Янович Владислав : другие произведения.

Алфавит (фрагменты)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:

  
   АЛФАВИТ (фрагменты)
  
   "Всевозможные старинные предметы не поддаются разделению по родам, а потому их в совокупности именуют гудун -- "антикварная всячина". Это подобно тому, как разные продукты варят с рисом в одном котле и называют получившееся кушанье гудун -- "сборная похлебка". В "Книге Перемен" говорится: "В смешении вещей выделяется благодатная сила". Еще там сказано так: "Вещи смешиваются, и тому дается имя: узор мироздания". Узор мира сам собой рождается из смешения вещей".
   Дун Цичан, "Разговор об антикварных вещах"
   Попробуем?
  
   А
  
   Астма
   (Сетка Рабица или астматическая проза)
  
   Астматическая проза (1)
   Астма. Знаете, что такое приступ астмы? Это когда перехватывает горло, и ты не можешь выдохнуть. Иногда пишется, как во время приступа астмы. Фразы выходят рваные. Короткие. Часть речи становится целым. Прилагательные стремятся обрести самодостаточность глаголов. Со стороны это похоже на пытающуюся взлететь курицу. Никто не говорит, что не получится. Все дело в стимуле. Я помню курицу, научившуюся летать. В этом ей помог человек с топором. Увы, на каждую курицу топоров не напасешься.
  
   Сетка Рабица (1)
   "Кто такой Студебекер?" - спрашивал Остап Бендер. Следом за ним и я спрошу: "Кто такой Рабиц?" Однажды из-за этого Рабица меня замели в ментовку.
   Сносили биокомбинатские бараки. Жильцы их уже покинули, а строители где-то задержались. Опустевшие бараки простояли еще почти месяц.
   Дома умирают так же, как люди. Сначала отлетает душа. Снаружи все, как раньше, даже стекла не выбиты, а внутри - смерть, тлен и запустение.
   За каждой барачной квартирой были закреплены два участка земли по обе стороны барака. Под сады. Пионы, розы, малина, смородина, яблони, сливы, груши, персики и помидоры вольно произрастали в тех садах. Сразу одичавших, стоило только хозяевам погрузить пожитки на грузовики и уехать "на новые квартиры". Внезапность изменений пугала. У "культурных" растений слой этой самой культуры еще тоньше, чем у людей.
   Я бродил по знакомым местам и не узнавал их. Неужели вот здесь мы играли? В этой враждебной человеку чаще? Мне было 17. Я учился на втором курсе политеха. Мистикой увлекался только от избытка жизнерадостности. Но в этих недельной заброшенности садах было что-то настолько жуткое, что мне срочно захотелось чего-нибудь сломать. Разрушить. Доказать свое превосходство. Свою власть.
   Поэтому, увидев сетку-рабицу, я решил снять ее. Полезная вещь. У нас тоже был сад при квартире. Маленький, правда. А забора не было. Отец вплетал сухие карагачные ветки между кустами сирени. Рабицей красивее. Так мне показалось. Видеть улицу не сквозь переплетение ветвей, а сквозь крупноячеистую рыжеватую от ржавчины сетку. Это гораздо... аккуратнее.
   Я снял почти десять метров, когда появились менты. В гражданской одежде.
   - Что делаешь?
   - Вам какая разница?
   - Мы из милиции.
   - И что?
   - Предъявите документы.
   - В трусах паспорт не ношу.
   - Тогда проедем в отделение.
   - Вот еще. Я тут рядом живу. Если вам так надо, могу сходить за документами.
   - Куда?! А ну, стоять!
   Через пару минут сбылась мечта идиота. Я увидел улицу сквозь ячейки сетки-рабицы, которой было затянуто окошко ментовского "бобончика". Точнее, улица проникала в пропахшее железом, бензином и блевотой нутро "бобончика" сначала сквозь вертикальные прутья решетки, затем сквозь грязноватое стекло, а только потом сквозь рабицу. Но все равно.
   Смотреть было интересно. О том, что при отбитых почках писаешь кровью, я тогда не знал.
  
   Астматическая проза (2)
   Астма. Официально неизвестно, как человек заболевает астмой и как ее лечить. Фармакоконтролируемое заболевание. С теофедрином навсегда. Неофициально предлагают есть помет сороки, вареную морковь, пить травяные настои и делать окуривание косточками черных маслин. Интересно, консервированные маслины подойдут? Корнуолл советовал глотать паутину. Тенета. Увидеть мир сквозь паутину и умереть. Об этом можно написать сказку. Как паутина сдавливает грудь, лишая тебя возможности выдохнуть. И ты погибаешь от избытка воздуха. Вдох, вдох, вдох, вдох... смерть.
   Графомания. Официально неизвестно, как человеком овладевает писательский зуд и как от него излечить. Неофициально предлагают сечь в младенченстве, приговаривая: "Не пиши!" Но что делать, если время упущено? А что делать, когда горло перехватывает спазм и судорога сводит пальцы? Когда не можешь избавиться от переполнивших тебя слов? Пытаешься писать короткими фразами. Короткими, как куриные крылья. Чтобы хоть так, хоть чуть-чуть ослабить давление. И, начиная новый абзац своей астматической прозы, мечтаешь, что вот сейчас, в это самое мгновение "оковы тяжкие падут", слова хлынут потоком, водопадом, искрящимся миллионами брызг, а ты опять испытаешь ни с чем не сравнимое чувство, словно твое единое и неделимое "я" разбилось на множество осколков, но при этом осталось целым, ибо в каждом осколке, как в каждой капле, отражается солнце. Словно ты плывешь по течению, подчиняясь ему, растворяясь в нем, и, в то же самое время, сидишь на покатом, поросшем мягкой травой берегу речки имени Гераклита, наблюдая за собой плывущим. В руках у тебя бусинки метафор и ассоциаций, нанизанных на прочную и прозрачную леску, и ты перебираешь их, словно четки, ласкаешь пальцами, греешь в ладонях, запрещая себе вспоминать о том, что предназначение лески удерживать не бусины, а крючок.
  
   Сетка Рабица (2)
   Как оно писается с отбитыми почками я узнал на последнем курсе политеха. А в тот раз отделался легким недоумением и чуть менее легким унижением. Соседка видела, как меня задержали, и в отделении милиции меня ждала мама. С моим паспортом, свидетельством о рождении, школьным аттестатом, студенческим билетом, зачеткой и квалификационной книжкой спортсмена-разрядника. Лейтенант, устанавливающий мою личность на основе представленных документов, очень веселился.
   - О, отличник! О, кмс! О, стометровку-то как бегаешь! А че ж не убежал?
   - Испугался.
   - Ага. Мне докладывали, как ты испугался. Подумали, что на рецидивиста напоролись, - и, обернувшись к моей маме, - Там недавно квартиру обворовали у не выехавших... Да вы, гражданка, не волнуйтесь так.
   - А зачем арестовали? Его заподозрили в краже?
   - Не арестовали, а задержали. Для выяснения личности.
  
   Честно говоря, завидую я тому лейтенанту. И с удовольствием поменялся бы с ним местами. За каких-то пять минут он сумел "выяснить" мою личность. А у меня это до сих пор не получается. Наверное, смотрю не те бумаги.
   У метафор есть странное свойство. Иногда из копья они превращаются в бумеранг. И возвращаются. А ты не ждешь. Так избранная в метафоры порядка и аккуратности сетка-рабица вдруг превратилась для меня в нечто совсем иное. Я увидел ее сплетенной не из проволоки, а из слов. Из предложений, фраз, абзацев. А я-то думал, что плету из них сеть для ловли рыбы. Сетку-рыбицу. Самозабвенно выдергивал из ткани прошлого ниточки воспоминаний, облекал их в слова, а они... Хотя, возможно, это всегда так. Мы отгораживаемся от прошлого сеткой-рабицей воспоминаний. Это... аккуратнее. И прошлое уже не так опасно. Да и зачем оно? Только нервы трепать. А от нервов, говорят, случается астма. Поэтому, спасибо, Рабиц. Кто бы ты ни был. Вдох...
  
   Антураж
   (Антураж и разговоры)
  
   ...чуть заполдень в минувшую субботу
   ...на берегу рукокопанного ижевского пруда с северной его стороны, где уже почти и не город
   ...на небольшом мысе под этакой прояпонской соснятиной
   ...пока норвежский циклон накапливал силы для очередного дождя
   ...мы
   ...пили
   ...коньякводкувинопиво (нужное подчеркнуть три раза)
   ...крутой склон мысочка порос свежей травой с наждачной изнанкой
   ...помню, в детстве меня подбили такую лизнуть - кожу с языка, как срезало
   ...зато лежать удобно
   ...не соскользнёшь
   ...под любым углом к уровню моря
   ...под любым углом к уровню неба
   ...под любым углом к чему угодно
   - Хорошо!
   - Как на кухне... Кстати, я недавно понял, почему у нас так популярны кухонные посиделки.
   - Ну, и почему?
   - А по Грофу. Типичная перинатальная матрица первого вида. Иллюзорный аналог материнского чрева: тепло, тесно, еда под боком. И этакое эмбриональное чувство защищённости и безопасности...
   - ...и отсутствия ответственности, ага...
   - Вот-вот. Поэтому у нас так любят порешать на кухнях мировые проблемы и поотвечать на вечные вопросы, словно это вопросы кроссворда (а когда правильное слово не вспоминается, можно схлюздить и подставить любое, подходящее по буквам - кто вам проверит?)
   ...и так далее, и так более. О "кухонном диссидентстве", о "кухонном андеграунде", о знаменитом тридцатых годов "холостяцком" доме (том самом для совслужащих, который около действительного, а не придуманного Лужковым, нулевого московского километра), где при двадцатиметровых туалетах вовсе нет кухонь...
   ...от Горпристани до Воложки курсируют катера "на подводных крыльях"
   ...скорость такая, что невольно вспоминаются зоопарковские обрезанные лебеди
   ...и дебильная попсярская музыка над водой
   ...и туча наглых чаек, сопровождающих катера
   ...причём в сторону Воложки чаек всегда летит раз в пять больше, чем обратно
   ...вплавь они возвращаются, что ли?
   - Меня на Мангышлаке учили, как их варить.
   - Ну, и как?
   - Ловишь чайку, общипываешь, потрошишь, кладёшь в кастрюлю и заливаешь сначала морской водой, чтобы вонь тухлой рыбы отбить. Только вода закипит - сливаешь. Набираешь пресную. Закипит - опять сливаешь. И так три раза.
   - А потом?
   - Выбрасываешь вместе с кастрюлей.
   - Гурманы вы там в Казахстане.
   - А у вас в Ухте белые медведи под дверями гадят.
   - Это он о чём?
   - Да я ему тут рассказывал, как мой приятель в подмосковном пионерлагере над аборигенами прикалывался. Мы, говорит, в Ухте в школу на оленьих упряжках ездим, а по ночам у нас белые медведи по помойкам шарят. И если какой-нибудь на крыльце нагадит, то дерьмо за ночь примерзает, и дверь не откроешь...
   - И мыши у них тоже только белые, как медведи.
   - И лемминги.
   - Какие лемминги? Откуда в Коми лемминги?
   - Я тоже думал, что нет!
   ...Два брата Митя и Дмитрий (имена точные, по паспорту:) пошли в тундру водку пить. Под бананы. Летом в Ухте бананов было завались. И арбузы по пять копеек кило. Зато сгущёнка - 55, потому как "3-й пояс".
   ...Только расстелили-разложились, из кустов вышла морда. Не мышиная и не крысячья. И прямиком к очищенному пополам разломанному банану. Понюхала, удовлетворённо прищурила глазки и, видимо, где-то внутри себя скомандовала "жопа, выходи". Потому что пока морда на передних лапах подбиралась к банану, жопа с хвостом и задними лапами оставались в кустах. Ладно, собрались все вместе. Сожрали полбанана. Подумали. Сожрали вторые полбанана. Потом сожрали вообще всё съестное на одеяле, кроме колбасы, которую прибалдевшие Митя с Дмитрием спасли на вытянутых руках.
   ...Остаток лета и зиму лемминг прожил у Мити и Дмитрия. Под ванной. В тазике. Ему туда наваливали разной травы, сала и прочего сыра. Чтобы мягко было. Периодически лемминг просыпался, сжирал всё, до чего мог дотянуться, не вставая, и опять засыпал. При этом не гадил. Абсолютно. Из чего любому зоофилу ясно, что это был таки лемминг, а не морская свинка или, простигосподи, хомяк.
   ...Весной лемминга унесли в тундру. Лемминги ведь по весне топятся в океане. Инстинкт у них такой. Вот его поближе к океану и унесли.
   ...У него, наверное, с первого раза не получилось.
   ...Прыгнул со своего гренландского-ирландского утёса и почему-то не утоп. Не заладилось.
   Поплыл в Коми. Что в пути жрал - неизвестно. Планктон-там всякий, селёдку норвежскую, кильку, шпроты...
   ...телефон
   - Да?.. Часа через два... Да... Я приду и всё запаркую... И рыб покормлю... Ага, давай...
   - Это ты с кем?
   - С боссом.
   - Ты вообще кто: сисадмин или парковщик?
   - Да это серверы отключить надо будет...
   - А рыбок каких кормить?
   - Из скринсейвера?
   - Клавишей дабл-ю, дабл-ю, дабл-ю?..
   - Они же под "Самсунгом" сидят. Это у нас, лохов, триаловские рыбки в винде, а у него лицензионный тамагочи-скринсейвер.
   - Ага, и, если рыбок не покормишь, они через день кверху брюхом всплывают.
   - А ещё каждую неделю надо говно с монитора убирать - это ж тебе не лемминги. .
   - Курсор подводишь и "дилитом" стираешь.
   - Попиксельно...
   - Надо бы продать идею...
   - Секретарши нам памятник поставят.
   - Описаются от восторга.
   - Кстати...
   И мы пошли.
  
   Б
  
   Беляши
  
   Кулинарное искусство это искусство авторских копий, поставленных на поток. но что-то сделать в первый раз - это да, это забавно. Долго, много лет нарезал мыслями круги чего-нибудь испечь из дрожжевого теста. Смаковал историю Гуэрры о тысячелетней закваске, исходил завистью на разные кулинарные документалки: как у них все просто! И таки решился. С некоей внутренней дрожью перед дрожжами. Они же живые, разные. Мало ли что там в рецептах написано. Это ведь надо собственную статистику нарабатывать, чтобы уже точно знать - из этих пакетиков дрожжей требуется не семь, а вовсе даже восемь с половиной грамм на 485 граммов муки. Ну и сахара на осьмушку столовой ложки больше, чтобы... чтобы оно там все прореагировало и не скисло. Ой, я так долго могу. В общем, поставил опару, замесил, дал подняться, налепил и пожарил беля... А вот с размерами все-таки ошибся. Хотелось побыстрее, потому брал по 100 грамм теста, а не 60, и получились у меня не беляши, а БЕЛЯШШИЩИ. Но вкусные.
  
   В
  
   Время
   (Моя бабушка повелитель времени и пространства)
  
   У Тети Лизы был сад на берегу Поганки, узкой речки с желтой от глины водой. 
В саду росли громадные багровые пионы, пугающие меня своей мертвенной пышностью, стеклянисто блистающие астры, три корявых сосны, две сарайки и дом.
Когда бабушка посылала меня что-нибудь передать Тете Лизе (неважно - слова или предметы), дорога отнимала у меня шесть секунд по солнечным часам. Там всего-то и надо, что проскочить мимо трансформаторной будки, покосившись на Борькину голубятню; сделать "тр-р-р" специально подобранной палкой по решетке вентиляционного бункера бомбоубежища (в котором я так ни разу не побывал за всю свою долгую восьмилетнюю жизнь); перепрыгнуть арык, перебежать узкую проезжую часть улицы Дехканской (по этой проезжей части так редко проезжали автомобили и автобусы, что можно было подумать, будто центральную часть улицы заасфальтировали в чисто декоративных целях - или просто лень было высаживать там деревья, цветы и кусты снежноягодника, как это сделали на проспекте Абая); обогнуть чужой двухэтажный дом - и вот уже забор сада Тети Лизы. Пять с ниточкой секунд по солнечным часам - рекорд. В прошлый раз было "пять с иголочкой".
Быстро? А то!
но
если
бабушка
говорила
что
я 
должен
сопроводить ее к Тете Лизе... О-о!
Несущееся нахлебавшимися валерьянки солнечными зайчиками время вдруг становилось тягучим и ржаво-горьким, как гречишный мед.
Ибо
"Сопроводить" начинается с "Вымой ноги. Куда ты с такими ногами?"
Продолжается "Заправь рубашку" и "Дай руку".
Продолжается "Не верти головой" и "Брось эту палку".
Продолжается "Что надо делать перед переходом улицы? Куда посмотреть сначала?"
Продолжается "Куда посмотреть потом?"
Продолжается, продолжается, продолжается...
И вдруг - БАХ! Калитка сада Тети Лизы.
Как? Мы же только что вышли из дома после ну-удных и до-олгих сборов. Куда делась дорога? 
Я до сих пор не могу этого понять и вспомнить.
И много после, когда я - уже будучи студентом политеха - "сопровождал" бабушку, например, в театр, все происходило точно также.
Сначала коридор и "Почисти туфли", а потом сразу - БАХ! - фойе театра и "Ваши билеты, пожалуйста". Солнце моргнуть не успевало!
Представляю, как икалось Эйнштейну в раю, когда моя бабушка собиралась куда-нибудь пойти и просила меня ее "сопроводить".
  
   Г
  
   Глаз
   (Глаз обезьяны)
  
   Весна словно ждала выходных. Еще вчера, застрявший в вентиляционной решетке, скулил ветер, и чуть живые батареи наполняли сердца тревогой. А сегодня, вдруг и сразу - весна. И небо чистое, будто вымытое с "Fairy", и ошалевшее от синевы и простора солнце, и брызги из-под колес вспыхивают салютом, а в распахнутых окнах весенними водорослями, праздничными лентами колышутся обрывки бумажных и поролоновых полос. Добил меня рейсовый троллейбус, в пустом салоне которого молоденькая кондукторша, чтобы не потерять квалификацию, ловила солнечных зайчиков... Разумеется, именно в этот момент в кармане завозился мобильник.
   - Влад, ну, ты где?
   - Уже подхожу.
  
   Двухэтажное здание частной клиники пряталось в тихом переулке из таких же двухэтажек, построенных еще пленными немцами. Говорят, если взглянуть на переулок с высоты птичьего полета, то аккуратные прямоугольнички домов сложатся в фашистскую свастику, и будто бы за это кого-то даже расстреляли. Дома, впрочем, сносить не стали: люди не летают.
   Месяц назад в этой клинике я по просьбе школьного друга Михи взламывал защиту программного обеспечения одной хитрой диагностической установки. Обычное дело: поставляют полный пакет, но с ключами разного уровня доступа. Поэтому знающие люди покупают версию подешевле, а потом приглашают специалистов вроде меня. Защита, к счастью, попалась знакомая, долго возиться не пришлось. Миха, в миру врач-невропатолог Михаил Исакович Швайбер, на мне же установку и опробовал. Занятная штука, что-то связанное с пропусканием по энергетическим каналам организма - между прочим, известным еще в Древнем Китае - микротоков высокой частоты. Облепляют тебя электродами (один даже в зубах зажимать приходиться) и через полчаса на экране дисплея все твои явные и скрытые болячки с пояснениями и рекомендациями.
   Из-за рекомендаций-то я с Михой и разругался. Программа обнаружила у меня невроз третьей степени.
   - Ого! - отреагировал Миха
   - Подумаешь, горе! Сколько их всего, степеней?
   - Три, - ответил Миха и нехорошо так на меня уставился, - Я слышал, ты от Ленки ушел?
   - Не я ушел, а меня ушли, - огрызнулся я, - И вообще, не твое это дело. Откуда узнал?
   - Лену встретил недавно.
   - И что? Жаловалась?
   Миха вздохнул:
   - Ты ведь так ничего и не понял... Устала она с тобой через дверь общаться. Я ей попытался объяснить, что ты у нас всегда такой был, слегка замороженный, а она...
   - Михаил Исакович, а не пошел бы ты...
   Чуть не подрались тогда. А вчера он позвонил. Голос восторженный, как у первоклашки на перемене, и самодовольства на стадо слонов. Проорал, что я дурак холодноухий, но доктор Швайбер мне поможет. В субботу. То есть, сегодня.
  
   Поджидая меня, доктор Швайбер штудировал толстенный учебник по менеджменту. Светло-зеленый хирургический халат, едва сходящийся на могучем животике Михи, придавал сей картине сюрреалистический оттенок.
   - Наконец-то! - воскликнул Миха, глаза его сияли. - Влад, как люди бабки зашибают! Ты послушай, - Миха зарылся пальцами в учебник.
   - Ты меня за этим звал?
   - Нет, конечно. Просто...
   - Такой день на улице, а ты все о деньгах думаешь, - я укоризненно покачал головой.
   - А о чем еще думать? - недоуменно уставился на меня Миха.
   - О любви, толстый, о счастье, о женщинах, в конце концов.
   - Значит, все равно - о деньгах, - ухмыльнулась наглая морда.
   Произнеся последнюю фразу, Миха замолчал и некоторое время испытующе смотрел на меня. Потом решительно встал.
   - Тут такая штука, Влад, - начал он. - Я на досуге немного повозился с диагностом...
   Судя по опыту, ничего хорошего такое вступление мне не сулило.
   - Не тяни.
   - Теперь, - Миху просто распирало от гордости, поэтому говорил он медленно и веско, - эта установка способна не только тестировать энергетические каналы человеческого организма, но и... прочищать их!
   - И что?
   - Влад, ты не понимаешь! - Миха подскочил, обнял меня, словно поздравлял с чем-то. - Ведь это вернет человеку яркость эмоционального восприятия детства! Норбеков отдыхает!
   Вот теперь все ясно. Среди Мишкиных идефикс центральное место давно занимала мысль об отмирании чувств. "Почему, - особенно в подпитии непременно заводил Миха, - нам в детстве было достаточно съесть одну черешину, а сейчас мы и от ведра вкуса не ощутим? Как это вернуть?" "Зачем? Ради экономии на черешне?" - однажды съехидничал я, жестоко обидев друга.
   Высвободившись из объятий, я поинтересовался:
   - Проверял?
   - Слегка, - увильнул от ответа Миха.
   - Значит, честь стать первым почетным кроликом принадлежит мне?
   - Влад, - пролепетал Миха. - Я думал, ты обрадуешься.
   Внезапный переход от самодовольного беспардонного хамства до позы лишенного игрушки ребенка - еще один фирменный Мишкин номер. Не знаю, как на других, но на меня он действует всегда.
  
   - Обрадовался, как же! - ворчал я, разуваясь и вставая босыми ногами на холодные медные пластины, смазанные токопроводящим гелем. Подготовил, зараза, знал, что уговорит. Отчего-то я сразу поверил Михе. Поверил, что он смог переделать программу; что сейчас он шарахнет меня микротоком, и ко мне вернутся "буйство глаз и половодье чувств".
   - А представь, - бормотал Миха, шаманствуя с настройками, - сколько можно будет брать с разных там бизнесюков, утративших вкус к жизни? Ведь с годами мы все меньше получаем впечатлений извне и вынуждены восполнять их дефицит разными суррогатами: наркотиками, водкой, рефлексиями... Подстегивать свой эмоциональный обмен, если ты понимаешь, о чем я... Конечно, большинству этого и на дух не нужно. Зато для тех, кто хочет, но не может... Запускаю...
  
   В следующее мгновение в мое тело, словно в отсиженную ногу, в которой возобновился ток крови, вонзились тысячи крохотных игл. Прошла минута, другая. Миха, не отрываясь, смотрел на меня. Как Дарвин на обезьяну, прямо у него на глазах превращающуюся в человека. Наконец, он поморщил лоб, почесал волосатую грудь в вырезе халата и то ли спросил, то ли предупредил:
   - Поднимем уровень сигнала до максимума.
   "Не надо, Миха," - хотел, выплюнув похожий на боксерскую капу электрод, попросить я, но не успел. Из подключенного к компьютеру диагностического прибора вдруг выплыла небольшая шаровая молния, покачалась недолго над столом и взорвалась. Напуганные вспышкой паркетные плашки приподнялись на тараканьих лапках и запоздало бросились врассыпную.
   - Миха-а! - закричал я, избавившись, наконец, от капы.
   Открывшийся под паркетом бетон, оказался вовсе не бетоном, а серой кисельной массой, в которую я тут же начал погружаться.
  
   - Владик, ты меня слышишь? - Вопрос напомнил мне зов волка из "Ну, погоди!" и я хихикнул. - Ну ты и гад!
   - Я же и еще и гад, - Я осознал себя лежащим на прокрустовой кушетке в михином кабинете. - Мистер, отойдите. От вас плохо пахнет.
   - Это "Кензо"! - оскорбился Миха, но послушно отступил на пару метров.
   - Плохо значит - сильно. Из пригоршни поливался?
   - Работает, - благоговейно прошептал Миха, - Влад, у тебя же хронический гайморит.
   - Был, - ухмыльнулся я, усаживаясь. - Между прочим, с гайморитом лучше. Ты бы знал, какая отвратительная вонь в твоем кабинете...
   - Сейчас форточку открою, - рванулся Миха.
   - Погоди, я сам... Как непривычно. Со ступней словно срезали кожу, - охая и вздрагивая, будто по острым камням, а не по гладкому полу, недоверчиво косясь на паркетины, я подошел к окну.
   - Русалочка, блин! - прокомментировал мои ужимки, немного оправившийся от испуга Миха.
   За стеклом творилось нечто невообразимое. Даже не знаю, как описать. Ощущение такое, словно еще утром мое зрение было черно-белым, а сейчас его апгрейдили до цветного. Ужасно!
   - Миха, а это пройдет? - спросил я, не в силах оторваться от разглядывания мира.
   - Должно, - как-то неуверенно ответил доктор Швайбер и попросил, - Опиши впечатления, а?
   - Описать?
   - Только без мата.
   - Тогда, слов нет. Сплошной садомазохизм. Как это объяснишь? - я прислушался к себе. - Ну, вот, например, я почему-то уверен, что стоит мне выйти на улицу, как я тут же найду ножик или кошелек.
   - Какой ножик? - в голосе Михи отчетливо прозвучали профессиональные интонации.
   - Обыкновенный, перочинный. Ты в детстве находил ножики?
   - Ну-у, разумеется.
   - А сейчас? Повзрослев?
   Миха просиял:
   - Ожидание чуда.
   - Нет, - я скривился, - чудо - это другое. Скорее, радости... нет, даже не так... И это вовсе не ожидание. Это больше похоже на уверенность. То есть, я сейчас уверен, что в этот момент там, - я кивнул на окно, - по улицам ходят разные добрые и повсюду раскладывают перочинные ножики и кошельки специально для меня. Чтобы я их нашел, если вдруг захочется. Понятно?
   - Смутно, - признался Миха.
   - У-у! Или вот. Телефон. Он вдруг зазвонит и...
   Телефон зазвонил.
   - Швайбер, - деревянным голосом рявкнул в трубку Миха.
   Я смотрел, как меняется выражение его лица, и мое сердце холодной льдинкой скользило к пяткам.
   - Привет, Лена. Как неожиданно, что ты позвонила. Между прочим, знаешь, кто сейчас у меня сидит?..
   Мои новые уши легко распознали фальш в его голосе, но сил на ироничную усмешку у меня не было. Ленка. Каре на фоне детсадовских косичек подруг. Небрежные "тройбаны" по литре и победы на математических олимпиадах. Вечерние прогулки "на пионерском расстоянии". Студенческие безбашенные вечеринки... свадьба... семья... развод... Господи, да таких историй миллионы! Сколько раз я выслушивал их от друзей-приятелей, прочитывал в книгах. Точно таких же, точно такими же словами, какими мог бы рассказать я. Тогда почему так больно? Это ведь прошлое. Прошлое. Дважды в одну реку и все такое...
   - Дать ему трубку?
   - Здравствуй... Нет, не простыл.
   Предатель Швайбер скорчил озабоченную гримасу и сбежал из кабинета, а я остался разговаривать с моей единственной, самой и навсегда любимой Ленкой. И было такое чувство, что она рядом: наклони голову и коснешься губ. Но я сдерживался изо всех сил, специально подбирая банальные пустые слова. Ибо не знал: это я болтаю с Ленкой или та суперэмоциональная обезьяна - глазастая, ушастая и носастая - которую разбудил во мне Швайбер со своим тараканьим паркетом. Еще я боялся, что внезапнообретенная чувствительность так же внезапно пропадет. Швайбер предполагал, что эффект будет кратковременным, но насколько кратковременным? Однако и с Ленкой что-то такое происходило. Я почти не узнавал ее. А когда она вдруг пригласила меня в гости... Она же никогда не просила и не удерживала? Считала это унизительным для себя и для других.
   - Когда?
   - Да хоть сегодня.
  
   Как я орал на Швайбера! Он, наверное, сто раз пожалел, что прочистил мои древнекитайские арыки.
   - Случайный звонок, да? Вот такой совершенно случайный звонок и приглашение в гости, да? Я ведь теперь размороженный! А ты будешь сидеть за шторой и записывать наблюдения?
   Миха непривычно спокойно переждал мои вопли, потом так же спокойно и неторопливо принес мне кроссовки.
   - Побриться не забудь, - только и сказал он.
  
   Дорогу до дома я проделал, как во сне. При этом видел и слышал все вокруг. Даже реагировал, улыбаясь ветру и жмурясь на солнце. Но все впечатления и ощущения тут же превращались в эмоции. Вполне самодостаточные эмоции. Не требовалось подстегивать их мыслями или словами. Подставлять костыли метафор и ассоциаций. Моя суперобезьяна весело и бездумно шагала по асфальту, изредка подглядывая за мной в замочную скважину: как там я? Не загнулся еще от рефлексий; от привычки долго рассматривать яблоко, прежде чем откусить; от страха? Да, обезьяна, я боюсь. Боюсь быть искренним, доверчивым, открытым. Беззащитным. У меня нет удивительной жизнестойкости детей. Любое падение мне грозит переломом, любая царапина - неважно, на теле или в душе - будет заживать годами, саднить и гноиться. В ответ обезьяна глупо скалилась, притворяясь глухой, и зыркала по сторонам, задирая взглядом юбки всем встречным женщинам.
  
   Мое состояние пугало меня все больше и больше. В нем не было ничего от обещанного возвращения в детство. Яркость и непосредственность мировосприятия не уравновешивались тем, что называют простодушием, наивностью, невинностью, в конце концов. Другими словами, высокочастотная клизма имени Швайбера освободила не жизнерадостную мартышку, а нечто гориллоподобное.
  
   - Другими словами, я не я, обезьяна не моя? Впрочем, ты прав. Одно дело, когда о голом короле кричит ребенок, и совсем иное, когда тридцатилетний жлоб, гордясь своей наблюдательностью, тычет в обнаженного пальцем, - обезьяна хохотнула.
   - Ты это о чем?
   - Не догадываешься? Запамятовал, что совсем недавно говорил своему лучшему другу? Могу процитировать... "А знаешь, Миха, почему ты не решился испытать установку на себе? Потому что в твоем случае это не имеет смысла. Есть такое слово - вуайеризм. Конечно, все мы немного, эти самые, но ты - нечто уникальное. То, что для других приправа, для тебя - основная пища. Тебе не обязательно самому зарабатывать деньги: тебе достаточно прочитать, как это делают другие. Тебе незачем влюбляться... Думаешь, я не замечал, какими глазами ты всегда смотрел на нас с Ленкой? А твое постоянное, назойливое миротворчество... сказать, почему ты так себя ведешь?.."
  
   На свидание с бывшей женой я не шел, а плелся. Был вариант: напиться, забиться в угол, и, поглаживая спинки паркетных плашек, ждать, когда мир опять поблекнет. Потому что... потому что, благодаря михиной вивисекции, я теперь мог сказать Ленке все. Не отмалчиваясь, не прячась за ироничными умствованиями. .. Но!.. но то же самое, почти то же самое я мог сказать и любой другой женщине. Первой встречной. Абсолютно искренно... Просто не передать, как я в это верил, пока плелся к знакомому дому, поднимался по знакомой лестнице, пока нажимал кнопку звонка. А потом вдруг понял, какой я дурак.
  
   Я проснулся среди ночи. От дикого сердцебиения. Мутный сумрак в комнате, невнятный шум за окном, теплая безвкусная вода в чайнике - как обычно, как раньше. "Эффект Швайбера", оказался малоэффективным. "Вот и все, Миха, вот и все, - подумал я. - Ты, конечно, умница и прекрасный друг, но скажи, Миха, как мне утром посмотреть Ленке в глаза? Может, мне стоит позвонить тебе? Прямо сейчас. Выдернуть тебя из твоей чертовой постели, чтобы прямо сейчас ты подключил меня к своей чертовой установке, а потом проделывал это каждый день? Скажи мне, Миха!.."
  
   - Влад, это ты стонал? Что с тобой? Тебе плохо?
   Лена, закутавшись в простыню, словно в крылья, стояла в дверях кухни, и неверного лунного света, просеянного сквозь тюль, мне оказалось достаточно, чтобы не запнуться о табуретку.
   - Нет, Ленкин, я не стонал, - пробормотал я, обнимая свою бывшую, будущую и просто жену, - Это я так петь учусь.
  
   Город
   (Город, который можно дарить)
  
   Раньше в самолетах "Москва - Алма-Ата" включали по бортовой трансляции одну и ту же запись: "Вы подлетаете к столице Казахской Советской Социалистической Республики... в живописных предгорьях Алатау... вдоль улиц текут прохладные арыки... крупный научный и культурный центр..."
   А когда пилот после посадки выруливал на стоянку, сквозь гул моторов прорывалась щемящая песня Аллы Пугачевой: "Сто часов счастья, разве этого мало?"
   Ее я бы оставил. А вместо прочей тягомотины просто говорил: "Алма-Ата - это город, который можно дарить".
   Как дарят звезду любимой.
   Как дарят фотографию на долгую добрую память.
   Как дарят себя. Нежно и с любовью, не выпуская, однако, подарок из цепких рук: "Я тебе дарю, но пусть пока побудет у меня".
  
   ***
   Я уехал из Алма-Аты в августе 1986 года по причинам, казавшимся мне тогда серьезными и закономерными.
   Но в глубине дорожного чемодана остался маленький клубок воспоминаний. И когда я вдруг начинаю сомневаться: "А тот ли я?" - и пугаюсь этого сомнения; я открываю чемодан, достаю клубок, вытягиваю из него нитку и перебираю узелки.
  
   ***
   Это местоуказания "выше" и "ниже", имеющие измеряемый смысл. Потому что на юге улицы карабкаются по отрогам Тянь-Шаня, а на севере тают в степи.
   Это улица Дехканская. Она начинается от "Ташкентской, где могилки" (центральное кладбище или, сокращенно, ЦК), а заканчивается у самых прилавков - зеленых холмов на избеге гор - отделенная от них великолепным Ботаническим садом. Я живу там, где улицу Дехканскую разрывает проспект Абая. В месте разрыва образовался непроезжий жалообразный треугольник. Его засыпали землей, засадили цветами и нарекли "тещиным языком". Все таксисты и частники города знали: "Мне до "тещина языка". У соков-водов остановите".
   Это магазинчик "Соки-воды" в торце четырехэтажки. Салпаном я покупал там на 10 копеек стакан газировки с сиропом и рогалик с хрусткой коркой, а мокрую сдачную копейку забирал, если давали "орлом", или выхлебывал газировку без сиропа, когда "решка". В "Соки-воды" я ходил в школе, в институте и сейчас в редкие наезды, в первый же день. Это ритуал. Люди должны соблюдать обряды.
   Это мой "биокомбинатский" дом с садиками для каждой из двенадцати квартир. В нашем растут черешни, груша, кусты китайской вишни и апорт - яблоки на нем подгнивают от городского воздуха. Весной распускаются тюльпаны, летом - розы, а осенью - хризантемы и астры. Сосед сверху превратил свой надел в картофельно-помидорно-малиновый огород. И забор у него настоящий, из сетки-рабицы, а не сухие ветки, переплетенные между кустами сирени; и фамилия у него какая-то ильфо-петровская, вроде Лифшица.
   Это "сушеный абрикос" толкового словаря. У ехидных Ильфа и Петрова он цветет на склоне дней, а в Алма-Ате он цветет на склонах гор. Огромными розовато-белыми цветами на черных, корявых, колючих ветвях. Листья появляются позже. И мы с отцом ходим весной в ущелья, чтобы полюбоваться сказочным зрелищем - дикоцветущим урюком на заре.
   Это старая низенькая библиотека за пустырем у сквера. Однажды в читальном зале, в книжке сказок, я нашел два рубля, а сливочное мороженное с двумя вафельными пластинками стоило тринадцать копеек. Почему-то я испугался взять деньги. Взял мой младший двоюродный брат. Мы поделили добычу и куда-то истратили.
   Это глина у снесенной бани, в дебрях степной полыни. По глине можно пройти, но если остановишься, она принимается тебя поглощать; и мы с Нурликом на спор тонем по пояс. Еле выбираемся под радостный гогот старших восьмилетних товарищей. Без сандалет и трусов. Один сандалет я так и не спас. Потом над ним построили здание республиканского КГБ.
   Это горы. Летом в непродуваемой ветрами Алма-Ате лучше всего они видны ранним утром, пропадают днем и вновь появляются только под вечер. Но которые ощущаешь постоянно.
   Это большая политическая карта мира для прикнопливания на стену. Бабушка подарила мне ее в первом классе, чтобы ребенок изучал географию. Я отыскал Алма-Ату и страшно возмутился, что таким значком отмечены все города с населением от 500 тысяч до миллиона. Всех много. Я накорябал громадный чернильный кружок и ввел в таблицу новое условное обозначение населенного пункта. Для Алма-Аты.
  
   ***
   С чего начинается город? Не знаю. Вчера отвечал на этот вопрос так, завтра - этак. Вначале Алма-Ата для меня состояла из одной улицы, нескольких домов, в которых жили друзья, скверика и десятка автобусных остановок до гор. Постепенно я обживал новые пространства: застраивал их, населял людьми, историями, ямами, лужами, арыками, флорой и фауной. Город попался хороший. На вырост.
   По нему интересно было гулять. Не нужно перебегать с одного оазиса урбанистической пустыни на другой. Все кирпично-железобетонные коробки заботливо укрыты и украшены деревьями: бояркой, яблонями, кленами, дубами, акациями, голубыми тянь-шаньскими елями. Растут они в Алма-Ате где попало и как попало. Коротки руки цивилизации.
   Едешь по проспекту Абая, любуясь на стриженные под бобиков липы на обочинах, и вдруг за "тещиным языком" видишь вздыбленные комья вязов, карагачей и вздувшиеся колонны пирамидальных тополей. Эти вольно-растущие громады беззастенчиво рассекают главную транспортную артерию на два узких арыка и только через несколько километров, за улицей Баумана, дают им слиться.
   Я слегка пококетничал насчет узелков на ниточке из клубка воспоминаний. Детство, отрочество, юность - это бомба с часовым механизмом. И ты внутри. Рано или поздно раздается громкое "бум". Добро пожаловать вон. Подбирай, если хочешь, осколки и вперед, не оглядываясь.
   А оглянуться иногда ой как хочется. Ностальгически улыбнуться былым комплексам и страхам; проскакать галопом по любовям; поржать (раз уж пошел такой метафорический ряд) старым хохмам и приколам. Армия подсечек снова в бою!.. М-да, порой всплывает такое, что и сейчас стыдно. Но, не будем о хорошем. Пороемся в осколках.
  
   ***
   Это веселый вратарь "Кайрата" Бубенцов. Когда мяч на другой половине поля, он делал приседания, прыжки, отжимался и балагурил с фотографами, сидящими около ворот; а однажды пропустил гол из-за того, что пролетавшая над стадионом горлинка угодила ему гуаном на голову в самый ответственный момент.
   Это великое множество ворон, ночующих зимой на березах около остановки "Центральный стадион". И люди короткими перебежками под непрерывной бомбежкой прорываются к спасительным троллейбусам.
   Это далекая и зловещая роща Баума. Про нее рассказывают леденящие кровь ночные истории; а днем там гуляют мамы с детьми и устраивают легкоатлетические кроссы школьников.
   Это первый в жизни поцелуй весенним вечером на излучине темной аллеи, прерванный сумасшедшей пчелой. Нашла, идиотка, место и время запутаться в волосах моей любимой.
   Это цветы. С базарчика, с клумбы, с куста сирени в чужом палисаднике. Первые подснежники в феврале, с джайляу, и последние - в мае, из капчагайской степи. На месте нового здания цирка был большой цветник за высоким забором. Однажды мой старший брат отменил свидание и не подарил букет, потому что пришлось вымачивать в горячей ванне соль и выковыривать кухонным ножом дробь из... ну, вы понимаете.
   Это пустырь напротив цветника, тоскующий по цирку-шапито. Там водрузили коробку театра драмы имени Ауэзова, а поскольку рядом, подныривая под тещин язык, хлюпала желтая речка Поганка, его прозвали "Театр на Поганке", или "Броневик на Поганке" - за архитектурные достоинства.
  
   ***
   Есть в живописи такое понятие "активный фон". В приложении к архитектуре фоном является природа. К сожалению, многим проектантам свойственно фронтальное, одноплоскостное мышление. Ландшафт они воспринимают как элемент декоративной отделки фасада. Ошибаетесь, господа хорошие! Это игра эфемерных облаков и недолговечной изменчивой флоры способна выгодно оттенить, подчеркнуть вашу застывшую какофонию. Если вы вообще обращаете внимание на то, куда и как бросаете камни.
   Иное дело - горы. Они тот самый фон, который не только активнее картины, но и определяет ее сюжет, композицию и манеру исполнения. Горы могут рассыпать карточным домиком самое помпезное сооружение и облагородить, одушевить самые убогие строения, лишь обозначив свое присутствие.
   Ржавое марево смога выжигает закатом, и на юге медленно появляются горы. Бесконечно далекие сизые пики рвут остывающее небо до звезд. По мутнозеленым прилавкам плывет багровая полоса пламени, оставляя за собой обугленные густочерные остовы. Кинутся на восток фиолетовые облака, спасаясь от красной капли солнца. Вспыхнут отраженным светом ледники и последние стекла домов, и вдруг, без предупреждения, обрушивается темнота.
   И как всегда она застает врасплох городские электросети. Понемногу оправившись от шока, начинают зажигать лампионы. Потом, наверное, заглянув в календарь и прочитав, что утвержденный час захода солнца еще не наступил, отключают рубильник. "Черт, темно, однако!" - и, наплевав на инструкции, заливают город канделлами.
   Гор больше не видно. До утра люди оставлены во власти домов и деревьев. Тянь-Шань сделал свое дело, Тянь-Шань может уходить. Впрочем, иногда он напоминает о себе землетрясениями. Я где-то читал, что большинство подобных катаклизмов случается именно по ночам. Как тут не поверить в темные силы?
   Из трещин в асфальте выбираются они на поверхность планеты, скользят из мрака в мрак, все ближе подкрадываются к ничего не подозревающим прохожим. А те беспечно гуляют по затихающим улицам Алма-Аты, мелят языком о возвышенных чувствах, рассказывают анекдоты или просто бредут, углубившись в воспоминания.
  
   ***
   Это ворота школьного двора, от коих осталась лишь ржавая железная арка на четырех кирпичных столбах. Кто-то добрый написал на них: "Все... будет... хорошо... !.." Перед каждым важным событием или экзаменом я проходил мимо этой колоннады. Обрести уверенность.
   Это знакомые со школы пронзительные звонки в институтских коридорах. Раздражают. Особенно противно звучат они в гулких пространствах лабораторного корпуса. Раздобыли лестницу, задумав оборвать к чертям собачим провода, и, сняв крышку, с изумлением узнали, что эти заразы согласно ТУ называются "Колокол Громкого Боя". После шутили: "КГБ зовет на пару".
   Это мой любимый политехнический, построенный на геологическом разломе, а потому обязанный провалиться в тартарары при подвижках почвы.
   Это моя квартира в двухэтажном доме времен хрущевской оттепели с потолками 320 сантиметров, в которой я спокойно проспал самое сильное алма-атинское землетрясение за последние сорок лет.
   Это глиняный внутри холм Кок-Тюбе, на котором нельзя и все же построили телевышку; а когда она начала заваливаться набок, не оставили восточным вариантом Пизанской башни, а накачали холм бетоном так, что засохли яблони на склонах.
   Это столетний бревенчатый замок офицерского собрания зодчего Зенкова, доживающий на иждивении ОДО. Его перекосило время и из Ленинграда пригласили бригаду архитекторов, поднаторевших в Кижах. Ученые мужи долго шелестели чертежами в архивах и ползали по строению, а потом пришли к генералу. "Сколько? Не стесняйтесь. Сколько?" - "Два бревна, десять солдат и полчаса времени". Спустились в подвал, вставили бревна в очищенные от мусора специальные пазы. Солдатушки навалились и двадцатиметровый полутороэтажный домина с башенками и прибамбасами крякнул и встал во фрунт. Только штукатурка посыпалась на погоны. Предварительно-напряженный каркас. Для сейсмоустойчивости. Открытый миром через полвека после Зенкова.
  
   ***
   Некоторые мои знакомые считают, что современная Алма-Ата всем обязана эвакуации в период Великой Отечественной Войны. Не спорю. Ной тоже причалил к верхушке Арарата, чем обеспечил ему великую славу. Правда, когда вода всемирного потопа вернулась в русла берегов, обитатели ковчега навсегда покинули склоны приютившей их горы. Ибо были там голые камни.
   С Алма-Атой другая история. За прошедшие тысячелетия не раз и не два на месте нынешней Алма-Аты возникал город. Но случались землетрясения и сели, проносились дикие орды и железные фаланги захватчиков, и вновь на века замирала безжизненная долина. Мне кажется, есть в человечестве надгенетическая память, подобная шестому кошачьему чувству. Иначе не объяснить, почему за каких-то сто лет небольшая станица-крепость Верный опять превратилась в бурлящий котел: казахи и казаки, чеченцы и немцы, узбеки и греки, русские и белорусские, хохлы и евреи, и многие, многие, многие. Все.
   Разные пути привели их в живописные предгорья Алатау, к отрогам Тянь-Шаньского хребта, но попробуйте предложить их вернуться в места компактного проживания.
   Был у нас в ходу анекдот. Тогда как раз перестали распевать песни про братьев-китайцев. Я имею в виду официально одобренные песни.
   Мелкими двухмиллионными группировками хлынули соседи на захват северных территорий. При мощной огневой поддержке всех трех самолетов и почти целого танка. Бои на улицах столицы. В штабе миролюбивой народной армии висит на стене громадная карта. Одна за другой гаснут лампочки, отмечающие очаги сопротивления. Наконец, вся Алма-Ата погрузилась во тьму. Только единственный огонек нагло светится в верхнем углу. Раздраженный генерал вызывает адъютанта. "Это узбеки Зеленый базар не отдают".
   Ха, узбеки! А корейских партизан вы забыли? С их тайным оружием: фунчозой и хе? А сети дунганской лапши? А бешбармак, самса, манты... Враг не пройдет! Сомкнуться от сытости узкие глазки. Алчный блеск сменится сонной поволокой. Захлебнется атака айраком. Не допив пиалу кумыса, падут агрессоры у дастархана и захрапят блаженным сном обожравшегося человека.
   От культуры питания плавно перейдем к культуре вообще. Тем более, что влияние первой на вторую несомненно. Замечательные открытия ждут исследователей на стыке с гастрономией.
   Должен сказать, что в моем культурном образовании велика и неоднозначна роль женщин. Организуем сбор мужских подписей за данную сентенцию?
   Под непосредственным участием лучшей половины человечества я научился пить, курить, любить театр, осмысленно разглядывать картины и с удовольствием слушать классическую музыку. Про такие мелочи, как бриться и подавать руку при выходе из транспорта я не говорю.
   С некоторым страхом вступил я в неизвестный мир и с облегчением обнаружил, что и там на сцене, по большей части, такие же двуногие без перьев, с широкими нечищенными ногтями.
  
   ***
   Это театр драмы имени Лермонтова, куда я сознательно пришел первый раз для рекогносцировки. Ибо, уступая настойчивым просьбам, решился сводить свою любимую на спектакль, а сам не отличал вестибюль от партера.
   Это библиотека имени Пушкина. Там, в отделе редких книг и рукописей, я зубрил поэзы Игоря Северянина, не выдержав снисходительного взора милых глаз. Скоро узнал, что ананасы в шампанском гораздо лучше на слух, чем на вкус, а из отдела РКиР был изгнан за громкое ржание при чтении раритетного издания Сухово-Кобылина.
   Это картинная галерея имени Абылхана Кастеева (Кащеевка). Туда я попал под патронажем - скорее, под конвоем - моей неугомонной бабушки. Разделил ее восторги Федором Васильевым и Коро, но был за уши оттянут от акварелей Гения I ранга Земли и Галактики, декоратора-исполнителя балета им. Абая Сергея Ивановича Калмыкова. "Я его помню. Он рядом жил. Вечно ходил в каких-то лохмотьях". Ой, не права бабушка!
   Это артист лермонтовского, щукинец Миша Крылов. Через него я понял, что актер не только произносит ненатуральным голосом чужие слова. Я ощутил вкусность сценического хулиганства. (За кое Крылова и выперли с треском)
   Это первые в Союзе постановки Вампилова, малосоциалистического "Дракона" Шварца и антисоветского "Слона". На его премьере, круша кресла, из театра бежали хорошо одетые родители, волоча за собой белокурого ангелочка в голубом платьице и с бантиком в кудряшках. Вослед им со сцены гремело: "Едрит твою мать!"
   Это дядькин отэренный томик "Улитки на склоне", который году в 83-ем у меня взял почитать ученик и последователь Филонова художник Павел Яковлевич Зальцман. Коварно использовав для такой цели обаяние внучки Марии. И примерно через месяц, я в ответ на свои робкие напоминания: "Когда, зараза, Стругацких притащишь?" - получил ее наивное: "Дед сказал, что такие книги не возвращаются".
  
   ***
   Может для кого-то воспоминания - это трепетный огонек свечи, но не для меня. Как городской затурканный житель я представляю их в виде костров. И не где-то там, в чистом поле или в дремучем лесу, а на пустыре в микрорайоне. Что-то дикое, никак не вяжущееся с окружающим ландшафтом. И, в то же время, раздражающе-притягательное.
   Очень красивые костры получаются из перекати-поле. Пламя взвивается на несколько метров. В стороны выстреливают искорки семян, на лету обращаясь в пепел. Углей не остается. Моментально остывающая серая горстка праха.
   Для долгого жара нужны более цепкие растения. Вроде саксаула, вытягивающего щупальца сквозь песок и глину до подземных вод. Нет лучше древесины для шашлыков, чем саксаул.
   Весной, когда начинают таять ледники, все городские речки, являющиеся по совместительству еще и горными, разбухают на глазах. Даже Поганка становится непохожа на дренажную канаву. В каком-то году решили: к чему задаром пропадать водице? И соорудили бульдозеротворное озеро Сайран на Большой Алма-Атинке. На склонах запруды насадили деревьев, навтыкали скамеек и але-оп: излюбленное место отдыха горожан, "Сарай".
   Лужица получилась мелкая, но обширная. Редкий смельчак отваживался ее переплыть. Вода-же с ледников. Прогревает Сарай солнцем по сантиметру на градус. Опустишь ноги поглубже и как серпом резанет мгновенная судорога. Плюнешь на геройство и скорее к берегу в сизой дымке от мангалов.
   Складывалось впечатление, что летом на Сайран приезжают шашлычники со всего Казахстана, столько их. Ведра, чаны, тазики с мясом; километры шампуров из алюминиевой проволоки; горы сохлого хлеба, холмы поддрябшего лука и саксаул.
   Никакое другое топливо не используется. Саксаул похож одновременно на кость белизной и крепостью, и на ископаемую конечность какого-нибудь доисторического животного. Содрали с нее кожу, обнажив тугие перекрученные мышцы и сухожилия, и обратили в камень. Жутковатое зрелище.
   Горит саксаул почти без дыма. В ярком солнечном свете видишь только, как темнеют обломки, покрываясь серебристым налетом, да прорывается изнутри малиновый долгий жар.
   Ближе к осени мангалы исчезают так же внезапно, как появились. Речка мелеет. Сил ей уже не хватает наполнить запруду, и Сарай спускают. За лето Алма-Атинка, затянутая в железобетонный корсет противоселевых каскадов, но все такая же вредная и своенравная, незаметно наносит тонны песка, и чтобы на будущий год можно было открыть купальный сезон, десятки единиц дорожной техники по-новой выкапывают яму.
   Деревья на склонах с облегчением скидывают пожелтевшую листву, и ветер гоняет ее по барханам вместе с шарами вечного перекати-поле. Вечерами пацаны из окрестных домов сбивают их в громадные кучи и запаливают быстротечные костры.
   Такой костер разжигали мы на прощальной пирушке Вите-немцу.
   Он с родителями отправлялся в либер фатерлянд. Первые карлыгашки эмиграции.
   - Ауфвидерзеен, камрады.
   - Дерзеен ауфви, жолдастар.
  
   Город моего детства. Город, из которого я так и не вырос. Порой мне кажется, что он ссохся, съежился, словно яблоко, забытое на ветке. Потерял объем, цвет, вкус. Остался лишь запах. Глотаю холодный комок в горле, закрываю глаза.
   Пахучий яблоневый сад. Осень. Апорт сняли. Иду меж километровых вольных рядов, загребаю ногами хрустящие листья, сквозь рваную сеть голых ветвей выглядываю на фоне блеклого неба пропущенные сборщиками плоды. И попадаются вдруг великаны размера гандбольного мяча. С живой, мясистой мякотью. С густой тягучей краснотой лакового бока. Окрас неровный. Изжелта-оранжевый у черешка, он наливается киноварью к экватору и вновь стекает в бледные тона к верхушке.
   И слышится голос небесной дивы:
   - Граждане пассажиры. Расстегните привязные ремни, спинки кресел приведите в удобное для вас положение и откройте шампанское: наш самолет начинает снижение в аэропорту города Алма-Аты.
   Двадцать лет счастья, разве этого мало? "Маловато будет", - отвечает ненасытное сердце.
  
  
   Е
  
   Еврей
   (Еврей в естественной среде)
  
   - Мы не настоящие евреи, - сказал Юрий Давидович Фридман, откинувшись на спинку дивана и сцепив пальцы за головой, - нас надо наблюдать в естественной среде, на Дерибасовской. Правда, Рая?
   - Да сейчас в Алма-Ате евреев осталось больше, чем в Одессе, - ответила Раиса Яковлевна, продолжая накручивать диск телефона.
   Юрий Давидович мягко проигнорировал ее возражения. Ему пришла охота поговорить, а охотник он знаменитейший. Он удобно вытянул ноги в заслуженных домашних тапочках. Он вообще не может сидеть неудобно. Как-то раз Янка, его младшая дочь, больше получаса самым немыслимым образом выкручивала отцовские конечности. Но стоило ей отойти в сторону, как Юрий Давидович делал неуловимое движение, и опять ему покойно, приятно и хочется спать. Что он и демонстрировал, насмешливо похрапывая.
   Раиса Яковлевна прикурила очередную беломорину, поерзала в кресле и зашуршала записной книжкой. Преподаватель немецкого языка в русской школе она вся состояла из плавных, округлых внезапно обрывающихся линий. Даже неизменная папироса в ее пухлых, коротеньких пальчиках принимала уютный и немного суетливый вид.
   Юрий Давидович покосился на жену. Нет, неточно. Редкое косоглазие позволяло ему всегда смотреть прямо на собеседника. Хоть одним глазом, но прямо.
   - И, все-таки, Рая, когда мы жили в Одессе, мы были совсем другими.
   Жена не ответила. Найдя нужный номер, она увлеченно терзала аппаратуру связи. Юрий Давидович воспользовался другим глазом и обратился ко мне.
   - Помню, приехали мы в Одессу. Ну, думаю, сейчас увидим подлинных евреев. И узрели. Шагает по Дерибасовской женщина огромных размеров в цветастом платье. Цветы вот такие: с еврейскую голову. Везет коляску. В коляску всажено два сопливых, орущих малыша. Чумазая девчушка семенит сбоку, зажав в кулачке мамин подол. А четвертый - кучерявый и носатый мальчишка - бегает вокруг, задирая девчонку. Мы остановились в восхищении. И тут эта еврейская мама... Рая, как она сказала?
   Раиса Яковлевна прикрыла ладонью трубку:
   - Абхгамчик! Не пландайся под ногами! Иди пхгежде!
   - А потом, на пляже?
   Раиса Яковлевна, чувствуя, что потелефонствовать ей сегодня не дадут, коротко прощается с подругой, пообещав перезвонить.
   - Мойша! Вылези, наконец, из воды и стань на камушек, шоб у тебя отсохли ручки и ножки!
  
   Юрий Давидович, довольный тем, что полностью овладел аудиторией, к супруге больше не обращается. Воспоминания хлынули морской волной. За долгие годы он был и актером, и режиссером, и завпостановочной частью. В молодости Фридманы исколесили полСоюза, имея в хозяйстве дочь и раскладушку. Юрий Давидович служил на театрах, а Раиса Яковлевна учила детей немецкому языку и литературе. Она сейчас на пенсии, а он продолжает работать на казахском телевидении начальником осветителей (или осветительного цеха, забыл, как правильно). Мои знакомые по АСК (аппаратно-студийный комплекс) называют его самой одиозной фигурой КазТВ. Смутно понимая смысл слова "одиозно", Юрию Давидовичу, на всякий случай, их оценку не передаю.
   -...И тогда мы написали телеграмму Хрущеву. Через неделю меня вызывают к первому секретарю горкома партии...
   Это он про то, как выбивал квартиру в Одессе. Им дали от театра комнатку в коммуналке. Дом в аварийном состоянии, надежд никаких - вот Юрий Давидович и решил идти ва-банк. Позже, в Алма-Ате он опять подбил соседей по развалюхе скинуться на телеграмму генсеку, теперь уже Брежневу. Генсек не подвел. Отработанный механизм выстрелил второй раз. И после "беседы" с первым секретарем алма-атинского горкома, Фридманы и еще четырнадцать семей перебрались в отдельные благоустроенные хрущобы.
   А тогда они получили роскошную однокомнатную с видом на Привоз.
   - Яйца в то время стоили...
   - Червонец, - подсказывает Раиса Яковлевна.
   - Да. Но можно было найти по пять. На Привозе. Я брал бинокль, выходил на балкон и смотрел, где продают самые дешевые.
   Представляю, как внушительно-пузатый Юрий Давидович, вооружившись армейским биноклем, утверждается на хлипком балкончике и, словно Кутузов Бородинское поле, окидывает взором Привоз.
   - Рая! - кричит он в комнату, - вижу яйца!
   - Почем? - откликается жена, продолжая готовить рыбу-фиш.
   - По семь! - рапортует муж, одергивая майку.
   - Ищи дальше. Увидишь по пять, попроси принести десяток.
  
   Впрочем, на фотографиях тех лет стройностью Юрий Давидович мог поспорить с кипарисом, хотя любовь к майкам уже присутствовала. И просто физически ощущалось: такой человек может поставить на место кого угодно, а не только Наталью Ильиничну Сац, гениального создателя и железного руководителя первого в мире Детского Музыкального Театра.
   Эта хрупкая и необыкновенно красивая женщина обладала стенобитным прокуренным басом. Если она шептала за кулисой во время оркестрового тутти, публика слышала ее, а не убогие контрабасы и барабаны. В войну ДМТ эвакуировали из Москвы в Алма-Ату. Поселиться иногородним было негде и Сац быстренько организовала ТЮЗик. И очень неплохо, надо признать. Было дело, туда молодого Иннокентия Смоктуновского не приняли, по причине полной профнепригодности.
   Полюбилась Алма-Ата Наталье Ильиничне Сац. Частенько после войны туда наведывалась: то на гастроли, то спектакль поставить в ТЮЗе. Там с ней Юрий Давидович и познакомился. Был он тогда помрежем. Сидел около сцены и вел спектакль: вызывал актеров, подсказывал текст, контролировал темп, много чего. Однажды, в разгар представления появляется Наталья Ильинична Сац и начинает с кем-то беседовать. В громовых раскатах ее голосочка, словно в пучине тонут прочие звуки. Разъяренный Юрий Давидович рявкнул:
   - А ну, молчать! - и только потом осознал, что натворил.
   После спектакля он, сопровождаемый соболезнованиями и последними прости, поплелся на ковер. Сац, увидев посетителя, швырнула на рычаг телефонную трубку, вмяла в пепельницу папиросу и сладко зарокотала:
   - Я, конечно, понимаю, что за сценой во время спектакля должно быть тихо. Вы сделали мне справедливое и правильное замечание... НО ТЫ ПОНИМАЕШЬ, НА КОГО ТЫ ОРАЛ! Я - САЦ!
   Они до сих пор обмениваются телеграммами на юбилеи. Пронял-таки.
   Это кульминация. Юрий Давидович благосклонно внимает моему почтительному недоверию и просит Янку принести из шкафа фотоальбом. Как это всегда случается, вместе с альбомом достаются новые истории. На этот раз в виде старых зимних сапог.
   - О, Рая, ты ему рассказывала, как ты их купила? Нет?
  
   В тридцати километрах от Алма-Аты есть городишко Каскелен. Знаменитый в 70-е годы своей барахолкой.
   - Мы скопили денег мне на шубу, - Раиса Яковлевна делает паузу на прикуривание, - И я поехала.
   - Одна, - уточняет муж, осуждая беспечность своей половины.
   - Ты целыми днями пропадал в театре, - парирует жена, - Подходят ко мне две женщины и предлагают купить зимние сапоги. Нет, говорю, мне шубу надо. "Мы дешево отдадим. Смотрите, какие голенища широкие". У меня тогда уже ноги болели, хорошую обувь подобрать было трудно. Уговорили они меня. Зашли в какую-то подворотню. Только я наклонилась сапог примерить, меня как ударят по затылку! Очнулась: голова раскалывается, кошелька нет, а рядом второй сапог валяется. Первый я из рук так и не выпустила, они и бросили. Что делать? В милицию обращаться бесполезно, где их теперь найдешь. Перетянула голову платком, спасибо, хоть не до крови разбили, сапоги эти мерзкие подняла и отправилась домой. Расстроенная! Сейчас еще Юре все объяснять. Захожу в квартиру, а он увидел меня и как закричит: "Ты какой, растяпа, кошелек взяла? Вот этот с деньгами на шубу, вот этот! Много нынче на три рубля мехов продают?" Голова у меня моментально болеть перестала. И сапожки сразу такими симпатичными показались.
   - Она весь вечер провисела на телефоне и соседей оббежала: как за трояк и шишку на голове обувь приобретают.
   - Очень удобные. И голенища широкие. А шубу мы потом вместе покупали. Юра меня одну больше не отпустил, а то бы я...
  
   Умерла давно Раиса Яковлевна. Юрий Давидович с дочерьми и внуками уехал в Израиль. Там пенсионерам и детям хорошо.
  
   Ж
  
   Жемчуг
   (Намек)
  
   - Намекаю, - сказала жена со значением.
   - Ага, понял, - ответил я, - А подробнее?
   - У нас годовщина, - уточнила жена.
   - Еще подробнее, - произнес я, косплея мудрого Каа в логове бандерлогов.
   - Тридцать лет.
   - Елы-палы, Ирка!
   - У нас скоро жемчужная свадьба! Теперь понял?!
   - Почти, - кивнул я и полез в интернет, чтобы теоретически подготовиться к практическому посещению ювелирного салона.
   Задача казалась не очень сложной. В моем тогдашнем представлении жемчуг: а - белый; б - круглый. Правда, есть еще "Черная жемчужина", но она одна и вообще - пиратский корабль. Поэтому вопрос только в количестве жемчужин и обрамлении. Ну и в цене, конечно.
   Преисполненный дилетантского бесстрашия и апломба, я загрузил работой Гугл.
   Лучше бы я этого не делал. Лучше бы я, как раньше, считал, что "жемчуг: а - белый; б - круглый". И "в" - поддельный от настоящего не отличит только полный лопух. Не знаю, как "поддельный от настоящего", но вот "натуральный (дикий) от выращенного" зачастую только рентгеном, ведь и то и другое самые настоящие перламутровые жемчужины, только у одних в сердцевине случайно попавшая в раковину песчинка, а у других - специально туда положенный шарик. Я, конечно, упрощаю, оставляя "за кадром" безъядерный жемчуг и блистерный, а также конк, акойя, бива и кеши, который выдают за касуми. Экспертом я не стал, но фотографий насмотрелся. Отдельно меня восхитили голубовато-розовато-желтовато-зеленоватые крякозябры, называемые барочными жемчужинами (или жемчужинами-барокко), среди которых часто попадаются парагоны. (В переводе с ювелирного жаргона - это "несимметричные жемчужины, некоторые из которых имеют очертания животных, лиц людей, птичьих крыльев, волчьих клыков и т.д.") За неправильность и оригинальность на них достаточно большой спрос среди ювелирных дизайнеров. Собственно, этим мои познания и ограничились. Ни сколько это может стоить, а тем более, где подобное можно достать в городе И., я не нашел.
   Но подарок я все-таки купил. Симпатичный серебряный кулон с жемчужиной. А - белой, Б - круглой. Жене понравился. А ведь это самое главное в жемчуге, согласны?
  
   Жена/женщина
   (К вопросу о Лоте и жене его)
  
   Библейская легенда о Содоме и Гоморре, как всякая легенда, породила множество самых различных толкований. В целом они сводятся к идее наказания за грех, причем, в очередной раз, грехом признается и женское любопытство. Так ли это?
   Обратимся к истории. Начиная с самых ранних стадий развития человеческого общества, существовали, практически не смешиваясь, две культуры: мужская и женская. Все дошедшие до нас исторические свидетельства - это свидетельства экстравертной мужской культуры, для которой характерны изменчивость, расплывчатость и фрагментарность. Женская культура интровертна по самой природе. Она сформировалась и приобрела цельный завершенный и совершенный вид еще при первобытнообщинном строе. И в силу своей простоты, доступности и отсутствию толкований не нуждалась в письменной фиксации. Этим не преминули воспользоваться мужчины. Чувствуя ущербность своего мировоззрения, они постарались всячески преувеличить свою роль в развитии цивилизации, зачастую используя не умственное и эмоциональное, а физическое превосходство. Неспособные понять и по достоинству оценить женскую культуру, они объявляли ее несущественной и даже несуществующей, отводя женщинам роль бессловесных и бездушных тварей. При этом мужчины уподоблялись спутникам Одиссея, сначала заливших уши воском, а потом утверждавших с апломбом, что сирены безголосы. Однако, полному самоутверждению мужчин мешала физиология. Поэтому из страха попасть в зависимость от непонятных и непредсказуемых с позиций мужской культуры женщин, мужчины придумали снимать свою сексуальную напряженность онанизмом, гомосексуализмом и скотоложеством, гасить целибатом, аскезой и умерщвлением плоти. Да еще и сочинять для современников и потомков письменные руководства по всей этой гадости. Остается только сожалеть, что именно на "учениях" этих извращенцев и трусов зиждется западная цивилизация. (Не только западная, но западная в наибольшей степени.)
   Кстати, этим страхом объясняется и пристрастие мужчин к проституткам, к женщинам предавшим свою культуру, променявшим свои принципы и идеалы на материальное благополучие. От проституток мужчина получает иллюзию любви, необременительную и ни к чему не обязывающую. Иллюзия оплачивается деньгами, платой истинному может быть только кровь. И мужчины выбирают, что подешевле.
   Все вышесказанное следует иметь в виду, разбирая древние тексты. Иначе наши умозаключения будут подобны потемкинской деревне.
   Итак, Содом и Гоморра. Города, погрязшие в грехе. Причем, грешат именно мужчины: стяжательство, пьянство, чревоугодие и гомосексуализм. Господь посылает двух ангелов для доскональной инспекции и вынесения окончательного приговора. Но когда толпа педерастов осаждает посланников, некий Лот предлагает вместо них своих девственных дочерей. Поступок странный, если не предположить, что Лот (разумеется, не без влияния своей супруги) единственный из всех осознал силу женской любви. Девственных дочерей вывел Лот к толпе педерастов, наивно полагая, что у кого-то достанет храбрости и мудрости выбрать настоящую любовь, а не однополый суррогат. Но никто не откликнулся. И тогда Бог решил, что Содом и Гоморра доле не имеют права на существование. Только Лот был признан достойным жизни.
   Бог отвернулся от Содома и Гоморры, и так велика была тяжесть божественной тени, что в прах и пыль были повергнуты города. Но Лот этого не видел. Послушный велению ангелов, он бежал прочь, в ужасе зажмурившись, тогда как жена его, преисполнившись любопытства, остановилась и оглянулась, за что и была обращена в соляной столп. Ой-ли? Почему же не оглянулись девственные дочери Лота, ведь девушки во все века были любопытнее женщин? Не досужий интерес заставил жену Лота замедлить шаг и кинуть прощальный взор на город, в котором прошла вся ее жизнь. Жалость и любовь это были, а не любопытство. Девственным дочерям некого и нечего было жалеть и любить в Содоме, а потому они и бежали вместе с отцом. Жалость и любовь. Слезы прощания и безумная надежда, что все еще обойдется. И мысль о том, что кому-то в последний момент понадобится помощь. И потому жена Лота оборачивается к городу, от которого отвернулся Бог. Кто читал Ветхий Завет, знает, как суров был Бог Израиля. За малейшее прегрешение он карал безжалостно, однако, жену Лота он не поражает молнией и не стирает в пыль. Он ее превращает. Но не в глину или камень, а в соляной столп. В Библии мало случайных слов, а уж это и вовсе не случайно. Соль - величайшая ценность, основа жизни. Не божественная кара постигла жену Лота, а награда. Соляной столп - это вечный памятник женскому бесстрашию, женской вере, женской жалости и женской любви. Вокруг гигантского кратера, образовавшегося на месте Содома и Гоморры, застыли плачущие женщины, обращенные признавшим свое поражение богом в соляные столпы. Они безымянны, ведь только одному мужчине позволено было спастись, и только его жену и детей сосчитали мужчины. Точно так же не было бы легенды о вейнсбергских женах, если бы не позволили им вынести на себе из осажденного города мужей. Простая арифметика: способен один соляной столп наполнить солью море. Мертвое море, возникшее на месте Содома и Гоморры. Море, чьи воды держат даже не умеющего плавать, возвращают силы и молодость, врачуют болезни. Нет. Их было много. Женщин, которых ангелы вывели из обреченных городов, наказав уходить без оглядки. И которые не ушли, а стояли и смотрели на гибель своих глупых мужей, отцов, сыновей и братьев, своих садов и домов. И до последнего мгновения надеялись. В соль обратил их Бог. Ибо женщина - это соль земли, венец и начало, корень и крона, колодец в пустыне и звезда, отраженная в спокойной и чистой воде этого колодца.
  
   З
  
   Зеркало
  
   Этот город предал меня, этот город меня предал. Я помню, на углу Коммунистического проспекта и улицы Шевченко, на юго-восточном углу этого перекрестка был магазин проката. Там давали в прокат под залог паспорта или червонца велосипеды и палатки, спальные мешки и туристические ботинки на тракторной подошве, и часть этих велосипедов и палаток, спальных мешков и туристических ботинок на тракторной подошве была выставлена в витрине, в стекле которой отражался я, проходящий. Я помню, там отражался совсем другой я - молодой и веселый. А теперь в витринах навалили кучу какого-то тряпья и поставили страшных манекенов, отчего мое отражение сразу постарело и осунулось, оно утратило веселую беззаботность и розовые очки, оно брезгливо и брюзгливо морщит морду, по которой так и хочется врезать.
   Я почему-то всегда считал, что предательство - это мгновенное действие, как удар молнии, как выстрел, что-то: "ах!" - и вы уже преданы, что-то: "ап!" - и вы уже предатель. Но оказалось, что это верно только для небольших сгустков материи, вроде человека, а город предает постепенно, незаметно, тихой сапой в час по чайной ложке дегтя в бочку меда. Однако, наступает момент прозрения, момент истины, когда правда вдруг предстает перед тобой во всей своей - отражением в витрине, в автобусном стекле вечером изнутри, в зеркале над умывальником, в лужах, в глазах проходящих мимо; и ты понимаешь: город предал тебя.
   Теперь, долой маски, карты на стол - пойманный с поличным город перестает притворяться другом, он злобно преследует тебя всем собой, каждой мелочью напоминая о своем предательстве. А помнишь, говорит он, тут у меня были трамвайные пути, на рельсы которых ты подкладывал гвозди, пистоны и медные монеты разного достоинства, чтобы под колесами трамвая они расплющились, выстрелили и расплющились? И где эти пути? А вот тут? Помнишь? А нету! А тут? А тут? А тут?
   Ату меня! А-ту-ту!
   А секундою позже, с особым цинизмом, город подводит меня к какому-нибудь дереву или дому, или пустырю, которые ничуть не изменились, которые все те же, все такие же раз и навсегда. Но это обман, ложь во мучение, потому что вокруг этого дерева или дома, или пустыря все чужое, и мы с городом это прекрасно понимаем.
   Ночью я просыпаюсь в чужой квартире. Рядом со мной нежная чужая женщина. Я слушаю ее чужое легкое дыхание, я опустошен и расслаблен, и почти готов смириться, готов принять чужое, как свое. Но я поднимаюсь с чужого нескрипящего дивана, и город-предатель тут же подсовывает мне зеркальный зев шифоньера.
   И как оно? - спрашивает город. Ты помнишь, - опять начинает город, - тот день, когда, полный энергичных надежд, ты взял напрокат велосипед и палатку, спальный мешок и туристические ботинки на тракторной подошве, намереваясь отправиться в путешествие и радуясь, что снаряжение не куплено, а взято временно под залог паспорта или червонца, и, значит, его надо будет вернуть, и, значит, ты сам вернешься. А под вечер ты пришел к той, что лежит сейчас на диване, и повел ее гулять по моим улицам и бульварам, площадям и скверам, паркам и набережным, говоря: Отдаю тебе на хранение город, береги его и себя.
   Вот дерево, говорил ты. Это знаменитое дерево, его даже показывали по телевизору, потому что оно растет наоборот: крона его в земле, а корни - в облаках. Из-за него даже пришлось изогнуть ветку метро, и перенести аэропорт после того, как зашедший на посадочную глиссаду лайнер Ту-104 запнулся о корень и поломал шасси.
   А вот дом, говорил ты. Это совершенно не знаменитый дом, совершенно обычный и неказистый дом, но он установлен над страшным провалом, над геологическим разломом, и его фундамент стягивает края трещины. И если когда-нибудь - по глупости или злому умыслу - этот дом снесут, то будет довольно просто притопнуть, чтобы город раскололся пополам.
   А вечером, вечером, продолжает город, ты надел туристические ботинки на тракторной подошве, упаковал в рюкзак спальный мешок и палатку, сел на велосипед и помахал на прощание рукой. Кому ты махал? На кого ты махал? Разве ты не знал, что река вечна только для стоящих на берегу ее? Разве не знал ты, что река неизменна только для плывущих по течению ее?
   Не знал, - отвечаю я, - Не знал, что ты с такой легкостью предашь меня.
   Предам чему? - ехидничает город, корча рожи в кухонном окне. - Не изображай ребенка, у которого злые дяди отняли кофетку, лучше...
   Но я не желаю "лучше"! И, размахнувшись табуреткой, выбиваю стекла.
   Что за шум? Что такое? - спрашивает меня нежная чужая женщина. Она стоит в дверях и недоуменно и сонно моргает.
   Я отворачиваюсь от древнего буфета, в зеркальную стенку которого только что тыкал ножками табуретки.
   Стекло разбилось, - говорю, - Такая вот незадача.
  
   И
  
   Имя
  
   "Время человеческое подобно дороге, - думал Аристарх Хренов, - У одних это грязный хромой переулок, у других - бетонная автострада, отделённая от остального мира железной оградой или канавой."
   Приметы того, какое у человека время, всегда отчётливо проявляются в его облике, жестах, манере разговора - надо только уметь читать эти знаки. Аристарх умел, более того, ему чрезвычайно нравилось исподволь наблюдать за окружающими, классифицировать. Этой невинной забаве он предавался с азартом и по-детски радовался встрече с человеком, чьё время ему казалось непохожим ни на чьё другое. Например, попадались люди со временем подобным горному серпантину, у которых видимая часть прошлого или будущего зависели от направления движения. Ведь на серпантине то, что ниже, предстаёт обманчиво близким и легкодоступным, а то, что выше, сокрыто от глаз.
   "Время человека, - говорил себе Аристарх, - есть нечто определённое, как генотип. Оно оставляет свой отпечаток на всём, даже на имени. Однако оно и зависит ото всего, ибо, в отличие от генотипа, не есть нечто неизменное. Поэтому даже понарошечная перемена имени способна изменить время человека, а значит и его судьбу. Не случайно в творческой среде так популярны псевдонимы и тем более не случайно то, что, сочетаясь узами брака, люди берут фамилии мужа или жены, объединяя таким образом свои судьбы."
   Кстати сказать, Аристарх Хренов никогда не был в восторге от своего имени. Особенно в детстве, когда это служило поводом для многочисленных насмешек. Однако предпринимать ничего не хотел и на судьбу не жаловался. Она его устраивала, словно разношенная и немодного фасона, зато крепкая обувь.
   Своё время Хренов представлял засыпанной гравием грунтовкой где-нибудь в средней полосе России. Не широкой - не узкой; не очень ровной и порой излишне извилистой, но вполне проходимой даже в осеннюю распутицу. Подобные дороги не редки, но зачастую самим строителям невдомёк, зачем они проложены и куда ведут.
   Аристарх ни с кем не делился своими размышлениями, понимая, что они не так уж и оригинальны. Да и не было у него привычки к откровенным беседам. Один-единственный раз на какой-то вечеринке, находясь в изрядном подпитии, Хренов решился на монолог, но ничьего внимания не привлёк, стушевался и замолчал.
   Между тем, вскоре случилось так, что стройная система домашней философии Аристарха Хренова подверглась серьёзнейшему испытанию. В тот день он, как обычно, без пяти девять появился на рабочем месте в небольшом офисе торговой фирмы, расположенном на первом этаже жилого дома.
   - Привет, Володя! - окликнул его сослуживец.
   Аристарх вздрогнул. Внезапная оговорка приятеля отозвалась неприятным сосущим чувством под ложечкой. Хренов даже не указал на ошибку. Молча кивнул, протиснулся к своему столу, включил компьютер, без нужды поправил клавиатуру.
   - Ой, Лёня, ты здесь? А сказали - заболел...
   Хренов сначала не понял, что бухгалтер Леночка обращается к нему, а когда осознал, повёл себя странно. По-прежнему ничего не ответив, вжал голову в плечи и пригнулся, словно пытался спрятаться за монитором. На экране возникла картинка рабочего стола Windows. Хренов с судорожностью утопающего схватился за мышку, открыл папку "Мои документы". Поддиректории "Аристарх" там не было. "Ну, это уже слишком!"
   - Кто у меня в компьютере шарился? - возмущённо вопросил Хренов.
   - А что случилось? - пионерски отозвался менеджер по лизингу Иванов, молодой человек с фигурой оплывающей подобно стеариновой свече, недавно назвавший Хренова Володей.
   - Кто-то уничтожил мои файлы!
   - Покажи? - Иванов посунулся к дисплею.
   - Я их сохранял в папке под своим именем, - зачем-то объяснил Хренов, - а её кто-то стёр.
   - Да вот же она! - Иванов отнял мышку и навёл курсор на папку "Александр". - Витя, ты чего? Не проснулся?
   - Меня зовут Аристарх! - взвизгнул Хренов.
   Иванов испуганно покосился и отодвинулся.
   - Может вам паспорт показать?! - продолжал кричать Хренов. - Витя, Саша, Лёня! - передразнил он менеджера с бухгалтером. - Как ещё обзовёте?
   Хренов достал из сумки-визитки паспорт и осёкся. Фотография несомненно была его, а вот имя...
   - Светлаконников Константин Ахметгиреевич, - прочитал Хренов. - Издеваетесь?..
   Ответа не последовало.
   Тут хлопнула входная дверь. В офис в облаке аромата дорогого парфюма, оттенённого запахом сигарет "Парламент", ворвался шеф.
   - Всем привет! Леночка, сияешь! Иванов, ты уже должен быть на "Нефтепродмаше". Елпидифор Зануссович, зайдите ко мне, разговор есть, - и скрылся в кабинете.
   Аристарх Хренов медленно закатил глаза, квёлой рыбой выскользнул из кресла. Бильярдным шаром впечатался в паркет затылок. Из кабинета выглянул ухмыляющийся шеф.
   - Сознание потерял? Во даёт! Иванов, спрысни его водичкой.
  
   Однако ни вода, ни похлопывания по щекам, ни неумелый непрямой массаж сердца вкупе с искусственным дыханием; ни даже профессиональные действия спешно вызванной реанимационной бригады скорой помощи не вернули Хренова к жизни. Его судьба, запутавшись в именах, плюнула на поиски и ушла к другому. Неровная и извилистая грунтовка, скупо посыпанная гравием, вдруг закончилась, и дальше Аристарх Хренов пошёл без дороги босиком по какому-то полю, на котором вперемешку росли васильки, озимая пшеница, кактусы и баобабы.
  
   Имя-2
  
   Ушиб тут мизинец о ножку журнального столика: недавно приобрел, не успел привыкнуть, что пространство теперь отчасти заполнено чем-то твердым и с острыми углами. Помнится, при покупке задумался о проблемах нэйминга в маркетинге и неявных смыслах, раскрывающихся в процессе эксплуатации и осознания. Столик мне понравился непритязательностью форм. Эдакий классический "практиш-квадратиш" дизайн. Меня еще оригинальное название развеселило явным несоответствием: "Занзибар". Это чего курить надо, чтобы такие названия придумывать? Однако, матерно шипя от боли в мизинце, я понял: есть в этом столике что-то "занзибаристое".
  
   Имя-3
  
   - 1 -
  
   Приятным весенним вечером я сидел на скамейке примерно посередине бульвара имени Тараса Шевченко и тихонько бормотал стихи. Любые, пришедшие на ум. Некоторое томление духа требовало выхода. Да, забыл сказать: дело происходило в Киеве, в те далекие времена, когда сей славный город являлся столицей Украинской ССР. Вот-вот должны были зацвести каштаны, а перед этим чудесным событием киевский воздух приобретает удивительную, почти осязаемую душистую плотность. "Благорастворение воздухов!" - говаривали наши предки. Увы, мне бы их красноречие! Все, на что я оказался способен - это состряпать убогую, отдающую химией метафору: "Цветение каштанов подобно образованию центров кристаллизации в перенасыщенном растворе." Ну не поэт я, не поэт! Чего-то лирического барахталось в одурманенной весной башке, но и только. К тому же в сердце сквозь пиджак стучал билет на скорый поезд.
   Вообще-то, я люблю это преддорожное состояние: ветер дальних странствий уже наполнил паруса, и, тренькая, рвутся стальные жилки причального троса. Есть нечто магическое в сухой бюрократической формуле "день приезда, день отъезда - один день". В чьей гениальной квадратной голове она родилась, история умалчивает. Цель, разумеется, ясна и понятна: сэкономить на командировочных расходах. Но в итоге ты на целые сутки как бы таешь в мировом эфире. Официально тебя нет. Ты уже не здесь, но еще и не там. Сам по себе. Категорический императив с чемоданом. Впрочем, для багажа есть привокзальные камеры хранения. Так что, в тот приятный весенний вечер на скамейке примерно посередине города-героя Киева сидел категорический императив без чемодана и бормотал чужие стихи.
   Через полчаса такого времяпрепровождения лицо мое приобрело одухотворенное, возвышенно-отрешенное выражение, только молодая мягкая бородка слабо шевелилась от легких дуновений ветерка. Неожиданно некая изысканная дама, сопровождающая мелкую породистую собачку, уже было продефилировав мимо, возвращается и задает странный вопрос:
   - Простите, молодой человек, вы славянин?
   - Ну, в принципе, да...
   Оказалось, мадам - художница, и ее привлекла моя крупногабаритная фактура. Это позже, узнав, что я прежде всего ожидающий поезда командировочный, а лишь потом славянин и возможный натурщик, она утратила ко мне всяческий интерес. Пока же я усиленно верчу распушенным хвостом и как бы невзначай сообщаю, что мой дед по отцовской линии поляк. Мадам сразу начинает пшекать по-польски, и я внутренне краснею.
   - Пше прашем, пани, не вем ни бельмеса.
  
   Так у меня и осталось от этого вечера: непонятные и даже несколько обидные сомнения в моем славянском происхождении; лестное подтверждение того, что моя скромная персона потенциально живописна; и легкое чувство вины за незнание языка предков.
   Хотя, насчет последнего я, пожалуй, перегнул. С такими же основаниями я мог выучить украинский, литовский и, может быть, татаро-монгольский. Или русский. Что я и сделал.
   Вот фамилия у меня польская, тут ничего не попишешь, но за свою жизнь я встречал не так уж много людей, которым этого не надо было объяснять. Чаще всего, как у нас водится, искали семитские корни.
   Когда моя мама делала в Новосибирском паспортном столе запись о браке с моим папой, бдительный милиционер поинтересовался:
   - А что это за фамилия такая: Ясюкевич?
   - Польская, - ответила мама, почему-то смутившись.
   - Эх, девушка! - сочувственно вздохнул страж порядка, - Сами не знаете, за кого замуж выходите!
   Признаться, увидев однажды фотографию деда Яна, сделанную на военной службе после окончания омского сельхозинститута: в буденовке с матерчатой звездой, в суровой шинели, с круглыми очками на крупном интеллигентном носу - я и сам усомнился. Ну, просто комиссар времен гражданской войны. Популярной среди тогдашних комиссаров национальности.
   Было время, когда вопрос нацпринадлежности изрядно меня помучил. Попутно я решал проблемы счастья, любви, смерти и смысла бытия. С тем же успехом. Я до сих пор не могу понять, почему признание (или непризнание) твоей национальности может звучать и как высшая похвала и как жесточайшее оскорбление. При этом неважно: русский ты, еврей, чукча, казах или ирландец. Главное, никуда от этого не деться. Была попытка подменить национальное самосознание классовым, где теперь та страна?
   Мои мучения окончились весьма просто. Я узнал, что одна моя прабабушка литовка, то есть, я даже в "славяне" прохожу со скрипом. А если бы удалось копнуть поглубже, например, до времен татаро-монгольского ига, то, боюсь, оказалось бы, что и рамки расы тесны для моей крови. Но это из области фантазий. Моральный кодекс строителя коммунизма не учитывал генетическую память. Выращивание и пестование генеалогических дерев не то, чтобы запрещалось, а, скорее, вызывало косые взгляды и подозрения в идеологическом шатании. "Чего это вдруг? Нашему человеку надобно смотреть в будущее, а не в прошлое. И вообще, право на подобные изыскания еще требуется заслужить." Да и где искать? Архивы закрыты, а церковные книги записи рождений и смертей давно и весело сгорели в костре революции.
   Каюсь, я не знаю имен и фамилий своих пра-пра... Они не попали в учебники по истории, не оставили "неизгладимого следа" и тому подобное. Но они были. И благодаря им, есть я. Честно говоря, у меня никогда не возникало особого желания развернуть широкомасштабные работы по раскопке корней. Да, конечно, иногда хочется выяснить "откуда я", чьи гены и хромосомы крутятся в моей ДНК, но... так ли это важно? Неужели мой далекий предок, о котором я не имею ни малейшего понятия, оказал большее влияние на формирование моей личности, чем детсадовский приятель Петька? А с другой стороны, почему я с неизменным трепетом перелистываю семейный альбом?
  
   - 2 -
  
   Первый такой альбом появился у нас, когда я уже учился в институте, а до этого фотографии хранились навалом в старом портфеле. Любил я, бывало, зарыться в их груду!.. Надписи на самых давних рождали в душе сладкое зыбкое чувство прикосновения к недосягаемому, а потому таинственному и прекрасному миру. Как при первом чтении повестей Александра Грина. Даже имена звучали похоже: Франц и Мери, Станислав и Эрнеста, Бернард... Странные, напряженные позы. Гордые, исполненные мудрой печали лица. Люди запечатлевали себя на фотографиях, а не "щелкались на память".
   Раньше всех на мой интерес к "дагерротипам" отреагировал старший брат. Какой только "лапши" он не навешал на мои торчащие лопухами уши! Его пятнадцатилетнее романтическое сердце жаждало легенд. И он их выдавал...
   Это были потрясающие истории о разбойнике с Карпатских гор, за голову которого власти разных сопредельных стран объявляли награду; о могучем сибиряке-старовере, сбежавшим из раскольничьего скита с любимой прапрабабушкой; об итальянке Мери, которая отдыхала с родителями на Черном море в недолгие годы НЭПа и безумно влюбилась в двоюродного деда Франца, приняла от любви и безумия советское гражданство, но до последних дней тосковала по покинутой родине. Брат показывал, мелькавшую в мосфильмовских титрах, фамилию художника-постановщика:
   - Это Феликс. Сын Франца и Мери.
   - А почему мы с ним не переписываемся?
   - Так получилось. Когда нашего деда Яна репрессировали...
   - Репре..?
   - Ну, объявили врагом народа...
   - Дедушка - враг народа?!
   - А ты не знал? Только не вздумай пристать к родителям с расспросами! Они тебе все равно ничего не скажут, я сам случайно подслушал...
   Брат был опытным фантазером. Он связывал меня незаконностью добытой информации, а в своих историях всегда опирался на реальные факты. Но реальность он использовал, как самолет использует взлетную полосу. Повзрослев, я узнал правду. Однако, почти не испытал разочарования. Правда так уютно легла на пушистое ложе детских фантазий, что у меня до сих пор вздрагивает сердце, когда в титрах фильма "Они сражались за Родину" я читаю: " Художник-постановщик Феликс Ясюкевич". А вдруг?
   Жаль, конечно, что не было, наверное, ни разбойника, ни старовера.
   Зато итальянка была. И было многое другое.
  
   - 3 -
  
   У меня отвратительная память на имена и даты. Но, если забыв чье-то имя, я переживаю, то к датам отношусь с полным пренебрежением. Событие, лишенное точной привязки ко времени, не становится для меня менее значительным. Из чего следует, что я никогда не стану историком, астрологом или следователем прокуратуры. Ну и ладно!
   Когда-то в детстве мне рассказывали об одном китайском блюде с гениально простым рецептом: в большой казан сваливаются все имеющиеся в наличии съестные припасы, заливаются водой и долго тушатся на медленном огне. Я как-то пробовал: получается вкусно, но на любителя. Или вконец оголодавшего. Название этого блюда я, разумеется, забыл.
   В Пензе на центральной площади до сих пор стоит здание, в котором при царе-батюшке помещалась фотография Вальдмана, победителя многих выставок и даже удостоенного Высочайшей Похвалы. В конце января 1915-го года его посетил бравый сорокалетний поручик; поправил серую каракулевую папаху, подкрутил светлые усы, пригладил аккуратный клинышек бороды и замер, позволяя Б.Вальдману совершить необходимые манипуляции с фотографическим аппаратом.
   Воинская судьба моего прадеда Василия Михайловича Журавлева причудлива и типична. Владелец большой квартиры в центре Казани; казначей Корзухинской артели, разъезжавший по губернии в сопровождении охраны; отец семерых детей и вполне штатский человек - он провел на фронтах почти пятнадцать лет. Начинал в русско-японскую, продолжил в русско-германскую и закончил в русско-русскую, причем, в последней сражался и за тех, и за других. Прадеда мобилизовали в Белую Гвардию, когда красные подошли к Казани. С боями отступал до Бийска. Там, после недолгой передышки, опять взял в руки винтовку Мосина и шагал с нею до Новосибирска, где свалился в тифе. Выздоровев, обнаружил, что на улицах развеваются уже совсем другие знамена, под кои и был немедленно призван.
   Надо сказать, что начавшаяся в Новосибирске красноармейская биография Василия Михайловича, для меня странным образом перекликается с биографией двоюродного деда по материнской линии.
   Жил себе поживал в деревушке Кирза, что под Новосибирском, парень по фамилии Костылев и с победоносным именем Георгий, крестьянствовал помаленьку. И тут грянул 17-ый год со всеми вытекающими последствиями. Революцию двоюродный дед принял сразу и безоговорочно ( никаких "повоюю сперва за этих, а потом за тех"). Отряхнул с валенок прах "старого мира", обзавелся сомнительным революционным псевдонимом Бархатов, и принялся самозабвенно "душить контру". И так этим увлекся, что по окончании гражданской войны не загнал свой бронепоезд на запасный путь, а продолжил службу в органах. Во время карело-финской войны товарищ Бархатов был уже "красным директором" одного из новосибирских трудзаводов и больше всего на свете гордился лично ему адресованной запиской всесильного наркома Л.П.Берия.
   Кстати, если бы судьбе было угодно, то одним из "строителей коммунизма" на этом "заводе" мог стать и мой родной дед Ян Ясюкевич, ветеринар-вредитель, член международной террористической банды, вознамерившейся, ни много, ни мало, как лишить пролетариат в тяжелый для социалистического отечества 38-ой год свинного мяса.
   Партог Армавирского биокомбината очень хотел пересесть в кресло секретаря райкома. Но для этого ему надо было выполнить партминимум по бдительности и разоблачению врагов народа. Тут, словно подарок судьбы, ему на глаза попадается акт об уничтожении свиной туши.
   Создание вакцины всегда сопровождается измерением температуры подопытного животного. В данном случае - свиньи. Градусник подмышку ей не поставишь, ввиду отсутствия оной. Куда? Мировой ветеринарный опыт называет подходящим анальное отверстие. А градусники и в 38-ом году были предметами хрупкими. Глупая хрюшка заворочается в клетке, и все - актируй, отравленную ртутью, тушу. При благоприятном же исходе свинскую кровь с образовавшимися антителами откачивали на сыворотку, а мясо сдавали на переработку.
   В мозгу у парторга щелкнул взводимый курок: факт вредительства налицо, а кто за ним? А за ним интернациональная бригада из поволжского немца, натурализовавшегося чеха и поляка, родившегося в Барановичах, да к тому же от матери-литовки с чуждым русскому уху именем Марта.
   Бабушка, к счастью работавшая ветеринаром в другом цехе, с шестилетним тогда моим отцом уехала из Армавира. Ее отпустили, страшная аббревиатура ЧСИР (Член Семьи Изменника Родины) появилась позже. Однажды, подобрав ключи от бабушкиного шкафа в тайных поисках конфет, я наткнулся на ветхий тетрадный листок с карандашным черновиком заявления о разводе с "врагом народа". Заявление это так никогда и не было переписано набело, но почему-то бабушка хранила его почти сорок лет в коробке вместе с пожелтевшими облигациями госзайма, орденом Трудового Красного Знамени, медалями и сталинскими грамотами за ударный труд.
   Попытки подать апелляции о пересмотре дела, и граничащая с безрассудством помощь старшего брата москвича-профессора Станислава Ясюкевича ни к чему не привели. Узнали только, что Яну дали 15 лет дальневосточного филиала Гулага. После 53-го года дополнительно сообщили, что, отработав восемь лет на лесоповале, Ян Ясюкевич умер "по болезни". Вот и все. Где его могила неизвестно. Да, реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления.
  
   - 4 -
  
   В какой-то лихой книжке вычитал, что в СССР в любой семье есть и незаконно репрессированные, и незаконно репрессировавшие. Славная традиция гражданской войны. Но довольно. Опасно играть со спичками. Причудлив узор ветвей генеалогического древа, не счесть на нем плодов.
   Пожалуй, кроме всего прочего, мне и летописцем тоже стать не суждено. Память сохраняет только случайные фразы, фамилии и названия населенных пунктов.
   Новокузнецк. Франц и Мэри. Пятеро детей. Мэри оказалась не итальянкой, а полькой с Поволжья.
   Там же. Бернард и Мария. Трое детей. Бернард - кузнец. Был арестован и осужден по 58-ой статье. Кузнец, арестованный в Новокузнецке, как "враг народа" - кровавый каламбур пролетарского государства.
   Москва. Станислав и Эренста. Эрнеста - итальянка, дочь инженера-нефтяника, познакомилась со Станиславом Ясюкевичем не на Черном море, а в итальянской колонии в Баку (была такая). Станислав - доктор по цветной металлургии, его учебник "Обогащение руд", изданный в 47-ом году на тонкой желтоватой бумаге до сих пор стоит у меня на полке и радует глаз.
   Одесса. Мамин брат Александр. Его дочь Лена родилась в тот же день, что и я. Александр был кадровым военным. Даже в отпуске составлял распорядок дня: 7.00 - подъем;...; 10.00-13.00 - посещение пляжа... Люблю его присказку: "Из-за стола надо выходить так, чтобы немного хотелось спать."
   Саратов. Другой мамин брат Сергей. Тоже военный... Новосибирск... Томск... Красноярск... Курган... Варна... Бишкек... Ленинград... Краснодар... Белгород... Алма-Ата...
   Многих из своих родственников, далеких и не очень, я не видел даже на фотографиях, не знаю где, как и чем они сегодня живут; не знаю найдем ли мы общий язык при встрече. Да, повторюсь: наверное, это не так уж и важно. В этом я полностью согласен с Экзюпери.
  
  
   Искусство
  
   Однажды Елена Павловна уехала в Израиль и, между делом, стала там по воскресеньям рассказывать про Историю Искусства. Всем, кто приходил к ней в музей. А приходили, в основном, люди, которым История Искусства, казалось бы, нафик не нужна, потому что с понедельника по пятницу эти люди работали программистами, стоматологами и солдатами, а в субботу никем не работали. Елена Павловна их напрямую спрашивала: "Чего вы сюда ходите? Вам больше заняться нечем? Гоу ту зубы сверлить и террористов убивать. Зачем вам История Искусства?" "Шалом, - отвечали люди, - шалом, так сказать, алейхем. Эвено, так сказать." "Ладно, - отступалась Елена Павловна, - тогда о Тышлере..."
   И вот Елена Павловна расказывала и рассказывала. О Тышлере, о Рембрандте, о Сальваторе Дали. На смену одним программистам и стоматологам приходили другие. На смену пропахшим пылью и оружейным маслом солдатам - пахнущие корицей с ванилью красивые толстые и белые домохозяйки. Елена Павловна уже и спрашивать перестала, зачем им это надо: чужая душа - потёмки и так далее. Только однажды не утерпела - это когда, через много лет, к ней в гости заявились программисты, солдаты и стоматологи из самого первого выпуска воскресной школы. "Ну? - сказала Елена Павловна, - Пригодились вам мои рассказы про Историю Искусства в жизни?" "Нет! - радостно ответили программисты, солдаты и стоматологи, - Совершенно, просто абсолютно нет!" "Так какого Иблиса?!..." - заорала Елена Павловна. "Шалом, - сказали программисты, солдаты и стоматологи, - шалом алейхем, Елена Павловна." И подарили ей цветы.
  
  
  
  
   К
  
   Калейдоскоп
   (Стеклышки)
  
   Однажды в детстве я задумался над тем, кто делает разноцветные осколки для калейдоскопов. Сидит, наверное, на калейдоскопной фабрике в специальном закутке специальный человек и специальным молотком разбивает разноцветные стёкла на разноцветные осколки. На человеке брезентовые рукавицы, резиновый фартук и большие защитные очки. Каждое утро на пятиминутке мастер даёт человеку задание: "1375 зелёных осколков, 2015 синих и 79 жёлтых. " "А красных?" "Красных пока не надо," - отвечает мастер, заглянув в блокнот.
   В специальном закутке у специального человека едва можно повернуться: вдоль стен в фанерных коробах стоят разноцветные стёкла, в центре большой стол, а ещё есть стеллаж для готовой продукции-осколков.
   Человек надевает очки, рукавицы, фартук и обязательно повязку-респиратор для защиты органов дыхания от вредной и опасной стеклянной пыли; выбирает лист стекла нужного цвета, укладывает на стол. И специальным молотком с острым клювом принимается аккуратно и ловко разбивать стекло. Покончив с листом, сметает получившиеся осколки в большую кастрюлю, похожую на мантоварку, в которой одно над другим установлены ситы: верхнее сито с самыми большими ячейками, нижнее - с самыми маленькими. Закрывает кастрюлю крышкой и начинает осторожно потряхивать, чтобы разделить осколки по размеру. Стёклышки из верхнего сита пойдут в огромные, как телескопы, калейдоскопы, а из нижнего - в калейдоскопы-крохотульки. Оставшуюся на дне кастрюле вредную и опасную стеклянную пыль человек осторожно пересыпает в мусорное ведро. И так день за днём, месяц за месяцем, год за годом.
   К концу смены у специального человека от усталости перед глазами начинают плавать разноцветные круги, а в ушах стоит непрерывный стук, бряк и звон. Человек прекращает работу, прибирается в закутке, снимает фартук, рукавицы, очки и респиратор, выходит с фабрики, покупает в магазине молоко в прозрачной бутылке, буханку белого хлеба, триста граммов брынзы или белого адыгейского сыра и идёт к себе домой. В его квартире белёный потолок и белые стены, на полу белый линолеум без рисунка, на окнах плотные белые шторы, на обтянутом белым флоком диване белое мохнатое покрывало. Вот с этого покрывала, навстречу человеку и встаёт, потягиваясь, громадный чёрный кот с зелёными в коричневую крапинку глазами. "Привет, морда, - говорит ему человек, - А я тебе молока принёс."
  
   КВН
   (Последний КВН Устинова)
  
     А товарищ мне и говорит: ты это запиши - это ж история. Ну да, - ухмыляюсь, - из меня летописец, как из коровы седло барашка! Я ж не помню ни фига. Так, чтобы гладко, последовательно, с ФИО и прочим - одни обрывки. Запиши обрывки, - не внял товарищ. - какая разница?... И я подумал: а действительно - какая? Мировая мемуаристика на 90% состоит из "здесь был Вася". Резьба по древу жизни, ёлы-палы.
     Итак, в начале последней декады марта одна тыща девятьсот восемьдесят седьмого года в семнадцать часов тридцать две минуты Шура Вайнштейн заставил меня играть в КВН. Проделал он это в заводской общаге, не вставая с чужой койки, а я согласился, не вставая со своей.
     - С кем играть?
     - С мединститутом.
     - А что за КВН?
     - Первый городской. Ты что, не в курсе? Между прочим, уже финал.
     - Я только вчера из командировки... Кстати, за кого играем?
     Шура от удивления даже приподнял голову с подушки и уставился на меня:
     - За "Ижсталь", конечно.
     Я ответил ему честным и беспринципным взглядом наёмника:
     - За "Ижсталь", так за "Ижсталь".
     Отчего-то я ни секунды не сомневался в том, что победа будет за нами. В смысле, у нас. То есть, мы победим. Хотя команда у медиков многолетней сыгранности, а у нас - кого забрили, те и шутят. Единственным профи сатиры и юмора можно было считать Шуру, который не просто еврей, а еврей из Одессы, к тому же когда-то ходивший в театральную студию к Ильченко, тому самому.
     Остальные? Ну, я. Две красивых девушки-филолога из отдела кадров Элина и Лена. Анонимный аварец (анонимный, потому что я, стыдно признаться, забыл его имя) Причём, отвлекусь, прекрасно помню рассказ аварца про то, как он занимался промышленным шпионажем, с риском для жизни воруя на махачкалинском заводе технологическую документацию на производство чеснокодавилки по заказу родного НИИМТ. Точно! Пусть будет Джеймс. А что? Хорошее аварское имя... И, наконец, Серёга. Серёга - это наша глыба! Наш заматеревший человечностью. Юрий Олеша мог бы взять Серёгу в прототипы к "Трём толстякам". Сразу ко всем трём... троим... тремя... я, простите, из Казахстана, русский язык у меня не государственный.
     Подготовка к финалу шла тяжело. Очень. 87-ой, всё-таки. Вакханалия всепартийной борьбы за всенародную трезвость. Старые запасы выпиты, а новым взяться неоткуда. Мы уже всерьёз подумывали грохнуть какого-нибудь ненужного члена команды и на его поминки совершенно законно получить ящик портвейна. Или, например, мне и Лене подать заявление в загс и под эту лавочку урвать талончик на шампанское.
     Примерный план игры выглядел так:
     - приветствия команд (оч. смешн.)
     - импровиз-ответы (оч. острумн.) на вопросы соперников (оч. оригин.)
     - реклама трёх самых глупых (?) изобретений (оч. смешн.)
     - импровиз-ответы (оч. острумн.) на вопрос жюри (оч. оригин.)
     - подарок от команды КВНу (оч. смешн., остроумн. и оригин.)
     - ура, овации, вручение дипломов
     
     Тут Шуру осенило:
     - Давайте подарим КВНу город!
     - Какой?
     - Наш.
     - Устинов?! Да за подобные презенты приличные люди сразу бьют в морду, а неприличные вообще убивают!
     
     Историческая справка.
     В 87-ом Ижевск был Устиновым. Партия и правительство в который раз не устояли перед многочисленными обращениями трудящихся и незадолго до того увековечили память маршала Советского Союза за счёт истории. Как мне рассказывал один из тех самых трудящихся, проделано всё было оч. ловко. На знаменитом заседании городских народных депутатов перед знаменитым голосованием за принятие обращения зал заполнили лица штатской национальности и, где одним своим присутствием, а где и своевременным подбиванием локтя соседа (!) обеспечили своевременное поднятие рук народных избранников.
     Народ потом, конечно, бузил и возмусчался. Но не громко. Тем более, что водку отменили, а без водки какой бунт? Кухонное фрондёрство и анекдоты в автобусе.
     Например:
     Один казанский татарин спрашивает другого:
     - Что за город такой - Устинов?
     - В Ижевске Татарбазар знаешь?
     - Ну.
     - Так это рядом.
     
     И "это рядом" кому-то дарить?!! Честно скажу: я был категорически против подобной шутки юмора. А ещё сопровождающий текст!
     "Наш город очень похож на Париж: у них Монтана и у нас "мон танэ яратышкё" ("я тебя люблю" по-удмуртски). У них Монмарытыр и у нас Тытырбызыр."
      УЖОСНАХ!!! Но команде понравилось, и подарок утвердили.
     
     Начало игры оправдало мои самые мрачные предчувствия. Приветствие завалили. Вопрос медиков "Что можно сделать с "лисьим хвостом" над городом?" - бездарно слили. ("лисий хвост" - местн. название отходящих дымов сталеплавильного производства нашего родного завода) Немного подтянулись на рекламе изобретений. Две из трёх были мои, и меня выталкивали из-за кулис со словами: "Сам придумал - сам и позорься." Удивительно, но публика ржала. Люди пришли веселиться и мы ничего не могли с этим поделать. Для примера приведу цитату из рекламы паштета "Волна".
     "На ЭКСПО-87 в Токио паштет получил Гран-при и новое название: паштет "Новая волна". Уписаться со смеха... А мне тогда пришлось даже паузу сделать секунд на 5, пока отхохочутся. Или: "Паштет "Волна" незаменимый строительный материал для оформителей витрин. По долговечности он не уступает каменным блокам пирамиды Хеопса." (уступил-таки, гад. и пятилетки не прошло)
     Наконец, пришло время вручать подарки КВНу. Текст читал Шура, а мы в меру сил и способностей по ходу чего-то изображали. Принимали, в общем, благосклонно. А когда Лена с Элиной вышли на якобы модное дефиле с табличками "ПАР" на груди и развернулись, показав спины и "ИЖ" - так и поаплодировали. Как же-с, каламбур-с, понимаем...
     И тут Шура заканчивает:
     - Поэтому наша команда решила подарить КВНу город... ИЖЕВСК!
     А Лена с Элиной под гитару культовую песню Гулина:
     В городе Ижевске разная погода
     Здесь в июле лето, в декабре - зима.
     В городе Ижевске разные заводы
     Выпускают разное, разное весьма.
     А точнее ружья и автомобили,
     Радиоприёмники и мотоциклы "Иж",
     А ещё в Ижевске дали голубые,
     Галя Кулакова ходит здесь без лыж.
     В городе Ижевске Пушкин не родился,
     Пётр Ильич Чайковский только рядом жил,
     И вообще наш город ничем не отличился,
     Видно бог на город что-то положил.
     А точнее ружья и автомобили...
     Пауза в зале. И десять минут безумных оваций. Стоя. Причём хлопали и орали антиправительственное даже соперники.
     Конечно мы победили. Медики, похоже, просто отказались от оценки за свой подарок (убей, не помню какой). Запись победного выступления несколько раз крутили по заводскому радио. Правда, последнюю фразу Шуры вырезали, и Марина Кандалинцева голосом вечной пионерской зорьки сообщала: "И ребята подарили нам наш город!!!"
     Зато студенты в механе и универе пошумели без купюр.
     Вот где-то так оно и было. Город опять стал Ижевском. Как и Брежнев - Набережными Челнами. (Поувековечивали - и хватит.)
     Вымпел победителя КВНа у меня кто-то скоммуниздил в общаге. Шура в Атланте. Джеймс в Махачкале...
     Чуть позже наша команда разорвала в клочья юмористов из НИТИ и физтеха. Но это было уже другое. Мы просто выступили смешнее (гораздо смешнее!) соперников. А в первом городском КВНе Ижевска-Устинова -Ижевска мы одержали не юмористическую, а политическую победу, что, наверное, уникальное событие в истории движения :)
  
   Книги
  
   Все меньше читаю "живые" книги: смартфон, планшет, ноут, десктоп. Еще и втайне горжусь собой, что читаю без очков, старательно забывая о постепенно растущем размере шрифта в настройках "читалки". Хм, эдак, лет через пятьдесят, текст на экран смартфона будет выводиться побуквенно... или перейду на планшет побольше?.. И тут мне вдруг загорелось уточнить: правильно ли помню фразу из "Планеты людей" Экзюпери. Или из "Цитадели"? Или из "Ночного полета"? В электронном виде этих текстов у меня нет. Зато есть прекрасная толстая книжка от издательства, кажется, "Жазуши". Купленная по счастливой случайности на первом курсе политеха. Надо сказать, что купить хорошую книгу в те времена можно было именно только по счастливой случайности. Например, занесло тебя в Курган-Тюбе, а там в книжном никому не интересный томик Вольтера. Или в Верещагино в разделе "военная литература" богато иллюстрированные мемуары муралиста-анархиста Сикейроса, попавшие туда за название "Меня называли лихим полковником". Или это такой хитрый маркетинговый ход был? Вот и с Экзюпери повезло. Аккурат перед выездом в Семипалатинск (или Павлодар?) на финал республиканских студенческих по баскетболу. Отлично! Заодно и почитаю. А на обратной дороге в Алма-Ату книжку у меня выпросил "на почитать" капитан нашей команды. "Через неделю верну." Ага! Сначала Вовка укатил на преддипломную практику, потом другое-десятое, и больше мы с ним не пересекались. Как где-то писал Экзюпери: "Не сразу, но я успокоился."
   Прошел год. В коридоре политеха сталкиваюсь с Вовкой: что-то его завод разрабатывал с одной из кафедр. "Да, кстати, я ж тебе книгу принес! Неделю в сумке таскаю," - и вытаскивает томик Экзюпери.
   Мне бы его спрятать тогда куда поглубже/подальше, а я из рук не выпускал. На лекции на стол положил, чтобы видеть и радоваться. Ага еще раз! Не только я увидел. В итоге, сначала "дай почитать, через неделю верну", а потом, никому ничего не говоря, сокурсник забрал документы и вслед за родителями укатил в Ленинград. С томиком Экзюпери, разумеется. И ни адреса, ни телефона. Да и откуда телефоны в 1982-ом?!
   Но через год... вдруг... бандероль!.. из колыбели трех холостых революций. Понятно с чем.
   Оказывается, Игорь всерьез увлекся театром и бросил институт. В качестве виры или искупительной жертвы государство посылает его на 2 года в армию, а перед этим приятель решил закрыть все свои гражданские долги. Красавчег, что тут еще скажешь?
   Ладно, это все бла-бла-бла и мемуарная лирика, но Экзюпери где? Где этот замечательный томик? Где он?!!
   Я перерыл всю квартиру - безуспешно. Более того, так и не вспомнил, когда и кому я мог отдать его "на почитать". Наверное, пусть и не с первого раза, его таки настигло Великое Книжное Проклятие Зальцмана...
   Я узнал об этом проклятии году в 83-ем, когда внучка ученика и последователя Филонова, художника Павла Яковлевича Зальцмана, выцыганила у меня дядькин отэренный томик "Улитки на склоне". (Тогда особо дефицитные книги в СССР подпольно копировали на предке и некоем подобии ксерокса под названием "ЭРА") А примерно через месяц, в ответ на свои робкие напоминания: "Когда, зараза, Стругацких притащишь?" Получил ее наивное: "Дед сказал, что такие книги не возвращаются."
  
  
   Конферанс
  
   Взаимободание московских театральных вузов - это тот еще Хогвартс, где в роли Слизерина и Гриффиндора - Щепка и Щука (училища имени Щепкина при Малом Театре и Щукина при театре Вахтангова). Среди разных минусов случались, однако, и плюсы. Особенно хороши были сборные концерты, на которых лицедеи, стремясь посрамить конкурентов, выкладывались по-полной, отчего древняя актерская забава по "перетягиванию одеяла" приобретала эпический размах.
   Конферанс в таких концертах делали сами и порой случайным образом. И вот однажды студиозу Щепки доверили объявить шуточную солдатскую строевую песню. Актер проникся важностью задачи и принялся усердно корчить рожи и ерзать губами, "разминая фразу". Дабы в короткой реплике явить публике все величие традиций Малого Театра. Как то: округлое звучание слов, четко проговариваемые шипящие, неприятие буквы "е" и прочие скрепы. Так увлекся, что его пришлось чуть не выталкивать из-за кулисы.
   Утвердившись у рампы, парень окинул величественным взором зал и с непременными паузами проникновенным баритоном выдал:
   - ШУТОШНАЯ... СОЛДАТОШНАЯ... СТРОЯВАЯШНАЯ... ПЭСТНЯ!
   И нечувствительно покинул сцену.
   И знаете, он не поверил. Все ходил за кулисами, приставал к кому попало, искательно заглядывая в глаза:
   - Но ведь я не мог такое сказать? Ладно, "солдатошная", но "строяваяшная"?! Я что, совсем идиот?
   - Еще какой! - ободряюще похлопывали его по плечу, - Иди, пора перерыв объявлять.
   Парень вышел, затравленно оглядываясь, глубоко вздохнул и...
   - АНТРАКШ!.. АНТРАШТ!,,
   Говорят, больше в сборниках он не участвовал. А жаль, публике он понравился.
   ЗЫ Историю эту некогда услышал от актера Миши К. Щукинца, разумеется.
  
  
  
   Л
  
   Лапша
  
   Вечером кушать вредно. Это толстит. В который раз я дал себе зарок: после шести вечера в рот ни крошки. Перед сном можно скушать яблоко или выпить стакан кефира. Увы, благими намерениями сыт не будешь. Чтобы отвлечься, я взялся за книги. И с содроганием перечитал приваловские голодные страдания из "Понедельника" Стругацких. По телевизору крутили кулинарные передачи или сообщали такие последние известия, после которых не то, что кушать, жить противно. Я решил искать спасения в графомании. Вооружился тетрадкой и пером, и непослушная рука вывела на чистом листе...
   Едали-ль вы дунганскую лапшу? Итальянцам повезло, что сие кушанье неизвестно на их полуострове. От зависти б сдохли, подавившись постылой спагеттиной.
   В идеале, в казане варится одна единственная круглая лапшина, от коей и отрезается сообразно аппетиту едока. Ну да нам не до изысков. Сойдут и двухметровые. Укладывается эта радость в громадную тарелку и заливается горячим красным соусом, пахнущим всеми пряностями Востока. И мясо! Много мяса!
   Потребляется ложкой. Во-первых, мировая промышленность не научилась выпускать такие вилки, на которые можно было намотать хотя б одну, хотя б столовскую дунганину. А, во-вторых, ну какие вилки в столовой?! Вы б еще щипцы для омаров потребовали!
   Помню, классе в восьмом мы всей баскетбольной командой ходили в Каунасе смотреть, как в рабочей забегаловке пользуются ножом и вилкой. А клубнику со взбитыми сливками выкушивают из вазочки не гренадерским половником с присохшими жиринками, для чистоты вытертым о робу и язык, а чайной ложечкой.
   Впрочем, несмотря на культуру питания, народ в Прибалтике все равно дикий и темный. Куда они нашу Алма-Ату не засовывали: и в Киргизию, и в Китай. Один чудик из Риги вообще спросил: "Это в Монголии?" Рассказывать им о дунганской лапше, только время терять. Не поймут. Надеюсь, вы другие.
   Итак. Алма-Ата. Лето. 1983-й год. В политеховской столовке день национальной кухни. Прекрасная девушка в белом костюме и с голодным проблеском в очаровательных глазках выбирает лучшее и вкуснейшее блюдо: фирменный тазик дунганской лапши. На раздаче, естественно, только ложки. Вилок-с не держим-с!
   Мясо-то ложкой выловить можно, но ведь и лапшицы хочется. Мама ее, бедняжку, приучила за столом не горбиться, вот она и пытается, держа спинку, донести до ротика лапшичку в ложечке. Вот, вот, вот... н-нет! Дунганина соскальзывает в самый последний момент и плюхается в подливу, вздымая красные волны. Костюм испорчен. Репутация вдребезги. И запах любимой пищи кочевников и скотоводов добивает цивилизацию.
   Холодная красавица, смущенно оглянувшись, склоняется к тарелке, расставляет локти и начинает жрать, лопать, наворачивать дунганскую лапшу. Она рвет своими зубками жилистое мясо, обсасывает наманикюренные пальчики и с шумом прихлебывает обжигающий жирный соус, вытягивая губки в алой помаде "Палома Пикассо".
   Ах, какую вещь придумали дунгане! Это вам не фаланги А. Македонского. Без единого выстрела, на века покорили Казахстан и Среднюю Азию! (Ой, худо мне! Что же я себя так растравливаю?)
   Быстренько, без связки, расскажу еще один случай. Ездили мы с отцом по Таджикистану. Отец у меня геодезист и геолог, а я так: откопай-закопай, рейку переставь. В каком-то городишке, недалеко от Курган-Тюбе, взяли мы в столовой все ту же пищу богов. Пристроились на веранде: из кухни жаром не пышет, да и под настилом, как у них водится, арычок журчит, комфорта добавляет. На столиках блюдца с маленькими такими перчиками. Вроде приправы. Смотрим, по соседству местный обедает. Откусит пол-стручка и дунганской лапшичкой заест. Лицо спокойное, значит, и мы можем. Попробовали.
   Только тогда я понял, почему около веранды собаки не отирались. Перчик-то еще и пахнет! Мы с усталости не разобрали! Как говориться, и больше мы в тот день не съели ни куска...
   Вру, конечно. Кто же в здравом уме хоть кусочек дунганской лапши на тарелке оставит? Через полчаса отдышались и стрямкали за милую душу. И подливу хлебушком вымазали... Мякишем... Хватит! Не могу больше! Пойду опустошу холодильник.
  
   Лёд
   (Ледяной Будда... зачеркнуто)
  
   Зимой Колпаков подрабатывал изготовлением скульптур изо льда и снега. Скулуптур. Возьмите глыбу чего-нибудь и скулупните лишнего. А что? Среднекамск тоже город. А ледяные и снежные фигуры - не только дёшево и сердито, но и эстетично.
   В бригаду монументалистов-шабашников, украшавших улицы и площади, парки и скверы произведениями искусства из замороженной воды, Колпаков попал случайно - подменял заболевшего приятеля, да и зацепился. Компания оказалась сплошь знакомая, что неудивительно: с одними учился на худграфе, с другими посещал изостудию при Дворце Пионеров. Заправлял этим шалманом Ефимович, а для знающих людей сие имя говорило многое. Сказать: "Я работаю у Ефимовича," - всё равно, что: "Старик, я нынче при деньгах. Тебе сколько надо?"
  
   Наше "я" есть носитель пустоты и в этом подобно сосуду, коий, даже будучи наполнен до краёв, не утрачивает важнейшего своего свойства вмещать ничто. Все наши мечты, привычки и воспоминания; все наши принципы, идеи и сердечные склонности, по сути своей, лишь стенки сосуда, вмещающего ничто, и узор на этих стенках.
  
   - Творцы! - в своей излюбленной псевдопатетической манере начал Ефимович, - Я вас пригласил, чтобы сообщить пренаиприятнейшее известие... К нам плывут бабки.
   "Ну, надо же!" - желчно подумал Колпаков, прихлёбывая горячий кофе. По уму, сейчас бы грамм сто - сто пятьдесят чего покрепче и попрозрачнее из запотевшей с холода бутылочки. Но Ефимович, старый ЗОЖовец, не поймёт. И так косится.
   - Простыл, кажется, - вымученно улыбнулся Колпаков и попытался так умостить ноги, чтобы они не врезались в край неудобного низкого столика.
   - Я и смотрю, - покивал Ефимович, - Может, замену тебе подыскать? Нет?.. Так вот, товарищи творцы, отцы города и представители немалого бизнеса поручили нам украсить центральную площадь к празднованию Нового Года. Проект нужно представить до конца этой недели. - Ефимович довольно откинулся на спинку стульчика, скрестил руки на дынеобразном животе и с видом победителя окинул взором кофейню.
   - В каких пределах смета? - поинтересовался Фима Дуцкер по прозвищу "Здесьбылвася", скульптор-ангелист, если можно так выразиться. Специалист по надгробиям.
   - Не думай о деньгах, Фима. Думай о вечном.
  
   Вдохновенный Ефимович предложил не замыкаться на стандартах, а подойти к вопросу широко.
   - Лишь бы заплатили, - поддержал Дуцкер.
   После недолгих, но отчаянных дебатов (в которых Колпаков принимал посильное участие, то есть, иногда осторожно кивал, соглашаясь) тут же в кофейне набросали эскиз. Решили поставить не один ледяной городок, а четыре. По числу сторон света и с соответствующей атрибутикой. На западе - рыцарский замок с подсветкой от вмороженных в лёд лампочек. На севере - лабиринт из эскимосских иглу и чукотских чумов. На юге - стадо слонов-горок. На востоке - пагода, беседка в японском стиле и статуя Будды. Вокруг центральной ёлки и гигантских ("Гигантских, Фима!") изваяний, символизирующих Деда Мороза и Снегурочку, предполагалось разместить фигуры из знаков Зодиака.
  
   Вращение Небесной Сферы, видимое глазу, не более, чем иллюзия, позволяющая нам полагать себя центром мироздания. Тогда как истинный Центр располагается именно на Небесной Сфере и вращается вместе с Ней.
  
   - Больше предупреждать не буду! - орал Ефимович, - Мне алкаши не нужны! Знаешь сколько желающих на твоё место?
   Колпаков знал. Ещё бы не знать! Может, где-нибудь в москвах или петербургах прикладники и зашибают неплохие бабки, но в Среднекамске - шиш. Вон, прошлым летом встретил Серёгу Зайцева, мозаичника от Бога. Тротуарную плитку перед офисом выкладывал. А ведь у него три персоналки было. В Германию приглашали.
   Ефимович, конечно, прав. По-своему, то есть, во всём. И с водкой надо завязывать. Но всё-таки, какая сволочь! "Испортишь материал - вычту из гонорара!" А может, у человека руки трясутся от нервных переживаний о судьбах мира? Может, человек в депрессии и всё, что ему нужно - это только любовь и чем-нибудь закусить?
  
   В сладчайшие мгновения своей жизни, в минуты наивысшего блаженства, помни, просветление не абсолютно, но относительно. И чем более ты счастлив, тем дальше ты от просветления. Вот и подумай, а стоит ли?
  
   Ледяное крошево больно впивалось в лицо и руки, отвлекая, принося облегчение. Колпаков вспотел. Липким похмельным потом. Но из упрямства ("Чем хуже - тем лучше!") не расстёгивал куртку и не сдвигал плотную вязаную шапку на затылок. В нечастые перекуры придирчиво сверял свою работу с фотографией Золотого Храма. ("Как там его? Мурасима? Ведь недавно читал. Тоже не жилось мужику спокойно. Нафига такую красоту спалил? Пас бы себе овец.")
   Беспаспортное население Среднекамска бомжи и дети с большим интересом следили за ваятелями. По этой причине Ефимович потребовал от мэра обеспечить милицейскую охрану на ночное время суток. ("Иначе до утра не достоит - разнесут. Сами понимаете.") А городок получался на загляденье. Такой площади и в Москве бы не постыдились.
   Закончив с пагодой, Колпаков приступил к статуе Будды. В каноническом, так сказать варианте: толстый мужик в позе лотоса и с улыбкой Джоконды на жирном лице. Когда-то ("Не в этой жизни!") Колпаков увлекался хатха-йогой. И никак ему не удавалось сложить ноги в "лотос". "Шпагат" делал, а "лотос" - ни в какую. Однажды, пошли с приятелями на лыжах, и Колпаков, споткнувшись на крутом склоне, через несколько бурных мгновений осознал себя в зарослях ивняка без лыж, без шапки, с ногами, закрученными в самый, что ни на есть, классический "лотос". Так и сидел, пока не подоспели перепуганные приятели и, отхохотавшись, не сделали несколько снимков. На одной фотографии рядом с довольным Колпаковым...
  
   Время подобно воде. Будущее - туманная дымка или обжигающий пар; прошлое - снег и лёд. Однако, лишь настоящее, подобное текущей воде, способно утолить жажду.
  
   - Зря ты это, - произнёс незаметно подошедший Здесьбылвася.
   - Что зря? - спросил Колпаков, грубым шлифовальным кругом обрабатывая контуры Будды.
   - Думаешь, Ефимович не заметит?
   - Не заметит что?
   - Ну-ну...
  
   В горле пересохло. Колпаков выплюнул погасшую сигарету и, воровато оглянувшись, хлебнул из термоса остывшего чая, от души приправленного коньяком. "На что это Фима намекал?.. Ё!.." Ледяной Будда был определённо похож на Ефимовича. Тот же животик дынькой-колхозницей, та же липкая улыбка. Даже короткопалые ладони, возлежавшие на коленях, были ефимовичевы.
   "Ну, и пусть! - вдруг возликовал Колпаков. - Не буду исправлять. Ефимович меня, конечно, выгонит, да наплевать. Пойду к Зайцу в брусчатники," - и с особым чувством зажёг паяльную лампу для окончательного выглаживания скульптуры.
  
   Многообразие форм обманчиво, ибо есть лишь одна Форма, и имя ей Ничто.
   Многообразие целей обманчиво, ибо есть лишь одна Цель, и имя ей Ничто.
   Многообразие чувств обманчиво, ибо есть лишь одно Чувство, и имя ему Ничто.
   Задай себе любой вопрос, и если найденный ответ не будет "ничто", значит...
  
   Колпаков в последний раз прошёлся паяльной лампой по выпуклому животику Будды и погасил пламя. "Ом, твою мать, - подумал Колпаков, - Нахрен! Хочу в Африку."
  
  
   Любовь
   (Любовь длинною в семь киловаттчасов)
  
   Когда хозяйка показывала ему квартиру, он записал показания электросчетчика: 6393. Предполагалось, что за свет он будет платить сам, тем более, что на кухне стояла не газовая, а электроплита. Ему еще понравилось, что все цифры кратны трем. Просто так, без примет и прочего пифагорейства.
   Идею снять квартиру он вынашивал давно. А когда влюбился, проблема независимой жилплощади из умозрительной превратилась в требующую немедленного разрешения.
   Я, извините, буду рассказывать без подробностей. Если кому надо, то на любом книжном лотке десятки "любовных романов" с самыми, что ни на есть, замочноскважинными подробностями.
   Плиту, кстати, так ни разу и не включали - не кушать же приходили, в самом деле. И вообще чаще обходились полумраком или свечками. Ну, ванная или туалет - это да. Ругались тоже при ярком свете. Впрочем, "ругались" - не подходит. Что им было делить? Скорее, убивали друг друга своим прошлым, которое вдруг решало заявить эксклюзивные права на сегодня, завтра и всегда. Прошлое, в итоге, и победило. Оно часто побеждает.
   Закрывая за ней железную дверь, он случайно кинул взгляд на электросчетчик, залитый хлорированным светом люминесцентной лампы: 6400. "Символично, - подумал он, - Два нуля и четыре в кубе. Ноль - древнеегипетский символ смерти, а четыре - это не только тетраграммотон, самое сакральное и непроизносимое имя бога (кстати, опять есть троечка), но и все то же число смерти, но уже по-японски... А разница равна семи... С ума сойти... Любовь длиною в семь киловаттчасов... Не так уж и мало... Могло за всю жизнь столько не нагореть..."
  
   М
  
   Мир
   (Еще один мир, потерявший имя)
  
   И ничего не изменилось. Не вздрогнула земля, не колыхнулись травы, не зазмеились трещины по глинистым холмам. Только истерично застрекотала тощая сорока, презрительно дернула маслянисто блеснувшим хвостом, сорвалась с ветки яблони-дичка и по дуге скользнула вниз, к реке. Я проводил сороку взглядом и упрямо повторил: "Индейская тропа!" Выдохнул, как заклинание, как "сим-сим, открой дверь"... Увы, я не Али-Баба, и кустарник сим-сим не растет в окрестностях Алма-Аты. Заклинание не сработало, и дорога, полого, в два поворота, ползущая на холм к дачам и горнолыжной базе спортобщества "Динамо", осталась все той же: унылой, узкой и пыльной.
   Как же все-таки мы называли ее в детстве? Точно, не "индейская тропа". "Индейская тропа" проходит выше, возле ржавых облупленных рогулек опор заброшенной канатки. А ведь когда-то было чрезвычайно важно помнить имена всех клочков и закоулочков окружающего пространства. Емкие, точные, яркие и звучные названия. Заключавшие в себе бездну информации, определявшие не только основные тактико-технические характеристики, но и особенности эмоционального восприятия.
   Так ближний к дачному забору склон холма, просматриваемый и простреливаемый вдоль и поперек заботливыми бабушкиными глазами, мы называли "простое поле". Слишком оно на виду, совершенно незапретно и обыденно: невысокая жухлая трава, истерзанная тракторами дорога с пятнами солярки, припорошенные пылью редкие коровьи лепешки - даже не поймешь, где находишься.
   Зато противоположный склон этого же холма - "дальнее поле". Там летает кузнечик с фиолетово-алыми крыльями, там, в колючем кусте барбариса, притаился страшный богомол, и ящерица мелькает в шершавой тени валунов. Там ничто не препятствует взору, и можно часами разглядывать сверкающие вдали ледники, высматривая альпинистов, похожих отсюда на черных букашек (а может, то и не альпинисты вовсе, а снежный человек алмасты вывел свою семью на прогулку в погожий день).
   Еще нам с братом очень нравится, как пугаются наши бабушки, когда мы отпрашиваемся играть на "дальнее поле".
   - Это куда? Далеко нельзя!
   - Да это рядом! На той стороне, - снисходительно успокаиваем мы непосвященных.
   - Сандали обуйте, земля еще холодная! И на речку не ходить,.. - напрасно взывают они к нашим спинам.
   Сколько удовольствия мы получали от тайного летнего языка. Забывшись, уносили его с собой в осень. И тогда, разглядывая гербарий, учительница возмущалась:
   - Что это за "синяя колючка" такая? А "волдырница жгучая"? Ты что, не мог посмотреть, как правильно называются это растения?
   А зачем? Чем название "татарник" лучше "синей колючки"? Мы были королями мира. Разве король не имеет права давать имена своим подданным?
   Каждое лето мы с братом совершали географические экспедиции. Мы бродили по склонам гор, тайно проникали в колхозный яблоневый сад, собирали грибы в березой роще и сооружали запруды на страшно недовольной этим Весновке. И всем встреченным камням и тропинкам, бабочкам и птицам, деревьям и травам давали имена. Ведь мало оставить в дорожной пыли след своей босой королевской ступни - надо закрепить право владения, включить в реестр.
   Имена часто давались самые незатейливые, в детстве у тебя в распоряжении не так уж много слов. Зато все они новенькие, почти не пользованные, а потому и стоят гораздо дороже. Сейчас, наверное, большинство из тех имен не вызовет в моей душе никакого отклика. Я могу просто не узнать их, даже если вспомню. Это все равно, что складывать числа, вместо того, чтобы умножать или возводить в степень.
   Например, "мост". Сколько мостов я успел увидеть, пройти и пощупать? Уйму. А тогда МОСТ был один. Узенький железный мостик с невысокими перилами, сваренными из уголков и арматурных прутков. Когда-то на листах настила было рифление, чтобы пешеходы не оскальзывались. Но постепенно рифление сшаркали, чернение стерли, и мост поблескивал на солнце большими проплешинами, окаймленными красивыми разводами ржавчины.
   Был этот мост каким-то несуразным. Кривым. С обрывистых склонов лога косо тянулись похожие на толстые рельсы стальные балки, упиравшиеся в полотнище моста примерно в четверти длины от краев. Середина должна была опираться на такую же рельсу, вертикально воткнутую в дно лога. Однако то ли рельса оказалась чересчур длинной, то ли лог пытался отторгнуть чужеродное тело, но мост получился немного горбатым и скособоченным.
   До того, как через лог сделали насыпь и проложили асфальтированную дорогу, по мосту было очень удобно ходить из одного корпуса военного госпиталя в другой, но сейчас мост служил всего лишь дополнением к терренкуру, маленьким разнообразием оздоровительного прогулочного маршрута. Ветераны в больничных халатах из блеклой фланели и драных дерматиновых шлепанцах медленно и осторожно проходили по мосту, иногда останавливаясь кинуть взгляд на горы. Они почти никогда не смотрели вниз, в лог. В его вечносырую плотную тень, в мутнозеленую пену крапивы, лопухов и полыни, из которой густо всплывали пузырящиеся кроны яблонь-дичков. И чувствовалось какое-то пренебрежительное безразличие в сырой тяжелой зелени лога...
   В жару, когда под ногой поддавался и плющился асфальт терренкура и душной испариной туманился лог, мост раскалялся, как сковородка. В один из таких дней мы с братом решили устроить на мосту испытания воли: кто пробежит босиком из конца в конец, тот герой.
   Уже на третьем шаге в подошвы вонзились миллионмиллионов огненных гвоздей, выбив слезы из-под прищуренных век, мост удлинился и выгнулся дугой. Не выдержав пытки, брат вспрыгнул на перила, я за ним. И быстро-быстро перебирая ногами по ребристым пруткам, по-крабьи, мы поспешили к спасительной земле. Вдруг снизу раздался издевательский, судорожный вопль зловещей птицы-вороны, пробравший нас внезапной дрожью "мурашиков". А еще через несколько минут мы весело шагали в госпитальный буфет, где за шесть копеек пекли замечательные слойки с повидлом. Как хорошо, что хотя бы в детстве тебе не надо быть победителем, чтобы получить награду...
   Вот и добрел. Сейчас над гребнем холма покажется низкая плоская крыша лыжной базы, и навстречу выкатится, захлебываясь демонстративным, нарочито-злобным лаем, встрепанная дворняга. Если от реки подниматься короткой дорогой, по крутой самодельной тропинке, то Шарик (или его папа?) появлялся гораздо эффектнее, выскакивая на фоне неба, словно чертик из коробки. Тьфу-ты, елки-палки! Дорога называлась просто "длинной"! Два пути вели от Весновки к дачам: "короткая дорога" и "длинная дорога". И все. А я-то развел турусы на колесах. Имя мира, имя мира!.. Отстань, псина, я блохастый!
  
   Море
   (Море в ладошке)
  
   Самое неприятное в воспоминаниях - их непредсказуемость. Вот, кажется, уже всё благополучно забыл, и следа не осталось. Так ведь нет! Потянешь с антресоли вдруг понадобившуюся коробку, а откуда-то сбоку нежданно-негаданно вывернется раковина-рапан. Случайный сувенир с юга. Облитая лаком безделушка. И, поддавшись внезапному импульсу, ты поднимаешь её с пола, сдуваешь пыль, проводишь пальцем по корончатой спиральке и прикладываешь к уху перламутровым раструбом. А там море.
  
   Новенького звали Вадим. Он с родителями три года жил на Кубе. Другой на его месте вполне мог этим хвастоваться, но Вадька оказался нормальным парнем. Когда просили - рассказывал, но и только. Правда, в гости к себе никого и никогда не приглашал. Мы знали: ему мать запрещала. Боялась, что мы там устроим бардак и весь хрусталь переколотим. Теперь понимаю - правильно боялась, но тогда было немного обидно. Впрочем, Вадька не жидился и часто вытаскивал во двор разные штуковины из родительской коллекции: сушёную морскую звезду, каменные фигурки, раковины. Да не мелкие рапаны, а настоящие, кубинские, размером с голову. Как в них шумело море! Басовито, с подвывом. Шторм в девять баллов!
   Помню, как мне до дрожи, до немоты хотелось заполучить это чудо в своё полное и безраздельное владение. Как на даче я разыскивал скорлупки виноградных улиток и изо всех сил прижимал их к уху в надежде услышать волны. И как однажды, возвращаясь в город на автобусе, случайно опёрся на сложенную лодочкой ладошку... А там море.
   Совсем, конечно, тихое и далёкое, но такое... настоящее. С порывами ветра, шипением волн, пароходными гудками. Помню, как меня потрясло это открытие: оказывается, море всюду, даже в моей ладони. Это воспринималось как какое-то волшебство. Нечто такое, чего не должно быть, но без чего жизнь теряет смысл.
  
   И ты бросаешь в коробку ненужную рапанину, с сомнением осматриваешь свою постаревшую руку, складываешь ладонь "лодочкой"... Да, вот оно, никуда не делось - шумит. И что?
  
   Мусор
   (Генеральная уюорка)
  
   - Ты бы хоть перед Новым Годом порядок в темнушке навёл, - как-то вечером сказала жена.
   - В выходные, - привычно пообещал я.
   - В выходные ты до обеда проспишь, а потом сбежишь в свой гараж!
   - Фи, "сбежишь"! Не сбегу. Сказал, в выходные, значит, в выходные.
   - Ну-ну.
  
   В субботу, когда сын ушёл в школу, а жена в фитнесс-клуб, я, глубоко и печально вздохнув, открыл темнушку. В нос шибанули запахи бумажной трухи, машинного масла, канифоли и "антимоли". И всего-то два-на-два, а сколько барахла! Самодельные полки заставлены банками с соленьями, вареньями, маринадами, краской, шпаклёвкой и клеем "ПВА"; посылочными ящиками с радиодеталями, инструментами, болтиками-гаечками; старыми книгами, старыми газетами, старыми журналами и папками с вырывками из старых газет и журналов. А ещё гигантские картонные коробки с непонятно чем ненужным, и остатки обоев, и остатки линолеума, и доски, и зимняя одежда, и прочее, порочее, прочее. Набор "в хозяйстве всё сгниёт".
   Минут пять я обречённо обозревал темнушку, ужасаясь объёму предстоящей работы. Наконец, выдернув из стопки номер журнала "Радио" за 1978-ой год, отправился на лоджию перекурить, нервы успокоить и духа набраться.
  
   - Я так и знала! - донеслось из комнаты. - Даже не приступал!
   - Ну, чего ты?
   - Ничего!!
   - Слушай, - искательно протянул я, подкрался к жене со спины, приобнял, - А может, ну её нафик, а? После праздников? А сейчас я схожу ковры выбью...
   - Ковры ты и так выхлопаешь! Дождёшься, залезу в твой гадюшник и повысвистаю всё к чёртовой матери!
   - Тихо, тихо! И вообще, ты бы лучше свои шкафы разобрала. Мне уже рубашки вешать некуда. Насобирала тряпок.., - тут у меня родилась гениальная идея, которую я сдуру и озвучил. - А давай так: ты наводишь порядок в темнушке, а я в шкафах.
   Какого лешего жена согласилась? Наверное, перетрудилась на тренажёрах, вот и не просекла последствия.
  
   По первоначалу, то я, то жена бегали посмотреть, как продвигаются чужие работы и пытались отстоять то обрывок особо ценного проводка, то совершенно необходимый в хозяйстве лоскуток. Но увлеклись, раззадорились и позже только перекрикивались.
  
   - Зачем тебе четыре паяльника? Ты когда последний раз паял?
   - А вдруг?
   - Для вдруг и двух хватит.
  
   - Для чего ты хранишь красное платье?
   - Похудею...
   - Ага, как только, так сразу. Оно уже не модное. Выбрасываю.
   - Нет!... ай, выбрасывай.
  
   Часа через три в темнушке можно было танцевать, а в опустевших шкафах кастаньетами стучали плечики. Зато в коридор было не пройти.
   - Хорошо итальянцам - они старьё из окон выкидывают, - позадовидовал я, преодолевая картонно-коробочные Альпы.
   Жена с подозрительно задумчивым лицом разглядывала старый песцовый воротник.
   - Эй!
   - Что?
   - Уйди отсюда.
   - Да я только...
   - Лучше чайник поставь. Тут я сам.
  
   Вернувшись из последнего мусорного похода, я поразился. Супруга успела не только заварить чай и нарезать бутерброды, но и принять душ, и даже накраситься.
   - Ой, а глобус тебе на что сдался?
   - Так, мысль одна, - пробормотал я, водружая глобус на кухонный стол. - Вот, например, Антарктида. Нужна она тебе?
   - В смысле? А-а! Да ну её! Лёд один.
   - Значит, выбрасываем, - я крутанул шарик, - Африка?
   - Пусть будет.
   - Зачем? Там на Мадагаскаре знаешь какие тараканы огромные.
   - Ну, тогда Мадагаскар выкинь, а Африку оставь.
   - Франция, Париж...
   - Не дам!!!
   - Да я...
   - И не думай даже! Вот твои Аргентину с Бразилией я бы с радостью...
   - Там ведь не только футболисты живут. А пляжи? Копакабана? Кокосовый коктейль в шезлонге под манговым деревом...
   - И мулатки голозадые...
   - И мускулистые мулаты.... Может оставим?
  
   Хорошо почаёвничали. Душевно. А вечером, разрешив сыну лишний час-другой поиграть на компьютере, в кои-то веки выбрались погулять. Не в гости, кафе или театр. Просто. Погулять.
   К ночи подморозило. Снежок поскрипывает, искрится. Небо чистое. Звёзды.
   - Смотри, - сказал я, - Созвездие Кассиопеи...
   - Повторяешься, - перебила жена. - Ты лучше сюда взгляни. Видишь этот фонарь?
   - И что?
   - А то. Мы с тобой под ним целоваться будем.
  
   И мы поцеловались, стоя под фонарём. А потом и под другим фонарём. А у светофоров - по три раза.
  
  
   Мэрилин Монро
   (Моя Мэрилин)
  
   О Мерилин он узнал от своей мамы. Случайно подслушал, как родители делились впечатлениями от кинокомедии "В джазе только девушки".
   - А помнишь, как Мерлин (именно так, с ревнивым выбрасыванием буквы) по лестнице бежала? Какая у неё всё-таки задница огромная!
   С того самого разговора образ бегущей по лестнице "огромной задницы" не раз всплывал в его горячечных подростковых фантазиях. Забавно, но, посмотрев - много позже - фильм, он ничего такого особенного в той сцене не увидел. Вообще экранная Мерилин ему не очень понравилась. Другое дело - придуманная. Что он только с ней не вытворял!
  
   Шли годы. Утренняя эрекция, которой он вначале стыдился, а после гордился, теперь уже доставляла ему чисто эстетическое удовольствие. Не частое, увы. Женщины? О, да! Женщин у него было много. В юности он их не понимал и расстраивался, потом стал мудрее - расстраиваться прекратил.
  
   Мерилин - это имя для тела. Отдельное имя для тела Нормы Джин. Для тела вообще. Для идеала. Для огромной задницы, бегущей по лестнице. По "Stairway to Heaven"...
  
   - Я похожа на слона?
   - В смысле?
   - В смысле: у меня уши, как у слона?
   - Нет. Очень симпатичные ушки.
   - Тогда, может быть, хватит?
   Чего хватит? Лапшу вешать? Или она о другом? Мол, женщины, конечно, любят ушами, но при этом уши у них далеко не слоновьи. Мол, хватит трепаться. А что, простите, с тобой ещё делать? Ах, это! Как же я сразу... Ну, извини... Одеяло скомкано и сбито в угол дивана; подушка... не будем о подушке, не в изголовье провела она эту ночь; вместо бра - телевизор с отключенным звуком; яростное сопение; резкий запах секреций; степлившееся шампанское... Теперь хорошо? Тогда, спокойного сна.
  
   - Откуда у тебя столько энергии? По всем законам жанра ты должен был повернуться на бок и захрапеть.
   - У тебя были неправильные мужчины, и они делали неправильный мёд. Ляг на живот, расслабься.
   - Я и так уже - дальше некуда.
   - Небольшой массаж. Секреты тантрической йоги.
   - Это не массаж...
   - Тсс!
   - Нет. Давай я немного отдохну и тогда продолжим. Сейчас я хочу немного просто полежать. Ты чудо.
   Как скажешь, милая, как скажешь. Я никогда не спорю с женщинами. И верю всему, что вы говорите. Пока вы говорите. Потом забываю. Этому я научился от вас - один из ценнейших уроков...
  
   - Расскажи, что-нибудь...
   Красивости, банальности и общие места, которые, едва сорвавшись с губ, перестают ими быть. Потому что под такой, чёрт её подери, Луной красивости и банальности превращаются в единственные и неповторимые слова для... для Мерилин...
   - Нет, погоди... Нет, я не хочу!.. Нет, я сказала!.. Ну, пожалуйста...
   Пожалуйста. Мне не жалко. Мне не жалко ни тебя, ни себя, ни даже этой, чёрт её подери, Луны. Мне просто грустно оттого, что Мерилин опять не пришла. Повыть, что ли?..
  
   Мерилин - это имя для тела. Того единственного и неповторимого тела, которое рождается под твоими руками, от твоих слов, от твоих многолетних желаний, спрессованных в миг, в выдох.
  
   Он помнил всех. По-своему, но помнил. При этом мог забыть многое, даже имя. Как звали, например, ту, с которой он "де-юре" лишился девственности? Но ему и сейчас радостно бывало вернуться в то весеннее утро, когда вдруг оказалось, что горы начинаются чуть ли не сразу за её окном. И бесшабашный предвосходный сумрак, сиреневый ветер рассвета... Воздух дрожал в предвкушении Солнца, изгибался линзой, то приближая, то отдаляя горизонт, и горы танцевали...
   Или...
   или...
   или...
  
   Воспоминания стали для него частицами мозаики, которую он выкладывал поверх когда-то придуманной картины. Иногда совпадало, иногда приходилось чуть-чуть подправлять или "мемуары", или рисунок.
   В этих невидимых играх он коротал старость, представляя себе, что однажды случится такой разговор.
  
   - Красиво получилось.
   - Тебе понравилось?
   - Мне угодить несложно. Между прочим, эта твоя Мерилин была стерва, каких поискать.
   - Правильно. Настоящая женщина и должна быть стервой. Вот обратное необязательно.
   - Выходит, и я, по-твоему, стерва?
   - Хороший вопрос... Видела на заборах таблички: "Осторожно, злая собака"? Для меня ваша стервозность нечто вроде тех самых мифических "злых собак"...
   - Теперь я ещё и собака!
   - Нет, ты - моя Мерилин.
   - Вот спасибо! Как ты говорил? Огромная задница...
   - ...бегущая по лестнице.
   - По лестнице в Небеса... Не знаю, не знаю. Это уже не мне решать. Ну, пошли, что ли?
   - Подожди, сейчас закончу мозаику.
   - Оставь, так даже лучше.
   - Ты думаешь?
   - Угу.
   - Тогда, пошли.
  
   П
  
   Пиво
  
   Если вы думаете, что в 1985 году партия и правительство с бухты-барахты начали бороться с винопийством и самогоноварением, то совершенно зря. Они до этого не один год на пиве тренировались.
   Сколько сортов оного напитка вы помните в застойные года? Правильно: 200 вариаций на тему "Жигулевское". И то в бой.
   А если свободно, то как в Виннице, в железнодорожном буфете: "Пиво является алкогольным напитком и отпускается только с закуской". Причем цены на закуску явно устанавливал председатель местного общества трезвости.
   Еще лучше в Туле придумали. Роскошный пивбар, полное изобилие. Вход по три рубля и в очередь. За трояк тебе полагается две кружки пива и закусить. Туалет за трешку не полагается. Туалет, пока бесплатный, через дорогу. А если еще пива хочешь - вставай в очередь.
   Что творилось, когда в пивнушки завозили разливное! Вот пробирается к выходу удачливый добытчик. Банки нет, так он полиэтиленовый пакет для животворной влаги приспособил. Ему теперь это хлипкое вместилище надо до дверей донести, а народ напирает в противоположном направлении. Пакет, не рассчитанный на космические перегрузки, лопается, заливая содержимым всех вокруг. Но что характерно, никто не ругается за испачканную одежду. Скорее даже сочувствуют растяпе, упустившему столь близкое, казалось бы, счастье попить пива.
   Впрочем, купить не проблема, вынести - тоже. Главное - найти, где продают. График завоза пива тайна тайн. Тут уж как повезет.
   Помню, еще учась в алма-атинском политехе, попал я со своим однокурсником Алмазом на какую-то студенческую конференцию в славный город Чимкент. А надо сказать, что в начале 80-х чимкентское пиво гремело на весь Казахстан. Особенно хвалили разливное, которое за пределы города не поставлялось. Само собой разумеется, главным нашим багажем была пятилитровая канистра. Едва устроившись в гостиницу, мы рванули на поиски. Как назло, именно в этот день в пивнушках царила засуха. Впустую пробегав по июньской жаре часа три, мы вдруг увидели перед светофором вожделенную желтую цистерну с синими буквами П-И-В-О. Что с того, что мы пешком, а цистерна на ЗИЛе? В душе звучат фанфары! Хватаем невесть откуда взявшуюся тачку. "Шеф, двойной счетчик, за той цистерной!" Таксист понимающе ухмыляется и жмет на газ. Алмаз в нетерпении принимается откручивать крышку с канистры. Пока еще пустой! ЗИЛок, между тем, уходит с центральной улицы куда-то на окраины. У меня зарождается черное подозрение. Через несколько минут от подозрения не остается и следа, потому что таксомотор тормозит у ворот чимкентского пивоваренного завода. Мы начинаем дико хохотать, но только в голосе шофера не слышно горечи. Хорошо хоть, отсмеявшись он взял с нас строго по счетчику...
   Уверен, любой пивник может с ходу рассказать десяток подобных историй. Были бы свободные уши, да чем промочить пересохшее горло. В прославленном Куприным одесском кабачке "Гамбринус" их за час наговорят столько, что хватит на парочку романов.
   Гуляя погожим осенним днем по Дерибасовской, на вывеску "Гамбринуса" я наткнулся совершенно случайно. Стыдно признаться, я не подозревал, что он существует на самом деле. Длинный бочкообразный зал и обилие посетителей сразу вызвали в памяти известное сравнение. Впрочем, пиво и под селедочку неплохо идет.
   Умостившись за внушительным, предположительно дубовым столом я начал судорожно крутить головой и дергать руками в поисках официантки, но был остановлен хмурым соседом.
   - Шо ты вертишься? Жди смирно. Ты еще не зашел, а тебя уже заметили.
   И действительно, проносящаяся мимо мадам с подносом, не глядя, скинула мне кружку пива и блюдце с соленым арахисом. В баскетболе такой прием называется "скрытый пас". Но мы, извините, не на площадке. Некоторая неуважительность в поведении обслуживающего персонала меня оскорбила. Слава - славой, но можно и повежливее. И в завязавшейся беседе я в который раз вспомнил Тбилиси.
   О, столица Грузинской ССР! За многое полюбился мне этот город. И за пиво в частности. Хотя у большинства Грузия ассоциируется с винами и коньяками. Уверяю вас, в пиве грузины тоже толк знают. У многих пивзаводов возле проходной в госмагазине продавали при социализме свежесваренное пиво? А ресторан пива? А хинкальные на каждом углу с вполне приличным напитком? В этих, забегаловках по-нашему, тебе нальют и стакан краснухи за пятьдесят копеек. Но как нальют! С пренебрежением, с горкой, так, что "чернила" разливаются лужицей по стойке. Мне, конечно, объясняли, что вино в бутылках не разбавишь, а потому хинкальщику никакого с вина профита, но, по-моему, причина в ином. Хочешь вина - иди в кафе или подворотню, а здесь люди собрались ради совсем другого. И в дальнейшем я только укрепился в своем мнении.
   Зашли мы как-то в подвальчик на Рустави. Сидим, пивко попиваем, лясы точим. Рядом компания грузин. В подвальчике тихо, прохладно. Решили взять еще сосисок, отрядили гонца к окошку. Возвращается с квадратными глазами: "Просили подождать. Они обедают". Мы на часы - точно, обеденный перерыв. Входную дверь на крючок закрыли, табличку повесили и кушают. А посетителей что ж разгонять, пиво у людей есть, пусть сидят. Только истинный совок, а их среди нас были все, причем половина с Дальнего Востока, где летом 1987 года одеколон в парфюмерных магазинах продавали с двух до шести, поймет, какой силы шок мы испытали.
   К хорошему привыкаешь быстро. И к концу двухмесячных сборов офицеров запаса мы даже несколько обнаглели. Вечером последнего дня пребывания в Тбилиси мы оккупировали пивнушку на берегу Куры у старой крепостной стены. Представьте: мощеная древними выщербленными камнями площадка, веселенькие тенты, под ними легкие столики и на каждом непривязанная открывалка и вазочка с салфетками Пиво, в бутылках, подают из амбразуры, прорубленной в городской стене, наверное, еще для защиты от турок, а в десяти метрах лениво тянет воды мутная Кура.
   На все оставшиеся деньги, проявив патриотизм, набрали "Российского". Время цедилось незаметно. В шесть часов торговцы закрыли амбразуру, занесли внутрь пустующие столы и ушли. Только пожилая грузинка осталась возле дверей подсобки. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела куда-то вдаль. Никто не поторопил нас - мол, допивайте и валите. И в женщине не было напряженности или недовольства. Она ждала, когда мужчины закончат застолье, как испокон веков ждали грузинские матери и жены.
   Пусть не били нас палаши по ногам, не торчали за поясами кинжалы с серебряной насечкой, а вместо обуглившейся на костре бычьей туши пред нами лежали бледные и холодные крахмальные сосиски; и пусть в бокалах пенилось пиво, а не искрилось благородное вино, - мы преисполнились торжественности и значимости действа. Это был наш, мужской мир. Мы были его хозяевами и защитниками. Мы громко хохотали, вспоминая тяготы и лишения партизанских будней; немного грустили, что все подходит к концу; обменивались адресами и поднимали тосты за нас, любимых. А когда опустели стаканы и зажглись фонари на набережной, женщина попросила нас помочь убрать инвентарь и сказала спасибо...
   Что тут можно добавить? Для полного счастья не хватает только одного. И это одно в "Гамбринусе" сразу у входа. Я вышел на Дерибасовскую, щурясь на солнце и в упор не замечая озабоченные лица прохожих. В голове засела великая фраза из "Кавказской пленницы": "Жить, как говориться, хорошо!" Помните, Вицин ее произносит отхлебнув пива.
  
  
   Поезд
   (Поезд Агрыз-Янаул)
  
   Странные слепые рыбы, сидя за стенками зелёных аквариумов, проносятся мимо домов и деревьев. В их глазах отражаются только вагонные стёкла и открытые рты сидящих напротив рыб.
   В полосе отчуждения стоят мальчишки: трясут гениталиями и артикулируют мат на неведомом - возможно, марсианском - языке.
   Кошка на крыше сарая из шпал прекратила вылизывать лапу и долгим взглядом провожает летящую мимо пищу.
  
   Я пою то, чего не видел. Я проговариваю то, о чём лучше промолчать. Знаки препинания бросаются мне под ноги, словно курсистки, решившие повторить подвиг Анны Карениной. Роман им посмертно.
  
   Вдоль грязной лужи, соединяющей две деревни, бредёт старуха. На плечах у неё дойная корова и сын алкоголик. К подолу когда-то цветастой юбки привязаны пустые кастрюли. Тянутся следом. На спине у старухи плакат: "Just married!"
   А на том холме великолепно смотрелась бы виселица. Зачем там поставили церковь?
  
  
   Притча
   (Рассказы нерожденного)
  
   Однажды я вошел в лес. Прошел лес и вышел из леса. А когда оглянулся, никакого леса не увидел...
  
   Однажды я попытался научить камень летать. Раз за разом бросал я его высоко в небо. Но злые завистливые птицы, заметив в небе камень, тотчас кидались на него, чтобы даже ценой своей жизни прервать полет камня. Так продолжалось очень долго. Земля вокруг меня была усеяна мертвыми птицами, но еще целые стаи живых птиц кружили над головой. И я отчаялся. Извинился перед камнем, собрал убоину, отнес домой, зажарил и отлично поужинал.
  
   Однажды я отправился за тридевять земель совершать подвиги. В сотоварищи я взял Сильного, Умного, Доброго, Честного и Справедливого. Мы шли очень долго. И пока мы были в пути, Сильный стал Слабым, Умный - Глупым, Добрый - Злым, а Честный - Лживым. Лишь Справедливый не изменился, а потому никаких подвигов нам совершить не удалось.
  
   Однажды я встретил любовь. "Ты моя?" - робко спросил я ее. "Нет", - ответила любовь и прошла мимо. "Обманула!" - понял я через некоторое время. "А не задавай идиотских вопросов", - донеслось издалека.
  
   Однажды я шел по прямой, как стрела, дороге. И скоро поравнялся с человеком, передвигавшимся странными зигзагами. "Я обхожу невидимых слонов", - объяснил человек. Я усмехнулся и громко закричал "Хей-хо!" и замахал руками. "Путь свободен, - сказал я человеку. - Я разогнал невидимых слонов". "Вот как... - произнес человек, - да, действительно..." И он весело зашагал прочь, не выписывая боле кренделя.
   Я, было, двинулся следом, но тут же уткнулся носом во что-то шершавое теплое и большое. На мое испуганное восклицание человек оглянулся. "Тебе повезло, - крикнул он. - Тебе попался глухой невидимый слон. Догоняй..."
  
   Однажды я построил дом. И пригласил друзей на новоселье. Мы славно провели вечер. Перед тем, как расстаться, я предложил им взять что-нибудь в подарок. Один взял книгу, другой - букет засушенных цветов, третий - красивый кухонный стол, четвертый - часть крыши и флюгер... Друзья ушли. Я стоял на краю котлована и улыбался, вспоминая лучшее новоселье в своей жизни.
  
   Однажды я подошёл к зеркалу и не увидел своего отражения. Я вертелся так и сяк, корчил различные гримасы - всё бесполезно. Тогда в гневе я разбил зеркало, и в каждом осколке отразилось моё лицо.
  
   Однажды я встретил Мастера Метаморфоз. "Любая сущность доступна мне, - говорил Мастер, - когда я вижу ласточку, парящую в небесной вышине, я - ласточка. Я чувствую ветер, ласкающий мои серповидные крылья и мой раздвоенный хвост; я наслаждаюсь свободным полетом охотника и последней смертельной дрожью добычи, слишком поздно заметившей мой четкий и стремительный силуэт на фоне белых облаков; в единый миг я познаю радость гнезда и счастье кормления птенцов... Когда я вижу могучее древо, тело мое превращается в ствол, и голова - в раскидистую крону, и ноги - в длинные корни. Я чувствую непрерывный поток живительных сил Земли; я протягиваю свои ладони-листья Солнцу; я убежище для путников в ненастье и жилище для многочисленных насекомых и птиц... Когда я вижу океан, то становлюсь океаном и под моей сверкающей гладью сокрыты мрачные глубины; и мысли мои текут плавно и мощно, словно волны, а ассоциации подобны разноцветным рыбам, пронзающим толщу вод..."
   "Интересно, - сказал я, - а кем ты станешь, когда я вырву тебе глаза?"
  
   Однажды я полюбил и от любви потерял голову, потом - сердце, потом - чувство времени и ощущение реальности... Нет, конечно, позже я все это нашел и вернул на место. Но получился уже не я.
  
   Однажды я узнал, что в город приехал Великий Мудрец. Отстояв длинную очередь из жаждущих задать вопрос Учителю, я оказался в маленькой комнате. У окна, прижавшись лицом к стеклу, стоял какой-то мальчик. Я выждал немного и откашлялся. Мальчик на мгновение обернулся, но, наверное, я показался ему гораздо менее интересным, чем то, что происходило во дворе. Еще несколько минут прошли в полном молчании. "И это Великий Мудрец? - подумал я, - Да из любого детсада... Интересно, что он сможет ответить на мой вопрос?" Я еще раз покашлял. Мальчик не отреагировал. Я стоял и смотрел, как он елозит носом по стеклу, приподымается на цыпочки, склоняет голову... "Что он там разглядывает?" Я осторожно приблизился. Обычный тоскливый двор. "Может для "Великого Мудреца" в этой обычности открывается "Великий Смысл"?" Я переместился в кресло и минут десять послушно ждал, едва сдерживая раздражение. На одиннадцатой минуте у меня перехватило горло: "Какой же я дурак! Вот же ответ!" Я встал, поклонился спине Учителя и направился к двери. Услышав щелчок замка, мальчик оторвался от окна: "Куда же вы? Дедушка сейчас придет..."
  
  
  
   Птица - 1
   (Курица не птица)
  
   Мёртвый тополь, жёлтый, как обглоданная кость, торчал посреди двора. Как раз напротив Волковых. И хотя земля между бараком и сараями, как бы, считалась общей, вся она была разделена незримыми границами, продолжающими заборы садов и крайние стены квартир. Поэтому повесить "тарзанку" - верёвку с подвязанной на конце палкой - на толстый обломок ветки метрах в шести над землёй, можно было только спросив разрешения у дяди Володи. Вешал всегда Валерка, единственный из нас освоивший хитрую науку бега по деревьям. Валерка скидывал сандалеты, зажимал "тарзанку" в зубах и, хищно раскорячившись, прыгал на тополь. Цеплялся пальцами рук и ног за одному ему ведомые трещины и выступы, и словно взбегал по голому неохватному стволу на высоту третьего этажа. Оседлав сук, закреплял "тарзанку" и уже по ней соскальзывал вниз. За этот неоднократный подвиг Валерка имел право на первое раскачивание и на внеочередные в дальнейшем. .. Он потом сорвался где-то в Альпах. До этого он срывался на Тянь-Шане, на Кавказе и в Красноярске. Но в Альпах - насмерть.
   Снимал нашу "тарзанку" обычно сам дядя Володя. С лестницы. У него в сараюшке была раскладная металлическая для сбора урожая с разросшихся яблонь и слив. Снимал, потому что так хотелось его жене. Ей не нравились наши вопли и то, что в сарай и сад за ним нужно было ходить кружным путём. Наверное, ей вообще не нравилось, когда кто-то рядом радовался. И брат у неё был такой же. Мрачный. Жил он за городом и навещал сестру редко. А когда приезжал, всегда привозил ящик водки и мясо. Много мяса. На грузовике. После этого он неделю пил, не выходя из дома. Выпивал всю водку, съедал всё мясо и уезжал. Иногда он высовывался в окно, голый по пояс, весь поросший диким чёрным волосом, с багровым от водки лицом, и посылал кого-нибудь из нас в магазин за сигаретами. Валерка мне говорил, что брат жены дяди Володи - людоед. Что мясо это - тела убитых им туристов, а водку он покупает, продав одежду с трупов и разное туристское снаряжение: палатки, спальные мешки, ледорубы. Валерка был мастер рассказывать страшилки. Жалко, что он потом разобьется где-то в Альпах.
  
   Однажды осенью брат жены дяди Володи приехал, когда дядя Володя был в экспедиции. Мяса он в тот раз привёз мало, наверное, туристы стали бояться наших гор. Поэтому оно кончилось раньше, чем водка. А Волковы держали кур. Вообще-то, все в нашем длинном двенадцатиквартирном бараке держали кур, но у Волковых была особая порода. Белоснежные леггорны. Здоровые, как индюшки. Вот брат жены дяди Володи и пошёл в сарай, чтобы убить двух леггорнов себе на прокорм. С первой курицей он справился быстро: придавил к земле и одним махом отсёк ей голову топором. А потом отпустил. И долго хохотал, глядя, как по двору, разбрызгивая кровь, носится обезглавленная курица. Но со вторым леггорном всё получилось иначе. Курица каким-то образом вывернулась и бросилась бежать. Брат жены дяди Володи, размахивая топором и ругаясь матом, за ней. Вдруг курица взмахнула крыльями и полетела. Она даже кудахтать перестала от удивления. Сделала полкруга над домом и уселась на тополь, на тот сук, к которому была привязана "тарзанка". Брат жены дяди Володи пытался сбить курицу камнями и топором, но он был очень пьян и промахивался. Потом он попробовал залезть по "тарзанке" и оборвал нашу лучшую верёвку. Ещё он хотел заставить забраться нас, но мы убежали, а про лестницу он не знал. Или забыл. От водки. В конце концов, брат жены дяди Володи поднял с земли труп первого леггорна и ушёл. До самой ночи летающая курица просидела на тополе, сверкая безумными глазами, а на другой день пропала.
   Валерка сказал, что она улетела в тёплые края вместе с журавлями. Потому что все курицы, которые научаются летать, улетают осенью в тёплые края вместе с журавлями. Он утром сам слышал в небе курлыканье и кудахтанье.
  
   Птица - 2
   (Черный ворон, белый голубь)
  
   Изо всех времен года, весна в Среднекамске - самое отвратное. С ней не сравнятся ни лето с его частыми холодными дождями, ни осень с ее непролазной грязью и вечной моросью, ни зима с ее невыносимыми из-за высокой влажности морозами. Потому что весна в Среднекамске - лгунья. В полдень на час-другой поманит теплом, обнадежит, приласкает истосковавшихся по солнцу горожан, а к вечеру нагонит снежных туч, а наутро нашлет туман.
   Таких туманов, как весной в Среднекамске, нигде не бывает, а, по мне, их и вовсе не должно быть. Словно кто-то проклял Среднекамск - такие туманы. Словно грязная мыльная пена эти туманы. Словно оголодавший крокодил из сказки Чуковского решил-таки сожрать Солнце и капля ядовитой слюны из его пасти упала на Среднекамск и окрестности.
   Нет, конечно, есть и прозаичное объяснение феномену. Заводские дымы. В отсутствие ветра они просто растворяются в тумане и, вкупе с выхлопными газами автомобилей да печными дымами обширного частного сектора, придают среднекамским туманам неповторимые цвет, вкус, запах и консистенцию.
   Держится туман иногда целую неделю, хотя кажется, что много дольше. Жизнь в городе в эти дни просто замирает. Люди предпочитают отсиживаться по домам за закрытыми шторами и круглыми сутками жгут электричество. Выбираются только на работу, да в магазины.
   Старики ворчат, что прежде такого не бывало, что во всем виноваты ГРЭСы, построенные на Каме выше и ниже по течению, то есть, читай, Чубайс; журналисты зеленой сексуальной ориентации борятся за объявление Среднекамска зоной хронического экологического бедствия и закрытие завода "Средмаш"; остальные просто матерятся в меру воспитания и словарного запаса.
   Впрочем, есть одно место, которое среднекамские туманы почему-то обходят стороной, а если ненадолго и оккупируют, то исключительно в виде легкой дымки, флера. Находится сей феномен местной метеорологии на Зеленом острове, на самом высоком его месте, на холме у ротонды. Наблюдательные горожане, конечно же, заметили эту аномалию, но холм на Зеленом и, тем более, ротонда, построенная в конце позапрошлого века купцом Шкуляевым (а почему и зачем он это сделал, я непременно расскажу, но в другой раз), давно прослыли местом, если и не проклятым, то необычным, почти мистическим. Немало городских мифов, легенд и сплетен своим появлением обязаны холму и ротонде. А совсем недавно их полку прибыло.
   В Среднекамском краеведческом музее долгие годы работал некий Семен Петрович Воткин. Числился он там хранителем, но, по вечной нехватке умелых мужских рук, занимался всем: от замены перегоревших лампочек до ремонта единственного на весь музей компьютера. Невысокий, тощеватый, с постоянно растрепанной лысиной, точнее, с теми тремя волосьями на ней, которые Воткин упорно не хотел состригать, в одном и том же мышастого цвета костюме, состоящем из кургузого пиджака и обтерханных по обшлагам брюк, по тону гораздо светлее пиджака из-за многочисленных стирок, в туристических ботинках на толстый носок, Воткин был похож на приблудного ледящего пса и вызывал в сослуживицах латентное чувство жалости, которое они боялись проявлять, памятуя о скандальном характере хранителя. Сама Розалия Петровна, грозная директорша музея и, по совместительству, жена президента кирпичного завода, приезжающая на работу в красном "Рено", а к государственному учреждению относившаяся как барыня к собственной вотчине, избегала в общении с Воткиным многих излюбленных интонаций. Кстати, и тут есть прозаическое объяснение, как и почти всему в этой истории. Дело в том, что Воткин был великолепным и, пожалуй, единственным на весь Среднекамск таксидермистом.
   Начало этому увлечению положила подобранная в макулатурной куче книжка Зелинского про изготовление и хранение чучел. Воткин тогда учился в восьмом классе, учился плохо, общественной нагрузки избегал, друзей не имел. Книжку подобрал из-за картинок, изображавших расчленение птицы, и пропал. Не знаю, что его привлекло в таксидермии. По мне, занятие это сильно отдает живодерством. Есть в нем что-то чрезвычайно неприятное и даже издевательское. Как это, убить живое, чтобы с помощью разных ухищрений придать трупу видимость жизни? Навсегда как живой? Какая-то фига в кармане перед лицом вечности, а не профессия.
   Родители Воткина тоже были против. К несчастью, многочисленные болячки, заработанные в цехах "Средмаша", вскоре свели их в могилу, и совершеннолетие Воткин встречал круглым сиротой в доставшейся от отца с матерью двухкомнатной малогабаритной квартире на последнем этаже сталинской четырехэтажки. Вы, наверное, удивились: "сталинка" и малогабаритная. Были такие, и посейчас есть. Никита Сергеевич не все сам придумал. В доме Воткина сначала даже газ отсутствовал. На кухне стояла самая настоящая печка и даже дровяной чуланчик в квартире имелся.
   Печки потом разобрали, трубы заложили, а на кухнях государство установило газовые плиты с привозными баллонами. Впрочем, Воткин супов не варил и пирогов не пек. Питался он большей частью всухомятку, отчего к двадцати годам заработал гастрит, а к двадцати пяти - язву. На кухне же Воткин оборудовал таксидермическую лабораторию. Печную трубу приспособил под вытяжку, газовую плиту под сушильный шкаф, подоконный холодильник - под склад реактивов. От этих самых реактивов Воткин, наверное, и облысел раньше времени, потому что были среди них и сулема для уничтожения кожеедов, и полиэфирные смолы для изготовления чучельных глаз, и всякая прочая химическая гадость.
   Через свое хобби Воткин и в краеведческий музей попал. Зашел как-то от нечего делать и увидел стенд "Звери и птицы Прикамья" с облезлым чучелком лисицы да полуощипанным глухарем. Разумеется, Воткин тут же начал громогласно поносить администрацию. На шум прибежала Розалия Петровна, тогда еще простая инженерская жена и старший экскурсовод. Слово за слово, и стал Воткин хранителем.
   Стараниями Воткина стенд "Звери и птицы" превратился в диораму, оброс экспонатами, многие из которых Воткин добыл лично или через знакомых охотников. Качество и состояние чучел было отменным. Семен Петрович ежедневно их осматривал, лично обметал пыль и дважды в год проводил инсектицидную обработку. Причем, простительная слабость, любил забирать экспонаты в разгар экскурсий, вывешивая табличку "На реставрации". Музейная челядь Розалии Петровны над этими демонстрациями Воткина втихомолку посмеивалась.
   Однако если бы деятельность Семена Петровича ограничивалась диорамой, каталогизацией и заменой лампочек, Розалия Петровна относилась к нему совсем иначе. Но когда начались политические и финансовые пертурбации в связи с переводом народного хозяйства на капиталистические рельсы и многие мелкие очаги культуры стали гаснуть один за другим, именно Воткин спас краеведческий музей. Однажды, когда в очередной раз задержали зарплату, Воткин предложил директорше организовать сувенирную лавку, для которой даже согласился пожертвовать резервным фондом чучел зверей и птиц Прикамья. И ведь получилось! А там появились и так называемые "новорусские", которым - не жить, не быть - захотелось украсить каминные залы своих кирпичных хором кабаньими да медвежьими головами, ну и так далее. Из мэрии, опять же, частенько обращались с заказами на оригинальный презент заезжему начальству. Воткин, при всей своей склонности к независимости, самостоятельной коммерции не вел, хотя "левые" деньги брал у Розалии без стеснения. Все равно он их тратил на реактивы да зарубежные издания по таксидермии, заказывая через интернет, совместными усилиями Сороса и Петровны проведенный в музей. Работал Воткин теперь не дома, а в специальной пристройке к музею, где у него были и препарационный стол с бестеневой лампой, и морозильник для хранения заготовок, и гермокамера для химобработки, и верстак, и сейф с инструментарием.
   Вот тут-то и произошли два, вначале совершенно независимых друг от друга, события, которым вскоре предстояло соединиться подобно частям бинарного заряда.
   Во-первых, в Среднекамске избрали нового мэра. А так повелось, что в нашем городе у штурвала несколько капитанов. Раньше это были секретарь горкома КПСС, председатель горсовета и директор градообразующего предприятия "Средмаш", а сейчас - мэр и, опять-таки, директор градообразующего предприятия "Средмаш". Прежний городской голова жил с генеральным душа в душу, а нынешний решил все подмять под себя. А как? Завод, в силу сугубой специфичности выпускаемой продукции, от капитализма только выиграл и прижать его экономически мэру не под силу, хоть запридумывайся разных местных налогов, да и не в том задача, чтобы закрыть производство, наоборот, пусть процветает, но... Помог случай. Референт где-то прочитал статью сибирского журналиста Арбеньева о пакостях "зеленых человечков" - гринписовцев... "А что? Это идея!" - сообразил мэр и дал поручение немедленно организовать независимое молодежное движение за экологию "Зеленые человечки".
   Второе событие случилось в недрах бывшего особняка купца Шкуляева, другими словами, в Среднекамском краеведческом музее.
   В апартамент директорши бочком протиснулся Воткин и, непривычно стесняясь, предложил сделать для экспозиции "Верования древних Прикамцев" (бывший зал атеистического воспитания) диораму на библейские темы.
   Месяцем раньше очередной "новориш" подарил Воткину дохлого боа-констриктора. С удовольствием изготовив чучело, Воткин понял, что расставаться с удавом не хочет. Но к "зверям и птицам Прикамья" экзотического гада не подложишь, вот и задумал Семен Петрович создать композицию под названием "Древо Добра и Зла" - там боа-констриктор будет в самый раз.
   Розалия развеселилась. "От кого-кого, но от вас, Семен Петрович, не ожидала. Вы предлагаете поставить в музее голых Адама и Еву? Надеюсь, восковых, а не чучела? У нас же школьные экскурсии!" "Никаких адамов! - испугался Воткин, - Только древо познания и змей." "Ну-у, это как-то слишком просто. А предложение ваше мне понравилось, это непростительно, что у нас до сих пор никак не отражена история христианства в Прикамье, одни только языческие верования."
   В итоге диорама "Древо Добра и Зла" превратилась в диораму "Эдемский сад". Ничтоже сумнящеся, Воткин, по примеру Ноя, населил ее разными божьими тварями, правда, с аллегорическим уклоном в духе дедушки Крылова. Были там и лисичка-сестричка, и трусишка зайка серенький, и ягненок (ака агнец), возлежащий рядом с волком (ака львом), и мудрая черепаха, и жук-скарабей; над муляжами цветов повисли на лесках трупики пчел-трудяг, бабочек-прелестниц и стрекоз-попрыгуний. В центре диорамы возвысилась сохлая яблоня с тряпичными листьями и пенопластовыми плодами, вкруг ствола которой обвился змей-искуситель в исполнении дохлого боа-констриктора. Но Семену Петровичу и этого показалось мало. Он захотел на ветви Древа Познания установить чучела черного ворона и белого голубя, как символы доброго и злого начал.
  
   Тем временем, по инициативе молодежного движения "Зеленые человечки" мэрия пригласила в Среднекамск международных представителей "Гринпис", для независимой оценки экологической обстановки в регионе. "Клоуны!" - кратко прокомментировал эту новость директор "Средмаша", вспомнив, наверное, широко освещавшуюся в печати и на местном телевидении акцию "Зеленых человечков" по выбрасыванию с набережной пяти килограмм норвежской селедки для восстановления рыбьей популяции Камы. "Но, опасные клоуны," - прибавил генеральный, вспомнив, наверное, пикеты у заводских проходных и лживые листовки с фотографиями якобы мутантов, якобы появившихся на свет по причине загрязнения окружающей среды вверенным ему предприятием. И приказал секретарю связаться с мэром.
   Если кто не знает, ворон - это не муж вороны. "Сроду не видел, - ответил Воткину на вопрос о вороне знакомый охотник, - Да и на кой черт тебе обязательно ворон? Давай я тебе ворону покрупнее стрельну - никто и не заметит." "А где есть?" - перебил Воткин. "В Чувашии - точно, но ты же туда не поедешь? А вообще, поброди, можешь найдешь. Сейчас со зверьем и птицами черти что творится, я недавно, не поверишь, оленя встретил. Оленя! Откуда?!.."
   И с белым голубем та же петрушка. Не станешь ведь сизаря нитроэмалью красить. Одним словом, работа над диорамой застопорилась. А тут весна, ледоход, половодье, туманы. При городском штабе гражданской обороны была создана паводковая комиссия, в задачи которой, кроме гадания на кофейной гуще и ожидания у моря погоды, входило ежедневное информирование горожан об обнаруженных недосмотрах и поэтапно сбывающихся самых мрачных прогнозах. Разлившаяся Кама, как всегда, затопила несколько деревень и садоогородов, в старой части города в подвалах стояла вода, на воробьиной речке Шурце в очередной раз снесло автомобильный мост, ну, и так далее. Кстати сказать, туманы той весной были особенно гадкие: полное ощущение, будто попал в разлагающийся труп гигантской медузы. И случались они исключительно в субботу-воскресенье. Тем не менее, каждые выходные Воткин, вооружившись мощной рогаткой, набив карманы дождевика стальными шариками от подшипника, упорно месил грязь по окрестностям Среднекамска в поисках заготовок для символов добра и зла. Бес толку. Измученный бесплодными блужданиями Семен Петрович как-то весь осунулся и еще более похудел. В его глазах, и так не особо приветливых, появился некий неприятный огонек. Свои музейные обязанности Воткин запустил и забросил, целыми днями пропадая в пристройке или в бывшем зале атеистического воспитания, где в огороженном высокой ширмой углу выращивал эдемский сад.
   А вот интересно, откуда берется это стремление выразить все и сразу, в едином, так сказать, звуке? Почему, полжизни утешаясь решением разных мелких задач, ни единым помыслом не устремляясь к всеобъемлющему, человек внезапно бросается на поиски ответов на вечные вопросы? Словно вдруг у него прорезается какой-то психический зуб мудрости. И лишается человек покоя, начинает метаться из стороны в сторону, будто ежик в тумане. И ведь совершенно лишний этот "психический зуб мудрости", подобный дополнительному зубу на шестерне, но объяснить это страдальцу - все равно, что попытаться отнять камень у Сизифа.
   Вот и Семен Петрович никаких резонов не слушал, на начальственные окрики и смешки за спиной не реагировал. Розалия Петровна сначала мягко, а потом уже не выбирая выражений, говорила Воткину, что пора бы открыть диораму, но нет, уперся Воткин: без ворона и голубя не дам, не закончено.
   Тянулось это без малого месяц, пока однажды в воскресенье Семен Петрович не забрел на Зеленый остров. Зачем он там оказался непонятно - на Зеленом птицы не живут, только летом, и то не надолго, залетают соловьи.
   Плотный туман окутывал Зеленый, оставляя, однако, свободной вершину холма, увенчанную старинной деревянной ротондой. Запыхавшийся от подъема Воткин, присел на скамеечку и тоскливо уставился себе под ноги. Ни один звук не проникал сквозь туман, и при желании можно было представить, что мир исчез, растворился. Неяркое весеннее солнце, неспособное пробиться сквозь затянувшую небо белесую муть, заливало ротонду неживым бестеневым светом. Воткин отдернул рукав дождевика, чтобы узнать который час, но подаренные еще отцом безотказные командирские часы встали, и, что поразило Воткина, несмотря на дневное время, на циферблате болотными огоньками горели фосфорные точки. Внезапный шум, похожий на хлопанье крыл, отвлек Семена Петровича от попыток оживить хронометр. Воткин поднял голову и вздрогнул: прямо на него из тумана летело нечто огромное, черное.
  
   Приезд гриписовских экспертов в Среднекамских СМИ освещался широко и, на первый взгляд, с противоположных позиций: промэрская печать пела осанну, а газеты, патронируемые гендиректором "Средмаша", изощрялись в иронии. Но мало от кого из читателей ускользнуло, что хвалебные и ругательные статьи были писаны словно под одну копирку и во всех явственно звучала одна и та же мысль: "Эксперты приедут и уедут, а нам здесь жить". И телевизионщики словно сговорились: во всех репортажах гриписовцы представали сборищем шумных, плохо одетых людей, озабоченных не столько экологической обстановкой в Среднекамске и не прекращающимся из-за ледяных заторов в нижнем течении Камы половодьем, сколько убогостью местной гостиницы и отсутствием в ресторанах специального меню для вегетарианцев.
   И вот, туманным субботним днем толпа международных инспекторов-экспертов в сопровождении переводчика, представителя мэрии, председателя молодежного движения "Зеленые человечки", и парочки журналюг приблизилась к гостеприимно распахнутым дверям Среднекамского краеведческого музея. Культурная программа, так сказать, перед итоговой пресс-конференцией и отбытием в родные пенаты. Розалия Петровна в политкорректной куртешке на синтепоне взамен эксклюзивной итальянской дубленки (даже чехлы белой кожи в ее "Рено" были укрыты какой-то дерюжкой) встречала гостей на пороге.
   Днем раньше, добившись согласия на экскурсию, Розалия Петровна поставила на уши весь музей. В срочном порядке мыли окна и стекла на экспозиционных стендах, вытащили из запасников и развесили на стенах несколько картин местных "шишкиных". Розалия Петровна фурией летала по залам, наводя страх на подчиненных - уж очень ей хотелось произвести впечатление на иностранцев.
   И ведь все подготовила, все предусмотрела, вплоть до курточки, а про чучела не подумала. Каково будет "защитникам живой природы" лицезреть невинноубиенных представителей исчезающей среднекамской фауны? А Розалия Петровна даже приказала убрать ширму от диорамы "Эдемский сад". Был бы Воткин, он бы воспротивился, ворон и голубь по-прежнему отсутствовали на древе познания, но Семен Петрович с тяжелейшим воспалением легких лежал в больнице.
   Придирчивым взглядом окинув райские кущи, Розалия Петровна поморщилась: предусмотрительный Воткин оставил на яблоне две голых ветки справа и слева, предполагая наклеить листву и плоды только после установки символов добра и зла, и теперь эти сучья торчали среди всеобщего великолепия ни к селу, ни к городу. "Надо в его мастерской взять парочку каких-нибудь птиц и прикрепить - все приличнее будет," - подумала Розалия Петровна и, на ходу перебирая связку ключей, решительно направилась в пристройку.
   "И молчал!" - возмущалась Розалия Петровна, возвращаясь в музей. "Ах, какая прелесть!" - восхитилась попавшаяся ей на пути служительница. "Да вот, - согласилась Розалия Петровна, вручая подчиненной чучела белого голубя и черного ворона. - Возьми стремянку и прицепи их на яблоню... И ведь слова не сказал! Полная безответственность! Ничего, выйдет на работу, я с ним поговорю... Чего ждем?" Служительница осторожно поставила птиц на райскую травку и кинулась на поиски стремянки.
   Символы добра и зла остались в опустевшем зале. Изготавливая их, Воткин превзошел себя. Ворон и голубь не просто казались живыми, они словно бы двигались, дышали - прямо наваждение. При этом символ зла ворон выглядел старым, печальным и мудрым, а символ добра голубь яростно косил кровавым глазом убийцы и вызывающе топорщил крылья. И была в этих чучелах еще какая-то неуловимая странность, что-то еще в них было, что-то еще.
   Наверное, все бы обошлось, не окажись среди гринписовцев доктора орнитологии. Ну, покривили бы губы на диорамы; ну, пролопотали там чего-нибудь - что такого? Но все обернулось иначе. Скандально обернулось.
   Диораму "Птицы и звери", конечно же, обфыркали от и до. Бедная Розалия Петровна пятнами пошла от досады, и, скорей-скорей, потащила гостей в другой зал, а там (забыла Розалия!) - эдемский сад.
   Этот профессор чертов, как древо познания увидел, аж затрясся. Выкрикнул что-то вроде: "Маммамиядоннервэтэрвау!" - и через витой шнур прямо по кустам и травам полез к яблоне. Волка на ягненка опрокинул, скарабея раздавил - обезумел. Уставился на ворона и голубем, как лиса на виноград, и бормочет, бормочет.
   "Что это с ним?" - грубо тряхнув за рукав переводчика, спросила Розалия Петровна, но тот не прореагировал.
   А гринписовский эксперт в два эффектных баскетбольных прыжка сорвал с веток чучела и, все так же, не разбирая дороги, вернулся к остолбеневшим экскурсантами.
   "Чего он мне их в лицо тычет?!" - взмолилась Розалия Петровна, прячась за спиной переводчика от сумасшедшего иностранца.
   "Спрашивает откуда это у вас?" "Что откуда?" "Не знаю, чучела, наверное," - бедный парень попытался ухватить профессора за талию, но тот вывернулся и, забыв про директоршу, заговорил с коллегами. Те послушали-послушали и тоже заахали, начали вырывать чучела друг у друга, вертеть и разглядывать.
   "Чего они?" - Розалия Петровна чуть не плакала. Переводчик посмотрел ошалело: "Ерунда какая-то! Говорят, это какие-то реликты, таких птиц на земле нет... что-то про рисунки в египетских пирамидах..." "Чего-о? Он вообще кто?" "Профессор орнитологии, я в личном деле читал..," - переводчик осекся. "И что?" - Розалия Петровна пропустила оговорку мимо ушей.
  
   По больничному радио передавали очередное сообщение паводкого комитета. "...небывалый уровень подъема воды... затоплено..." Семен Петрович Воткин, худющий, с неопрятной щетиной на ввалившихся щеках, смотрел на залепивший окно палаты туман, потом переводил взгляд на капельницу и бормотал: "И выпустил он ворона, и ворон улетал и не прилетал. И на другой день выпустил он голубя, и голубь улетал, и не прилетал... а чтобы кровь не окрасила перья, надо сразу крахмалом присыпать, и почему не на следующий день, а через неделю, в воскресенье?.. А сегодня? - вдруг забеспокоился Воткин.- Воскресенье? Воскресенье!.. воскресенье... надо срочно! который час?" Воткин сел на кровати, вырвал из вены иглу капельницы.
  
   Хоронили Семена Петровича скромно. Кроме сослуживиц никого, считай, и не было. Это потом, когда слухи обросли домыслами, когда родилась еще одна городская легенда, на его могилу стали приходить разные любопытствующие. А пока, бывший одноклассник и бывший сосед Воткина, преподаватель биологии в гуманитарном лицее, бросив на гроб положенную горсть земли, негромко говорил Розалии Петровне: "...Прямо в больничной пижаме и тапочках заявился. Глаза безумные. У тебя, говорит, есть олива? А я ведь вырастил, вы знаете? Так он меня оттолкнул, ветку отломал и убежал... И при этом все бормотал..." "Что?" - с неприятном сосущим чувством спросила Розалия Петровна. "Мне сначала показалось, что из Библии, что-то насчет Ноева ковчега цитировал. Но, неточно - я потом специально посмотрел."
   А чучела белого голубя и черного ворона из музея так и пропали. Такая вот туманная история, простите за каламбур.
  
   Р
  
   Ракета
  
   - Помнишь, в детских садах любили устанавливать ракеты? Такие жестяные конусы серебристого цвета с дырками иллюминаторов и обязательной красной звездой у острия?
   - Ну.
   - В одном садике ракета была просто огромная: метров пяти в высоту. Ее было видно с дороги в просвет между домами. Еще пацаном, я нафантазировал, что если я заберусь в нее, ракета вдруг оживет и умчит меня в космос. Мне часто приходилось проезжать мимо, и всякий раз я старался не пропустить свою ракету. С годами это стало чем-то вроде счастливой приметы.
   - Ты вообще суеверен.
   - Да. Так вот. Много лет спустя, одним весенним вечером я гулял по городу с любимой девушкой. И случайно мы забрели к тому самому детсаду. Я извинился, перепрыгнул через заборчик и с дрожью в сердце залез внутрь своей мечты.
   - И увидел, что там отхожее место.
   - Да.
   - Ха-ха.
   P.S. Эта история имеет продолжение. Еще раз прошло много лет. Опять я проходил мимо вышеупомянутого детского сада. Ракета лежала на боку, видимо, отслужила свой срок и ее собирались сдать на металлолом. И при виде этого поверженного колосса мне стало грустно. Ракета была похожа на издыхающего кита, выброшенного штормом времени из космического океана детства. Увы, грусть мою отравляло раздражение, словно я застал свою ракету за неким постыдным занятием. Впрочем, смерть титанов всегда постыдна.
  
   С
  
   Семечки
   (Золотые семечки Прикамья)
  
   Приготовления совершались в тайне. Целую неделю специально подобранные люди ходили по городу, закупали семечки, разговаривали торговок. Причём, тех, что помоложе, игнорировали, общаясь исключительно с пенсионерками. Спрашивали о чём попало: давно ли в "семечном бизнесе" и кем были до пенсии, и всё такое прочее. Старушки, по большей части, попадались словоохотливые, а их истории были удивительно похожи одна на другую. Так что к концу дня у специально подобранных людей возникало ощущение, будто их мозги затекли, словно отсиженная нога. Тогда они обрывали очередную старушку на полуслове и уезжали в штаб-квартиру, где сдавали пронумерованные пакетики с семечками и вкратце объясняли, где и у кого куплено.
   А началось всё с ошибочно прочитанной надписи на упаковке майонеза. Вместо "Золотая семечка. Провансаль." Лёша Костин, молодой сотрудник рекламного агентства, прочитал: "Золотые семечки Прикамья". Позже в курилке он рассказал об этом и в шутку предложил: "А давайте устроим конкурс, типа конкурса красоты, на самые вкусные семечки в городе? Не, в самом деле! У меня приятель в Краснодарском крае подсолнухи выращивает, так он сюда вагонами семечки поставляет. Пробовал с Чебоксарами завязаться, но там их почти не брали, а у нас влёт расходятся..." Тему поддержали. Повспоминали, как в детстве любили "лузгать сёмушки", да и сейчас, нет-нет, да и прикупишь бумажный "фунтик" у бабульки: погрызть вечерком у телевизора. Или солёненьких к пиву. Рецептами обжарки поделились. Ведь кто как: кто на сковородке, кто на противне. И где лучше: на электроплите или газовой. Впрочем, можно и в микроволновке, но в три приёма, иначе пересохнут или взорвутся. И что интересно - отметили - свои подсолнухи в Среднекамске вызреть не успевают: семечки остаются мягкими и мучнистыми, а вот надо же - на каждом углу старухи с мешками и нарочно маленькими стаканчиками. "У меня соседка торгует, так мать говорит, она по пять-семь тысяч в месяц загребает." "Ну, не всем же бутылки по помойкам собирать. Хотя насчёт семи тысяч ты загнул!" Даже заглянувший в курилку шеф ненадолго присоединился к разговору - в общем, обычный трёп в рабочее время. Недавно так рекламную концепцию для накопительного пенсионного фонда обсуждали. Даже плакатик нарисовали: координатные оси X-Y и по параболе гробики. Вначале крохотные, а потом всё больше, больше.
   Так бы и забылось, но тут случились выборы мэра. В агентство приехало доверенное лицо одного из наиболее вероятных кандидатов и шеф, не зная, чем ещё прельстить потенциального заказчика, ляпнул о конкурсе семечек. Доверенное лицо впервые проявило интерес: "Ну-ка, ну-ка, отсюда и поподробнее?" Шеф поймал кураж и с ходу описал конкурс, будто не один день идею обдумывал. Он это умел. Причём мог говорить в любом стиле: и пространными периодами партийно-хозяйственного актива времён социализма, и лапидарными арготизмами новорусской речи. Доверенное лицо на протяжении всей речи довольно кивало головой. Да, в этом таки есть изюминка. Это что-то новенького. На этом можно играть. Тем более, что действующий мэр повсюду кричит о запрете на уличную торговлю. Мол, налоги, мол, антисанитария. А кому, если разобраться, бабки мешают? В смысле, старушки? И ментам приработок. Да я и сам, улыбнулось доверенное лицо, бывает, покупаю стаканчик-другой, хотя печень и пошаливает. Нет, хорошая идея, мне лично нравится... "...А потом - дискотека", - закончил шеф.
   "Только вы это, - предостерегло доверенное лицо, - не торопитесь. Чтобы пародией не выглядело." "Понимаю, - важно поддакнул шеф, - Уважение к сединам." "Вот-вот. И как они себя на сцене поведут? Контингент-то непредсказуемый." "Понимаю. Со всей тщательностью подойдём."
   Доверенное лицо позвонило в тот же вечер: "По нашему разговору. Добро получено. Действуйте."
   На первом этапе подготовку решили провести без лишнего шума. Надо было точно убедиться, что подобный конкурс возможен. Специально подобранные люди заводили с торговками осторожные разговоры. Некоторые реагировали весело: "А что? Я всю жизнь на Доске Почёта провисела, глядишь, на старости лет опять в передовики выбьюсь!" Таких брали на заметку.
   Наконец, информацию о грядущем конкурсе "Золотые семечки Прикамья" скинули в газеты и на местное телевидение. День-другой было тихо, а потом "Вечерний Среднекамск", печатный орган действующего мэра, разразился гневным фельетоном "Шелуха или как заработать дешёвую популярность" с комментариями главного санитарного врача города и, почему-то, главного архитектора. И машина закрутилась.
   Лёша Костин, назначенный главным организатором и, в случае провала, главным стрелочником, несколько раз даже ночевал в конторе: статьи в дружественных кандидату газетах, репортажи на принадлежащем кандидату телеканале, переговоры с возможными спонсорами... "Это всегда можно будет подать, как неполитическую акцию. Никакого риска!" "М-да? Ну, ладно. А мой рекламный плакат на сцене будет?" "Обязательно!" "Хорошо. Завтра к десяти подъезжай." И Костин возвращался в офис, отягчённый коробкой с залежалой косметикой, спонсорским призом финалисткам.
  
   Для проведения конкурса арендовали Дворец Культуры Кирпичного завода. Помпезное строение стиля "ампир во время чумы": с колоннами, лепниной, барельефами. Полукруглую сцену украсили воздушными шарами, на тюлевый задник повесили вырезанные из пенопласта подсолнухи, вкрутили лампочки в прожектора рампы и в главную люстру. Осветитель д/к предлагал разные спецэффекты, вроде стробоскопа и зеркального шара, но Костин отверг. Для фонограммы взяли песни советских композиторов в исполнении Майи Кристалинской и Льва Лещенко. Программу составили по принципу китайской кухни: всё в одном. Детский танцевальный ансамбль, команда КВН зооветеринарного техникума, семейный фольклорный дует и тому подобное. Вести вечер наняли актёра местного кукольного театра, алкоголика и чревовещателя. А для молодёжи обещали дискотеку в фойе сразу после окончания торжественной части.
  
   На входе (почти бесплатном даже по среднекамским меркам) каждому зрителю вручался бумажный пакетик семечек с портретом кандидата и пакетик для шелухи с надписью "На второй срок?" и узнаваемой карикатурой на действующего мэра.
   Десять финалисток (по две от каждого района города, а как их определяли, и чего это стоило - отдельная и, пожалуй, ненужная история) привезли заранее, и Костин провёл с ними последний инструктаж.
   - Семечки никто не забыл? Хорошо. Значит так. Действуем как на репетиции: выходите, садитесь на стулья. Спокойно, без суеты. К вам подойдут девушки с подносами. Каждая возмёт у вас по стакану семечек и отнесёт жюри. И пока они там грызут, вы отвечаете на вопросы ведущего. Тексты ответов помните? Хорошо,.. - Костин продолжал говорить, чувствуя себя крайне неуютно под взглядами десяти пар старушечьих глаз. Сомнительная затея с каждой минутой всё больше казалась ему каким-то недостойным фарсом.
   - А когда призы будут давать? - спросила Анна (как её там?) Семёновна из Индустриального района.
   - Призы после оглашения решения жюри, - через силу выдавил Костин. - На вручение выйдет сам кандидат. Не я. Не как на репетиции.
   - Да не переживайте вы так, молодой человек, - неожиданно приободрила Костина Елизавета Марковна с Южного рынка.
   - Чай, не побьют! - поддержали старушки.
   - У меня внук до сих пор не верит, - поделилась одна.
   - А меня всем двором собирали, - похвасталась другая. - Кто туфли принёс, кто бусы.
   - Вот бус не надо! - очнулся Костин. - Все украшения, пожалуйста, снимите. Я же специально просил вас не наряжаться, - Костин с тоской оглядел разодевшихся "в пух и прах" пенсионерок. "Из каких сундуков они это повытаскивали? А накрасились-то! Нафик, напьюсь сегодня!" Тут в комнату вошёл благоухающий дорогим одеколоном кандидат в мэры. Произнёс парочку комплиментов, вкупе с напутственным словом, пошутил, сообщил, что, по слухам, даже центральное телевидение заинтересовалось конкурсом, и удалился, прихватив по дороге пригоршню семечек из подвернувшегося под руку мешочка.
  
   Немаленький зал д/к был почти полон. В основном, конечно, молодёжь в ожидании танцев и так, "по приколу". Пили пиво, смеялись, перекрикивались через ряды. Перед сценой пара-тройка телеоператоров настраивали видеокамеры. В откидном экране - Костин полюбопытствовал - убогость декораций представлялась и вовсе непотребной. Провинциальные потуги на красивость. А когда из-за кулис появились старухи в одинаковых плюшевых кацавейках, похожие на шелуху от тех самых семечек, которыми торговали, но в несуразно ярких платках и платьях и с напомаженными губами; когда они начали рассаживаться на заготовленные низкие стульчики, да с таким видом, словно собирались тут несколько часов просидеть - Костин плюнул на всё, ушёл в буфет, заказал сто пятьдесят граммов водки...
  
   - Ну, ты куда пропал?! - пробился в полуотключившееся сознание рекламщика голос шефа. Костин поднял голову. Шеф, покачиваясь, стоял в обнимку с доверенным лицом. - Я, блин, тебя обыскался! Страна должна знать своих героев! Пра-льно я говорю? - обратился шеф к доверенному лицу. Доверенное лицо икнуло. - Ты, это, Костин, не расслабляйся, а давай своих старух по домам развози. А то они там нафуршетятся... Не, какие женщины, а?! - шеф потряс доверенное лицо, призывая в свидетели. - Эх, будь они помоложе!
   Костин оторвался от буфетной стойки, обогнул сладкую парочку и направился за кулисы. Старушки, уже изрядно пьяненькие и необыкновенно оживлённые, встретили его, как родного.
   - Нет, пить я больше не могу, - отказался Костин. - Давайте собираться будем. Сейчас вас по домам развезут.
   - Да мы только начали!
   - Мы еще на танцы пойдём, а, бабоньки? Покажем молодёжи!
   - Нет, давайте заканчивать, - выговорил Костин и прислонился к стене. Кто-то, кажется, Анна Семёновна, поднёс ему пластиковый стаканчик с шампанским, но её отстранили.
   - Будя, будя. Не вишь, устал человек. Всё, бабоньки, давайте закругляться. Повеселились и хватит.
   - Алексей Николаевич, а можно мы то, что не доели, с собой возьмём?
   - Да, конечно. Там на подоконнике ещё бутерброды должны быть. И вино.
   - Всё, подруги, дома догуляем. Ивановна, ты, главное, корону не забудь.
   - Она тяперя в ней торговать будет!
   - И не по три рубля, а по четыре!
   - Эх, хорошо погуляли! Когда-то ещё доведётся!
  
   В автобусе старушки пели.
  
   Сердце
   (Когда спокойно сердце...)
  
   Когда спокойно сердце,
   А это редкость для него,
   И тиканье часов лишь забавляет.
   Такубоку
  
   "Когда спокойно сердце..."
   После работы Семёнов зашёл в гастроном. Купил двести восемьдесят граммов варёной колбасы, батон, банку растворимого кофе и, подумав, бутылку пива.
   Дома Семёнов вскипятил в чайнике воду, но кофе заваривать не стал. "Лучше высплюсь", - подумал Семёнов. Нарезал колбасу и батон, сделал бутерброды, открыл пиво.
   Тарелку с бутербродами и бутылку унёс в комнату, поставил на табурет возле дивана. Уже было прилёг, но, чертыхнувшись, поднялся. Сходил на кухню за сигаретами, спичками и пепельницей. Наконец, устроился. Нашарил на спинке дивана дистанционку, включил телевизор. И под бормотание диктора о разных бедах и несчастьях во всём мире неторопливо съел бутерброды, запивая пивом. Под спортивные новости закурил, подвинув табурет так, чтобы было сподручнее стряхивать пепел. Внезапно Семёнов опять вскочил. Подошёл к окну, задёрнул шторы, выдернул телефонный шнур из розетки. "Сегодня меня нет!" - подумал Семёнов. Выключил телевизор, загасил сигарету, повернулся набок, лицом к стене.
  
   "...А это редкость для него..."
   В дверь позвонили. Семёнов вздрогнул и затаился. Трезвонили долго и по-свойски: "Та-та, та-та-та, та!" Потом начали стучать. "Семёнов, открывай! Медведь пришёл! - донёсся голос приятеля. - Семёнов, спишь, что ли? Эй, я знаю, что ты дома!" "Нет меня!" - холодея от ненависти, подумал Семёнов... "Ну, и хрен с тобой!" - вдруг обиделся приятель. За дверью стихло. Семёнов ухмыльнулся и зевнул.
   "Положи его!" - раздался испуганный женский крик из-за гипсолитовой стены. Там же, у соседей, резко заплакал ребёнок. "Оставь его!" "Не дёргай, сука!" Ребёнок заплакал громче. "Ты ему больно делаешь!" "Уйди!.. Ну-ну-ну, не реви..." "Скотина пьяная! Отдай!" "Уйдди!" За стеной что-то загремело, послышался звон разбитого стекла, детский крик и сдавленный женский вопль: "А-а! Ты ему руку сломал!.." "Да, на! Подавись, тварь!.." Громыхнула железная дверь на площадке, прогрохотали по лестнице тяжёлые шаги. За стеной, постепенно успокаиваясь, рыдали женщина и ребёнок.
   Семёнов закинул руку, закрывая ухо плечом, поёрзал, умащиваясь поудобнее.
  
   "...И тиканье часов..."
   Семёнову не спалось. Что-то ёкало у него под рёбрами, как при попадании в "воздушную яму", пронзало холодком. Напряжённо вслушиваясь, Семёнов уловил ритмичное металлическое постукивание, скорее даже лёгкий скрежет. Звук шёл с кухни. Будильник "Янтарь" на четырёх камнях с фосфорными точками на концах стрелок и на циферблате.
  
   "...лишь забавляет".
   Семёнов достал из чулана молоток и, примерившись, ударил. Потом ещё раз. Когда Семёнов промахивался, на пластике столешницы оставались вмятины с лучиками трещин.
   От очередного удара будильник слетел на пол. Семёнов присел на корточки и продолжил. Взгляд его был безмятежно светел, на губах блуждала нежная улыбка.
  
  
   Смерть
   (О Фаллопии, Иерихоне и диком винограде)
  
   Толчком послужило стихотворение Ружевича "Среди множества занятий". Прочитанное на сон грядущий в плане общего культурного развития, оно привело к тому, что Витя Цыбин по прозвищу Цыпа, восемнадцатилетний, жизнерадостный студент политехнического института задумался о смерти.
   Вечный вопрос не испугал Цыпу: он уже несколько набил руку в поисках промежуточных ответов, решая проблемы "смысла жизни", "любви" и "счастья для всех даром". Именно "промежуточных", в этом весь цимес. На сей счет Цыпа даже разработал целую теорию.
   Не секрет, что наши представления о мире изменяются по мере нашего взросления. Если кровь полностью обновляется за семь лет, что радикальным образом сказывается на внешнем облике человека, то душа (или мировоззрение - кому как нравится) более устойчива. Тут Цыпа, делая лихой пирует, обычно спрашивал собеседника: "Вот почему, по-твоему, новые фотографии в паспорт наклеивают в 16, 25 и 40 лет? Это нельзя объяснить чисто физиологически: в 30 лет люди сильно отличаются внешне от себя двадцатипятилетних. Очевидно, сроки приурочены к внутренним психологическим перетрубациям..."
   Витя долго любил слово "перетрубация", пока однажды, лет через шесть после описываемых событий, его приятель Олег не съехидничал: "Пертурбация, дорогой, пертурбация! А "перетрубация" - это перетяжка фаллопиевых труб. Не евстахиевых, не водопроводных и даже не иерихонских: фаллопиевых. Жил в Греции такой мужик, Фаллопий. А трубы эти знаешь где?.." Витя обиделся, но спорить не стал. Профессия патологоанатома давно приучила Олежку всегда оставлять за собой последнее слово. От него из-за этого жена ушла.
   Ну, так вот. Витя считал, что на каждый фотокарточный период у человека есть (должна быть) определенная система ценностей и ответов на "вечные вопросы бытия". В общих чертах она формируется к 16-ти годам, существенно перерабатывается к 25-ти и окончательно кристаллизуется к сороковым-роковым. Дальнейшие "перетрубации" незначительны.
   Экспресс-анализ детских представлений о смерти расстроил Цыпу - он даже пожалел, что жизнь его была так незатейливо благополучна. Цыпины родители принадлежали к той странной прослойке между основными классами: рабочими и крестьянами - которую условно называли интеллигенцией, а точнее "технической интеллигенцией". Средний финансовый достаток, отсутствие потребительских соблазнов и мечтаний, скромные культурные запросы, умеренное инакомыслие - с такими родителями трудно стать философом. Цыпа и не стал. Мучительное осознание конечности своего срока и необратимости каждого мгновения жизни у Цыпы выражалось вполне невинными фантазиями. Например, Цыпа представлял, будто он умер, а все кругом плачут и жалеют, что были строги и несправедливы. Однако, в самый последний момент понарошку умерший вставал из гроба и, пользуясь всеобщей радостью, выторговывал себе разные поблажки и привилегии. Смерть казалась чем-то случайным и необязательным, чем-то далеким и неопределенным. Как-то Цыпе подарили на день рождения томик казахских народных сказок. И Цыпа невольно подметил любопытную деталь: у казахов отсутствовал столь достоверный и живописный образ старухи с косой. Смерть, конечно, была, но действовала всегда через посредников: дивов, джиннов, шайтанов. Эта неявность Смерти вполне устраивала Цыпу, позволяя сомневаться в ее неотвратимости.
   Лишь однажды в ночном кошмаре Цыпа испытал действительный страх. Ему приснилось, что на город сбросили атомную бомбу. От взрыва погибли все, кроме Цыпы. Раздирая в кровь колени, Цыпа ползал по развалинам, скуля и подвывая... К счастью, все закончилось хорошо: в детскую прибежали родители, Цыпу разбудили, напоили горячим молоком с медом и валерианой, и на неделю отлучили от телевизора. Но кошмар запомнился.
   Нужен научный подход, решил студент политеха. На следующий день на лекции по сопромату Цыпа выработал план.
  
   В городе было несколько кладбищ, но Цыпа выбрал самое старое. Именно там, решил он, "дух смерти" сильнее всего.
   Разочарование настигло Цыпу еще у кладбищенских врат. Увиденное никак не вязалось с книжно-телевизионными представлениями о "тихой обители": какие-то деловитые старушки бойко навязывали редким посетителям букеты подвядших цветов и облезлые аляповатые венки; некая пропитая личность в обнимку с замызганной лопатой дремала, привалившись к бетонному забору; сразу за оградой толпа мужиков с шумом и руганью куда-то волокла серую гранитную глыбу; зеленстройщицы в промасленных оранжевых жилетах лениво кромсали кусты сирени. Поблуждав по дорожкам и тропинкам, Цыпа забрел в совершенно дремучий овраг. И там, на маленькой полянке он наткнулся на памятник, изваянный в стиле скифских каменных идолов со старательно выбитой надписью "СДЕЛАЛ САМ". На плоской голове "идола" стояла пустая бутылка из-под водки, на отбитом носу и в глазницах чернели пятна от потушенных сигарет.
   В смятенных чувствах, как любили выражаться беллетристы в прошлом веке, Цыпа покидал погост. Посещение "последнего приюта" ни на шаг не приблизило к разгадке. Напрашивался парадоксальный вывод: на кладбище Смерти нет! Уже нет. Есть какая-то почти производственная суета, формальное следование правилам, а Смерти нет. Может быть ночью все по-другому? Но как отличить "дыханье вечной Тьмы" от обычных ночных страхов, суеверий и предрассудков?
  
   - Без проблем,- ответил Цыпе будущий хирург и бывший одноклассник. Олег ничуть не удивился странной просьбе "посмотреть на трупы" - для него этот интерес казался вполне естественным.
   Невысокое здание анатомического театра с аккуратно замазанными краской окнами первого этажа стояло несколько на отшибе и соединялось с главным корпусом мединститута стеклянной пуповиной перехода. Звучно шлепая кроссовками по истертому линолеуму, Цыпа с трепетом и холодным комком в желудке приближался к жестяным дверям морга. Неожиданно створки распахнулись, и навстречу Цыпе вылетел Олег. Полы белого халата развевались за его спиной аки крылья. Цыпу пробила дрожь: крепко ухватившись за желтую худую ногу, Олег влачил за собою мертвое тело. Тут же следом из морга высыпала толпа студентов и с воплями бросилась в погоню. Олег запнулся об отставший пласт линолеума, взмахнул руками и упал, запутавшись ногами в трупе...
   "Возможно, во всем виновата атмосфера медицинского учреждения, те специфические больничные запахи, которые словно новокаин притупляют чувствительность. Некогда тут заниматься психоанализом: надо готовиться к коллоквиуму или спасать чью-то жизнь". - размышлял Цыпа, вспоминая, как после недолгого спора студенты, получившие один экспонат на две учебные группы, воспользовались опытом царя Соломона. Из прозекторской принесли мелкозубую сверкающую пилу и тут же, в коридоре, труп располовинили, только одну несимметричную часть мужского организма, аккуратности ради, резали скальпелем.
   Смерть опять обманула студента. Цыпа затосковал. Должно же быть хоть какое-то объяснение. Почему люди так боятся своей смерти и в то же время так спокойно относятся к чужой.
  
   - Боязнь смерти - по научному "танатофобия", - ответил Цыпе отец в своей странной манере отвечать не на конкретный вопрос, а на тему. - На свете есть много других "фобий", к чему тебе страдать именно от этой? Почитай "Мастер и Маргарита" Булгакова.
   - Не люблю я его, - буркнул Цыпа, - "Белую гвардию" начинал и бросил. Отец всплеснул руками, и Цыпа поспешно ретировался.
   Одержимость "Мастером.." - так, наверное, можно сформулировать отношение отца к Булгакову. Цыпу от этого романа если не тошнило, то воротило изрядно. Гимн безнадежности, а не книга. Особенно раздражала зализанная концовка. Этакая буколическая картинка "на вечном покое".
   Мама отнеслась к осторожному вопросу гораздо серьезнее:
   - Раньше боялась. Иногда даже очень. Потом стало стыдно, да и не до того. А сейчас? Сейчас я скорее испытываю страх страха смерти. Понимаешь о чем я? А что случилось? Почему ты спрашиваешь?
  
   Разговор с родителями странным образом успокоил Цыпу. "Вечный вопрос" отступил куда-то вглубь сознания, лишь иногда тревожа, словно крохотный камешек в ботинке. Цыпа поймал себя на том, что он с каким-то болезненным любопытством выискивает в читаемых книгах описания смерти. Его смешили напрасные потуги авторов разъять Смерть на несуществующие составные части и объяснить с точки зрения "Жизни". Может быть, только великий Лев Толстой и гениальный Акутагава подходили к этой проблеме достаточно серьезно. Но и у них образ Смерти получался излишне колоритным и остроумным.
   Наверное, все было бы гораздо проще, не будь Цыпа атеистом "по умолчанию". Но он был, а наметившиеся в последнее время тенденции к церковному возрождению и внезапно обретенная обществом вялотекущая религиозность особого влияния на Цыпу не оказывали.
   Скорее всего, через месяц-другой Цыпа примирился с невозможностью "объять необъятное" и занял свой ум другим. Тем более, что приближалась зачетная неделя, а на соседнем потоке еще в начале весны вдруг обнаружилась удивительной красоты девушка.Но судьбе было угодно другое.
  
   Выполняя ритуальную воскресную уборку жилища, Цыпа наткнулся на злосчастный томик Ружевича. Перечел сбившее его с панталыку стихотворение, перелистнул несколько страничек...
   ...умирает бог
   старые женщины встают как всегда
   спозаранку покупают
   хлеб вино рыбу
   умирает цивилизация
   старые женщины встают спозаранку
   отворяют окна
   выносят мусор
   умирает человек
   старые женщины
   обмывают покойника
   хоронят умерших
   сажают цветы
   на могилах...
  
   С улицы донесся нестройный голос труб, не в лад ударил барабан. Похоронные лабухи от души калечили Шопена. Цыпа вышел на улицу. У соседнего подъезда стояли люди с венками.
   Хоронили бывшего директора биокомбината. На вынос тела со всего города пришли старые женщины. Цыпа узнал многих. Биокомбинатские бараки, Цыпин двор и ближние четырехэтажки были тем жизненным пространством, за право владения которым Цыпа с приятелями когда-то непрерывно сражался с этими пенсионерками.
   Гроб и венки погрузили в автобус, процессия медленно двинулась к кладбищу. Музыканты, толкаясь и сбиваясь с такта, заторопились в голову колонны. Двор опустел. Лишь у соседнего подъезда на скамейках укрытых от солнца увитой диким виноградом решеткой осталось несколько старушек. Цыпа медленно приблизился. Происходящее казалось нереальным. Старушки сидели и тихо разговаривали о ценах на базаре, о том, какое плохое мясо завезли в "Молочный" и жаловались на болезни.
   Цыпа вспомнил, как он с Костей рвал маслянисто-черные твердые ягодки дикого винограда, а соседка тетя Аня вдруг выскочила с выбивалкой для ковров: "А ну, бросьте! Бросьте немедленно! Это ядовитые ягоды: съешьте - умрете!"
   Никто и не собирался их есть. В овраге возле скверика росли "зонтики". Из их пустотелых сухих стеблей получались прекрасные духовые трубки, а "ядовитые" ягоды дикого винограда окрестная пацанва всегда использовала как снаряды. Вместо гороха.
  
  
   Старуха
  
   Слово "бабушка" подходило к ней только с приставкой "-яга". Старуха. Сухая. Надменная. Раньше бы сказали "дворянка недобитая". Или "комиссарша". Моралистка. Ни одного курящего или сосущего пиво подростка не пропустит, чтобы замечание не сделать. Собачников гоняла с пяти утра до одиннадцати вечера. Причем, бесстрашная какая, на питбулей с доберманами палкой махала, едва те собирались справить нужду где-нибудь посреди детской песочницы. И почему-то питбули с доберманами ее боялись. Погодок-скамеечниц не то чтобы презирала, игнорировала. И те к ней, соответственно, со всей душой. Но, как не изгалялись, а прозвища старухе придумать не смогли. Не липли к ней прозвища. Пришлось скамеечницам довольствоваться "Этой", вкладывая в местоимение столько яду, сколько душа поднимет.
   - Эта все коммунизм строит...
   - Знаете, что Эта вчера в жэке сказала...
   Продавщицы близлежащих магазинов тоже попали под обаяние старухиной личности. Удавили бы.
   - Опять Эта приходила. По пять раз за день ходит. Че дома не сидится? "Почему вы не снижаете цены на продукты с истекающим сроком реализации?" Слова-то какие знает!
   - Ага! Простая, как три рубля!
   - Не, девки, если б я до таких лет дожила, я бы повесилась!
   - А вы знаете, что ее родная дочка из четырехкомнатной в центре в хрущобу на окраине переселила?
   - Да ну?
   - У Этой - четырехкомнатная?
   - У нее муж был каким-то там директором секретного завода. Ну-у, этого, который лет пять назад закрыли.
   - А-а, директорша, значит!
   - А ты думала - княгиня? Наверняка какая-нибудь секретарша была или лаборантка...
   Старуха действительно была лаборанткой. Но недолго. Начальником лаборатории гораздо дольше. И муж, даже, одно время был у нее в подчинении. Пока не пошел круто вверх, помогая себе партбилетом, общественными нагрузками и другими подсобными средствами, включая, сумасшедшую трудоспособность и организаторско-пробивной талант. Впрочем, кому это интересно?
   А что сейчас? А сейчас - убогая квартирка на четвертом этаже, копеечная пенсия из которой выкраиваются крохи на ненужные и неоцениваемые самодостаточными внучатами подарки. Пол-литровая баночка, с которой старуха ходит покупать на рынке битые яйца: так дешевле. Третий год не встающий с постели муж, за которым нужен постоянный уход. И особое питание. И еженедельно - шоколадку знакомому врачу за визит. А ремешок на часах истерся, и приходится носить часы в сумочке, хотя стрелки даже в очках плохо видно.
   Муж вообще почти ослеп. Слышит плохо. В последний год вдруг пристрастился к телесериалам, не пропускал ни одного, заставляя выкручивать громкость на максимум.
   - Соседи...
   - Что соседи? Пусть вату купят! - привык командовать. А как парализовало, так другим тоном и не разговаривает. Боится, что жалеть станут, что ли?
   Так и познакомились. Живем в разных подъездах, но через гипсолитовую стенку. Слышимость... Большому Театру такую акустику. Две недели терпел, потом пошел скандалить. Не получилось. Старуха и моя мама - одно лицо. Стоял в коридоре, оглушенный раскатами бразильских (или мексиканских?) страстей, смотрел, молчал. И старуха молчала.
   - Мой муж любит, когда все отчетливо слышно, - и от мамы извинений было не дождаться.
   - Вы тоже смотрите?
   - Нет.
   - К телевизору можно подключить наушники... У меня где-то лежат.
   - Я попрошу мужа сделать потише.
   - Кто там? - раздался генеральский рык из комнаты...
   Наушники старухиному мужу понравились. Он вообще был неравнодушен к технике. Пока пили чай - с шоколадкой - старуха засобиралась.
   - Куда опять?
   - Пройдусь по магазинам.
   - И так каждый день, - сообщил мне старухин муж, - Проверяет: вдруг что-нибудь выкинут. "Выкинут"! - он еще повысил голос, чтобы его и в коридоре было слышно. - Уже все давно выкинули! Социализм десять лет, как выкинули!
   - А почему вы обогревателем не пользуетесь? Холодно же, - я попытался перевести разговор на не менее животрепещущую тему ранней зимы и перебоев с отоплением. - Он у вас вполне экономичный, импортный.
   - Зятьков подарок. А, стариковские кости грей - не грей, к.п.д. не тот. Моя (как он произнес это "Моя") им батареи грела, когда котельную отключали. Чтоб трубы не полопались...
   Вот, собственно, и все. В гости больше не заходил. При нечастых встречах со старухой во дворе - только раскланивались. О чем говорить?
   В марте она пришла сама. Днем, в субботу.
   - Вы заняты?
   - Нет.
   - Вы... не могли бы мне помочь... Дочь с мужем в отъезде...
   - Конечно. А что случилось?
   - Сегодня утром Василий Никодимович умер...
   - Кто это?
   - Муж мой.
  
   Надо же, "Никодимович". Мне тогда он представился просто: "Василий."
  
   В квартире у старухи было все так же холодно. Но к привычному для "хрущевок" запаху кислой сырости добавился еще какой-то. Смерти, что ли? Никодимович лежал на своем диване, укрытый с головой новой белой простыней, разделенной складками на неровные прямоугольники. Один прямоугольник отличался по цвету от других. Рядом с диваном стоял венский стул с наушниками и разными аптечными пузырьками. Резанула какая-то нарочитость, театральность увиденного. И дальше не лучше. Гроб, могила, поминки наверняка. Скамеечницы припрутся. Обязательно. Для них сейчас похороны второе развлечение после сериалов...
   Единственно старуха выбивалась из общего тона: чего-то суетилась, прятала взгляд.
   - Врача вызвали?
   - Нет пока. Видите ли, Алексей... простите, не знаю вашего отчества?
   - Никодимович... ох!, извините... Викторович.
   - Алексей Викторович..., - Я не торопил. - У Василия Никодимовича на зубах стоят четыре коронки. Он их специально оставил... Золотые...
   Наверное, старуха каким-то образом заметила, что меня передернуло от ее слов. Хотя смотрела в сторону. Замолчала, словно звук выключила.
   - Вы хотите, чтобы я их снял?
   Старуха справилась с собой. Вскинула голову. Взглянула прямо.
   - Да. Пожалуйста. У меня не получилось.
  
   ...Специально оставил. Последняя воля. Идиотизм. А дочь с зятем... ах, да, в отъезде. Могла бы просто в долг попросить. У меня, например... Батареи грела, чтобы вода в трубах не замерзла... Не возьмет. Старуха...
  
   - У вас плоскогубцы и отвертка есть?
   - Спасибо, Алексей Викторович.
  
   За что спасибо-то ?
  
   Стол
  
   Что только не называют сегодня "обеденным столом"! Оклеенные пролаченной бумагой или пластиком прессованные опилки на разномерных рахитичных ножках - это, по-вашему, стол? Да за ним чай вдвоем попить - уже тесно!
   Не знаю, как вам, а мне неприятно ощущать локоть, плечо и бедро соседа, когда я кушаю. У меня от этого начинается легкий приступ автобусного озверения. Кроме того, я не признаю столов овальной и круглой формы, потому что, не смотря на все бабушкины попытки привить мне культурные манеры, я привык давать локтям упор, а не оставлять их висящими над пропастью. Про такое убожество, как раздвижные и раскладные столы, а тем более про столы-книжки, лёгким движением руки превращаемые в тумбочки, я даже говорить не хочу.
   Да, я желаю расшаперивать локти и вольготно откидываться на спинку стула, не опасаясь, что он рассыплется подо мною вдрызг, в дрова. Я желаю лицезреть пространства яств, а не жмущиеся друг к дружке полпорционные общепитовские тарелочки. Наконец, я хочу, чтобы стол не шатался и не скрипел.
   Настоящий обеденный стол должен быть большим, прямоугольным, прочным и неподъемно тяжелым. Ножки его уподоблю колоннам древнего храма или могучим древесным стволам. Они должны казаться врастающими в пол или вырастающими из него, как у стола поэта Лившица, а понизу обязательно испачканы краской: ибо, когда раз в три года красят пол, стол не тревожат...
  
   Он был воздвигнут на веранде. Оттолкнувшись от половых плах, служащих Ему фундаментом, мой взгляд скользит вдоль прихотливых изгибов четырёх темных колонн, задерживаясь на глубоких трещинах. Эти трещины выдают, какая гигантская тяжесть веками давила на колонны сверху; это сумасшедший дровосек Время рубил их своей серебряной секирой, раскалывая вдоль. В одном из разломов я обнаруживаю позеленевшую трёхкопеечную монету и напрасно пытаюсь вытащить её, не щадя ногтей и эмали последних молочных зубов. Но стол не желает расставаться с добычей.
   Внезапно колонны обрываются. Там, на раме из мощных брусьев, покоится... Не могу подобрать подходящего слова: "столешница" - нечто зыбкое и пахнущее опилками; "платформа" - термин из партийно-железнодорожного жаргона... Может быть, "плато"? Гигантское горное плато, когда-то вознесенное в заоблачную высь тектонической деятельностью планеты и вдруг оказавшееся на нашей веранде по прихоти весёлого волшебника? Довольно посмеиваясь, чародей скрыл истину под старыми газетами и многажды изрезанной клеёнкой, и, произнеся ещё одно заклинание, растаял в вечерних тенях...
  
   К сожалению, на стандартной кухне такой стол просто некуда поставить. Да не только в метраже дело. Ведь настоящий стол не просто особым образом соединенные куски древесины. Стол сначала надо обживать, как обживают пустынные земли; приручать, как Маленький принц приручал Лиса; делить с ним воспоминания, радости и горе. И так каждый день, поколение за поколением.
   Настоящий стол воспринимается как нечто одушевленное и родное. Это не "многоуважаемый шкаф", не самодостаточная величина. Но и не очаг - страж и сторож места. Стол, вбирая в себя атмосферу дома, становится её хранителем и носителем одновременно. И если случится вам переехать в новый дом с новым очагом, стол будет тем связующим звеном, которое не даст прерваться истории вашей семьи. Вы всё также будете собираться за ним не только для совместной трапезы, но для того, чтобы ощутить, простите за высокопарность, душевное единение...
  
   Когда алое солнце сыто валилось в западные пределы, вокруг Него возникала привычная суета. Из прохладных комнатных глубин приносилась скатерть. Влажной фланелевой тряпочкой с клеёнки стирались следы дневных забот, и на счет "три" косо взметался над верандой почти белоснежный парус с кружевной оторочкой. Вспыхивал на мгновение, пронзенный закатным сиянием, и плавно опускался долу.
   Словно в предчувствии бала, отовсюду сбегались фрачноблестящие крепконогие "венские" стулья; важно выплывали необъятные суповые тарелки, тусклые мельхиоровые ложки и вилки, размером в руку, и толстые столовые ножи.
   А сквозь распахнутые стеклянные двери на веранду проникает густое облако ароматов. И, не в силах превозмочь голодные спазмы, мы с братом скатываемся по ступенькам в садик, где, разыскав в малинных зарослях опавшие яблочки-пеструшки, пожираем их с черешками и косточками...
   Но вот все готово и все замерло в последнем ожидании.
   - Мяса хочу! - сотрясает стены рык.
   Этим ежевечерним рёвом наш дядя знаменует своё возвращение с работы. Наверное, так же он рычал и в своих геологоразведочных экспедициях, вгоняя в дрожь уссурийских тигров и кара-кумских верблюдов. Иногда дядя издает ещё странный горловой крик. "А-а, вы же не знаете! Был такой трофейный фильм "Тарзан повелитель джунглей". Тогда все лето на каждом карагаче сидело по "тарзану"..." Да, этот фильм мы не видели. Но, в полном соответствии со сценарием, заслышав дядин зов, несемся к веранде, как стадо молодых слонов. Кроме голода нас подгоняет желание занять лучшее место: угол сундука у самых перил. Давно уже оговорено, что победитель, оседлавший сундук, получает царские права: он может лишить своего подданного компота, может заставить его целый час молчать, может... Ничего он не может, потому что дяде тоже нравится сидеть на сундуке.
   -А ну, спиногрызы-короеды, марш с моего места!
   И мы удручённо-обречённо уползаем прочь, нарочно цепляясь ногами за всевозможные действительные и воображаемые выступы. Вдобавок ко всем несчастьям, на веранде появляются наши бабушки и отправляют нас "мыть руки перед едой". Все бабушки одинаковы: нет бы вступиться за обездоленных мальчиков и прогнать торжествующего дядю с сундука...
   - И лица умойте, смотреть страшно.
   - А не смотрите! - хамлю я, и тут же получаю крепкий геологический подзатыльник...
   Когда-то, давным-давно, писатель Бонч-Бруевич придумал гадский рассказ про "общество чистых тарелок". Чем изрядно попортил кровь не одному подрастающему поколению. Нет, когда перед тобою холмик картофельного пюре, увенчанный бефстроганым, я согласен. Но на время поедания молочного супа - а молоко с пенками и лапша, словно намыленная, и четыре ложки сахару, вопреки чаяниям, вкуса не улучшают - прошу прерывать моё членство в вышеуказанной организации.
   Можно, например, уронить на пол ложку. Тут же нырнуть за ней под стол и долго не вылезать, а сидеть, прижавшись лицом к шершавой верандной ограде, разглядывать в щели между штакетинами садик и представлять себя узником в темнице, орлом, закормленным в неволе. И горькая дума морщинит чело: "Эти взрослые нас никогда не понимают. Вот вырасту, вот будет у меня сын..."
   Вот вырос. Вот у меня сын. И что? Неожиданно ловлю себя на том, что с насквозь фальшивой строгостью требую от него "петушка на донышке". М-да! Остается утешаться, что так уж меня воспитали, и моей вины в этом нет. Брук-Бонч виноват. С него и спрашивайте. Преисполнясь раскаяния, я позволяю сыну полить макароны томатным соусом. Сын пробуждается от тоскливой дремы и тут же плюхает в тарелку целую ложку кетчупа. После старательного перемешивания макароны становятся похожи на блеклых дождевых червей... бр-р!... а он ест! Сколько раз я ему показывал, как правильно пользоваться соусом. Его надо брать понемногу, осторожно класть с краю, подцеплять по капельке на кончик вилки: так, чтобы сначала ощутить на языке его восхитительную кисловатую сладость, чтобы всё в тебе вздрогнуло и встрепенулось в предвкушении, и рот наполнился слюной...
   Однако вернемся к столу. Знаете, за маленьким столом и разговоры мелкие: политика, работа - всё сиюминутно, всё злободневно и просто зло. Маленький стол разрушает гармонию времен. "Сейчас" и "то самое время" за маленьким столом не помещаются. А "вчера" и "завтра" вообще приходится оставлять в холодильнике. Впрочем, есть одно единственное исключение. Догадались? Когда за столом только Он и Она. Хотя, какое же это исключение. Это вообще "из другой оперы".
   Стол - понятие даже не семейное. Стол - понятие родовое. "Разделить стол" - это все равно, что породниться. Хочется, чтобы так. Помнится, в детстве мы с братом очень переживали, когда на праздниках нам не доставало места за Большим Столом и приходилось ютиться за приставным Детским Столиком.
   - Он ниже, вам там будет удобнее, - успокаивали нас толстокожие Взрослые.
   Да разве в удобстве дело!
   И всё-таки я рад, что мне посчастливилось познакомиться с настоящим столом. Его дальнейшая судьба причудлива и неприятна, как судьба нашей исчезнувшей страны. Остается вспоминать. Иногда сентиментально, иногда с псевдоумной саркастической ухмылкой. Столу от этого не жарко, не холодно. Он спокойно плывет по океану времени, вспарывая волны, а белесые пятна и круги на его спине, оставленные самоварными лапами и горячими медными и эмалированными тазами с айвовым, яблочным, вишневым, малиновым и персиковым вареньем, подобны следам присосок гигантских кальмаров и осьминогов на шкуре Моби Дика.
  
   Т
  
   Трембыч
  
   Так и не знаю - это прозвище или отчество, а, может, фамилия: Трембыч. Молодым я его не застал, потому как родился намного позже. И здоровым я его тоже не помню, хотя бабушка говорила, что Трембыч обезножил уже при мне... Ха! "При мне". Император, блин. Эра Ромы. Ладно.
   Сейчас подумал, а ведь я невероятно мало знаю о Трембыче. О раз и навсегда симпатичном мне человеке, чьи (как бы это помягче) выходки - в некотором роде "золотой фонд" моих детско-юношеских впечатлений. Так пусть хоть они не пропадут, да?
   О внешности Трембыча хорошо сказала Лю - художница Людмила Петухова. "Он похож на Челентано. Ну, если Челентано напоить." Добавьте меховую кацавейку без рукавов, мятую и вечнонесвежую фланелевую рубаху, пузырящиеся на коленях полосатые мягкие штаны, заправленные в шерстяные носки грубой вязки, "татарские" калоши (любимую обувь обитателей "частного сектора") - вот вам и Трембыч.
   Одевался он так круглый год. Летом - потому что даже наше южное солнце не прогревало его больные кости. Зимой - потому что все равно из дома выбирался только разве что в курятник да в туалет, придерживаясь за специально протянутые канаты и с трудом - на полступни за раз - переставляя ноги.
   Еще у Трембыча была двустволка. Ижевского, елы-палы, завода. С ее помощью Трембыч пытался охранять свой сад от набегов басмачей. Особенно - грушу. Груша у Трембыча росла выдающаяся. Столетнее - не меньше - дерево вымахало выше крыши. Ствол - вдвоем еле обхватишь. Какой-то фруктовый баобаб, честное слово. Плоды это немичуринское чудо давало обалденные: сладкие, как инжир, крупные и с такими восхитительно хрусткими карамельными комочками в мякоти.
   Само собой, едва только груши начинали желтеть, мы принимались голодными стаями нарезать вдоль трембычева забора, а этот куркуль... О, то был театр!
   Трембыч, подглядев из-за занавески, что наша орда в сборе, выползал на веранду, волоча какой-то длинный сверток. Усаживался за стол, с таким расчетом, чтобы нам было видно, и принимался медленно разворачивать тряпки.
   Скрутит одну, встряхнет, сложит аккуратно. Гора тряпок все растет, и, наконец, на свет появляется знаменитая ружбайка ижевского, чтоб ему пусто было, завода. Трембыч ее долго - демонстративно долго - протирает от смазки, заглядывает в стволы, проверяя, не заросли ли за зиму дырочки, пару раз прицеливается в солнце. Мы с молчаливым осуждением наблюдаем сию милитаристкую вакханалию и напряженно мечтаем о... о чем-то таком, что враз лишит Трембыча ружбайки. Наверное, будь наши мечты более конкретны, они бы тут же и исполнились. Но увы.
   Во второй части марлезонского балета Трембыч заряжает патроны. Солью. Крупнозернистой и желтоватой, "камянной", как умудряется прочитать глазастый Валерка. "Опять камянную сыплет!" - вздыхает Валерыч. Его страдания понятны, кому, как не ему знать различие между "камянной" и приятно мелкой "экстрой". ("Ха! "Экстра"! "Экстра" даже один слой брезента не пробьет, и вымачивать ее из задницы шесть сек." Специалист!)
   Противостояние Валерки и Трембыча - отдельная песня. Ну, а поскольку меня никогда не клинило на композиционной стройности, ее и спою.
   Как вы, наверное, догадываетесь, в нашей компании больше всех любил трембычевы груши именно Валерка. Сколько мучений он принял через ту любовь! Заряд "камянной" в поджарую задницу - это цветочки. А стекловату вокруг ствола вожделенного древа не хотите? Стекловату, от которой нестерпимо чешется все тело; невыносимый зуд, сводящий на нет удовольствие от сладких, как инжир, груш с восхитительно хрусткими комочками в мякоти не хотите? Э-э!
   За стекловату Валерыч не пожалел драгоценных двух часов детства и натаскал Трембычу полный почтовый ящик пыли из овражка. У нас там в одном месте... (чуть не написал "росла") замечательная пыль. Мельчайшая и легчайшая. Я такой пыли больше нигде и никогда не видел. Она была мельче, чем цемент, и гораздо более липкая. Сухой клей, а не пыль.
   Я не говорил, что Трембыч до пенсии по инвалидности работал почтальоном? Ну так и не скажу. Потому что наверняка не знаю. Но ящик "Для писем и газет" у него был фирменный, или, как мы говорили, зыковский. В общем-то, совершенно обычный почтовый ящик, каких по городу сотни, но те ведь государственные, а у Трембыча - частный. Как он его добыл - тоже тайна. Наверное, все-таки, служил Трембыч на почте, иначе как? Потому что и для доставания корреспонденции Трембыч использовал фирменный мешок с рамкой.
   Подсовываешь этот мешок снизу ящика, там сдвигается какая-то защелка, днище открывается и - хоп! - все в мешке.
   Правда, однажды этим всем оказались не газеты, а полпуда мельчайшей и липучащей пыли. Вот была картинка! Трембыч от испуга выронил мешок, дернулся, потерял равновесие и грохнулся сверху. Остатки пыли взметнулись облаком. Как мы ржали! А Трембыч, серо-желтый от пыли, так смешно полз к забору, чтобы подняться на ноги, что мы вообще чуть не лопнули.
   Один Валерка не смеялся.
   - Харе ржать, не в цирке!.. И это, если кто из вас Трембычу во дворе веревки обрежет - морду набью, - сплюнул и пошел, не реагируя на наши удивленные и слегка обиженные восклицания.
   Вы только не подумайте, что с того самого дня в душе у салпана чего-то там перевернулось, и он стал прилежно учиться, помогать старшим и носить старушкам воду из колонки в свободное от занятий в музыкальной школе время. Фига с два! Валерыч как был хамом и хулиганом - так и остался. Трембыч как был куркулем и алкоголиком - так и то же. Правила войны изменились. Мы Трембычу никаких гадостей, он нам никакой стекловаты. Впрочем, разве то война? Войнушка. Или это не Трембыч однажды окликнул нас с веранды:
   - Что-то вы давно ко мне в сад не лазали. Груши скоро перезреют.
   - Дык, у вас ружье.
   - Нету. Новый участковый конфисковал, - Трембыч вздохнул.
   - А, ну тогда - другое дело. Тогда мы с радостью.
   - Поздно. Хе-кхе! Нинка сегодня собаку приведет. Злющая, говорит. Фашистом кличут. Я уже и цепь приготовил. К груше привяжу. Хе-кхе!
   Нинка - это тетя Нина, дочь Трембыча. Толстая горластая баба, прооравшая мужа, подруг и женское счастье. Вот кто нас ненавидел по-настоящему, так это она. Просто как Ленин буржуазию.
   - А зачем вам собака? - это Валерыч вступил. - У вас и так есть кого на цепь посадить...
   - Ах, ты! Ах! А ну, иди сюда! Иди сюда, кому говорю!
   - Ага, побежал! - Валерка достал из-за пазухи грушу. - Хорошие в этом году яблоки уродились, да, ребя?
   Я вот тут опять подумал (второй раз, между прочим) - портрет Трембыча я худо-бедно нарисовал, тетю Нину тоже как-то обозначил, а про Валерку-то? Другана и корешка забыл? А ведь и забыл. Что-то такое смутное ворочается, неконкретное. Ну, вихор на темени; ну, ногти нестриженые с каемочкой грязи; ну, колени в ссадинах - Валерка. Впрочем, зачем портрет? Валерка - он такой. Он, наверное, и в зеркало только в парикмахерской смотрел. А мне его, тем более, зачем было разглядывать? Главное, вот есть друг на все детство, а как он выглядит - какая разница? Так что, пусть Валерыч походит без портрета. Архетипом.
   Ха! Извините, отвлекся. Я ж про Трембыча хотел. Вот почему его Лю с пьяным Челентано сравнила? Кстати, и Людка без портрета осталась... Как трудно рассказы писать! Ладно, про Челентано.
   Для меня главная черта героев Челентано - то, что они, при всем своем разгильдяйстве, постоянно стремятся построить окружающих. То же и Трембыч. С тем отличием, что занимался он этим не постоянно, а исключительно под хмельком. Однажды я подслушал историю, оценить которую смог только повзрослев.
   Принесли Трембычу пенсию. Дочь на работе (тетя Нина у отца деньги всегда отнимала до копейки, чтобы не пропил), водки хочется, а до магазина если трембычевыми темпами, то неделя ходу, не меньше. Выбрался Трембыч на веранду, в засаду на собутыльника. Тут сосед идет, Волков. Трембыч ему:
   - Сосед, компанию не составишь?
   - Че, праздник какой?
   - Да вот, пенсию принесли.
   - А, это повод. На сто грамм. Больше, извини, не могу. Дела вечером.
   Сбегал Волков до "Кооперативного", чокнулся, закусил и засобирался. Трембыч ему:
   - Так ведь не допито, - и даже встал от огорчения.
   - Извини, не могу.
   И тут, удивленно вздернув брови, рассказывал Волков, Трембыч схватил табуретку и меня по кумполу. Очнулся на полу. А Трембыч сидит рядом, по волосам меня гладит и приговаривает:
   - Ну вот куда ты, чудак-человек, ведь не допито...
  
   Если же людей-собутыльников на горизонте не наблюдалось, Трембыч, приняв на грудь, ковылял в курятник цыплят воспитывать. Сыпанет им зерна и смотрит. А если какой-нибудь особо наглый цыпленок начинал распихивать товарищей и корм отнимать, то Трембыч его отлавливал, ставил в угол и читал нравоучения:
   - Что ж ты, скотина такая, коллективу на голову серешь? А если коллектив тебе? Как ты со своими товарищами обходишься, чего ты их клювом долбаешь и пожрать спокойно не даешь?
   От монотонного бунчания цыпленок соловел, глазенки его подергивались мутными пленочками, словно Трембыч голосом вгонял его в транс. Однако стоило хозяину умолкнуть, цыпленок тут же оживал и кидался в самую гущу битвы за урожай, расталкивая товарищей вдвое усерднее прежнего.
   - Эх, люди! - вздыхал Трембыч и тащился к дому, цепляясь руками за веревку и еле-еле передвигая ноги.
  
   Умер Трембыч внезапно. Причем умер на руках своего давнего антагониста. (Судьба, как всегда, не к месту со своей иронией.) Валерка гостил у родителей проездом из Альп в Пиренеи, или куда там его опять забрасывала альпинистская судьба. Стоял август. Насмерть стоял. Или я, или люди. Солнце жарило, как сумасшедшее. Листья на тополях жухли и опадали, трава пожелтела от усилия залезть обратно в землю подальше от такого дурного светила. Знаменитая трембычева груша в тот год была без приплода. Может, срок вышел, а, может, отдыхала.
   Валерка, проходя мимо, усмехнулся: еще бы, столько воспоминаний связано с этим деревом, а ему хоть бы что. Ишь, раскорячилось. По привычке прикинул трассу подъема. Сначала вон на ту ветку, потом туда.
   - Сосед, эй, сосед, - донесся с веранды дребезжащий голос.
   - Трембыч, ты, что-ли? - удивился Валерка.
  
   - Жену похоронил, ног лишился, теперь вот дочку похоронил, а сам живу все...
   - Да ладно тебе, - мотнул головой Валерка и отхлебнул чаю. - По мне, так люди вообще умирать не должны.
   - Ха-кха! Нам не помирать, так и жить негде будет, земля не резиновая.
   - Ну, насчет земли не знаю, а мой мочевой пузырь точно не резиновый. А ты как? Может помочь?
   Валерка видел, конечно, поганое ведро в углу веранды, да и мать рассказывала, как там Трембыч управляется, как улица что-то вроде графика дежурств установила после смерти тети Нины. Но ему захотелось притвориться, что ничего этого нет, что тетя Нина на работе, а Трембыч, хоть и инвалид, но вполне еще крепкий мужик, с которым и поговорить, и выпить...
   - Ага, помоги Володя, ноги-то у меня... Мне тоже до ветру надо.
   Вот. А как спустились с веранды, Трембыч упал. Валерка подумал, что он просто споткнулся, а это... Сходил, короче, до ветру. Нет, не должны умирать люди. Не должны.
  
   Ф
  
   Филология
  
   однажды я побывал в стране, где власть захватили чорные филологи.
   первым делом они издали многотомный "перечень слов, выражений и междометий, разрешенных к употреблению". с указанием допустимых контекстов, коннотаций, аллюзий и метасмыслов. затем реформировали судебную систему под девизом "каждое слово, выражение или междометие, произнесенное, написанное или прочитанное может и будет использовано против вас".
   нигде я не видел столько немых и неграмотных. и счастливых.
   Ч
  
   Чимбулак
  
   Есть над Алма-Атой выше Медео такое место в горах - Чимбулак. Сейчас там горнолыжные трассы, скалы, голубые тянь-шаньские ели, гостиница и флаг пепси-колы. А раньше там росли яблони. И хоть что со мной делайте, хоть кирзовыми сапогами по морде, я буду, сплёвывая выбитые зубы, повторять: раньше на Чимбулаке росли яблони. И не потому, что вокруг Алма-Аты раньше повсюду росли яблони, и только позже вместо них появились ледники и степи; и не потому, что потому - окончание на "у", - а потому что я там был. На том Чимбулаке, где росли яблони. Меня туда папа водил. Медео тогда не было. Только-только кусок горы бетоном залили, чтоб ровненько стало. И плотины не было. Во всяком случае, я не помню. А если не помню, значит на самом деле не было. (мои воспоминания, у меня кольцо Всевластья того мира, горлум!)
   Мы долго шли до Чимбулака. От самого поворота в Комиссаровское ущелье (которое вообще-то Кимасаровское, но этого половина алма-атинцев не знает и знать не хочет). У нас с собой была еда и лимонад "Буратино" в специальных бутылочках белого стекла. Теперь таких не делают. Теперь во все бутылки разливают пиво и стекло специально пачкают зелёным или коричневым, чтобы люди не видели, какую гадость покупают.
   Я тогда ещё не читал Винни-Пуха, который по мнению рудневых-дивовых вовсе не замечательный плюшевый медвежонок с опилками в голове и других конечностях, а сексуальный маньяк-извращенец с бабьим именем. Так вот, повторяю, Винни-Пуха я не читал и не знал, как Кристофер Роберт искал Северный Полюс. Зато мой папа наверняка читал.
   Поэтому, когда он заметил, что я устал и вот-вот начну скулить, киснуть и проситься "на ручки", тут же объявил: "Ура! Мы дошли до Чимбулака. Привал." Помню, как я удивился. Вроде шли себе тихонько по колхозному яблоневому саду и вдруг оказывается, мы добрались до Чимбулака. Но усталость, доверчивость и голод перевесили сомнения.
   Самое забавное, я потом, во взрослой жизни, облазил урочище Медео вдоль и поперёк, но того отцовского Чимбулака в яблоневом саду так и не нашёл. Но ни разу об этом не пожалел.
  
   Ш
  
   Шаман
  
   К одному кустанайскому художнику, пробавляющемуся лепкой свистулек в казахских национальных традициях, пришел шаман. Старик в драном полосатом халате на ватине, лисьем малахае и стоптанных сапогах. На запястье четки, за поясом табылга (плетка для изгнания злых духов).
   - Сделай мне комыз.
   - Я никогда этим не занимался, - попытался отказаться художник. Он, как многие творческие личности, немного почитывал всякую эзотерню, и что-то там такое мелькало насчет изготовителей предметов культа. А игрой на комызе как раз и сопровождают разные ритуальные действа.
   - Если не сделаешь, я умру, - спокойно сказал шаман, выслушав аргументы, и ушел.
   Странный визит тревожил примерно неделю. Но через месяц шаман вернулся. Ввалившиеся щеки, нездоровый серый налет на коже лица.
   - Сделай мне комыз.
   - Да почему я?! - возмутился художник, - Я даже не казах.
   - Ты должен. Иначе мне смерть.
   - В конце-концов, комызы в "Сувенирах" продаются. Могу узнать, кто их сдает на комиссию...
   - Нет. Только ты.
  
   Шаман ушел. Художник хорохорился до третьей встречи. Казах и в самом деле стал похож на ходячий скелет.
   - Ты все еще не начал. Делай быстрее, прошу тебя.
  
   Такой вот заказчик. Сплошная мистика. Мы готовы верить в черных кошек, счастливые билеты и свист в доме, но когда вдруг сталкиваемся с чем-то действительно необычным, пугаемся и, словно устрицы, захлопываем створки, начиная лихорадочно сочинять какое-нибудь "разумное" объяснение, измышлять способы обойти-обмануть непонятное. Не помогло. "Ой, да и хрен с ним!- подумал художник, - Дед хочет комыз: будет ему комыз. Тоже мне!"
  
   Однако, увиденные в сувенирной лавке инструменты, не понравились. Чего-то им не хватало. Так любой человек, даже не ни разу не державший в руках пистолета, сумеет отличить детскую игрушку от настоящего боевого оружия. Случайно художник заметил набор открыток Центрального Исторического Музея Казахстана, и там была фотография комыза 15-го века...
   - Вот такой сделай, - послышалось за спиной.
   Художник резко обернулся. Опять шаман. Стоит, на посох опирается, под ветерком от кондиционера пошатывается.
   - Ты что, следишь за мной?.. Да ты понимаешь, что по фотографии музыкальные инструменты не изготавливают. Мне его в руках подержать надо. А это в Алма-Ату ехать.
   - Не надо. Ты сможешь. Только поторопись, очень прошу, - старик перестал сопротивляться потоку прохладного воздуха, его, словно сухой лист, развернуло и повлекло к выходу из магазина.
   Два месяца художник изобретал комыз. В Алма-Ату, все-таки, съездить пришлось. Шаман не препятствовал. Едва началась работа над комызом, старик начал выздоравливать. Наведывался часто, но с разговорами и советами не лез. Молча осматривал и молча уходил. Даже когда инструмент забирал, с художником словом не перекинулся, хотя над комызом что-то долго бормотал не по-русски. Деньги заплатил, но так, обычную цену, будто не жизнь ему спасали, а просто выполнили средненький заказ. Деньги потом пошли. Только успевай комызы и табылги мастерить.
  
   Шарлотка
   (Самая лучшая в мире шарлотка)
  
   Почти все кулинарные книги написаны неправильно. Большинству вообще можно давать подзаголовок "Справочник по технологии приготовления". Даже знаменитому творению Молоховец. Важно ведь не только ЧТО ты ешь, но и ГДЕ, и с КЕМ, и... да много всяких нюансов. А ведь это как те же приправы и специи, без которых все пресно, противно и обыденно.
   Вот, например, всем известный быстрый яблочный пирог "шарлотка" или " 41-14". 4 яйца, стакан сахара, стакан муки, 4 яблока. Нарезать то, что нарезается; взбить то, что взбивается; перемешать то, что получилось - и в духовку. Выпекать 41 минуту, убедиться, что еще сырое и подождать 14 минут. Просто, быстро, сладко... Слишком просто, ага. Даже простовато. Наверное, поэтому наши бабушки никогда не пекли шарлотки. Вот "наполеон" из сорока коржей (да с орехами и дивным кремом) - это можно, это не уронит... У бабушкиных "наполеонов" был один, но крупный недостаток - они случались слишком редко. Только по каким-то важным поводам: Новый Год, там, или день рождения. А "шарлотка" - это какой-то полупраздничный пирог, для приготовления которого и поводы порой довольно сомнительные. Например:
   - Чего-нибудь вкусненького хочется... шарлотку, что ли, испечь?
   Или
   - Ивановы (Петровы/Смирновы/Гогенцолерны) звонили. Сейчас в гости придут... Шарлотку, что ли, испечь?
   Или вообще
   - Ты чего яблоки не ешь? Они уже портиться начали... (угадайте, какая фраза дальше)
   Поедается "шарлотка" еще быстрее, чем готовится. Так, мимоходом. Никаких особых ритуалов в нарезании и раздаче - всей разницы только размеры порции. А ведь даже магазинский торт кромсаешь не абы как, а чтобы на твоем кусочке оказалась вишенка или шоколадная завитушка. Одинаковая она, "шарлотка". Со всех сторон одинаковая...
   А сейчас я расскажу рецепт "самой лучшей в мире шарлотки". Сразу предупреждаю: повторить его вам вряд ли удастся.
   Однажды много лет назад я уехал из Алма-Аты в Ижевск. Как молодой специалист "почтового ящика" получил койку в заводской общаге и жил себе - работал. Гражданского интернета тогда не было, поэтому я, как и многие все, писал письма и телеграммы, заказывал телефонные переговоры в специальных "переговорных пунктах" и по две недели ждал обещанной "посылки из дома". Этим же занимался мой двоюродный четырнадцатилетний брат Мишка, волею судебного случая, оказавшийся на соседней койке в той же заводской общаге города Ижевска. В один прекрасный осенний день пришло извещение о посылке, причем, по странной традиции почтари не указали в цидульке от кого и откуда посылка - мол, приходи и сюрпризуйся на месте. Пришел. Посылка оказалась от мишкиной мамы. Волоча фанерный ящик в общагу, я гадал - что там? Теплые носки? Яблоки? (в Алма-Ате "яблоками" называют только апорт, а все остальное яблокоподобное исключительно по сортам: пеструшка, кандиль, золотое превосходное, лимонка...)Урючное варенье в трех молочных пакетах? Копченая колбаса, смазанная подсолнечным маслом от гниения и завернутая в пергаментную бумагу?
   И как же мы с Мишкой обалдели, когда посылке оказалась "шарлотка". Как у тети Наташи возникла идея отправить через полстраны сорокаминутный пирог? И приготовить его так, чтобы он выдержал дорогу?
   Мы с Мишкой даже не сразу решились прикоснуться к шарлотке. Перед нами в корявом фанерном ящике на подоконнике рабочей общаги лежало чудо... Льдисто сверкали изломы карамельной корочки, сияли прозрачные, как леденцы, ломтики яблок. И пышное легчайшее тесто, и чуть-чуть корицы, и грецкие орехи, и... И ощущение, что мы сейчас не в трех тысячах километрах от Алма-Аты и кухни тети Наташи, а где-то в соседней комнате и сейчас услышим сакраментальное: "Руки помойте". Это было не "воспоминание о доме", а "эффект полного присутствия"... Недолгий, увы, эффект. Тут же набежали общаговские друзья-приятели, шарлотку настрогали миллиметровыми ломтиками и сточили за пару секунд. Всем понравилось все, кроме размера порций. И только мы с Мишкой знали и понимали, что мы только съели не просто пирог с яблоками, а самую лучшую в мире шарлотку.
  
   Шляпа
   (В.Малынин, Очерк о жизни и творчестве Ли Вэя)
  
   Одним погожим днём в самом начале осени 671-го года, когда на склонах священной горы Гуй-Тэ только-только расцвели голубые хризантемы, в небольшой городок Хэй, что на реке Хэй-Зы, вошёл странник. Тощая котомка на сутулой спине, драный халат того неопределённого цвета, который придают даже самым ярким одеждам время, солнце, пот, дорожная пыль и дожди, старая соломенная шляпа - ничто в его облике не могло привлечь заинтересованного взгляда торговца, попрошайки или досужего гуляки. Да и не привлекло.
   Странник остановился на площади у общественного колодца и двумя руками, каким-то преувеличенно торжественным движением снял шляпу, обнажив небрежно выбритую голову. Такую бугристую, словно боги долго мяли её, стремясь придать надлежащую форму, но внезапно отвлеклись на более важные и насущные дела. Положив шляпу на землю, странник принялся поливать её водой, пока все соломинки не потемнели от влаги, и во все стороны не потекли грязные ручейки.
   - Эй! - окликнул странника проходивший мимо стражник, - Ты чего тут сырость развёл?
   - Простите, уважаемый, - странник согнулся в поклоне, а, может быть, просто ссутулился ещё больше, - всё из-за этой негодной шляпы.
   - Что "из-за шляпы"? - не понял стражник.
   - Никак не желает колоситься, проклятая, а ведь уже осень. Боюсь, в этом году не дождаться мне урожая...
   - Ты!... - мгновенно вызверился стражник, - Ты мне тут чего?! А ну давай в участок!
   - Как скажете, уважаемый, - странник нахлобучил мокрую шляпу и засеменил вслед за стражником.
   - Солома у него не колосится! Нашёлся умник!.. - бурчал на ходу доблестный хранитель порядка. - А ну, посторонись! - прикрикнул он на невесть откуда набежавших охочих до бесплатных развлечений горожан...
   Дошедший до наших дней свиток городской управы с перечнем пресечённых нарушений общественного порядка является первым документально засвидетельствованным упоминанием о Ли Вэе, мудреце, писателе, поэте, художнике, шарлатане и бродяге. А приведённая выше сцена представляет собой слегка адаптированный пересказ новеллы "Соломенная шляпа" из сборника "Правдивые истории, услышанные на постоялом дворе".
   У нас нет точных данных о том, где и когда родился и умер Ли Вэй. Большинство исследователей склоняется к тому, что на свет он появился около 640-го года в деревне, располагавшейся на территории нынешнего Азахстана в предгорьях Золотого Хребта, и умер там же почти в столетнем возрасте. Детство Ли Вэя прошло в обычных крестьянских заботах, но уже в четырнадцать лет он покинул родной очаг, чтобы поступить в ученики к Девяносто Девяти Великим Мудрецам С Горы Шэнь. Судя по всему, Ли Вэй успешно сдал экзамены, и в течение девяти лет девяти месяцев и девяти дней в числе девяносто девяти послушников изучал искусство стихосложения, живописи и медитации. Во всяком случае, полагают, что именно годам ученичества посвящён приписываемый Ли Вэю "Трактат о воскормлении ишаков". Приведём небольшую цитату:
   "а когда он ("ишак" или, точнее, "ученик" - прим. авт.) заревёт, надлежит вслушиваться в тон и продолжительность рёва, ибо только так воскормляющий сможет понять, идёт ли на пользу воскормление. Краткий, прерывистый и тихий рёв означает, что пища недостаточно остра и необходимо подбросить в сено две-три пригоршни верблюжьих колючек. Хорошо также бывает ткнуть воскормляемого посохом в бок или ударить по спине. Обычно этих мер довольно, чтобы ишак исторг из глотки замечательно громкий и продолжительный рёв..."
   Однако, есть мнение, что из-за рано и бурно проявившейся склонности к независмым суждениям и поступкам Ли Вэй был изгнан с горы Шэнь задолго до окончания срока ученичества. А последней каплей, переполнившей чашу терпения наставников, послужил памфлет "О сухой тушечнице". К сожалению, полный текст памфлета утрачен, но составить представление о нём можно и по следующей фразе: "сказали ему: "Покажи нам сначала, что ты в совершенстве овладел искусством каллиграфии, и только после этого мы, может быть, позволим тебе наполнить тушечницу."
   Как бы то ни было, не позднее 663-го года исчезают Ли Вэй-крестьянин и Ли Вэй-ученик и появляется Ли Вэй-бродяга. Его встречают на разных дорогах и в разных городах империи (иногда в одно и то же время), истории о нём рассказывают в тысячах постоялых дворов, его трактаты и памфлеты, часто запрещённые, ходят в тысячах свитках. "Никому не пожелаю своей славы, - писал Ли Вэй в автопамфлете "Лучшая участь - смерть в колыбели", - она основана на словах, которых я никогда не произносил, и на поступках, которых я никогда не совершал." И тут же добавляет: "Но и делиться ею ни с кем не намерен."
   Постепенно тексты Ли Вэя становятся менее злободневными и сатирическими. "Если сидеть с наветренной стороны, то кизяк (сухой овечий помёт - прим. авт.) и сосновые ветви горят одинаково красиво," - заявляет он в "Трактате об отхожих местах", многими исследователями творчества Ли Вэя называемом программным.
   В это же время - примерно 670-ый год - Ли Вэй начинает работу над главным текстом своей жизни "Трактатом о радости".
   "В своих странствиях я встречал многих счастливых, но мало радостных", - так начинается трактат. И дальше Ли Вэй подробно рассказывает о нескольких таких встречах, подвергает глубокому анализу понятия "счастье" и "радость", сравнивает их и в конце концов делает парадоксальный вывод: "Стремление к счастью одно из самых пагубных и разрушительных пристрастий человеческой души, и, по сути своей, есть стремление к смерти. Ему же противопоставлю стремление радоваться и радовать, ибо только в этом и этим утверждается жизнь."
   "Счастье, - пишет Ли Вэй, и с этим трудно не согласиться, - подобно яркой вспышке в темноте: ослепляет, лишает ориентации и оставляет после себя ещё более непроницаемую тьму. Счастливый человек безумен и безволен. Сделайте свободного человека счастливым, и он превратится в раба..."
  
   Добавлю только, что на могильном камне Ли Вэя в одном из парков города Хэй неизвестный художник изобразил соломенную шляпу. Старую. Дырявую. Не колосящуюся.
  
  
   Я
  
   Нет такой буквы!
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"