Могилевер Юлия. Летопись

ЛЕТОПИСЬ

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

Автопортрет. Рис. автора

Я - это веревка в начале координат

трехмерного мира, ткань которого расползается, и оси

пытаются разбежаться, раскалываясь в такт

усилиям, разрывая стягивающую их меня, которая уже на износе,

и струйки крови ее стекают по раздувшимся от напряжения граням,

заливая собой пространство, которое хоть и

связано пока еще, но, поздно или, скорее, рано

не выдержит, провалившись в почерневшие головешки собственных

дыр,

потому что я - всего лишь веревка в начале координат, и всей моей

плоти,

к сожалению, не хватит, чтобы спасти этот мир.

Вот отыграю роль в Верховном Голливуде,

и это пространство тут же меня забудет,

в лучшем случае, переведет в архив.

Голос, черты лица, выражение глаз, стихи,

клубок перепутанных лево и право

растворятся в буквах Н, Е и Т. Нравы

у пространства юношески беспечны,

мол, не вижу в упор, обращайтесь в вечность,

если примут, конечно, помогут советом,

и снабдят горящей путевкой в Лету -

кстати, прекрасный курорт, река, песочек!

Спасибо, - я отвечаю, - мне очень

лестно, но воспользоваться вряд ли смогу,

поскольку я и так на берегу.

Тени тонут в песках зыбучих,

волны плещут, скрипят уключины,

Стикс, стихая, стекает в стихи

с онемевших губ по ушам глухим.

ЭПИЗОД

Стены еще неустойчивы и качаются в такт шагам,

стукаясь головами где-то в районе неба,

пять бесконечных метров в конец коридора, а там

дверь в полутемную комнату, как полуразгаданный ребус.

Стол выше глаз. Влезаю на стул коленками (я умею),

и взгляд прилипает к ужасу, сладкому, как проклятье -

многоголовое чудище, и на каждой змеиной шее

надпись. Читать умею, но смысл не могу понять я.

Бесовские черные знаки: НАТО, СЕАТО, СЕНТО,

МЕНЕ, ТЕКЕЛ и ФАРЕС, и что-то там в этом роде.

Карикатурная гидра империализма в газете

не то пятьдесят второго, не то пятьдесят третьего года.

За тридевять земель и

за тридевять преград,

везения, веселья,

бессилия сто крат -

там, в тридесятом царстве,

на солнечном лугу

сплетает лето жар свой

в веселый желтый жгут,

там две косы по пояс,

ну а трава - по грудь,

через дыру в заборе

ведет беспечный путь.

Но бабушка и мячик

замкнули круг потерь:

он потерялся, значит,

ей умереть теперь,

хотя ее не стало,

когда был мячик цел -

возмездие - сначала,

причина ждет в конце.

Подарок - это память,

не спас - пощады нет,

и бабушка не с нами,

а вся вина на мне.

В пять лет сужденья метки,

и горе горячо,

своим грехам несметным

я открываю счет,

гремит за этим стартом

цепочка лет и бед,

и в тридесятом царстве

источник и ответ,

за тридевять кордонов,

за тридевять утрат,

где мяч лежит под домом,

и палкой не достать.

Елка нарядно шарами сверкала,

девочка - рядом, под одеялом:

кашель, и горло болит. В восемь лет

в праздник особенно грустно болеть.

Температура мешает читать, и

книжка устало лежит на кровати,

радио что-то бубнит за стеной,

год пятьдесят наступает седьмой.

Слышится праздничный гомон повсюду,

празднично звякает в кухне посуда,

девочка молча вздыхает одна,

шаром на елке висит тишина.

Ветки и дождь золотой в ожиданье:

знают они, что у девочки тайна,

и, разноцветно мигая, вперед,

как заговорщик, гирлянда зовет.

Медленно им отвечает больная:

- вы понимаете, я не скучаю,

выше болезни, и шире квартир

есть мой особенный, собственный мир

на неизвестной какой-то планете,

и никому туда доступа нету,

мне же - мгновенно, уж так повелось.

Я - не хозяйка там, но и не гость,

и ничего я там не сочиняю,

просто живу. Нет, не я, там - другая,

разные люди. И все-таки, я.

Это - великая тайна моя.

Как и когда в это чудо огромное

вдруг отыскалась дорога - не помню я...

.......................................

Вот наступил девяносто шестой,

жизнь растеклась как над папертью зной,

каплей повисла как мед на усах.

Время сурово стоит на часах,

каждой секундой напоминая нам:

все изменилось неузнаваемо -

зеркало, память, привычки и дом,

город, страна и язык за окном,

климат, названья, одежда и страх -

я же, по-прежнему, в разных мирах

одновременно и неотвратимо,

и непонятно, который любимый,

здесь настоящий и правильный, свой,

или - с проклятием над головой?

что же реальней? постылей? где свет?

Елка мне горестно машет в ответ.

ПАМЯТИ ИРЫ ЧУКРЕЕВОЙ

Это был обычный жилой дом посреди квартала,

в приличном месте, но достаточно облупленный и старый,

добротный и зажиточный в прошлом, но не высшего ранга, а чуть попроще,

парадное внутри - шириною с площадь,

мраморная лестница, величественная, как в Эрмитаже,

смены жильцов, похоже, не заметила даже,

хотя без ковра выглядела не так богато.

Первый пролет упирался в зеркало в раме, нарядной когда-то,

а сейчас потускневшей, побитой, подернутой патиной.

Было оно пыльным, в трещинах, и покрыто тщательно

мутным слоем времени, который согласно своей природе,

не отражает того, что перед ним происходит,

и если по бокам, у рамы, еще просматривались наши оторопевшие физиономии,

пропорциями способные поразить знатока человеческой анатомии,

то ближе к центру, в глубине неизвестности,

не видны были вовсе ни перила, ни лестница,

стены дома, лампочка, двери в квартиры,

а угадывались лес и озеро, живущие явно не в нашем мире,

поражающие чужеродностью и достоверностью

в общем ряду обыденности и благонамеренности,

торжества реализма, материализма и скуки.

Нам было около четырнадцати - мне и моей подруге.

Лет через столько же, более или менее,

ее тело найдут в Неве, факт самоубийства не вызовет ни у кого сомнения.

Но пути Господни, а также человеческие, неисповедимы,

нам свойственно видеть лишь то, на что глядим мы,

и принимать за действительность - банальность, данную нам в ощущениях,

именуя свободой - осознанную необходимость превращения в тлен и прах.

Очевидность доходчиво и занудно зевотою сводит скулы.

А она, я надеюсь, вошла в тот подъезд, поднялась по лестнице к зеркалу, и шагнула.

Ира Чукреева

Девятое мая. Год шестьдесят пятый.

День Победы. Полдень. Звенящий свет.

Канал Грибоедова. Мостик горбатый.

Запах счастья. Шестнадцать лет.

Модное пальто в черно-белую клетку еще не думает об упадке,

о том, что ему предстоит превратиться в рвань, и

что появятся огромные темносиние карманы на серой подкладке,

для поездок в лагерь, в Мордовию, на свиданье.

Ах, как я хороша, мгновение, ты прекрасно!

Потом будет жизнь, и еще ничего не ясно,

и как хорошо и мне и пальто - не знать.

И эта весна - навек, этот свет не гаснет,

и счастье, что я понимаю, что это - счастье...

Мостик. Листочки. Девятое мая. Весна.

Солнце. Шестнадцать лет. И музыка из окна.

Просто музыка. Рис. автора

По традиции Каббалы Вселенная создана из букв ивритского алфавита.

Слышишь улицы грохот за окнами,

и трамвая натруженный звон?

Что-то вдруг оборвалось и охнуло,

снова старый, неснившийся сон:

где-то есть за рекой околдованной,

где дремучий, таинственный лес,

старый замок, деревьями скованный,

там, где принцы целуют принцесс.

Где-то старая сказка кончается,

мед и вина рекою текут,

и кого-то впотьмах дожидаются,

и кого-то к венцу поведут.

И по замку сверкающим инеем,

неприкаянная и не та,

тихо бродит мечта моя синяя,

моя глупая сказка-звезда.

Слышишь улицы грохот за окнами?

Одинокий, трепещущий звон...

Что-то сердце забилось и екнуло -

в замке свадьба иль плач похорон?

Ветер в голове. Рис. автора

НА СТАРОЙ ФОТОГРАФИИ

Тут наших лиц бедой чугунной

еще не тронула судьба,

мы так доверчивы и юны,

а жизнь жестока и груба.

Но только глядя сквозь года,

и по кругам прошедши ада,

я знаю лучше, чем тогда,

что мне иной судьбы не надо.

За счастья скудный урожай,

надежду, дрожь тоски угарной,

за проблеск света невзначай,

тебе до боли благодарна...

ПРО ЗВЕРЯ ИЛЬКУ-КИЛЬКУ (19 СЕНТЯБРЯ 1968-го)

Дело было в сентябре

шестьдесят восьмого,

но не рано на заре

и не в полвторого.

Выбран был и день и час

самый подходящий,

и родился сын у нас

самый настоящий.

Руки, ноги, нос, глаза,

в общем, все на месте,

и об этом рассказать

можем вам без лести.

Для чего нам нужен нос?

Что вы в самом деле!

Поумней задать вопрос

что ли не сумели?

Ведь не только для детей -

для любого ясно:

делать множество вещей

может нос прекрасно.

Можно морщить, вытирать,

шмыгать тоже можно,

можно даже им дышать,

если осторожно.

Разрешите вам сказать,

что в любое дело

нос вы можете совать

очень даже смело!

Руки нам, чтоб все хватать,

ноги - бегать нужно,

ими можно и болтать

и плясать по лужам.

И без шеи нам нельзя:

крутит головою,

чтоб таращить, есть глаза,

хоть (от вас не скрою)

есть у глаз, как говорят,

побочные профессии:

на весь мир они глядят

и моргают весело.

Голова - чтобы росли

всклоченные патлы,

чтобы лезть в нее могли

глупости, понятно?

Если слышать вы должны

что нельзя вам слушать,

то для этого нужны

очень будут уши.

Щеки - чтоб в грязи всегда

были честь по чести,

попка - чтобы никогда

не сидеть на месте.

Кожа - грудь, спина, живот -

чтоб могла сдираться,

рот же нужен для того,

чтоб не закрываться.

Делал папа Карло раз

куклу-человечка,

рот прорезал, и тотчас

посыпались словечки.

Как родился наш малыш,

так с тех пор все то же:

только рот раскрыл - шалишь!

замолчать не может.

И понятно вам теперь

то, что знают всюду:

много лет растет у нас

прямо в доме чудо.

Так что лучше уж теперь

вам не лезть в бутылку:

это самый лучший зверь,

он зовется Илькой!

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

Торопились, толкались по пути в никуда,

все горела, спускаясь, голубая звезда,

и казалось, что вечен свет, огонь и полет,

Прометеева печень до утра заживет!

Факел светит, как знамя, и стихами на нем,

что и те за туманом, кто хотел за рублем!

Героизм непокорный, неприятие зла

посрамляют бесспорно точку зренья орла:

он дурного не хочет, не противник идей,

просто пищи источник для него Прометей,

это ж Божья причуда, не исполнишь - сотрут,

а его ж не убудет, как огурчик к утру,

и потом, по секрету: гарь, пожары, война -

тоже следствия это дарованья огня...

С каждым часом привычней, с каждым годом - верней,

и, пожалуй, логично, что висит Прометей.

Да, делов ты наделал, молодец удалой!..

Пароход белый-белый, черный дым над трубой...

И дорога кружилась, и клубилась беда,

и катилась, катилась к горизонту звезда.

В Ереване есть дом...

Я отвечу на все, что забыли спросить -

будет ласковый дождь над Невой моросить,

между линий звонок дребезжит невпопад...

переменка-урок, листопад-снегопад.

И туман отзовется грозой свысока

там, где Крюков канал, где Фонтанка-река,

прогремит над мостами надсадно, с трудом,

прорыдает, что там, в Ереване, есть дом.

Этот дом канонеркою в небо уплыл,

занавешено зеркало тенью могил,

на Шестнадцатой, просто, линий спутался ряд,

на Васильевский Остров не прийти умирать.

И Атланты устали, нет принцесс Береник,

снова Каин и Авель остаются одни,

все закаты-рассветы, то поэт, то солдат.

И иллюзии нету, и дороги назад.

В детстве я жила на 16 линии Васильевского Острова,

а в юности - на Канонерской улице, недалеко от Крюкова канала и реки Фонтанки.

"Там, где Крюков канал..." - старинная студенческая песенка.

"В Ереване есть дом..." - шуточная песенка моего покойного папы.

"Атланты" и "Принцесса Береника" - песни А. Городницкого.

"Каин и Авель" - стихотворение Славы Лейкина.

Крюков канал

РАССВЕТ

Далеко за тучей солнце загорится,

и запляшут вьюги на краю земли.

Белая до сини снежная страница...

и мороза иглы яростны и злы.

Снег узоры вьет, насвистывая что-то,

миражом поземка путает следы,

и дома застыли, словно жены Лота,

саваном укрыты, немы и пусты.

Там, на дне дворов, ничто не шелохнется,

белые сугробы дышат белым сном.

Серый, тусклый свет за окнами крадется,

бледный, сизый сумрак притворился днем.

Ледяные шпили слились с облаками,

и река, как пальцы, стиснула мосты,

и сосулькой свет повис под фонарями...

Черные деревья, белые кусты.

Город руки сплел над призрачным туманом,

судорогой скован, инеем увит.

Сотни лет молчат под снегом и обманом

камни и решетки, бронза и гранит.

Но горят над Стрелкой факелы погони,

под копытом властным корчится змея,

и летят сквозь мглу все всадники и кони,

крепость и дворцы, колоннами звеня!

ОТКРОВЕНИЕ

в хрустальном шаре

моей судьбы

то лик, то харя

рабы да баре

рай, бестиарий

былье и быль

весь мир Господень

да только вроде

опять выходит

дырявый грош

года, народы

слов хороводы

права, свободы

гробы, грабеж

прощай держава

поля, дубравы

шаг влево вправо

конвойный пес

орел двуглавый

куда, куда вы

на мыло, браво

с приветом, SOS

тусовка, свара

конец базара

аккорд гитары

кабы да бы

опять по паре

от каждой твари

в хрустальном шаре

моей судьбы

Прощай, великий град Петров,

дай Бог не встретиться нам вновь!

Но вдруг твой звездный час придет,

и варваров орда падет -

прощай, тебе я, уезжая,

с надеждою грехи прощаю...

МОЕМУ МУЖУ

Мы бредем усталые,
Руки холодны,
Мы с тобою старые,
Словно колдуны,
Мы с тобою лишние
В молодом лесу...

Нам не обещали розового сада,

какая жалость!

Обещали коммунизм, спросили: вы рады?

а мы смеялись,

пока не увидели небо в алмазах

и вышки с колючкой,

и беда стащила у судьбы из-за пазухи

наш золотой ключик.

Но ты взломал потайную дверку

и вывел кукол,

а беда просочилась за нами сквозь зеркало,

забилась в угол,

затаилась и смотрит с ухмылкой мстительной,

нет-нет да укусит,

и не откупиться, не подольститься нам.

Так что мы имеем с гуся?

С мокрого гуся, полинявшего лебедя,

двуногой зебры -

хромой судьбы, которая нас по себе ведя,

все время заводит в дебри.

Бредем в темноте усталые, я - рука, ты - плечо,

держи меня, будь рядом -

на ощупь: холодно... холодно... горячо...

Нам не обещали розового сада.

И ВО СЛАВУ ...

"...И во славу государства Израиль!" -

Вдоль шоссе с обеих сторон

клин домов выходит на взлет,

и в сплетение солнце бьет,

увеличивая разгон

перелесков, полей, теплиц,

облаков и ночных огней,

разметавшихся в стаи птиц,

уплывающих в память дней.

И под ложечкой стужи ком

вдруг растает у самых глаз,

и весенним теплым дождем

эту землю омоет враз.

Ты впитала потоки слез,

ливни крови и едкий пот.

Растекаются из-под колес

по тебе молоко и мед.

Безнадежностью тысяч лет

и безумной тоской молитв

негасимой купины свет

с вышины по тебе разлит.

И пощады нет от огня,

камни выжжены - суховей.

Век за веком, себе верна,

пожираешь своих сыновей.

Корм, как видно, пошел в коня:

сочный воздух густ - не вздохнуть.

Ты прекрасна, моя страна,

Вечно благословенна будь!

19 СЕНТЯБРЯ 1974-го

Солнце скрылось, всюду тень,

у тебя был трудный день.

Глазки, мальчик мой, закрой,

засыпай скорей, родной.

На день старше стал цветок,

на день - камень и жучок,

птичка, звезды, самолет,

ну а ты - на целый год!

Нет, не всем такая честь:

было пять, а стало шесть!

Ты старался, вырастал

и от этого устал.

Ножки еле вводят в дом,

шепчет что-то рот с трудом,

ты моих не слышишь слов...

Спи, зайчонок, лайла тов!

лАйла тов (иврит) - спокойной ночи

Ветер уносит обрывки газет,

мусор, травинки, погашенный свет,

листья, огрызки, воспоминанья,

слезы, соринки, желанья, дыханье,

шепот, рванье, прошлогодний билет,

благополучье, которого нет,

корки, бутылки, окурки, идеи,

отблеск Медведиц и Кассиопеи,

письма, огни, роковые вопросы,

правду, обиды, картонки, неврозы,

остервененье, подметки, привет,

тряпки, десяток загубленных лет,

запахи, пыль, перебранку, очистки,

мячик, надежду, партийные списки,

прикосновенье, забвение, песни,

зной, сигареты, браваду, болезни,

совесть, карьеру, счета, вдохновенье,

смену, подмену, замену, измену,

боль, поцелуй, наваждение, осень -

ветер уносит, доносит, заносит...

Автопортрет зимой. Рис. автора

Сыну

Тянется белая полоса -

зелеными коврами, щенячьим визгом,

синими горами, солнечными брызгами,

голубыми струями, веселым ветром,

смехом, поцелуями, светом щедрым,

покоем и счастьем в любимых голосах,

радостью щемящей,

но только надвигается черная полоса...

Катится черная полоса -

ночами бесконечными, ямами, буграми,

воплем пересмешника, верблюжьими плевками,

изменой, зуботычинами, хохотом ослов,

тухлыми, напыщенными штабелями слов,

ненужностью, отчаяньем, горечью в глазах,

грязью нескончаемой,

но только приближается белая полоса...

То слово - то дело, то правда - то ложь,

с черного на белое перешагнешь,

жизнь - чересполосица, за взлетом - спад,

добро и зло уносятся за закат,

пусть ни вздохнуть - ни охнуть, все вышли чудеса,

от слез ослепли окна,

но из-за поворота - белая полоса...

Сыну

Ветер зверем рычит за окном,

дождь когтями стучит за окном,

зубы молний рвут тень за окном,

гром, как оборотень, за окном.

И в звенящей тиши за окном,

стоном шорохи шин - за окном,

ловит ночь каждый шаг за окном,

затаясь, не дыша, - за окном.

Но лишь топот минут за окном,

то ползут, то бегут за окном,

слух натянут струной - за окном,

бродит, как часовой, за окном.

Страх царапает сон - за окном,

кровь в висках - под уклон, за окно!

... За окном километры пусты...

Шорох шин... Шум шагов... это ты?

Сыну

Mне не хватает общенья, тебе - в избытке.

Скоро мы будем слать друг другу открытки.

Проще молчать.

Я задеваю тебя миллиметром касания.

Ты замечаешь меня только краем сознания.

Сладко терять.

Порвана суть, и деревьев не видим за лесом мы.

В зеркале муть, и давно пуповина обрезана.

Трудно дышать.

Некогда жить - каждый миг поколенья сменяются.

Не объяснить. И кого это, кстати, касается?

Хватит рыдать.

Было и нет, словно строчки какой-нибудь песни.

То, что во мне, может, все же тебе интересно...

Но не узнать.

И не успеть. Канет в Лету, потонет в забвенье.

Было и есть. Но кончается стихотворение.

Есть и не будет. И лучше писать открытки.

Mне не хватает общенья, тебе - в избытке.

И не понять.

Когда по клавишам твои летели пальцы

Это было вчера...

Трясется продрогший до прутика лес,

сыплется манна с замерзших небес,

запутавшись в ветках, рыдает метель

от нечеловеческой и беспредель-

ной

прошлой тоски за туманным окном,

делящим жизнь на "тогда" и "потом",

"было" и "есть", снегопад и хамсины.

Папины руки на пианино...

Звуки несутся мощной лавиной,

Солнечной той, незабвенной долиной,

ритмом единым, мгновеньем единым!

Но -

по живому! -

мотив,

посредине -

мраморной в синих прожилках плитой

с черными буквами... Вечный покой...

В вечном молчанье летящие звуки...

Вечно на клавишах папины руки!

Время за призрачным плачет окном,

снег прошлогодний вчерашним днем

тает, свиваясь в воспоминанья,

ноет, саднит, как культя мирозданья,

боль увеличивая расстояньем...

Кто мне ответит, где ты?

Что называешь домом?

Как там с временем - нету

или течет по-другому?

Может, неразличимы

тысячелетье и час -

как ты там смог, любимый,

быть столько лет без нас?

Веет спокойной грустью

возле могильных плит,

только все так же пусто,

только не меньше болит.

Музыка в нотной клетке

заперта в старом конверте.

Ты бы мне дал совет, как

существовать после смерти

твоей. Никогда не старясь

в неведомых мне краях,

мой отец, мой товарищ,

помнишь ли ты, кто я?

Наши земные связи

длятся ли через смерть?

Нет от тебя оказий,

вот и не шлешь ответ.

ЛЕСТНИЦА ИАКОВА

"Кольца-ленты, кольца-ленты -
Зазвенели у Клемента..."

Как эта лестница сверкает!

И ангелов порхает стая,

свет зеркалами отражен.

Вперед! Какой же это сон!

Ступеньки вверх, и нам туда,

глаза там радугою застит

этаж безоблачного счастья,

любви и дружбы навсегда.

А мы листаем этажи -

этаж безверья и разрухи,

этаж отчаянья и скуки,

этаж предательства и лжи.

Сквозь барабанный вой победный

вдруг тихим звоном: кольца-ленты,

так обреченно и про нас.

Мы вырвемся еще, Бог даст!

Этаж надежд на "все сначала",

этаж... но нас опять достало -

этаж болезней и потерь,

проем забит, и свет померк.

Но есть этаж, где солнце светит,

этаж, где вырастают дети,

этаж, где ждет покой и дом,

и мы туда бредем с трудом.

Ступени стерты и покаты,

все в выбоинах, тусклый свет,

умчались ангелы куда-то,

держись! - у нас ведь крыльев нет.

Шаги отсчитывают дни,

и чем былинней слово "двадцать",

тем тяжелее подниматься,

а лифт здесь ходит только вниз.

Какая маленькая жизнь...

Когда я умру...

Когда я умру, от меня останутся фотографии,

неразобранные бумаги, ненужный хлам,

в отделе кадров - краткая автобиография, -

а все остальное - ко всем чертям.

Память ненадежна: она выдает желаемое за действительное,

или нежелаемое за недействительное,

или то, и другое, и третье, что так же сомнительно.

Но главное, в ней никогда не останется то,

чего никогда и не было, и ничто,

что всегда было, и нечто, о чем никто не знал, и что, на самом деле,

не менее реально, чем быт и плоть,

и исчезнет еще до того, как она окоченела, -

уйдет...

Впрочем, куда может уйти то, чего нет в помине?

То, чего никогда не было, навсегда сгинет,

а останется все, в чем не будет меня - фотографии,

тряпки, клочки ощущений, бумажный хлам,

с бору по сосенке вех моей биографии,

расплывающийся отпечаток на чьей-то сетчатке,

дыра в пространстве, расползающемся по швам...

Я понимаю: от нас требуется, чтобы мы были счастливы

и благополучны, улыбаясь во весь рот.

Это позволило бы не заострять внимания на нас, либо

думать о нас, но легко и вскользь, исключив из списка забот.

Так вот:

поскольку мы не выполняем требуемого,

сие вызывает естественное раздражение.

А мы все еще не очень счастливы, мы не вникаем, не ведаем, - его

(то есть раздражение нами) -

доводя до последней стадии кипения,

окружающих - до полной потери терпения,

и все не понимаем сути.

А нам кричат: будьте счастливы! будьте! будьте!

и топают на нас ногами.

От этого мы сжимаемся испуганно,

мы что-то бормочем, хлопаем глазами

(виноваты, конечно, сами).

Нами возмущаются: как вам не стыдно! ну-ка! - нам

напоминают, как было плохо еще недавно,

а сейчас так славно,

совсем никакой жути,

так будьте счастливы! будьте счастливы! будьте!

И мы говорим: да, да, да,

всегда, всегда, всегда,

нам лучше, лучше, лучше,

только, пожалуйста, не надо нас мучить,

разве вы не видите, как нам весело,

вы бы это давно заметили, если бы

посмотрели, как мы улыбаемся, что есть силы,

совсем, как вы и просили,

уже четыре минуты...

а нам все кричат: ну будьте счастливы! будьте! будьте!

ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ КЛЯЧКИНА

Наша юность стала седой, сутулой, но не исчезла,

это так банально, что бьет иногда под дых:

старенькие тетеньки плачут на могиле Элвиса Пресли,

рок-н-ролл и твист - музыка седых.

Лысые дяденьки с призрачным взбитым коком,

узкие брючки мысленно обтягивают отвислый зад,

солнышки лесные в морщинах напевают про гостиницу и со вздохом

не глядят назад. Давно не глядят назад.

"Тянешь еще, старик?" - можно понять буквально,

после "живем, ребята" лучше поставить вопрос,

но проступает что-то живописью наскальной -

бледный, нелепый контур, прощальный апофеоз.

Саксы, барды, гитара, воля, злая насмешка жаргона,

эти мини и патлы, бесившие граждан и власть, -

поколение привидений вымирает поодиночке согласно закону

природы, несовместимое со старостью, умудрившееся постареть и пропасть.

Уходя, гасите свет. Рис. автора

Ни страны, ни погоста...

Человеку бывает свойственно предполагать,

располагая потом, между прочим, совсем иначе,

и слова "нельзя вступить в ту же воду" значат,

что не столько вода не та - безнадежно не та нога.

А не той щекой не прижаться к чужой отчизне,

между прежних линий другое тело не втиснешь,

нет причины у этих глаз тот фасад искать,

и туда, где все та же цинковая река

из-под лап грифона смывает вечную пряжу,

никому не прийти. Просто некому. И неважно.

ПАМЯТИ БУЛАТА ОКУДЖАВЫ

Год шестьдесят неучтенный, июнь девяносто седьмого,

день, когда оттрубил трубач, и надежда нашла другого -

ведь не все ли равно надежде, над кем простирая руки,

наиграет ее оркестрик веселый мотив разлуки.

Не грустит, не печалится, в общем-то, что ей за дело? -

это как повезет - на войне, на дуэли, в постели,

он не то чтобы жил, он дышал и летал там, где ходят,

путешествие кончилось, фраеры вышли из моды.

И тогда на гитарных аккордах последнего вздоха

отыграла, отпела и отговорила эпоха,

не смогла приспособиться к новым крутым заморочкам.

Кто-то должен был взять и поставить последнюю точку.

Ю + В = ДА

Владику

Не ищи круги на воде, ведь сам

понял суть.

Ты - ладья с расписною девицей

на носу,

я - та самая, золоченая,

в пене грудь,

параллелями обрученные,

держим путь.

Неизвестно куда заброшены

волей волн,

общий вздох на двоих, хороший мой,

общий стон.

Позолота сошла, и зренье нам

съела соль,

нас с тобой задубило временем

в унисон.

Ты вперед устремлен уверенно,

знаешь курс,

я всего лишь обрубок дерева,

я горжусь.

Мы несем на борту судьбы своей

колесо,

помогает нам вера выстоять

праотцов.

И над нами летит века без сна

звезд ладья.

Под залатанным старым парусом

ты и я.

НОВОГОДНЕЕ

Ну так, с Новым годом! Старый плохо кончил.

Стоп! Не стоит плакать: в комнате пустой

я и я. Обеим тошно - нету мочи.

Мы за тень надежды чокнемся бедой.

Крепкая настойка, сходу с ног сшибает.

Ничего, дай руку, встанем как-нибудь,

и скажу я мне: да ладно, дорогая,

будет все путем, ну подождем чуть-чуть.

Что Тебе, Господи, наша любовь? Рис. автора

Пребывая на лабораторном столе в качестве белой мышки,

начинаешь воспринимать скальпель, как нечто не слишком

приятное, но привычное, что же касается боли -

она просто способ существования в этом мире (на этом столе), не более.

О процессе эксперимента, выводах и конечной цели

мышь размышляет, надышавшись эфиром, точнее - в эфирном теле,

не разбираясь в ощущениях вкуса, слуха, обоняния, осязанья, зренья,

создает гипотезы о происхождении и строенье,

вроде теории Большого (включили лампочку) Взрыва,

о Всемирном Потопе (засорившемся сливе),

мы, мол, сгинем и канем в канализацию, то бишь Лету,

но возродимся в новых мышах, и идущие следом

будут сильнее и лучше. При этом, в конечном счете,

каждый получит свое в Книге Судеб (лабораторном отчете),

там, где прошлое, настоящее, будущее - сухим языком без рифм, там,

где смысл жизни аккуратно изложен квадратным шрифтом.

Душа зацепилась жизнью за землю

и не смогла улететь, бедняжка, ну с кем не

случается по ошибке, она ж не хотела.

Жизнь пришлось ампутировать, что поделать,

жаль, конечно, но вырастет новая, еще краше.

Главное, душа теперь свободна, как пташка.

Жизнь пришлось ампутировать. Рис. автора

ОДИНОЧЕСТВО

в этом слове слышен пароль "один", и отзывом - "ночь" и "честь",

но кроме них, звучат и другие, похоже, что их не счесть:

"иной", и "ничей", и "вечность", и даже зачем-то "ствол" -

листья давно облетели, а он торчит, одинок и гол -

там близко плещет, горча, отчаянья черный чан,

тщета, нищета, прощание и плачущая свеча,

читайте, считайте, мочи нет: один - все равно один,

и ночь из окна таращится и шепчет: дальше не жди,

не жди, не проси, не бойся, вот он, страх - уже воплощен,

надеяться больше не на что, закрыт и оплачен счет,

иди вперед по канату, вправо-влево нельзя - побег,

тащи ведро - в нем то кровь то слезы - не разжимая век,

не смей ни пролить ни споткнуться - в каждой капле чья-то душа,

и с ними ты балансируешь на острие ножа,

босою ногой нащупывая беспощадный, режущий путь,

неси свою ношу, мучаясь, чтоб в обмане не утонуть,

только совесть да привкус истины - это все, что в активе есть,

и "один" - кричит одиночество, отзываясь на "ночь" и "честь"...

Одиночество. Рис. автора

ТИХИЙ ВЕЧЕР

По пустому дому уже не бродят тени,

по пустому дому неслышно ходит забвенье,

беспощадно затыкает щели, запирает все двери,

приговаривает память к высшей мере,

щедро навешивает на каждый призрак табличку "бывший".

В пустом доме тяжело тому, кто еще дышит,

безнадежность забивается ему в уши, в носоглотку, в глазницы,

раздирает кашлем и хрипом, гонит в больницу,

но нечем лечить пустоту пустого дома, нет таблетки

от молчащих стен, от слепящих окон, от собственной грудной клетки,

он немоты одиночной личной камеры пыток

со всеми удобствами для комфортного и уютного быта,

где чтобы услышать живой голос, нужно кричать самому, и постепенно

отвыкаешь от этой привычки, поскольку забвенье

уже залепило глазницы, и глотку, и уши,

так что лучше - молчание,

глуше - молчание,

дальше - молчание,

да и некому слушать.

Лица. Фрагмент. Рис. автора

БЫЛЬ

мужчина моей жизни

приходит ко мне во сне,

с небес не слетает вниз, не

проецируется на стене,

не призрак потусторонний

и не бесплотный дух,

он жаркой своей ладонью

касается на ходу,

о смертной его минуте

не забываю ничуть,

но он не знает как будто,

поэтому я молчу,

рассказываю привычно,

как прожит минувший день,

при этом мне безразлично,

отбрасывает ли он тень,

ну да, он пришел оттуда,

ведь столько ночей подряд

со мной происходит чудо,

и лишь бы не потерять,

а ляпни я про болезни,

про кладбище и плиту,

и он мгновенно исчезнет,

вот я беседу веду,

до дна наполняюсь счастьем,

готова начать с нуля,

но чувствую в одночасье

на себе внимательный взгляд,

в нем мудрость, печаль и память,

незыблемая как скала,

и это снова экзамен,

и я опять не прошла,

и я говорю: послушай,

да, я провалила роль,

но и ты выступал не лучше,

ты выдал себя, позволь

спросить, зачем это нужно

притворяться и делать вид,

что тот беспросветный ужас

не происходил, назови

мне истинную причину,

к чему эти странные сны?

единственный мой мужчина

уходит, не объяснив...

ПОТОК СОЗНАНИЯ НОМЕР НЕВАЖНО КАКОЙ

Я торжественно заявляю, что ничего не изменилось -

раз браки заключаются на небесах, то пошленькое 'до могилы'

для меня неприемлемо, вечность - это не век,

это гораздо больше, чем может вместить человек,

смерть - не развод, она не освобождает от клятвы,

данной по закону Моисея и Израиля, вряд ли

ты об этом не помнишь,

и если мне необходима помощь,

я имею полное право обратиться

к тебе, а не искать гипотетическую синицу

в руке, раз уж ты журавль в неизвестно котором по счету небе,

в общем, учти, что дембель

тебе не светит, прости за ассоциацию,

когда я зову, ты по-прежнему обязан отзываться,

тем более, что на вид и на форму мне абсолютно плевать -

ты-то знаешь, что я права,

да и сам до недавнего времени с этим вполне соглашался,

так уж пожалуйста,

объяснись, если можешь аргументировано возразить,

уж потрать чуток своего бесконечного времени на визит

извини, что кричу на весь свет о том, о чем принято лично -

иногда продолжение жизни несовместимо с соблюдением приличий,

знаю, это попахивает эксгибиционизмом,

особенно если смотреть сквозь призму

отстраненного и слегка насмешливого наблюдателя,

что мне в оправданье сказать ему

или тебе? - правота и бесправье, в какие слова облечь их?

Шехерезада в моем лице прекращает свои, никем не дозволенные речи...

ПРО НАС

жили не слишком мудро,

трудно и несчастливо,

но наступало утро,

крадучись боязливо,

раскрашивало румянцем

грязные щеки улиц,

трепетным новобранцем

город вставал, сутулясь,

окна спросонья щурил,

тер их ладошкой ветра,

солнечную микстуру

в горло вливая щедро,

и распрямлялись стены,

к тротуарам машины

ластились вожделенно,

выгнув кошачьи спины,

поборницы физкультуры,

размяв затекшие шины,

на асфальтовой шкуре

разглаживали морщины,

кланяясь церемонно,

лучиками как гребнем

причесывали свои кроны

заспанные деревья -

к строю безликих чисел

будто бы непричастна,

жизнь обретала смысл,

притворяясь прекрасной.

ЕЩЕ РАЗ О СПАСЕНИИ УТОПАЮЩИХ

Я кладу перед тобой жизнь и смерть, благословение и проклятие
- так выбери жизнь! - чтобы жил ты сам и твои потомки.

Время бьет наотмашь - под дых и в глаз,

и спасательный тонет круг,

что же делать в этот безумный час,

когда рвется судьба из рук?

Всюду мерзость, на что бы ни падал взгляд,

непонятно, кто друг - кто враг.

Но пускай ушла из-под ног земля,

главное - не замедлить шаг,

и растить детей, и сажать сады,

сеять хлеб, и наряды шить,

не дрожать - мол, долго ли до беды.

Выбрать жизнь - значит, просто жить.

Лес. Рис. автора

МОЕЙ СТРАНЕ

Через три года после победы война казалась недавней,

земля умывалась кровью, нашей с тобой подавно,

и мы родились - сперва ты, я на полгода позже,

две жидовские рожи,

мир задумался: уничтожить?

ты начала яростно отбиваться,

я - тихоня, из тех, кто всего боятся,

мне пришлось учиться, что смех растворяет страх,

что надежда держится, даже когда дело швах,

что жизнь бесценна, но гораздо ценнее честь.

Мы встретились, когда обеим было по двадцать шесть,

и с тех пор неразлучны, хотя не всегда довольны друг другом,

ведь когда приходится туго,

ты, отчаявшись, грезишь о компромиссе,

а я все твержу про миссию

и про грядущий день,

ты морщишься: дребедень!,

но в душе знаешь, что без этого смысла нет.

Тебе уже шестьдесят лет,

мне еще полгода до этого рубежа,

дай руку, от себя нам не убежать,

тем более, что предсказано все заранее:

Вечность тебя не обманет -

хоть ты и пытаешься увильнуть,

все равно придется искать свой путь:

слева пропасть, справа стена, позади потоп,

впереди - огненный столп.

ДЫРКА ОТ БУБЛИКА

Девочка сидит у окна в метро,

ей шестнадцать лет, она в десятом классе.

Это вариант, когда лирический герой

идентичен автору, что в подавляющей массе

случаев верно, даже когда не совпадают возраст, пол,

обстоятельства места, времени, и все такое -

просто автор примеряет на себя новую роль,

но никаким прикидом суть не скроешь.

Впрочем, к девочке это не относится: она - это вправду я

без маски и грима, младше всего на жизнь,

она ловит свое отражение в оконном стекле, радуясь,

потому что нравится себе, что случается редко, вагон дрожит,

ей и сладко и страшно и весело, и почему-то

навсегда застревает в памяти эта минута -

предвкушение вечного счастья и лета и... Нет, так нельзя!

ей шестнадцать, этой девчонке, а мне шестьдесят,

мне не нравится собственное отраженье, разве только в окне вагона,

где не видно деталей, и все неопределенно

и не важно, а главное - лето уже прошло,

дождь, занудно бурча, нотацию мне читает,

тщась отмыть от иллюзий и воспоминаний стекло

из того, никогда от меня не ушедшего мая,

чтобы ей ненароком в окне не привиделась я -

что сказать мне сидящей в метро в ожидании жизни?

пусть не знает до срока, как сложится этот пасьянс,

пусть все будет по-прежнему ныне и присно,

и вовеки, и хватит уже! Бесполезно влиять

на подопытного тому, кто знает о результате,

это знание переиначит условия бытия,

и судьба, проложив себе новый фарватер,

потечет по-иному. Пусть девочка смотрит в окно,

улыбаясь из прошлого, там ей тепло и привычно.

То, что было - то было, что будет - то знать не дано,

потому что бессмысленно. Мир защищен отлично.

Временной парадокс - это просто красивый миф,

прав был грек: не войти в ту же воду дважды,

только если покинуть материальный мир,

да и то со вхождением все-таки выйдет лажа -

даже если вода будет та, и отыщется нужный миг,

заходить будет незачем и безусловно нечем.

Но раз есть для чего оставаться пока людьми,

наше прошлое в наших руках, а значит - еще не вечер!

ПРОГУЛКИ ФРАЕРОВ

Эли

Как мне выразить, что люблю и горжусь, чтобы не прозвучало штампом?

бормочу, что ты друг и опора - морщишься: дифирамбы!

мне по-прежнему не хватает общенья, надеюсь, что тебе тоже,

хоть мы часто видимся, наговориться никак не можем,

мы с тобой одной крови, не в смысле как сын и мать, что понятно и тривиально,

я б сказала про общую цель, но выспренность так банальна...

мы скорее в одной упряжке, к одному пристегнуты плугу,

а смотреть в одном направлении важнее, чем только лишь друг на друга,

мы товарищи по оружию, может быть братья по цеху,

как звучит! - можно лопнуть от хохота, вот так потеха!

ну а нам не смешно, мы-то знаем, что все это правда,

мы стремимся разведать вселенский прогноз на завтра,

и дрожим от страха, когда понимаем, что преуспели -

ведь теория, воплощаясь, оставляет рубцы на теле,

но сжав зубы, продолжаем ползти вперед, обдирая кожу,

мы в одной команде психов, упрямых и безнадежных,

персонажей, решивших всерьез повлиять на течение пьесы

и подправить сценарий так, чтоб учитывал интересы

тех, за кого мы лично готовы принять ответственность,

безнадежно пугаясь собственного нахальства, стараемся соответствовать,

и пока мирозданье испытывает на нас свою изуверскую Кама-Сутру,

все глядим в беспросветную ночь и упорно верим, что скоро утро.

ЧЕРНЫМ ОГНЕМ ПО БЕЛОМУ ОГНЮ

За спиной нежданно-негаданно выросли крылья

из листков со всеми, мной написанными, стихами,

а земля провалилась вниз, окуталась пылью,

и остались лишь я и небо да солнца пламя.

И огонь небесный листает мои страницы,

а бумаге так просто вспыхнуть и загореться,

мне уже не успеть придумать, что это снится,

и удары бешеным ритмом рифмует сердце.

Невозможная синь вокруг без конца и края

беспристрастно смотрит, видимо ждет развязки,

я кричу огню, что рукописи не сгорают,

хоть мы оба прекрасно знаем, что это сказка.

Но за что? я за славой не гналась, не рвалась в небо!..

вдруг я слышу под грохот крови и страх пожара:

хочешь, жизнь изменится так, чтоб стихов в ней не было?

будешь жить спокойно, без глупой игры в Икара.

Ну зачем тебе? все равно никто не читает,

никому от них не холодно и не жарко,

а не станет крыльев, сразу минует беда, и

будешь ты по земле ходить и радоваться подарку.

Шелестят испуганные стихи за моей спиною,

коготками букв цепляясь за лист бумажный,

наплывает сквозь жар дыханье ужаса ледяное,

но они со мной, и вместе почти не страшно.

Почти не страшно. Рис. автора

Мстительной, черной, вертлявой стрелкой проходят дни -

чуть остановишься и попытаешься присмотреться вни-

мательно, а оказалось, что их уже след простыл,

а мы-то все еще, отдуваясь, тащимся, все споты-

каемся о разросшуюся кучу позавчерашних дел,

которые вовсе не замерли мертвым грузом, а с достоинством беспредель-

ным путешествуют в завтра и послезавтра и дальше,

ведь с понедельника точно возьмусь,

но понедельник давно прошел и еще не начался, так что совесть, конечно, му-

чает, если о ней вспоминаешь, поэтому, ясное дело, - не,

как и она о нас, и ее влиянием можно легко прене-

бречь, и свести на нет любое, пусть даже и положи-

тельное, то есть система вполне автономна (точнее, кому непонятно - жизнь)

и действует по своим невнятным законам, которые тоже над ней не вла-

стны, в смысле, что только начнешь задумываться, как она прошла.

Хаос. Рис. автора

В маске Коровьева, в окруженье химер

Хозяин Хаоса кажется еще трагичнее -

сон разума или отражение высших сфер

в кривом человечьем зеркале - выбор и бич его.

Он, как всегда, до конца доиграет роль

в бесконечном спектакле - Палач, Покровитель, Демон.

Может, и существует где-то возвышеннее юдоль,

но в чехарде теней за его спиною - все мы.

ТИРЕ

Между дождем и дрожью,

Между блажью и ложью,

Между смыслом и сметой,

Между ветром и светом,

Между бликом и благом,

Между флягой и флагом,

Между клетью и кладью,

Между "хвала!" и "хватит!"

Между пеной и пеньем,

Между мглой и мгновеньем,

Между местью и меркой,

Между верой и верхом,

Между маской и мозгом,

Между веком и воском,

Между взлетом и Летой -

ничего, оказалось, нету.

Плитки пола. Рис. автора

Нога наступает на плитки пола,

не спотыкаясь о лица,

не вздрогнув от криков боли,

мало ли что там может привидеться,

воображенье, не более,

просто пятна и крапинки, вроде оспы, да

прожилки на камне.

Корчась под Твоею ногою, Господи,

до Тебя докричаться как мне?!!

Комментарии: 1, последний от 16/11/2011. © Copyright Могилевер Юлия Размещен: 06/12/2009, изменен: 03/03/2017. 64k. Статистика. Поэма: Поэзия, Мемуары Поэма Иллюстрации/приложения: 21 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Могилевер Юлия : другие произведения.

Летопись