Аннотация: 5-е место Cosa-Nostra 4. Арбитры - Сергей и Марина Дяченко. Опубликован в сборнике "Там, где небо сходится с землей...", январь 2009 (Adventurer/Искатель) и в "Реальности фантастики" N 11, 2010.
Епископ Доминико Тусколо стоял напротив меня на коленях, и я видел, что он даже не попытается спастись. Все правильно - что мог поделать со мной простой человек, если даже крест давно бессилен против вампира?
Черты изможденного лица епископа не были ни возвышенными, ни одухотворенными. Истощенный, измученный отец Доминико настолько не походил на святого, что у меня даже закралось сомнение - а того ли я выбрал? Впрочем, отступать я не собирался. Я так долго искал этой крови, что уйти, не попробовав, просто не мог.
Аккуратно вонзив зубы в горло беспомощного клирика, я сделал первый глоток - медленный, неторопливый. О, да, такого вкуса я еще не встречал! Эта кровь отдавала печеными яблоками эликсиров аббатства Зальцбурга, розмарином и смородиной ликера-траппистина и еще немного - сладким красным виноградом напитков Божоле и Анжу. Совершенство. Почти...
Я с наслаждением смаковал кровь - и тут епископ засмеялся. Негромко, не вырываясь у меня из рук, но с таким искренним облегчением, что я вздрогнул от неожиданности...
* * *
Славное было время - канун тысячного года. Раздольное. Разгульное. Мы тогда знатно расплодились: дни были сытными, а люди - испуганными и беззащитными. Потому как те, кто должен был ограждать их от нежити, занимались совсем иными делами.
Люди ждали конца света - перевернутое число зверя уходящего года и три нуля наступающего года нового тысячелетия страшно смущали их умы.
Винить их за то не стоит - в мире такое творилось, что волей-неволей сам о конце света задумаешься. Судите сами: голод с нищетой косили всех без разбору, свирепствовали страшные болезни, процветало людоедство, пьянствовали и прелюбодействовали аббаты, грабили деревни рыцари, продавали церковную утварь и черепицу с церковных зданий клирики. В девяносто втором погиб в битве Конан Первый Рейнский, в девяносто третьем - Конрад Бургундский. В девяносто четвертом на трон взошел четырнадцатилетний сопляк Оттон III, надежа и опора Великой Римкой Империи. В девяносто пятом почили дюки Аквитанский и Баварский. В девяносто шестом преставился Гуго Капет. В девяносто седьмом убили Адальберта, знаменитого епископа Пражского, а уже в девяносто девятом скончалась, как ее называли, последняя святая последнего века Аделаида.
Не забудьте про то, что весной девяносто шестого ушел в мир иной тридцатипятилетний папа Иоанн XV. Впрочем, ему-то как раз было пора, он одиннадцать лет правил. Событие в те времена замечательное, ибо за один только десятый век славная католическая церковь сменила больше пап на своем престоле, чем восемнадцатилетний папа Иоанн XII - девственниц в своей постели. Наследник почившего, Григорий V, первый немец на престоле Петра, протянул до февраля девяносто девятого. Три года - не так уж и плохо в сравнении с тремя месяцами, выпавшими Льву V, и тридцатью тремя днями - Бенедикту V. Новый оплот Римской Католической накануне ожидаемого второго пришествия тоже оказался неплох - о Сильвестре II, первом папе-французе, в народе ходили слухи, что, еще будучи Гербертом Корильякским, у арабов в Марокко он изучал магию и знался с дьяволом, и, став главным понтификом, продолжал колдовать по звездам. Добавьте к этому бродящих по Европе аж двоих лже-пап, Бонифация VII и Иоанна XVI. Еще раз оглядите картину испытаний и бедствий, постигших народы, грязь и разврат, в которых погрязла святая церковь - и конец света покажется вполне закономерным.
Благородный люд рванул в Рим, замаливать грехи. Прочие бежали куда глаза глядят - семьями покидали города, целыми деревнями хоронились в лесах. Думали в непроходимой чаще пересидеть грядущий Страшный Суд.
Наивные, глупые люди! Смерть в лесах настигала только вернее. Одно дело, когда крестьяне запирались по избам и церквям и держали наготове осиновые колья, какую-никакую, а всё ж таки управу на нас. Другое дело - в глуши; тут люди становились беспомощнее овечьего стада. Волколаки и стригои, альпы и бруксы, суккубы и инкубы, уборы и мули - вся наша братия провала на славу. И я, Бертольд Лотарингский, среди них.
Только, в отличие от собратьев, меня не радовало, когда завороженный человечишко послушно подставлял горло. С тем же успехом можно сосать кровь из животных - разница небольшая. Мне же хотелось большего. Хотелось сопротивления, вызова, борьбы. Или хотя бы яркого вкуса: хотя мои собратья пили все подряд, сам я был довольно привередлив - кровь каждого человека ощущалась совершенно по-разному у меня на губах.
О, вкус крови! Сколько в нем многообразия, сколько оттенков!
Вкус зависит не только от возраста и здоровья человека, но и от его душевного состояния. Бурлящие страсти для крови - то же самое, что приправа для мяса. Каждая новая эмоция - словно новая специя - как не попробовать? И я с энтузиазмом занимался дегустацией.
Не все собратья меня понимали. Те, что постарше, говорили, что я молод и глуп, что я не познал тяжкие времена раннего христианства, когда на нас еще действовали кресты и потому просто схожу с ума от нынешнего обилия крови. Что моя лихая удаль и бесшабашность еще сыграют со мной злую шутку. Что привольные времена не вечны, и настанет день, когда мне станет не до вкуса - лишь бы была хоть кровь - какая угодно. Любая.
Я лишь смеялся в ответ.
Угадать верный момент, подобраться на поле брани, пройти незамеченным в неприступную крепость или под своды собора, выпить, не заворожив, ощутив в полной мере все оттенки вкуса - да, такой вызов привлекал меня. Вызов и, конечно, кровь.
Кровь новорожденного младенца безвкусна, как вода, тогда как кровь его безутешной матери приобретает оттенок ячменного пива, напитка, как известно, бесполезного, раз даже монахам разрешено пить его без ограничений. Кровь только что родившей женщины напоминает греческий мускатный ликер, и смаковать ее довольно приятно.
Кровь мужчины похожа на вино-бастард, то есть вино разбавленное. Но любой душевный всплеск преображает вкус до неузнаваемости. Кровь испуганного крестьянина, прячущегося от вражеских рыцарей, похожа на грубое вино гуннов - горчащее и с кислинкой. Зато кровь того же испуганного крестьянина, поднявшего на рогатину сборщика податей, преображается в ароматное мерсо, бережно хранимое канониками в подвалах собора в Отёне. Кровь рыцаря, победившего противника в поединке, отдает жгучим полынным настоем, который немцы называют wermut. От него горит гортань и шумит в голове; от него получаешь немало силы, необходимой для полета или обращения в туман.
Кровь жениха, с нетерпением ждущего окончания свадебного пира, похожа на обжигающую белую мирабелевую настойку; после же брачной ночи в ней пробивается привкус густого нормандского сидра. Кровь убийцы, вонзающего нож из-за угла, приторна, как сливовый ликер из Русильона; кровь орудующего у горна кузнеца валит с ног как кирш, вишневая водка бенедиктинцев из Фонгомбо. Кровь удачливо обманувшего торгаша - пряная, как красное вино клере, и сладка и ароматна, как сорт барбо из Фонтенбло, кровь юного аббата, впервые задравшего подол молоденькой монахине.
Ради разнообразия крови я ввязывался в самые разные авантюры и с удовольствием истинного гурмана коллекционировал оттенки вкуса. Я наслаждался вседозволенностью, проходя под сенью церковных крестов, и дразнил обессиленные выродившейся верой символы христианства, прямо в кельях выпивая кровь монахов. Я щедро отбрасывал испитые не до конца тела и желал в те раздольные дни лишь одного - попробовать новой крови, познать неведомый мне вкус.
Так родилась идея, по своему безумству вполне достойная излома эпохи - я непременно решил найти святого. Настоящего святого, а не бесчисленных самозванцев, которые покупали аббатства и канонизировались золотом. Нет, мне нужна была кровь истиного святого, одного из тех, которые могли исцелить слепого наложением рук и взойти на костер за веру. Ведь жили же когда-то они, обращающие нас в прах одним своим крестным знамением - достойные противники. Вот уж вкус чьей крови должен оказаться поистине необычен.
- Святыми становятся после смерти, - резонно замечали мои умудренные опытом собратья.
- В этом я с радостью готов поспособствовать достойному кандидату, - отвечал я.
Дело за малым - найти святого. Только если уж сами папы вовсю плодят бастардов, откуда, глядя на такое, взяться истинно верующим? Отыскать праведника в девятьсот девяносто девятом году было также нелегко, как найти нетронутую девушку во взятом рыцарями городе.
Однако, идея попробовать sanguis sanctus - святую кровь - полностью завладела мной, и с той поры кровь, что раньше доставляла мне удовольствие, потеряла вкус. В крови стащившего тяжелый кошель воришки я больше не распознавал терпкое клюнийское вон-романе, у знатной дамы, наспех ублажаемой лакеем в узких лабиринтах крепостных коридоров, кровь более не отдавала подслащенным медом absinthe, а у усталого писаря - чабрецом и шалфеем легкого августинского шабли. Даже из крови крестьяночки, которую хорошенько поваляли на сеновале, пропал привкус перебродившего винограда славного лозаннского дезоле.
Я не жалел сил, прочесывая Богемию и Саксонию, Франконию и Баварию. Я летал по Шампани и Нормандии, по Гаскони и Тулузе. Наконец, в Бургундии я напал на след - в Лионе я услышал рассказы о епископе Доминико Тусколо, известном в народе за благие дела и нетерпимость к порокам. Он выступал против назначения пап императорами, против продажи церковных должностей, против браков клириков и обмирщения церкви. Он говорил об обессиливании креста, о плодящейся нежити, и ратовал за возвращение к воздержанию и аскетизму ранних христианских общин
Впрочем, громкие слова не делают из человека святого - мало ли я повидал амбициозных реформаторов, пытающихся красивыми идеями проложить себе дорогу в кардиналы, а оттуда в папство? Я знал, что судить следует по деяниям.
В этом епископ меня тоже не подвел - отец Доминико вот уже почти год пребывал в монастыре, в уединении, посте и воздержании. Ходили слухи, будто он готовил особый обряд очищения земель от нежити и молился, прося Господа о прощении, о милости и о том, чтобы страшный тысячный год стал не концом, а началом новой эпохи.
Что ж, если он и впрямь вымолит у своего Бога отсрочку конца света, это деяние окажется действительно достойным. Достойным святого.
Вот она, моя новая кровь, мой непознанный вкус. Ничего лучше в те дни мне было не найти.
Я бродил вокруг монастыря под Вероной, в часовне которого засел мой святой. Без окон, с тяжелой, наглухо закрытой дубовой дверью, грубое каменное строение напоминало готовую к осаде крепость. Только вот ее малочисленное войско в лице епископа и горстки монахов не могло устоять передо мной, и я это знал. Но не нападал - время еще не пришло.
Епископ дневал и ночевал в часовне; внутрь проходили только монахи да сновали туда-сюда вестовые. В какой-то миг нетерпеливого ожидания у меня даже появились сомнения - слухи слухами, но, быть может, подобно своей жалкой братии, отец Доминико удалился вовсе не для молитв? И сейчас наливается зеленым португальским ликером и гиппокрасом, вином с корицей, корриандром, мускатным цветом, мускусом, миндалем и измельченным имбирем, возбуждающим такое естественное для мужчины и такое постыдное для священника желание?
Обратившись туманом, я однажды проник в часовню. Епископ не пьянствовал и не распутничал - он действительно постился и молился. Для верности я даже перехватил несколько вестовых и прочитал послания святого отца. В письмах тот призывал клириков служить мессы в последнюю ночь года и сообщал, что именно в это время он будет проводить обряд, призванный очистить землю от нежити, надеясь этим вымолить отсрочку конца света.
Над тем, какой момент окажется наилучшим для дегустации крови епископа, я раздумывал недолго. Первые секунды нового тясячелетия, конечно. Именно в тот миг его кровь будет бурлить в ожидании - конец или начало? Конец меня не страшил - я ведь нежить. Но лучше бы, конечно, начало: мой святой восторжествует, совершив величайшее деяние своей жизни, а я - я пробую его кровь.
Я решил пройти сквозь двери часовни в открытую - в этом были так привлекавшие меня вызов и насмешка над некогда могучим, а ныне жалким в своем бессилии противником. Я хотел быть там, рядом с отцом Доминико, хотел заглянуть епископу в глаза в миг его триумфа, а потом выпить его - выпить до дна.
Чтобы попасть в часовню так, как я задумал, я подкараулил молоденького послушника, ежедневно приносящего отцу Доминико воды. Убив мальчишку, даже не выпил его - посторонняя кровь могла помешать мне в полной мере насладиться неповторимым вкусом sanguis sanctus. Облачился в рясу, поморщившись от прикосновения жесткой дерюги к коже и от слабого жжения в груди, вызванного деревянным крестом, бесполезным, но обязательным атрибутом облачения монаха.
Внутренность часовни отличалась суровым аскетизмом. Аскетизмом? Скорее - нищетой. Немногочисленные свечи медленно оплывали воском, слабо освещая голые каменные стены. Грубый каменный алтарь. Простой деревянный крест. Ни скульптур, ни украшений.
У алтаря коленопреклонный отец Доминико в скромной черной сутане шептал хорошо знакомые мне молитвы торжественной мессы.
- In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti**, - некогда могущественные слова гулко разносились среди голых стен.
Стоя сбоку, как и подобает скромному послушнику, я разглядывал склоненный к сцепленным ладоням профиль. Изможденный длительным постом епископ молился с такой неподдельной искренностью, что я подумал - если и впрямь есть рай, своей истовой верой место для себя этот священник заполучит наверняка. И стоит ли ему тогда беспокоиться обо всех остальных?
Голос епископа набирал силу, и слова credo эхом отскакивали от голых стен, эхом метались под темными сводами часовни:
- Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem, factorem caeli et terrae...***
Глаза епископа сияли незнакомым мне огнем, и я видел, что у него есть цель, ради которой он готов на все. Передо мной вереницей замелькали лица сотен людей, чью кровь я пил - беспомощных и жалких в миг смерти. Это их никчемные жизни - его великая цель? Какой бред! Но, глядя на смиренно распростертого священника и не понимая его, я испытал удовлетворение - да, он и впрямь святой.
Голос епископа звенел скрытой силой.
- Suscipe, sancte Pater, hanc hostiam, mei, quam ego indignus famulus tuus offero tibi, pro innumerabilibus peccatis.****
"Нanc hostiam, mei?" - удивился я неположенным в оферториуме словам. - "Прими жертву, меня?"
Ах, это, похоже, и есть тот самый обряд очищения от нежити!.. Что ж, молись, святой отец, молись. Полночь последнего дня тысячелетия на подходе - осталось совсем немного.
Меня трясло от нетерпения, и я уже едва разбирал слова епископа. Однако, в какой-то миг в мое сознание пробились слова "voluntarie", "sacrarium" и "vespertilio"*****, и на миг я даже отвлекся от пронизивающего меня насквозь желания - желания выпить кровь. Где это, интересно, он найдет нежить, добровольно явившуюся к храм? Впрочем, последняя мысль вызвала у меня смутное беспокойство, но почти сразу я от нее отмахнулся - мне было не до того, я отсчитывал оставшиеся до полуночи секунды. Ну, давай, отец Доминико, не подведи! Мне нужна кровь святого!
Когда одним коротким движением я переместился к коленопреклонному священнику, он даже не вздрогнул, увидев меня.
Полночь.
Небеса устояли и не обрушились на землю.
Я аккуратно вонзил зубы в горло беспомощного клирика. Сделал глоток - медленный, неторопливый. О, да, такого вкуса я еще не встречал! Эта кровь отдавала печеными яблоками эликсиров аббатства Зальцбурга, розмарином и смородиной ликера-траппистина и еще немного - сладким красным виноградом напитков Божоле и Анжу. Совершенство. Почти...
Я с наслаждением смаковал кровь - и тут епископ засмеялся. Негромко, не вырываясь у меня из рук, но с таким искренним облегчением, что я вздрогнул от неожиданности.
А потом страшная сила буквально отшвырнула меня от него - рванула так неожиданно, что вонзенные в горло клыки разорвали священнику шею.
Я корчился от боли и не мог понять, что же произошло. Поймав взгляд умирающего клирика, я направил остатки своей силы на него, завораживая, подчиняя. За несколько секунд вытянул из угасающего сознания всё. И содрогнулся - но уже не от боли.
Не отсрочку конца света вымаливал епископ Тусколо. Второе Пришествие следовало ждать через тысячу лет не после рождения, а посли казни их Бога. Отец Доминико действительно готовил обряд очищения земли от нас, от нежити. Он надеялся, что через тридцати три года, на грани Страшного Суда, Господняя кара их минует, если в мире будет меньше нечисти. Для обряда очищения ему требовались торжественная месса, проведенная в последние минуты уходящего тысячелетия, священник в качестве жертвы на алтаре, и нежить, добровольно явившаяся в храм, в качестве жреца, совершающего жертвоприношение.
Жертвой он выбрал себя.
Жрецом стал я.
Меня обвели вокруг пальца - отец Доминико не зря так старался, чтобы слухи о готовящемся обряде очищении разошлись по свету. Этим он приманивал нежить; он хотел, чтобы мы увидели в нём угрозу и сами явились прервать обряд, убив его.
Что я и сделал. Только толкнуло меня на это вовсе не беспокойство о судьбах собратьев в случае успеха святого отца, а всего лишь жажда познать новый вкус крови.
Вот почему с таким облегчением смеялся клирик - он ведь до последнего мига не был уверен, что найдется вампир, который попадется в его ловушку. И тут, на его счастье, появился я.
Грубый крест на голой стене раздирал меня, простой крест на груди жег тело через грубую рясу. Еще одно усилие - и я подтянулся к распростертому на полу епископу. Заглянул в угасающие глаза, вбирая последние крохи угасающего сознания.
И меня передернуло - умирающий святой добился своего. Обрядом очищения он вернул крестам первозданную силу. Силу убивать нежить.
Распластанный у алтаря, истекал кровью епископ. Я катался рядом, терзаемый двумя крестами - на стене и на груди.
И вдруг боль отступила... из разорванного горла отца Доминико мне на губы упала горячая капля.
О, вкус совершенной крови! В ней была пронзительная свежесть ночи первого полета, пьянящий запах страха первой жертвы, легкая горечь первого разочарования, бурлящее желание первой женщины, щемящая боль первой потери и незабвенная сладость первой победы... Мое желание, мое стремление, моя мечта и страсть таяли у меня на губах...
С этой мыслью я обратился в прах.
* * *
Теперь я знаю, что даже первозданной силы креста недостаточно, чтобы упокоить вампира навечно.
Сознание вернулось ко мне два века спустя, после того, как на землю, над которой развеяли мой прах, впервые упала кровь.
Несколько долгих столетий я бессильно наблюдал за новой эпохой и приходил в отчаяние. Обновленная вера, крестовые походы и костры инквизиции - люди успешно избавлялись от нежити. Но шло время, и мое отчаяние сменялось ожиданием. Когда на почву, где рассеян мой прах, прольется достаточно крови, я снова восстану. Эту землю уже щедро окропили пьяные крестоносцы и гордые дожи, жестокие гангстеры и равнодушные нацисты. Мне надо еще совсем чуть-чуть крови. Любой крови. Правы, правы были сородичи, говоря, что придет тот час, когда мне станет не до вкуса.
Я отыщу выживших собратьев и начну новую жизнь - ничуть не хуже прежней. Даже лучше. Потому что людей стало больше. Потому что снова обессилели кресты. Потому что совсем скоро пройдет две тысячи лет с момента казни их Бога, и снова надвинется угроза конца света...
Мир возвращается на круги своя. Всё, как тогда.
Почти...
Хорошо знакомый со вкусом силы, способной очистить землю от нежити, я чувствую - я знаю: в этом мире её давно уже нет.
Нет sanguis sanctus.
* (лат) святая кровь
** (лат) Во имя Отца и Сына и Святого Духа
*** (лат) Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли
**** (лат) Приими, Святый Отче, сию жертву, меня, которую я, недостойный раб Твой, приношу Тебе, за бесчисленные грехи