Вот не надо было ходить в Тот лес. Да я и не пошел бы ни за что, не уйди туда подраненая ланка. Конечно, без Сереги все равно не решился бы. А вдвоем показалось, что сдюжим. Вот и пошли.
Ланка нашлась довольно быстро на поляне с лужей. Лужа, она и есть лужа, темная, с масленистыми пятнами, посредине баба толстая спит - луженица. Разбудишь её, играть начнет, ворочаться, трясти розовыми телесами, бульбы пускать. А то младеня выпустит, такого же толстого, круглоголового. Глаз не видать у него, а в темечке вода плещется. Младень смеется черным ртом, голова болтается на складчатой шее. Луженица то положит его на мягкий живот и ныряет, то притопит и усядется на него. Лужа - это ничего, это не опасно, если не подходить близко, чтобы луженица не дотянулась. А то ухватит скользкими лапами за что попало и на дно утянет. Или швырнет младеня, тот ручонками с когтистыми пальчиками вцепится, до шеи доберется и присосётся намертво, не отодрать. Тогда только бежать опрометью в Деревню, к лекарю, и молиться, чтобы по дороге не всю кровушку младень высмоктал. Лекарь младеня отваром сон-травы омоет, тот и отвалится. Убить - не убьешь его, а через день-другой сам высохнет. А луженица посидит-потоскует одна, да новым младенем обзаведется. От кого - то неведомо.
Ну, мы с Серегой калачи тертые, на лужу - ноль внимания. Горло ланке перерезали, кровь слили и обратно пошли. Серега впереди прёт с волынами и рюкзаками, я сзади гребу с добычей на плечах. Радуемся молча, топаем быстро - темнеет.
А тьма в Том лесу сваливается, как шишка с кедра. Быстро, то есть. Значит, по короткой тропе идти нельзя, потому что она через малиновый домик ведет. А вот малиновый домик ночной порой - это уже опасно, да еще как. Так-то с виду он ничего себе домик, симпатичный. Стены из малинового кирпича сложены, крылечко резное. Крыша треугольная, из трубы дым валит. Только окон нет. А дверь потемну распахивается, и пахнет из неё свежим хлебом и бараниной с чесноком. И кто бы ту дверь открытой не увидел, ни за что мимо не пройдет. Ходят слухи, что стоит на пороге той двери кто-то любимый, самый в твоей жизни важный, и манит, и плачет. Но сам я того не видел, а если бы видел, не сидел бы здесь сейчас. Потому что возврата из домика того нет ни живым, ни мертвым. Болтают еще люди, что никакого домика на самом деле там и нет вовсе, а есть горушка и нора в ней - паучье логово. И живет в той норе паучиха с детенышами. Вход в логово паутиной выстелен, а по ночам из него лапы огромные торчат - ждет паучиха. Кто к ней в норку полезет, того она детям и скормит. Только это уж и вовсе байка - кто её, паучиху ту, видел?
В общем, двинули мы в обход тем же порядком: Серега дорогу выбирает, я ланку несу. Идём быстро, не шумим, по сторонам не глазеем. Опасное место Тот лес, особенно ночью. Но красивое. Одни светляки размером с ладонь чего стоят! А гнилые цветы? А танцующий зомби? Да мало ли еще чего! Ну, да мы оба в Деревне выросли, нас красотами теми не приманишь. Кабы не жаль подранка бросать - и по свету ни за что бы в Тот лес не сунулись. И не надо было, да что уж теперь.
В общем, пот мне тогда в глаза попал. Остановился я, ланку с плеч скинул, утерся.
- Серый, - говорю, - помоги закинуть.
Глядь, а Серёги впереди нет. И не мог он никуда деться - не дурак, чтобы с тропы сходить. Присмотрелся я повнимательней, сквозь особый прищур - так и есть, посреди тропинки пятно светится. Значит, в блуждающую пасть Серега провалился. То беда, когда один идешь, потому как самому ни за что из пасти той не выбраться. Не, ну если кто руку подаст, тогда ничего, можно. Только ждать прохожего недосуг - никто не знает, когда та пасть дальше поблудит.
Ну, иду я к тому пятну светящемуся, а сам крою на чем свет стоит и пасть, и лес Тот, чтоб ему дотла выгореть, и ланку, добычу нашу злосчастную. Так и есть - посреди тропы как губы развалило, между ними яма светится, и Серега в яме той торчит, как царь на именинах.
- Давай поклажу, - говорю.
Серега мне первым делом волыны суёт - волына для охотника дороже всего. Потом хабар наш. Принимаю, на тропу все рядком складываю.
И вдруг - как ожгло меня чем! Таньку Серегину вспомнил - как сама перед глазами крутится. Какая она гладкая, веселая да здоровая - трех пацанов родила, и хоть бы хны. И глаза у неё ярче ведьминого огня, и губы сладкие, небось. Стою я, как оглушенный, смотрю на Серёгу, и не вижу.
- Эй, ты чего? - Серёга говорит. - Давай руку-то!
А я пошевелиться не могу. И так мне той Таньки хочется, как воды в летний зной не хотелось. Повернулся я, уши руками зажал и побежал прочь. Как сквозь лес пробежал, как до дому добрался, как на кровать повалился в чем был - ничего не помню.
Утром проснулся - понять не могу, как это я дома, вроде шли же с Серёгой. На крыльцо вышел, закурил - не помню. Вспомнил, когда за водой пошёл и над колодцем нагнулся. Как заглянул в него, увидел воду черную и все разом вспомнил: и лицо Серёгино, и мысли свои грязные, и как бежал опрометью. Вылил я ведро воды на голову и пошёл в Тот лес - Серегу вызволять да прощения просить, в ноги падать. Только поздно пришел - волыны нашел, и рюкзаки лежат, где сложил, а блуждающей пасти как не бывало. Ублудила, паскуда, три кола в её гнилую глотку. И от ланки нашей только косточки остались, рыжей шкуркой обтянутые - лисьей трухе тоже питаться чем-то надо.
Забрал я тогда манатки свои и вернулся в Деревню. Вытряхнул бабки из тайника, пошел в шинок и запил по-чёрному. Тем временем люди Серёгины вещи нашли и поняли, что Тот лес ещё одну душу забрал. Про мою вину не узнал никто. Жалели меня люди, не трогали, мол, по другу Петро убивается.
Пропил я все, что было, кроме дома и волыны. Хотел было и волыну пропить, да шинкарь не взял.
- Хорош, - говорит, - Петро, куда ты без ружьишка-та? Чем жить будешь?
Пошёл я домой, открыл банку огурцов, сижу, рассол пью и думаю, как бы мне себя порешить, чтобы Тот лес в зомбаки или упырники не забрал. И тут слышу, стучит кто-то.
- Заходь, - кричу, - кто там?
А это Танька. Прошла молча, села напротив, смотрит. Глаза у неё белые, страшные, на шее повязка. Поранилась, что-ли где, думаю.
- Я, - говорит, - Петро, вчерась в Тот лес ходила. И Серёгу там видела. Он теперь упырником стал, не помнит ничего, пока кровью не напоишь. В общем, поговорили мы с ним. Он тебя не винит, Тот лес, говорит, виноват. Просил передать, что друг ты ему навсегда, как был, так и остался. И просит, чтобы ты нас с пацанами не бросал. И чтобы не беспокоили его больше, просит, больно это ему...
Сказала, и заплакала. Без слез, как собака. И тут понял я, что должен Серёге, крепко должен. И Таньке должен, и мальцам их по гроб жизни обязан. И что тварь я последняя, хуже зомбака, если не буду теперь пацанов Серёгиных кормить и Таньку, любовь мою горькую, до смерти на руках носить. И следить, чтобы в Тот лес не бегала упырника кормить, себя и Серёгу смертной мукой мучить. И еще понял я, что сделать должен, чтобы в живых остаться смочь.
- Иди, - говорю, - домой, Танечка, я завтра приду. Там и решим, как мы с тобой дальше жить будем.
Ушла Танька. А я достал инструменты, тиски приладил. До утра точил-вытачивал, утром огонь в очаге развел и бросил в него поделку свою. Подождал, пока раскалится докрасна, вынул щипцами и сам, своими руками выжег на своем лбу слово: "ПРЕДАТЕЛЬ".