борис Гройс: (доев щи и обмакивая тарелку кусочком белого хлеба) Вкусно, только кислоты, по-моему, чуть-чуть не хватает...
Волошенюк: (пьяно) Это не беда, сейчас я их немножечко подкислю... (расстёгивает штаны, приставляет к плите скамеечку, забирается на неё и писает в соседские щи). Теперь всё в порядке! Щи, что надо! Но мы-то уже наелись. Пусть сами теперь на здоровье покушают ... (смеётся).
Борис Гройс: (улыбаясь) Давай ещё по стаканчику и мне пора, боюсь, на метро не успею, а на такси у меня денег нет. Скажи, а ты часто так над соседями шутишь?
Волошенюк: Да это у меня уже давно в привычку вошло! Давеча они тут борщ с тефтелями ели, хвалили... Они у меня, как писатель Сорокин, в этом деле продвинутые...
Гройс и Волошенюк опрокидывают по последнему стакану, гасят на кухне свет и уходят. Помещение погружается в полумрак. Только слышно, как громко тикают большие кухонные часы.
СЦЕНА 3
Одна за другой зажигаются все лампочки на кухне, слышны возбуждённые голоса, крики детей, со всех сторон появляются многочисленные соседи Волошенюка по коммунальной квартире, быстро заполнив собой пространство. Всех вместе их человек около двадцати. Они что-то бурно обсуждают между собой, возмущённо размахивая руками и ругаясь.
Последним, протирая глаза, заходит сонный Волошенюк, которого явно подняли с постели, не дав как следует проспаться после вчерашней пьянки. При его появлении все умолкают и с осуждением поглядывают на него. Вперёд выходит Зинаида Ефимовна.
Зинаида Ефимовна: Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы на общем собрании коммунальной квартиры обсудить аморальное поведение нашего соседа - Семёна Андреевича Волошенюка!
Я предлагаю выбрать председателя и секретаря собрания. Секретарём предлагаю избрать Ежкову Марью Борисовну, как всегда. Кто за - прошу голосовать! (все обитатели квартиры дружно поднимают руки).
Так, единогласно. Марья Борисовна, берите, пожалуйста, бумагу и карандаш и записывайте. (Марья Борисовна достаёт заранее припасённую потрёпанную тетрадку с записями протоколов квартирных собраний и шариковую ручку, приготовившись писать).
Какие будут предложения по кандидатуре председателя? (нестройные выкрики: "Пиотровскую Зинаиду Ефимовну")
Так, прошу не все сразу, пусть кто-то один скажет, вот вы, например, Моисей Львович, кого предлагаете?
Моисей Львович: Я предлагаю избрать председателем Пиотровскую Зинаиду Ефимовну. И вот почему! Я - самый старый жилец этой квартиры и помню, когда репрессировали маршала Тухачевского и его семью, а квартиру сделали коммунальной, на самом первом общем собрании председателем выбрали маму Зинаиды Ефимовны - Двойру Исаевну Пиотровскую. Так её всегда после этого и выбирали, а когда она умерла, стали выбирать её дочь - Пиотровскую Зинаиду Ефимовну. Кто возражает? (всеобщая гробовая тишина).
Зинаида Ефимовна: Значит - единогласно!
Моисей Львович: Начинайте, Зинаида Ефимовна!
Зинаида Ефимовна: Для начала я требую, чтобы товарищ Волошенюк вышел на середину кухни и посмотрел всем нам в глаза. Выходите, выходите, Семён Андреевич! Что глаза прячете? Стыдно?
Или вы уже давно совесть свою растеряли? Что же это такое? Выхожу я сегодня утром на кухню, а там не убрано, на столе вино разлито, ведро не вынесено, а график со стены сорван! Это что же такое? Бунт! Неуважение к соседям и к правилам социалистического общежития?
Вы ведь коммунист, Семён Андреевич! Как же так, объясните? Вы беспартийным товарищам нашей квартиры пример подавать должны, а вы? Что вы себе позволяете? (пауза, Волошенюк молчит, тупо уставившись в пол)
Ладно, не отвечайте, если не желаете! Но перед партией вам ответить придётся! Предлагаю написать письмо в партком московского отделения Союза Художников, самому Петрову! Пусть там они с товарищем Волошенюком разберутся... (толпа соседей встречает предложение глухим одобрительным гулом).
Волошенюк: (взволнованно) Умоляю вас, только не это! Давайте я новый график выноса помойного ведра нарисую и кухню две недели подряд убирать буду, только в партком писать не надо! Прошу вас, товарищи!
Зинаида Ефимовна: Нет, мы вам уже неоднократно ваши выходки прощали, когда гости у вас пьяные дебоши устраивали, людям спать до утра не давали. Но в этот раз наказание будет строгим, чтобы в другой раз неповадно было. Теперь вам отдельную квартиру нескоро дадут, вы сперва в коммунальной жить научитесь.
А новый график вам всё равно писать придётся - это ведь ваша общественная нагрузка... Согласны товарищи? Прошу поднять руки, кто за? (все поднимают руки).
Соседи медленно расходятся, одна за другой гаснут кухонные лампочки. Волошенюк остаётся растерянно стоять посреди кухни один. В правой части сцены иеромонах Агапит звучно захлопывает толстый том трудов отца Павла Флоренского, откладывает в сторону и вожделенно достаёт из-под подушки глянцевый порнографический журнал. Раскрывает. Занавес.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
СЦЕНА 1
Занавес поднимается. В правой части сцены возлежащий на кровати иеромонах Агапит устало отбрасывает носок в зрительный зал. Автор спит в своём кресле-качалке. Ивор Стодольский, обложенный книгами по философии, делает заметки в своём компьютере-ноутбуке. В кухне художника Волошенюка гости - две питерские поэтессы и три московских интеллектуала - Рудаков, Уточкин и Кицман.
Кицман: Совершенно потрясающая поэзия! Я прочёл весь сборник залпом, одним глотком, словно стакан водки выпил. Эстетически опьянел. Два дня нахожусь под неизгладимым впечатлением. Многие строки из головы не выходят, даже во сне про себя повторяю. Невероятно!
Рудаков: А название-то какое удачное!
Уточкин: Только такое у нас ни за что не напечатать. За границу переправить надо бы! Иосифу Бродскому, он оценит и издателя приличного найдёт. Вы, Лариса, талант свой в землю не зарывайте! Сердцем чувствую, будущее русской поэзии за вами!
Марина Колдобская: (завистливо) Подумаешь, и я бы такое написать смогла, даже ещё похлеще. А название? Что это вообще за название - "Стихня"? Ха! Да каково название, такова и лирика...
Волошенюк: Нет, название мощное! "Стихня" - это сильно звучит! Особенно в устах женщины. Я этот сборник непременно иллюстрировать буду. Вот, например, стихотворение "Пиздом". Оно мне очень понравилось. Образы в нём яркие, объёмные...
Лариса Скобкина: (как бы оправдываясь) Это я о Доме Писателей в Коктебеле написала, его сокращённо "пиздомом" называют, "пиздом" - то есть писательский дом. А его обитатели это - "жопис" - жёны писателей, "допис" - дочери писателей и "мудопис" - мужья дочерей писателей.
Кицман: Лариса, прочтите!
Лариса Скобкина: (томно закатывая глаза)
ПИЗДОМ
Жопис, допис и мудопис
На рассвете подымались,
Жопис, допис и мудопис
Шли в столовую на завтрак.
Жопис, допис и мудопис
Выпивали чашку кофе,
Жопис, допис и мудопис
Говорили о Европе.
Говорили о погоде,
Говорили о России,
О несвежем бутерброде,
О пришествии Мессии...
Говорили, пили кофе,
Шли на пляж купаться в море,
Жопис, допис и мудопис
Из пиздома в полном сборе.
А к обеду возвращались,
Снова пили чай и кофе,
Жопис, допис и мудопис
Говорили о Европе...
Говорили о погоде,
Говорили о России,
О несвежем бутерброде,
О пришествии Мессии...
Говорили, пили кофе,
Шли поспать и вновь на море
Жопис, допис и мудопис
Из пиздома в полном сборе.
Кицман: Браво! Брависсимо! (Все, кроме Колдобской, дружно аплодируют. Рудаков в восторге исступлённо стучит головой по столу).
Уточкин: (надрываясь от хохота) Ой, не могу, я сейчас описаюсь... ой... ой... держите меня... держите...
Кицман: Спасибо вам, Лариса, преогромнейшее! Порадовали вы нас... (покручивая усы, заговорщицки берёт поэтессу под локоток и отводит в сторону)
А не хотите ли вы со мной сегодня вечером по Москве-реке на теплоходе покататься? На "Ласточке"? Там ресторан хороший, кухня грузинская, шампанское...
Волошенюк: Лариса, вы Кицмана не слушайте. Развратник он, бабник, - соблазнит вас, наобещает всего с три короба, а затем переспит да бросит, или ещё того хуже - в карты дружкам своим Уточкину и Рудакову проиграет. Что ж вам потом из-за этого стреляться?
Кицман: (обиженно) Чья бы корова мычала...
Волошенюк: У нас с Ларисой творческий союз. Ты, Кицман, лучше бы к Колдобской пристал. Видишь, она уже напилась с горя. Пока Лариса стихи читала, она втихаря почти всю бутылку коньяка выдула.
Давай, бери её, утешай, на пароходе катай, а Ларису не тронь, это я ей, между прочим, этот сборник написать посоветовал... (грозно шипя Кицману в ухо) Моя добыча, ты понял?
Марина Колдобская: (пьяно икая и заикаясь) Я - Марина Кол-доб-доб-доб-ёб-доб-ская! Это я - самая лучшая поэтесса! Я, а не она! Я, я, я...
Да не пошли бы вы все на хуй, козлы, вместе со "ситхнёй" и с этой вашей ёбаной Скобкиной... Насрать я на вас хотела! Говно! И ты, Волошенюк, тоже говно, причём самое что ни на есть гнусное, вонючее собачье дерьмо! Говнюк, неудачник, засранец...
Волошенюк: Ты посмотри, как нажралась! Давай, Кицман, забирай её поскорей отсюда к чёртовой бабушке, и чтобы ноги её у меня больше не было! Пусть катится к себе в Ленинград!
Иди вон отсюда, гадина! (вытаскивает упирающуюся Колдобскую из-за стола и выталкивает её из кухни. Кицман молча удаляется следом).
Лариса Скобкина: (сквозь слёзы) А я всегда считала её своей лучшей подругой! Боже мой, как я ошиблась! Какое подлое свинство! Какая чёрная неблагодарность!
Уточкин: Вот, оказывается, что зависть с человеком сотворить может! Да, уж...
Рудаков: Неловко как-то вышло, неудобно.
Уточкин: Не расстраивайтесь, Лариса.
Волошенюк: Ну, вот! Всегда так бывает, придёт какая-нибудь дрянь, настроение испортит, в душу тебе наплюёт. Как это по-русски...
Рудаков: А я, господа, в Израиль эмигрировать решил... Нечего мне здесь делать.
Уточкин: Неужели ты, Сашка, еврей? Вот бы ни за что не подумал!
Рудаков: Нет, я не еврей, это жена у меня еврейка, наполовину...
Уточкин: Чем же ты там заниматься будешь?
Рудаков: Искусством. А если здесь лучшие времена настанут, обратно вернусь. Пока что мне тут ловить нечего. Я это уже для себя твёрдо решил, окончательно.
Волошенюк: Все уезжают. Кто женился, кого обидели, а кто просто здесь задыхается, развиваться не может.
Но я остаюсь, есть у меня в жизни одна сверхзадача - добиться, чтобы мне квартиру от Союза Художников дали, отдельную, с кухней...
Пока квартиру не дадут - ни за что не поеду, а если дадут - так тем более.
Лариса Скобкина: Семён, нам ещё поговорить надо. Может быть, вы меня до мастерской проводите, а то я одна возвращаться боюсь - поздно...
Все собираются и расходятся. Щёлкает выключатель, гаснет лампочка Волошенюка.
СЦЕНА 2
В кухне темно. Где-то в глубине квартиры раздаётся телефонный звонок. Долгое время к телефону никто не подходит. Затем слышится голос соседки - "Алё, слушаю вас? Вам кого? Сейчас позову"
Громко кричит - "Семён Андреевич! Телефон". Голос Волошенюка - "Да, да, конечно, пожалуйста, в любое время, жду вас, запишите адрес, в дверь звоните три раза, квартира коммунальная...".
Зажигается лампочка. Появляется взбудораженный Волошенюк. Несколько раз обходит вокруг стола. Садится на стул и снова встаёт. Ходит, выпивает стакан воды. Снова садится.
Волошенюк: Вот это да! Вот это сюрприз! Немецкий журналист, корреспондент еженедельника "Штерн"! Хочет взять у меня интервью! Причём прямо сегодня! Утверждает, что прочитал обо мне в каком-то парижском журнале.
Значит, не обманул Гройс, как обещал, так всё и сделал. Кажется, я знаменит! Я знаменит! Неужели, свершилось?
Они приедут уже через час - корреспондент с фотографом, и ещё какой-то куратор, будут делать экстренный репортаж о современном русском искусстве. Где же мне их принять? На кухне? На кухне... (уходит).
СЦЕНА 3
Волошенюк появляется в обществе двух мужчин и одной женщины заграничного вида. Женщина увешана фотокамерами. Иностранные гости с интересом оглядываются по сторонам.
Женщина-фотограф делает несколько снимков, сверкают отблески вспышек. Волошенюк растерян, и не знает, что предпринять.
Немецкий журналист: Так значит, это и есть та самая кухня, а вы тот самый Волошенюк?
Волошенюк: (не зная, что сказать, довольно кивает).
Немецкий журналист: Тогда давайте знакомиться. Меня зовут Кристиан Шулер. А это мои коллеги - фотокорреспондент журнала "Штерн" Барбара Шурц и куратор "Документы" в Касселе - Вольфганг Шторх.
Волошенюк: (испуганно) Какие ещё документы?
Немецкий журналист: "Документа" - это название международной выставки современного искусства в немецком городе Касселе, которая документирует всё самое новое и прогрессивное, что происходит в художественном мире, поэтому её и назвали "Документа".
Волошенюк: Ага, теперь мне всё ясно. А чего ему от меня нужно?
Немецкий журналист: Он, к сожалению, по-русски ни слова не понимает, поэтому я буду переводить. Объясню в двух словах - он хочет, чтобы вы сделали в Касселе концептуальную инсталляцию. Вы будете первым участником "Документы" из России. Не могли бы вы выставить там советскую коммунальную кухню?
Волошенюк: (растерянно) В принципе мог бы, но что скажут соседи?
Немецкий журналист: Видите ли, это не обязательно должна быть именно эта кухня, вы можете собрать какие-нибудь аутентичные предметы кухонного интерьера где-нибудь на помойке или на свалке, а мы их доставим в Германию и там установим. Согласны? Все расходы дирекция выставки берёт на себя. Вас тоже непременно в Германию пригласят, гонорар за участие заплатят.
Волошенюк: А дорога, а проживание?
Немецкий журналист: Не беспокойтесь - для вас это ничего стоить не будет. Ни единой копейки, совершенно никаких затрат.
Волошенюк: Ладно, скажите ему, что я согласен.
Немецкий журналист: (обращаясь к куратору) Er ist einverstanden!
Куратор: Wunderbar! Ausgezeichnet! Sagen Sie ihm, daß es mich glЭcklich macht!
Немецкий журналист: (Волошенюку) Он попросил сказать, что он очень рад вашему согласию...
Волошенюк: Вот и отлично! (протягивает куратору руку, и они обмениваются крепким рукопожатием. Женщина-фотограф несколько раз щёлкает затвором камеры, запечатлевая важный исторический момент).
Немецкий журналист: До появления статьи Гройса на Западе думали, что в России ничего интересного не происходит. Но, слава Богу, оказалось, что это не совсем так. Скажите, есть ли в Москве, на ваш взгляд, ещё какие-нибудь интересные художники?
Волошенюк: Кое-кто есть, собираются у меня здесь на кухне или в мастерской, об искусстве беседуют, философские вопросы обсуждают, стихи читают.
Немецкий журналист: Если вы не возражаете, мы хотели бы сделать несколько тематических снимков, чтобы вы нам попозировали - можно с какими-нибудь кастрюлями или вилками в руках - возле плиты, за столом, с помойным ведром в руке...
Волошенюк: Всегда пожалуйста! (берёт в руки красую кастрюлю и поварёшку, принимает различные позы, корчит рожи. Женщина-фотограф носится вокруг снимая со всех сторон, меняет в фотоаппарате плёнки, поправляет Волошенюку волосы, показывает, как ему лучше стать или сесть. Наконец фотосейшен закончен, и он изнеможённо опускается на стул, тяжело дышит).
Немецкий журналист: Кстати, скажите, какой смысл вы вложили в график выноса помойного ведра?
Волошенюк: Никакого.
Немецкий журналист: Как это так - никакого? Что же тогда вы в него вложили?
Волошенюк: (патетически) Душу!
СЦЕНА 4
Иностранные гости, довольно переговариваясь между собой по-немецки, удаляются. Волошенюк остаётся сам. Сначала он сидит неподвижно, уставившись в одну точку, затем начинает говорить.
Волошенюк: Таракан...
Ещё один... Муха на лампочку села... Часы тикают. Всё, вроде бы, как всегда, но только вроде бы. Что-то переменилось. Мир стал другим. Я стал другим. Как они ловили каждое моё слово!
Идиоты, неужели им невдомёк, что это всё просто выдумка Гройса, странная шутка, блеф, что я не великий концептуалист? Хотя... (бодро вскакивает на стол)
Почему бы и нет! Да - я концептуалист! Я - русский гений! Я самый, самый, самый... (принимается плясать на столе, срывая с себя одежду и расшвыривая ногами во все стороны посуду)
Дураки! Кретины! Смотрите на меня! Ведь король-то голый! Да, голый! Смотрите на меня! Ха-ха-ха... Однако теперь никто об этом не решится сказать! Опа, опа... (подпрыгивает, выделывая коленца)
На шум появляется соседка, и, увидев на столе голого Волошенюка, падает в обморок.
СЦЕНА 5
Сидя за столом на кухне, закуривает сигарету. Вздыхает. Глубоко затягивается. Ещё раз вздыхает.
Волошенюк: Эх, что-то раскурился я! Бросать надо, здоровье беречь. Годы идут, концептуалистов всё больше и больше становится, я по заграницам разъездился, известным стал, но на кухню, на эту, по-прежнему каждый раз возвращаюсь. А в ней ничего не изменяется, и квартиру мне новую не дают. После того как соседи письмо в партком написали, ситуация совсем безнадёжной стала... эх...
Теперь перестройка, гласность, свободы разные, делай - что пожелаешь, или почти что пожелаешь. Вот новый концептуалист-акционист объявился - некий Москвалевич! Активный, молодой, утверждает, что у Рудакова в Израиле учился. Сам он родом из Казахстана, эмигрировал, познакомился с Рудаковым, а тот уж его на современном искусстве поднатаскал. Сделал из него человека-собаку, по выставкам на цепи водил, на публику травил, но в Израиле народ консервативный, высокого искусства не понимает. Страна религиозная, неспокойно там, нестабильно. Славы там не добиться. Поэтому Москвалевич сюда и приехал. Со мною встретиться желает. Ну, что ж, посмотрим, каков он! Придёт сегодня с Кицманом в гости.
Господи, как всё меняется - все как-то устроились, раскрутились. Хвостопадов теперь художественный журнал издаёт, Кицман фильмы экспериментальные снимает, Лариса Скобкина куратором питерского "Манежа" заделалась, Марина Колдобская в отдел новейших течений Русского Музея устроилась...
Надо же, что вообще такой отдел создать додумались! Только один Уточкин непонятно куда подевался... (два звонка в дверь) Нет, не ко мне - к Зинаиде Ефимовне...
Из-за сцены раздаётся возмущённый вопль соседки.
Зинаида Ефимовна: Семён Андреевич! Какая наглость! Снова мне вашим гостям открывать пришлось! Сколько же это продолжаться будет! Прислугу нашли! До трёх считать не умеют! Я старый больной человек, а мне к двери всякий раз бегать приходится. Совести у вас нет!
В кухню виновато заглядывает Кицман. За его спиной стоит улыбающийся Москвалевич.
Волошенюк: (раздражённо) Ты что, на самом деле считать разучился? Сколько раз повторять - три звонка!!!
Кицман: Перформенс... Ты, Семён, извини, это мне Москвалевич третий раз позвонить не дал. Я ему говорю - "дурак, соседка выйдет, орать будет, вони не оберёшься...", а он меня за руки держит и как последний придурок смеётся. Акционист чёртов...
Волошенюк: Наслышан.
Москвалевич: Здравствуйте.
Волошенюк: Проходите.
Москвалевич: Спасибо. Привет вам от Рудакова!
Волошенюк: Ну, как он там?
Москвалевич: Ничего, только скучает очень.
Волошенюк: Обратно не собирается?
Москвалевич: Может быть.
Волошенюк: А вы чем в Москве заниматься будете?
Москвалевич: Искусством.
Волошенюк: Концептуальным?
Москвалевич: Да. Я новый семантический знак изобрёл.
Волошенюк: Какой?
Москвалевич: Сейчас покажу! (достаёт из кармана баллончик с зелёной аэрозольной краской и, прежде чем ему успевают помешать, рисует на стене кухни огромный знак американского доллара).
Волошенюк: (разъярённо) Псих! Ненормальный! Теперь же меня соседи съедят! (хватается за голову) Кицман, вечно ты ко мне каких-то уродов приводишь!
Кицман: Так что мне его - увести?
Волошенюк: Пожалуйста, сделай милость.
Кицман: (Москвалевичу) Пойдём!
Москвалевич: Вы обо мне ещё услышите!
Волошенюк: (тщетно пытаясь стереть полотенцем со стены графити Москвалевича) Во, гад! Всю стену испоганил! Только этого мне ещё не хватало!
СЦЕНА 6
Появляются рабочие. Знак доллара на стене закрашивают белой краской. Выносят старую кухонную мебель, устанавливают новую современную. Волошенюк расхаживает по кухне в махровом халате, даёт ценные указания, придирчиво всё осматривает. Когда рабочие уходят, останавливается, по-хозяйски упирая руки в бока.
Волошенюк: Победа! Мне дали квартиру! Добился таки своего. Пошёл к Петрову в очередной раз просить, а он мне и говорит - "Всем нам, Семён Андреевич, чего-нибудь не хватает. Вам квартиры, а мне сущей мелочи - видеомагнитофона, внуки требуют, мультики им смотреть надо, по телевизору сейчас одну политику показывают - заседания Верховного Совета, демонстрации, митинги, а им это, сами понимаете, не интересно, им "Ну, погоди!" подавай, или "Карлсона", или "Чебурашку". С видеомагнитофоном хорошо - кассету вставил и мультфильмы в любое время смотреть можно. Так что, не обессудьте, ничем я вам помочь не смогу" Так прямо и сказал.
И я его намёк понял, привёз ему из-за границы видеомагнитофон "Sony". Он отнекивался, правда, недолго, взял. А через неделю вызывает меня Топоров. Какая-то бумага у него на столе лежит. Сам улыбается - "С вас, Семён Андреевич, бутылка. Квартиру вам профком выделил. Товарищ Петров ваше ходатайство подписал. Тут уж ничего не поделать. Что подписано Петровым, не вырубишь Топоровым! Вот вам ордер".
Всё, закончилась моя эпопея, теперь можно расслабиться и жизнью понаслаждаться. Нет теперь у меня никаких соседей, и в дверь звонить можно сколько угодно, и помойное ведро когда угодно выносить, и на столе голым плясать, и гостей принимать... (звонок в дверь) А вот и первые гости! (уходит и возвращается в сопровождении Хвостопадова)
Хвостопадов: Семён Андреевич! Вы новость-то последнюю слышали? (манера общения Хвостопадова заметно изменилась, если раньше он обращался к Волошенюку на "ты" и только по имени, то теперь уважительно говорит "вы" и "Семён Андреевич")
Волошенюк: Надеюсь, вы не о политике? Наскучила мне вся эта их возня - демократия, реформы, плюрализм ... Я за этим давно уже следить перестал.
Хвостопадов: Да нет же, я совсем о другом, я - о Москвалевиче!
Волошенюк: О Москвалевиче? И что же он? Что-нибудь натворил?
Хвостопадов: В Амстердаме в музее современного искусства на "Белом квадрате" Малевича знак доллара нарисовал! Аэрозолью... Когда его полиция арестовывала, сопротивлялся, кричал - "Московское искусство - самое современное! Знак доллара - это важный семантический знак нашей эпохи! Я - русский художник Москвалевич!"
Волошенюк: Так что же с ним теперь будет?
Хвостопадов: Пока что в тюрьме сидит. Но шуму много. Голландские художники-радикалы требуют его немедленного и безоговорочного освобождения. Газеты об этом инциденте вовсю пишут. В общем, прогремел таки Москвалевич на весь цивилизованный мир, прославился! Теперь вам конкуренция будет, потеснит он вас с вашими кухнями.
Волошенюк: Не волнуйтесь, Виктор, не будет мне никакой такой конкуренции. Конечно, это его звёздный час, но я этого типчика знаю, он и у меня в кухне однажды знак доллара изображал. На большее у него фантазии не хватает. И никогда не хватит. Попомните моё слово.
Так что, он мне не конкурент. Поговорят, посудачат о нём, да и забудут. Голландские реставраторы "Белый квадрат" Малевича от каракулей Москвалевича очистят. А мои кухни уже почти во всех музеях мира стоят, и стоять будут, ведь музейные экспонаты, как вы знаете, не списывают.
Хвостопадов: Ваша правда, Семён Андреевич! Только я в своём художественном журнале эту историю всё равно подробно освещать буду, это мой редакторский долг.
Кстати, а вы знаете, как его арестовывали? Сначала акцию его никто не заметил, никто никакого внимания не обратил. Тогда он смотрителя позвал, и сам во всём признался. Потребовал, чтобы полицию вызвали...
Терпеливо часа два ждал, пока те приедут, а они не спешили - не убийство ведь и не ограбление. Зато потом вдруг сопротивление оказывать стал, рубаху на себе рвал, заранее заготовленные лозунги выкрикивал. Перформенс да и только!
А у вас здесь уютно! И мебель новая, импортная...
Волошенюк: Обживаюсь... вот...
СЦЕНА 7
На новой кухне сидят Волошенюк и Борис Гройс. Перед ними на столе стаканы, бутылка водки и трёхлитровая банка с солёными огурцами. На плите - кастрюля, в которой что-то готовится. Волошенюк периодически подходит к ней, заглядывает внутрь, пробует на вкус, помешивает, добавляет соль и специи.
Волошенюк: Вот опять мы у меня на кухне сидим, как когда-то много лет тому назад! Тогда всё казалось несбыточной мечтой, сном... мне, по крайней мере. И кухня теперь уже не та, да и я не тот. Достиг, добился, чего хотел.
Кухни мои теперь музеи по твёрдой цене в миллион долларов покупают. Мне же они практически даром достаются. Я уже сам давно по помойкам не рыскаю, всё на поток поставил. Фирма, которая итальянскую кухонную мебель устанавливает, мне старые совдеповские интерьеры в мастерскую свозит. Причём совершенно бесплатно, сами же они за это со своих клиентов деньги берут.
Выходит - всем выгодно, а мне выгодней всех! Куда деньги девать - не знаю, чего хотеть - тоже. Вроде бы, на первый взгляд, всё хорошо, но чего-то мне всё-таки не хватает. Никак не пойму - чего? Может, ты мне, Боря, подскажешь?
Борис Гройс: Я, как философ, ответ, конечно же, знаю, но не уверен, стоит ли мне тебе его говорить. Обидеть боюсь или расстроить.
Волошенюк: Да чего уж там, говори, режь правду-матку! Мы с тобою друзья, соратники, небось, не обижусь. Чего уж там, давай!
Борис Гройс: Кажется мне, Сеня, что тебе твоей старой кухни не хватает, коммунальной, с соседями, со склоками, передрягами, скандалами...
Привык ты, а теперь ностальгируешь, скучаешь, места себе найти не можешь.
Волошенюк: (обрадовано) Боря, ты прав! Как всегда прав! И как же точно это у тебя получилось - причину моего душевного дискомфорта определить. Да, верно, не хватает мне моей старой коммунальной кухни, с соседями. Теперь даже в щи поссать некому... (тяжело вздыхает)
Эх... разве что себе самому? (лицо Волошенюка озаряется, он вскакивает, пододвигает к плите стул, становится на него и, открыв крышку, со смехом писает в кастрюлю)
Борис Гройс: (сначала смотрит на него ошеломлённо, затем совершенно серьёзно в свою очередь встаёт и пододвигает к плите стул) Сеня, какой концептуальный ход! (влезает на стул, расстёгивает штаны, и они вместе писают в кастрюлю)
ЭПИЛОГ
Галерея "Арт-фабрик" в правой части сцены. Иеромонах Агапит по-прежнему возлежит на кровати. Автор и Ивор Стодольский продолжают прерванный разговор.
Ивор Стодольский: И это всё?
Автор: Пожалуй, всё. А что бы ты хотел услышать ещё? Какие-нибудь выводы, умозаключения, мораль? (делает паузу) Ладно, дай мне секунду подумать...
Видишь ли, московские концептуалисты, подобно художнику Волошенюку, продающему на Запад свои кухни, в то время, когда в России вовсю продают финские, немецкие, датские, шведские, итальянские, не смогли найти новый художественный ход и продолжают по-прежнему уныло насиловать труп советского времени, хотя и с меньшим успехом, чем это делает Волошенюк.
Но они уже заняли определённые позиции в сферах искусства, став новыми конформистами и препятствуя продвижению чего-нибудь нового. У них в руках рычаги контроля современного русского искусства, посты в министерстве культуры, в музеях, свои субвенционируемые государством, заграничными фондами и частными спонсорами галереи, интернетные сайты, пресса и т.д. и т. п.
Это - замкнутая душная клика, продолжающая духовно мастурбировать на Фрейда, Юнга, французских экзистенциалистов и китайскую классическую философию. На Западе это уже давно в прошлом. Это ненужно. Это скучно и неинтересно. Это - пошло! Вот это всё я и назвал бы пошлостью...
Ивор Стодольский: (молчит)
Иеромонах Агапит достаёт из-под кровати несколько грязных носков и порнографический журнал. Придирчиво обнюхивает каждый носок и, оставшись неудовлетворённым своей "медгерменевтической" инспекцией, брезгливо сморкается в последний из них. Затем с отвращением отбрасывает их на пол вместе с порнографическим журналом.