Из них получаются самые яркие камни: тёмно-зелёные, как мёртвая бирюза, кровавые, как красная яшма, невзрачно-жёлтые, как почечные камни. Бывают исключения: Педро Алонсо Лопес стал гематитом, таким, с металлическим отливом, а доктор Гарольд Шипман теперь больше всего похож на змеевик.
Что же вы? Не знаете, кто это такие? В том-то и дело!
Я вот до сих пор не знаю, кто я, санитар столетия своего или страж, лишь знаю, что могу обращать память о людях в камни и что мне нравятся серийные убийцы. Я их коллекционирую.
Иногда заблудившийся сквозняк шепчет, что двадцатый век- моя палитра, но я отмахиваюсь, пока хватает сил. Знаете ли вы, что Даниэль Камарго Барбосса, изнасиловавший и убивший ударом мачете больше ста пятидесяти девушек, цветом похож на ржавчину, изъевшую старую водосточную трубу, а Андрей Чикатило - на истлевшую, покрытую плесенью тряпку?Впрочем, что это я, об этих вы тоже ничего не знаете с тех пор, как они заняли места на моём стеллаже, в ряду себе подобных: Педро Родригес Фильо, Гери Риджуэй, Джон Уэйн Гейси... Эти самые крупные. Сначала я ставил их на каминную полку, а когда перестало хватать места, сколотил стеллаж, и с тех пор каждый вечер подхожу к нему, чтобы смахнуть пыль и добавить новый экземпляр.
Ли Харви Освальд, Деннис Нильсен, Джеффри Дамен, Марк Чепчмен - двадцатый век богат на убийц. Ах, да, не все они серийные, впрочем, всё равно: вы уже забыли их, потому что я не хочу, чтобы их помнили. Лучше было бы им вовсе не рождаться на свет, думаю я и ловлю себя на сожалении: мне жаль своей коллекции, мне ведь нравятся серийные убийцы.
Вот, например, Ричард Рамирес, крупный, с фалангу большого пальца, камешек, словно собранный из острых кристаллов грязно-жёлтого цвета. Он врывался в дома Города Ангелов, чтобы рвать, крушить, душить и резать, он не пощадил ни восьмидесятилетнюю старушку, ни девочку девяти лет. Уходя, он рисовал на стене пентаграмму. Думаете, он знал, что это такое? Вряд ли, ему просто нравилось убивать. Так зачем хранить память о нём? С каждым новым экземпляром на моём стеллаже двадцатый век становится чище, и этим я оправдываю то странное обстоятельство, что мне нравятся серийные убийцы.
Только знаете, что? Их тяжело удерживать здесь. Холст ждёт прикосновения кисти, и, видите ли, я и есть та кисть. Когда-нибудь я не смогу больше терпеть и разотру свои камни в мелкий порошок, смешаю с льняным маслом и получу краски дивных оттенков. Чистый холст дрогнет, когда я коснусь его, изнывая от страсти предвкушения. Рано или поздно с холста глянет лицо века, воплощение его сути. Каким будет это лицо? Мне хотелось бы, чтобы добрым и мудрым.
Иногда это очень жаль, что мне нравятся серийные убийцы.