С бестактно громким стуком кружка грохнулась на пол.
На всех кроватях, кроме соседней, тут же зашевелились, закашляли, Рустам сквозь зубы невнятно чертыхнулся, а Тренчик едва слышно простонал. Ошпаренный чувством стыда за свою неловкость Михаил даже непроизвольно съежился, и еле удержался, чтобы не вскрикнуть: злополучная нога тут же откликнулась пронзительной болью.
- Блин, только заснул!.. - это, конечно, Рустам. Михаил даже не глядя почувствовал, как искажено злобой его бледное спросонья лицо. - В кои веки, блин!..
Наверное, следовало было извиниться, но Михаил молчал, закусив губу.
- Ты, что ли, молодняк? - скорее утверждающе, чем вопросительно продолжил Рустам.
- Я, - с трудом разлепив губы, сознался Михаил. - Извини... это случайно... вырвалось из руки...
- А то бы еще ты специально тут...
Рустам снова выругался, на этот раз вполне отчетливо и многосложно.
- Рустам, я же просил!..
Это подал голос Максим Антонович.
- Меня просить не надо! Я с людьми по-человечески! А так - что? Мы - не люди? Не больные? Нам покой не нужен? Сам, значит, ночь спал, укол выпросил, бедненький, терпежа у него нет, а нам теперь - слушай, как он тут резвится? Народ у него целый день, девицы, то, сё... Ни отлить спокойно, ни посрать, мать его так, а тут уже и спать не моги!..
- Сказал же - нечаянно, - хрипло повторил Михаил, чувствуя, что отчаянно краснеет, как всегда, когда слышал ругань в свой адрес. - Что ты лаешься? И сам же говорил с утра, что не надо бы днем спать, чтобы ночью потом не маяться...
- А! - моментально взвился Рустам. - Так мне тебе спасибо сказать, что ты всех перебудил? Заботишься, чтобы мы ночью лучше спали, тебе не помешали?
- Слушай, кончай орать, надоело. Нам еще тут ругаться... Мы ж как в подводной лодке: деваться некуда, и плыть неблизко. Не напрягай, Рустам. Чего напал на пацана?
Михаил мысленно поблагодарил Аркашу. Не любит тот скандалов, всегда старается смягчить острые углы.
Позвякивая стаканчиком с градусниками, в палату впорхнула Диночка, обожаемая всем мужским населением этажа юная медсестричка, знаменитая главным образом тем, что надевала свой элегантный халатик прямо на нижнее белье. Халатик был настолько облегающим, что упомянутое население было прекрасно осведомлено обо всех фасонах диночкиного исподнего, и в некоторых палатах даже делались ставки на то, какой комплект предпочтет она во время очередного дежурства. Сегодня случилась очередь кружевного, в связи с чем Рустам оказался должен Максиму Антоновичу банку пива.
- Мальчики, готовьте подмышки! - традиционно объявила Диночка, хлопая ладонью по выключателю.
Щурясь под неприятно ярким светом, мальчики протягивали руки за термометрами, покорно засовывая их по указанному адресу.
Удивленная отсутствием привычных комплиментов, Диночка пробежала взглядом по лицам лежащих, но, не отличаясь особыми способностями к физиогномике (как, собственно, и к чему бы то ни было другому), ничего интересного не заметила. Несколько обидевшись на такое внимание к своей персоне, Диночка резко крутанулась на каблучках беленьких босоножек и покинула негостеприимную палату.
- Ах, куда же вы так быстро исчезаете!.. - спохватился было Максим Антонович, но поздно, - Диночка уже скрылась за дверью.
В палате зависла пауза.
- Ладно, мужики, - это уже Аркаша Барабанщиков. - Хорош уже нервами бренчать. Было бы из-за чего...
Он выложил свой градусник на тумбочку и чрезвычайно осторожно, преувеличенно громко кряхтя, принялся руками спускать на пол покалеченную ногу. Старательно нацепив на отекшую ступню бесформенный тапок, Аркаша медленно выпрямился и, перебирая руками по спинке кровати, мелкими прыжками добрался до прислоненных в углу костылей.
- В сортир сгонять...- ни к кому конкретно не обращаясь, пробормотал он и зацокал в коридор.
Через положенные десять минут вернулась Диночка. Нахмурилась на опустевшую аркашину кровать.
- Приспичило человеку, - с готовностью отрапортовал Максим Антонович. - Умчался в известном направлении. Он у нас скор на ногу... на левую.
Невнимательно взглядывая на местоположения ртути, Диночка собрала термометры и снова упорхнула. Тут же в коридоре послышалось движение и зазвучали голоса: возвращающийся Барабанщиков не упустил возможности пообщаться с юной прелестницей. Через несколько минут он появился в дверях с торжествующей улыбкой на широкой физиономии.
- Мя-а-гонькая! - объявил он многозначительно. Палата судорожно вздохнула, с оттенком, однако, некоторого недоверия.
- Пышечка! - смачно добавил Аркаша и для вящей убедительности сделал рукой в воздухе некий неопределенный жест, чуть не выронив при этом костыль.
- Может, оно и так... кто бы и сомневался, - выразил общее мнение Максим Антонович. Он выдернул из-за спины плотно утрамбованную подушку и энергическими тычками принялся приводить ее в нужное объемное состояние. - Может, и так... да ты-то здесь при чем... гонщик костыльный?
- То-то и оно, что костыльный! - ничуть не обидевшись на подобный комментарий, а словно бы даже обрадовавшись ему, подтвердил Аркаша. Он перехватил костыли в одну руку и запрыгал к своей кровати.
- Ежели б не костыльный, так разве бы что... А так - следите за мыслью: в нужный момент костылик подворачивается, и несчастный калека теряет равновесие! А?
Он уселся на постель, заботливо устроил загипсованную ногу на скрученном в валик одеяле и со сладострастным вздохом откинулся на подушку.
- И что должен делать представитель медицины в такой ситуации? Ну? Угадайте с трех раз, Максим вы наш Антоныч! Правильно, - подхватывает несчастного калеку... уж как придется, вы же понимаете!.. и невольно прижимает его к своей... к своему организму! А? Ну и вот!
Аркаша заложил руки за голову и восторженно причмокнул губами.
- Мя-а-гонькая! - еще раз протянул он, и на этот раз палата вздохнула уже с чувством жестокой зависти.
- А если б не удержала? - логично поинтересовался Рустам. - Опять же - термометры?
Но Аркаша только хмыкнул выразительно, не желая рассматривать такое идиотское развитие событий.
В этот самый момент в дверях появилась Анастасия.
Михаил в первый момент ее даже не узнал, - в наброшенном на плечи мятом белом халате и натянутых поверх сапожек нелепых зеленых полиэтиленовых бахилах. Анастасия замерла в дверном проеме, неуверенно оглядывая лежащих мужчин, лишь слегка прикрытых по случаю невыносимо жарящих батарей простынями, из-под которых под разными углами к горизонту торчали загипсованные, забинтованные и насаженные на железные спицы нижние конечности (ставшие благодаря такому положению едва ли не верхними). В проход между спинками кроватей с замысловатых металлических конструкций свисали совершенно немедицинского вида гири, смутно напоминающие о ярком изобилии рыночных прилавков и смуглых людях с восточными акцентами и перехваченными резинками пачками купюр.
Наконец Анастасия увидела распростертого на постели у окна Михаила, и столь нехарактерная для нее неуверенность исчезла с ее лица. Она быстрыми шагами направилась к нему, а подойдя, оглянулась в поисках какого-нибудь стула. Только тут, увидев обращенные в ее сторону со всех кроватей лица, оно догадалась поздороваться с обществом.
Ей тут же откликнулся целый хор голосов, а Аркаша поспешил сообщить, что табуреточка - вон она, за той коечкой приткнута... да-да, напротив... чуть дальше... у самой тумбочки... покажите же, Максим Антоныч! И вот уже посетительница, поблагодарив заботливого соседа, пристраивает неказистое деревянное сооружение возле мишкиной постели - у самого, между прочим, изголовья! - и, пока еще не глядя своими чудными раскосыми глазищами на его ошарашенную физиономию, начинает выгружать на тумбочку пакеты с обязательными яблоками, бананами и прочей фруктовой дребеденью.
- Ну, как ты тут? - закончив, наконец, с продуктами, спросила Анастасия.
Михаил поспешно откашлялся, потому что ему показалось, что голос у него куда-то испарился, и открыв рот, он сумеет издать лишь слабый сипящий звук.
- Да как... нормально, - неоригинально ответил он. Голос прозвучал неожиданно звонко, и Михаил заметил, как посетительница удивленно приподняла бровь. Это она здорово умела: не дрогнув лицом, этак вздернуть краешек брови... чертовски аристократично!
- То есть, приятного, конечно, мало, - Михаил кивнул на свою вздернутую между мудреных железных сочленений многострадальную ногу. - Просверлили, понимаешь, кость, вставили спицу... А вот там - груз. Три недели теперь так... ни влево, ни вправо. По идее, должно за это время срастись.
- А потом? - Анастасия сочувственно сморщилась, но на изукрашенную йодом мишкину конечность, слегка прикрытую наброшенным полотенцем, так и не взглянула.
- Так а что потом, - на костыли. Ковыляй потихонечку, как говорится... Такая вот перспективка.
Михаил с удовольствием почувствовал, что сейчас он имеет явное - моральное - преимущество перед Анастасией. Перед той, к которой он робел подойти в перерыве между лекциями, на которую всегда смотрел только издали, не решаясь взглянуть вблизи в ее недосягаемо прекрасное лицо, - лицо восточной красавицы, загадочной и недоступной. За все время совместной учебы лишь пару раз он разговаривал с ней, как сейчас, с глазу на глаз, и подробно помнил оба этих случая. Можно сказать, он бережно и трепетно хранил их в памяти, как некие подарки судьбы.
Однажды эта самая судьба свела их в одном троллейбусе, и они стояли рядом на задней площадке целых четыре остановки, но все общение их свелось лишь к "привет - куда едешь? - пока".
Второй раз был куда замечательнее: на занятиях физкультурой Анастасия подвернула ногу и так отчаянно захромала, что Евгений Станиславович поручил ему, - видимо, как самому бесперспективному члену волейбольной команды, - проводить ее до медпункта. И он, потея от собственной неловкости, подставил ей свое плечо и буквально чуть не потерял сознание, когда она не просто оперлась на эту окостеневшую от волнения подпорку, но закинула руку ему на плечи, тяжело навалившись всем своим невеликим весом, и он почувствовал будоражащий остро-сладкий запах разогретого женского тела, смешанный с тонким ароматом каких-то незнакомых духов... или еще чего-то непостижимого... от чего в голову немедленно толкнулась, попутно заливая краской лицо, тугая мутная волна и предательски ослабели ноги. Боясь даже прикоснуться к своей подопечной, он так и пошел было - мелкими шажками, руки по швам, - но она страдающим голосом попросила: "Да держи же ты меня, что ли... руки отнялись?", и он, не веря в реальность происходящего, обнял ее за талию, и так они пошли по бесконечно длинному коридору института, и он молил Бога, чтобы путь этот не заканчивался никогда... Но уже материализовалась откуда-то дверь с надписью "МЕДПУНКТ", и поврежденной ногой занялась дежурившая в тот день Белая Лёля, а Михаил был отправлен обратно в спортзал ("Иди-иди, голубчик, мы уж тут сами... молодец, что помог подружке... беги уже обратно...").
И вот теперь она - одна! без компании одногруппников! - пришла к нему в палату. А он - с ума сойти! - как ни в чем ни бывало разговаривает с ней, и даже с оттенком легкой снисходительности, каковую вполне позволительно испытывать мученику по отношению ко всем, оставшимся по ту сторону больничных стен...
- Да-а... перспективка, действительно... - протянула Анастасия. Она даже удрученно покачала головой. - И это вот так вот все время лежать - на спине? Все три недели?
- Все три. Ну, а как еще? Видишь, нога на растяжке.
Анастасия наконец повернула голову и посмотрела. Снова сочувственно поморщилась.
- Ужас какой! Это же, наверное, страшно больно - железяку такую вставлять? Прямо в живую-то ногу!
- Ну как... обезболили, конечно, прежде чем сверлить (Анастасия заметно вздрогнула)... ничего, терпеть можно, - с предельно мужественным видом ответил Михаил, напрочь выбросив из памяти свои охи и стоны в машине скорой помощи и даже малодушное "ой, мама, не надо!" перед тем самым сверлением.
На этом разговор как-то увял.
Осваиваясь, Анастасия оглядела палату. Михаил оглядел ее вслед за ней и заметил некоторые перемены: Максим Антонович накинул на свои, как он их называл, распорки, висевшую у него в изголовье полосатую пижамную куртку, Рустам загородил ярким полиэтиленовым пакетом стоящую под кроватью "утку", а Аркаша Барабанщиков снова спустил свою ногу вниз, уселся на кровати и с явным интересом прислушивался к разговору. Встретившись взглядом с посетительницей, он расплылся в широченной улыбке, и даже головой эдак покровительственно покивал: мол, все в порядке, общайтесь на здоровье. Экий крендель этот Аркаша!
- А у вас тут ничего, - неуверенно подытожила Анастасия итоги своего осмотра. - Чистенько... похоже, ремонт недавно?.. тепло... А кормят как?
- Ну наконец-то, любимый вопрос всех приходящих! - внутренне потрясенный собственным небрежным тоном, объявил Михаил. - Почему-то всех чрезвычайно волнует эта тема... просто поразительно! Представь себе, даже моя двоюродная сестрица, которая не всегда сообразит предложить чаю, когда зайдешь к ним в гости, и та сочла нужным спросить о здешней кормежке!
- Ничего странного, - слегка обиженно отреагировала Анастасия. - И очень даже естественно. Между прочим, от питания напрямую зависит скорость выздоровления!
- Ну, если так, то меня через пару дней можно будет выписывать! Вон, полная тумбочка всего, - похоже, что все считают меня невероятным обжорой! И в холодильнике целая полка... Пару комнат в общаге можно было бы накормить!
- Ну и хорошо. Ешь, поправляйся... в смысле - выздоравливай. Ты скажи, может тебе надо чего, - ну, не из продуктов, а так...
- Да мне мои уже все принесли. Мама приходит каждый день, еще кой-какая родня... Ребята вон уже три раза забегали, - Костик, Лева, Старец, Антюшин... Моросеев вчера приходил, классно поболтали...
- Ты подожди, к тебе еще Алебарда нагрянет, ей-богу! - многозначительно пообещала Анастасия.
Алебарда - это кураторша группы, Алевтина Марковна Бардина, дама впечатлительная и болезненно сентиментальная, обладающая могучим телосложением и неожиданно тонким голосом. Ее визит в больницу, несомненно, обещал массу интересных впечатлений для всей палаты, обсуждение визитеров в которой было основным общественным развлечением.
- О, Алебарда - это да! - Михаил покрутил головой и даже завел глаза, демонстрируя предвкушение удовольствия. - Она оросит меня слезами и припадет к изголовью... или нет, возложит что-нибудь к моему подножью... пакет с яблоками, например.
Анастасия с интересом посмотрела на Михаила. Она явно не ожидала от него такого красноречия.
- Может быть, и с яблоками, - задумчиво согласилась она. - А ты, кстати, как насчет яблок? Я тут принесла тебе... Может, лучше что-нибудь другое?
- Яблоки - это прекрасно. Во всяком случае, твои я съем обязательно, обещаю. А Алебарде намекни, что я мечтаю, к примеру, о фейхоа... или авокадо... Как думаешь, принесет?
- Да что ты, неудобно!
Она приняла его слова за чистую монету, удивился Михаил. А он-то вообразил тут себя мастером тонкой иронии...
- Да шучу я, шучу, что ты... - открестился он торопливо. - И вообще - ничего мне не надо приносить, тут и есть-то не хочется, если честно. И кормят вполне прилично... Нет, правда!
- Ну, ладно. Ты не обижайся, - я, наверное, пойду. Мне в библиотеку еще... Видишь, книжки!
Анастасия подняла с полу прислоненную к ножке табурета сумку. Поднявшись, помедлила секунду и протянула Михаилу узкую ладонь.
- Ну, давай. Лечись тут, питайся... не скучай.
Он осторожно сжал ее руку моментально вспотевшей ладонью. "Вот черт, - мелькнуло в голове, - хоть вытирай о простыню... срамотища!". Анастасия прощально кивнула Михаилу и, не оглядываясь, направилась к двери. На мгновение она замерла на пороге, одарив остающихся прощальной улыбкой.
- До свидания, выздоравливайте!
Палата попрощалась почти хором.
Михаил обессиленно откинулся на подушку. Оказывается, он все время находился в изрядном напряжении, ведя этакий легкий, ни к чему не обязывающий разговор.
Пауза длилась недолго.
- Ого! - отметил Барабанщиков. - Два ого! Или даже три! Ай да тихоня... орел! Какая девушка! М-м-м...
"Да уж, это тебе не Диночка... с градусниками", - подумал Михаил, вслух, однако, на восторг Барабанщикова никак не отреагировав.
- Похоже, твоя посетительница не из числа родственников?
Это уже Максим Антонович. Но отвечать Михаилу не пришлось.
- Ну, Антоныч, ты что, ей-богу, какая такая родня! Видели, какая краля? И держит себя чин-чинарем - на расстоянии. Антоныч, с тобой кто из родни за ручку прощается?
- Кстати, должен тебе признаться, Рустам, что есть такие!
Максим Антонович оживился. Он сдернул со своих ног пижамную куртку, загораживающую собеседника, и даже приподнялся на локтях, чтобы лучше его видеть.
- Не кровный, правда, родственник, врать не буду, но все же родня, и не такая уж далекая. У моей тетки - материной сестры - есть дочка. Двоюродная, стало быть, мне сестра. (Максим Антонович говорил "двоюродная", сильно упирая на второе "о"). И когда она второй раз вышла замуж, - а спервоначалу был у нее какой-то проходимец запойный, разбежались они уже чуть ли не по первому году, - так вот, этот её второй мужик очень оказался такой... положительный. Состоятельный, скажем так, все при нем, как положено, - дача там, машина, жилплощадь на Ульяновской, фирма своя...
- Новый русский, короче, - подытожил Аркаша.
- А вот тут-то как раз и нет. Во-первых (здесь рассказчик тоже предпочитал нестандартно ударять на "ы"), не бог весть какой и новый, - голова уже лысиной оделась, да и радикулитом он весьма одолевшись, а во-вторых - и не русский вовсе. А самый что ни на есть коренной евреец.
Эта удивительная национальность вызвала, конечно, всеобщее оживление.
- Скажете - вот старый дурак неграмотный, говорит черт-те что, - переждав первую реакцию однопалатников, продолжил явно довольный произведенным эффектом Максим Антонович. - А это у нас в семье... как сейчас молодежь-то называет? фишка?.. вот эта самая фишка и есть: в общем, наташкин сын Митька, что от первого-то мужа, проходимец который... в смысле, папаша его проходимец, а не Митька, конечно... хотя и этот мелкий фрукт, прямо скажем...
И бог его знает, как выбрался бы Михаил Антонович из этого сложноподчиненного описания своих родственников, но в этот момент его прервали санитарки, вкатившие в палату нового пациента.
* * *
После тяжелой ночи, заполненной сначала периодическим оханьем новоприбывшего, а затем его же командорским, по меткому аркашиному определению, храпом, население палаты было сонным и малоразговорчивым.
Врачебный обход мало что изменил. Основная порция внимания досталась, само собой, новичку, причем, завотделением лично присел, что случалось крайне редко, у постели больного (для чего из ординаторской был спешно доставлен мягкий стул), и вновь прибывший (свежеломанный, как окрестили в свое время еще Михаила, - самого "недавнего" жильца двести третьей палаты) довольно долго говорил ему что-то невнятным тихим голосом, и Зав внимал, почти даже не прерывая.
Наконец, Зав и его свита утянулись из палаты, санитарка моментально унесла неположенный предмет мебели.
- Давайте, что ли, знакомиться! - вдруг бодро объявил новичок, пытаясь хоть немного развернуть свои весьма увесистые телеса в сторону соседей.
- Отчего же нет... И правда что пора, - откликнулся Максим Антонович. - Попривыкши немного, - теперь и поговорим.
В скором времени присутствующие узнали, что звать их нового товарища ни больше ни меньше как Максимилианом Григорьевичем, и сам он ни больше ни меньше как из самого Санкт-Петербурга, а в здешние края занесен командировочной судьбою, и эта самая злополучная судьба приложила бедного Максимилиана Григорьевича на обледенелых примагазинных ступеньках, да так круто, что лежать ему, сердешному, теперь дежурные при недели со вздернутой ввысь ногой, не ожидая к тому же никаких посетителей в связи с отсутствием в ближайшем окружении каких бы то ни было родных, друзей и знакомых.
- Только и успел пообщаться, что с администраторшей в гостинице, - досадовал он. - Должен заметить, оч-чень даже приятная дама... во всех отношениях... да что толку!
После обеда новичку доставили из гостиницы его вещи: желтой кожи небольшой чемодан и полиэтиленовый пакет с какой-то снедью, а также видавший виды портфель с массой бумаг, в которых он тут же принялся копаться, сортируя по какому-то одному ему известному признаку и бормоча что-то себе под нос.
После четырех пошли посетители. В первые же минуты дозволенного времени в палате появилась мишкина мама и снова принялась полными ужаса глазами осматривать затейливую металлическую конструкцию, в переплетах которой покоилась нога ее единственного сына, при этом неестественно бодрым тоном уверяя его в скорейшем и полном выздоровлении без каких бы то ни было последствий. Михаил встречно с той же степенью убедительности уверял ее абсолютно в том же, после чего ему удалось уговорить ее вернуться на рабочее место, которое она - конечно же, с ведома начальства! - покинула, а заодно передать дефицитную табуретку только вошедшей и беспомощно оглядывающейся в ее поисках супруге Максима Антоновича.
Впорхнули малолетние дочки-близняшки Барабанщиковы, и он бодро уковылял с ними в коридор, где вдоль стен имели место лавки, и на одной из них отдувалась после непосильного для нее подъема на второй этаж его родная бабушка, прабабка упомянутых двойняшек, забравшая их к себе в дом на время отсутствия травмированного отца. Более молодых женщин, чем девяностодвухлетняя Авдотья Макаровна, в семье не наблюдалось. Собственно, родственников сильного пола, похоже, не наблюдалось тоже.
По-гвардейски стремительно навестил Рустама старший брат Тимур, оставив на тумбочке огромный пакет с виноградом, а в палате - неистребимый запах свеженачищенных сапог.
Отчаянно смущаясь, нарисовалась мишкина одногруппница - Надька Кошкина, та самая, которую физик Сам Самыч (Самсон Самсонович Расторгуев) во время знакомства с группой после прозвучавшего - "Кошкина Надежда" рассеянно спросил: "Чья?" После чего последовал чудовищный взрыв хохота, а бедная Надька пулей вылетела из аудитории, и Сам Самыч лично ходил ее искать и, по слухам, извиняясь, предлагал вкатить ему, бестактному, пощечину (что Надька отрицала категорически, хотя и не без некоторого сожаления).
Надя принесла Михаилу деньги - сто сорок рублей, которые он сдал на запланированную всей группой гулянку в молодежном ночном клубе. Заставив Михаила пересчитать вложенные в специально, похоже, склеенный конверт четырнадцать десяток, она пристроила на тумбочке тетрапак с апельсиновым соком вкупе со здоровенной шоколадиной и, махнув на прощание рукой, чуть ли не бегом выскочила из палаты.
На этом посещения завершились. В который уже раз никто не пришел к Тренчику, но теперь гнет одиночества разделял с ним Максимилиан Григорьевич. Впрочем, надо заметить, держался он молодцом: то читал какой-то толстый научного вида журнал с огромной яркой диаграммой на обложке, то без особой зависти поглядывал на посетителей, а после стремительного исчезновения Нади Кошкиной как-то очень доброжелательно отозвался о ее внешности.
"Видел бы ты Анастасию... не то бы запел", досадливо подумал Михаил, который уже неоднократно прокрутил в своей памяти исторический визит во всех подробностях, "а эта-то что... серая мышка... или, вернее уж, кошка". Вслух же он промямлил что-то невразумительное, мол, его эта самая внешность как-то меньше всего интересует, что конечно же, не могло не вызвать в сугубо мужском обществе бурной дискуссии о женской красоте и ее разновидностях.
При всей разности мнений сошлись на том, что женщина должна быть хороша собой - и лицом и фигурой, иначе что за интерес? а Рустам выразился в том смысле, что, во-первых, эти самые лицо и фигуру она не должна выставлять напоказ каждому встречному-поперечному, а во-вторых, мужчина не должен показывать упомянутой женщине свое восхищение ее внешностью, "чтоб не больно-то... скажем так... себе цену знала", и это вывело дискуссию на совершенно новые рубежи, где конца ей уже и вовсе не было видно. Михаил, по причине крайне скудного жизненного опыта, в основном помалкивал, хотя и слушал старших товарищей очень внимательно, Тренчик помалкивал в силу всегдашней молчаливости, остальные же свои мнения буквально-таки извергали, перебивая и перекрикивая друг друга.
Громкий хохот после замечания Максимилиана Григорьевича: "а, собственно, какая бы женщина согласилась, чтобы ей на протяжении тысячи и одной ночи только и знали, что рассказывали байки?" прервало появление Инги Валентиновны, напарницы Диночки, с непременными термометрами.
Инга Валентиновна, средних лет женщина повышенной костлявости, сурово оглядела веселящуюся двести третью и поинтересовалась поводом для столь шумного выражения эмоций. Ей тут же с радостной готовностью воспроизвели последний афоризм. Инга Валентиновна, не дрогнув лицом, принялась молча раздавать градусники и, уже выходя из примолкшей палаты, повернулась в дверях и веско объявила:
- Между прочим, Шахарезеда (буквально так, с ударением на последнем слоге!) за этот период народила тому королю троих детей!
Как выдержали стены, оконные стекла и все те же термометры то, что произошло после этих слов - поистине, непонятно!..
... Достойным финалом этого дня стал рассказ Максимилиана Григорьевича о том, как его в прошлом году оперировали в одной из петербуржских клиник. Звучал он примерно так:
- ... Операция была под местным наркозом. А это что, - это чтобы только не дергался, сами понимаете. А еще заранее меня спросили: нельзя ли студентов привести, медиков, мол, случай интересный, неизвестно, что там внутри обнаружится, так пусть бы поглядело молодое поколение. Полезно им это. Дипломные у них там, что ли подоспели, или практика какая-то... неважно. Ну, я и сам в некоторой степени преподаватель, понимаю: надо. Ладно, пусть любуются.
И вот лежу я на столе распластанный; ко мне всяких трубочек, проводочков, дребедени какой-то присоединено - немерено! А наискосок от меня - такой мониторчик небольшой, и на нем наглядно видно, как мое сердце бьется. Смотрю я на него, вижу, что - бьется, и как-то, знаете, легче все-таки. А в целом, честно признаюсь, ох как погано, - все же копаются в моей родной требухе! И кругом студенты стоят, шеи тянут, высматривают, что там у меня в потрохах интересного. Любопытствуют.
Оперирует меня, между прочим, специально приглашенный профессор, из другой клиники, не тамошний. Это, видимо, чтобы если что не так - репутацией своего учреждения не рисковать. Хороший такой хирург, вальяжный, большой, притом невозмутимый до невозможности.
Вспарывает он меня в положенном месте и к студентам обращается: как, мол, что дальше будем делать, господа будущие хирурги? Ну все, думаю, сейчас какой-нибудь будущий подскажет - вот так и так, дескать, и профессор для наглядности учебного процесса спокойненько все так и сделает, а потом: итак, господин студент, видите? ошибочка вышла, готовиться надо лучше, придете в следующий раз... А я, значит, лежи себе со своими проводочками. Учебное пособие. Препарат.
Но нет, слава Богу, никто предложений не высказывает, рук не тянет, стесняются все в присутствии светила науки, и только шеи все длиннее вытягивают и на цыпочки привстают от избытка внимательности.
И среди этой юной медкомпании обнаруживается один такой, знаете ли... весь черный. Скорее всего, эфиоп. В огромных таких роговых очках, но сам какой-то мелкий. И с его ростом ему никак не удается мою внутренность разглядеть во всех подробностях. Неудобно ему. Говорю же, мелкий. И вот он постепенно компанию расталкивает и пробирается все ближе к столу, на котором меня потрошат. И так он преуспел в своем продвижении, что уже буквально на меня облокотился и все заглядывает, заглядывает... Мне и так, мягко говоря, не по себе, а тут еще этот маломерный эфиоп со своими окулярами по мне ползает. И, между прочим, загораживает мне тот самый экран, на котором мое сердце тикает, и мне это как-то не нравится, потому что лишает уверенности. А протестовать вслух я не могу, сами ж понимаете, никакой физической возможности.
Но тут, слава Богу, профессор обратил внимание на этого любопытствующего эфиопа и спокойно так куда-то в пространство замечает, что, мол, одного тела на столе ему вполне даже достаточно. И пока этот черный недоэскулап соображал, о чем, собственно, речь, я с ним глазами встретился и так, взглядом, пытаюсь ему внушить, что останусь здесь, скорее всего, именно я, так что придется ему покинуть полигон. И он, надо отдать ему должное, спорить не стал (впрочем, возможно, лишь в силу недостаточного владения языком) и сполз с меня. И спасибо ему огромное - аккуратно сполз, ни одну трубочку не зацепил, не оборвал ничего...
... А самое обидное - что так ведь внутри меня и не нашли ничего. То есть, не то, чтобы у меня там, внутри, ничего не было. Сказали, чересчур толстый слой сала. Клянусь, у меня теперь есть справка по всей форме, с печатью: ожирение какой-то там степени. Так что я дал подписку, что обязуюсь сбросить к следующей осени кучу килограммов живого веса. Тогда они попробуют еще раз докопаться до сути. А я вот - нате вам. Залег здесь... Как вы думаете, наберу я тут вес, в неподвижности, или сброшу?..
- Ты так должен соображать, Григорьич, - со вкусом отсмеявшись, высказался Максим Антонович. - Благодари судьбу, что у тебя здесь нигде никого. Никто тебя тут всякой вкусностью, жалеючи, пичкать не будет, как всех нас... - тут он замялся, смущенно взглянув на Тренчика, но тот лежал, прикрыв глаза, и никак на его слова не реагировал.
- Так что - на больничной баланде ты, мил человек, свой живой вес порастрясешь, - закончил свою мысль Максим Антонович. - То есть ты, конечно, не стесняйся, мы тебя завсегда угостим, чего нам натащат... ведь так, мужики?.. но жирком ты навряд заплывешь, помяни мое слово.
Спорить с ним никто не стал...
Свет в палате был выключен. За окном сгустилась плотная тьма. Михаил, снабженный из дома персональной настольной лампой, углубился в чтение обожаемой своей "Семья и другие звери" Даррелла, остальные то ли дремали, то ли просто отдыхали после той бурной дискуссии о женской внешности и прочих прелестях. К тому же, заметим, тема этой самой дискуссии очень даже способствовала неким молчаливым размышлениям, у кого - воспоминаниям, у кого - фантазиям.
Двести третья погрузилась в уютную тишину.
Послезавтра выпишут Аркашу Барабанщикова. Еще через три дня раскуют Рустама, и он ухромает домой, напоследок устроив палате натуральный пир, в ходе которого будет, между прочим, досуха распробована трехлитровая банка домашнего вишневого вина. Максиму Антоновичу будет назначена повторная операция, после которой он будет переселен уже в другую, двести девятую, палату. В один прекрасный день у постели Тренчика возникнет некая молодая особа... но это совершенно отдельная история. А Максимилиана Григорьевича - и это будет невероятной силы потрясение для него самого! - посетит та самая "приятная во всех отношениях" администраторша гостиницы, причем посетит не один раз...
Что же касается нашего героя, то мама его окажется совершенно права в своих оптимистических прогнозах, чему мы, конечно, весьма рады. И пожелаем того же всем нынешним и будущим обитателям двести третьей, равно как двести первой, двести второй, двести четвертой и далее по списку.