Бамовой приснился неважный сон.

Бывший ее сожитель, погибший от собственных несчастий, водил Бамову за руку и показывал несуществующие предметы:

- Вот, видишь - это дом, в которым ты не жила. И улица, на которой ты не возбуждала любовь. Вот еда, и едой этой тебе не поживиться. А вон тот гуляющий мальчик - наш сын. Он мертворожденный. А я твой внебрачный муж.

Сожитель во сне очень напоминал козла. Его хотелось схватить за голову и забыть о всех грехах. Но вместо головы у него рос фрукт, сухой от вечной ненадежности и потому несъедобный для пищи.

Сожитель-фрукт злился на Бамову и обобщал свои мысли в форму:

- Как я ненавижу человечество!

Бамова смотрела на его голую шею и знала - у этой шеи удушье.

Потом ненависть, как большая горловая труба стала поглощать сожителя, сначала ноги, потом туловище, а затем и голову с шеей.

Бамова жалела его мужские чувства и говорила:

- Мир лишается еще одного скупого члена.

Она проснулась от конца сна и холода. Ксюши дочери рядом не было, она опять наедала свой беременный живот, выпуская из кухни голодные, мелкие звуки. Бамова слушала пищевое помещение и развивала сожителя памятью: ломкий человек, он лишил дочь посмертного знания отцовства, вот и выросла такая, беззаконная. Потом Бамова смешалась с одеялом и закрыла глаза, доверяя сну. Дочь дохаживала, и за срок, данный ей на вынос плода, дала понять необычность обремененного образа жизни.

Ксюша проснулась от боли, но скурьезившись, решила покушать, раз пища сна вся вышла. Сначала Ксюша покушала корочку; потом ей встретился сырой схоронившийся в пустых складах перец. Перец надеялся на будущее и был густых зеленых тонов, но рука женщины пытливо сжала его и заставила треснуть.

- Ты - овощ, мечтающий множиться, - устанавливала Ксюша, освобождая перец от семенящих внутренних органов. Факт!

Она отломила от мякоти и луковым глазом засмотрела овощную плотность против света. От близости с лампой перец оживился и вспотел. Его покалеченное тело открылось клетками с соком.

- Так и у меня внутри, - подумала Ксюша и стала есть, чтобы быть ближе к

растению и сочувствовать тому, для кого наступал конец света.

К утру тело будущей матери засочило кровью, и боль терпеливая как время, выросла и развилась со знанием. Она вытекала откуда-то со спины, и ширясь, тщательно разрывала щуплый рост внутренностей. Ксюша сторонилась порядка вещей и крушила быт на полу перед полым окном, где любо плодился миг, возобновляя утро. От боли зрачки глаз ее лезли звоном, а во рту в страхе слов бился голос.

Рваный нательный халат Ксюши играл со своими полами, и не заботился о голом состоянии хозяйского туловища. Вспухшие груди выпростались и торчали над раздутым до вывернутого пупка животом, треснувшим, словно нежное яйцо, но из жадности не пускавшим питательных вод. Материнская щель, откуда скоро, как из какой мшаной пещеры, срочно готовилась вылезти человеческая голова, кровила, скрытая обмякшими стыдливыми ногами.

Ксюша жалась к стенам, и скребла, стоная, обойный бетон ногтем. Короткие, по-заячьи стриженные волосы липли около лица серыми личинами, и лицо задыхалось в мокрой соли их тоски.

Неоформленное тело дочки-матери плакало от своей ненужности, и наружу слезился пот сочных мук вырождения. Долгие месяцы тело кормило зародыша кровью, забираясь в долг, чтобы одной студеной порой живородно лишиться кровной сути.

Еще через несколько часов боль сошла с ума, ум забыл себя и сплотился. Звон в ксюшиных глазах стал гулом, голос потерял формы слов и одичал. Выпользованное жалкое туловище билось в крупной дрожи и остывало. Бамова кутала дочь в одеяло и забывчиво дышала в своем далеком родстве.

А внутри юной женщины, в теплых водах и бессознательном счастье плавал плод, и в своей немощи искал жира для мозга. Он не мог знать, что пробираясь сквозь, может прийти в смерть, ведь судьба человека конечна, тяжела и не имеет смысла.

На конец медицинские руки забрали Ксюшу для дальнейших испытаний радости материнства.

Бамова осталась одна без дочери. Ей давно уже хотелось успокоиться и ничего не желать. Любовь пошла от нее по миру и превратилась в грусть, а грусть, как усталость, жала к земле, где мысли уныло елись как палые червяные листья.

Она легла на диван, но задавило с дивана пружиной. Пришлось встать и пойти.

Квартирная площадь жилья Бамовой не воспринимала хозяйства, совокупляя его с распадом. В метровых квадратах валялись папиросные окурки, чернели шкурки картофеля и корки ненужного хлеба, молочная тара жирела старым запахом. Обстановка внушала одно расстройство.

- Недостаточность жилого пространства, - выразила Бамова свое настроение и захотела на открытый воздух.

Она снастила рот пластмасовыми зубами, спрятала ноги в коричневые простые чулки с отдельными резинками, и вышла к зеркалу в прихожей. Там, смотав нательный халат в укромный кокон, Бамова накрыла его болоньевым пальто дочки и прихорошилась. Потом убрала голову в платок и с одним ключом пошла в будущее.

По дороге ей попался краснощекий алкоголик Миша с первого этажа. В одной руке Миша нес помои, а в другой сжимал журнал Здоровье, потому что был образованный человек и любил читать про болезни. В каждой вычитанной болезни Миша находил личные черты и радовался полноте собственной жизни.

- Привет, Аксинья Степановна! сосредоточенно выразился алкоголик и поставил ведро, желая беседы.

Бамова знала о потерянной сущности пропивающего человека и не хотела совещаться. Она тихо отрезала:

- Здрасте, - и заторопилась мимо.

- Тщётная женщина! - обиделся Миша, и горько выхворнул сурьмяные волнения. Он догадывался, что жизнь его шла по утильному руслу и постороннему человеку от нее отпитать было нечего, и потому обижался в самую суть и пропивал ее.

Наруже стоял ноябрь. Последние листья выпадали, оставляя деревья бездыханными, и укрывали зябкую землю. Но земля все равно стыла и ждала журавлей. Дети отправились от нее в смерть, она сделалась безучастной и больше не хотела запасаться впрок. Ветер рассеянно ворошил ее смятые пряди, обнажал твердеющее лоно и разочарованно ухал. Потом уходил в поля и тосковал.

Бамова шла и холодела. Воздух тонул в ее дыхании, наружу выходили парящие облачка и гибли с воодушевлением. Тело Бамовой к старости совсем прохудилось. В годы задора она сдуру “глотнула язву,” и болезнь годовала в ней откровенно ущербничая с нутром. Очаг вреда ликвидировали только в связи с желудком, но нечаянная больная жила душой, а душа, с ее слов, кормилась источниками костными.

- Кость уязвима при счете, мойке и сортировании - утверждала Бамова, - процесс реальный только в обездушенном теле.

Она заменила питательное удовольствие курительным и ела мало, больше в кулак.

На теле остались узелки рубца как трогательная памятка тайной гордости.

Дорога Бамовой вела в роддом и шла как путь, тяжело и напропалую. Так идут за истиной склоняя волю, или, может, ищут наследное вещество. Встречались камни и прочие трудности, но бездомная мать двигалась машинально и безразличала предметы земли. Ей горела свеча внутренней жизни, чтобы греть мысленным рассудительным жаром:

- Вот зародыш. Маленькая чужеродная плоть, - раздражал жар. Где же общая польза этого прочего образования организма?

Бамова сплюнула.

- Губительность эволюционной традиции! В теле традиция питается жизнью и губит его, поэтому человек живет для поддержки жизни, - умно отвечала она. - Человек всегда производит урезая и уменьшаясь!

Жар стих, а Бамова вспомнила, что выдавливая из себя рожающуюся Ксюшу, выпустила на свет бестактную производную кишечника. Она снова испражнила рот, избавляясь от стыда прошлого в лице настоящей глупости.

Тело между тем разомкнулось, и, как в растопыренный кулак, хило впускало холод. Робкое сердце беспокоилось в своей клетке и работало глуше, вопрошая участия. Бамова жалела рабочий орган и откровенно гладила его, водя сухой ладонью по пушистому редкому начесу халата. Ей было горько во рту и так: внутреннее тепло мысли было поверхностным и не согревало снаружи.

Роддом располагался на пустыре и походил на большой гроб. Внутри этого гроба жизнь соединялась с землей, кончала себя в точке высшей боли и становилась опять. От этих наклонностей роддом был низменным и вокруг него гнездились худые собаки. Природа жила беспланово и не одобряла предположение жилищно-строительной организации внести сюда населенное будущее в таких же серых домах с заключенными в них человеческими жизнями. К входу вела аллея деревьев. После насильного введения в почву, деревья отверженно болели на перепутье судьбы и радовали глаз своей недоразвитостью.

Рядом с роддомом согбенный человек собирал в грабли редкие прилетевшие издалека листья, поживавшие в желтых травах. Его лицо выражало морщины тоскливой мысли, и работа, которую он медленно делал, пока уходила жизнь, была тем более ненавистна, что в будущем она будет, а он не останется. Человек был настолко отжившим, что казалось, уберегся один его лоб, как сочувствующий времени.

Бамова робко поздоровалась, но человек отдалил себя в шахте горя и не услышал ее.

Она вошла внутрь и потоптавшись, впитала усталое тепло и успокоилась безвестию. Прикорнув к худому креслу, первому из сцепленного поручнями деревянного ряда, старая мать огрела нищий предмет и заукромничав, опустила руки в пакеты карманов. В одном из них забылись пыльные семена подсолнечника, остатки сгнившего в небытие цветка. Бамова, мудро назубив еду, задробила ничтожные растительные стенки. Подсолнечник рождал себя в сор, а солнечная соль его сыновей - в питательный пищевой жир. Потом она задремала.

Снились Бамовой фруктовые плоды, из которых вылуплялись люди. Из одного вылупилась беременная дочь и повела за собой в жалкое душевое помещение, где преобразила сонную мать в медсестру с розовым резиновым шлангом. Из шланга била струя и Бамова, словно приготовитель выпуска внутренностей, омывала ею тело голой дочери, целясь в незащищенное безволосое лоно. Дочь бесчувственно улыбалась кому-то, но говорила жалким голосом шестимесячной давности:

- Не надо, мама! Не надо!

Бамова чувствовала себя сестрой и знала - растущий изнутри грех является общим. Чтобы обнаружить собственную совесть, она оставила шланг и сунула в дочь толстый указательный палец. Сквозь теплое мясо палец попал в дыру-десятку - исход мук ковал долгий путь. Разочарованная Бамова взялась за струю и снова забила дочь. Струя касалась лона и тускнела, словно лоно выпивало его водянистую суть.

А то вдруг являлся Бамовой голый юноша, на котором верхом сидела одетая бойкая женщина неопределенного возраста. Она сидела на юноше, как на коне и путешествовала всадником в походе мужской любви. В пути женщина мелодично кричала:

- Ты умер и земля приняла тебя и теперь у тебя нет ни рук ни ног ни костей ни мозга ни души. А я люблю тебя, потому, что ты есть мое произведение.

Юноша молчал, он говорить не мог, но пах, а женщина продолжала его любить и страсть ее была как удушье.

Бамова узнала в женщине себя, но пробудилась без вожделения, слепая слепками сна и сына.

Запах вернулся от нее, он был бестелесая часть мертвого человека, но отчаяние чувств стало. В сонных мечтах Бамовой умерший сын вырос, он погиб маленьким от войны и горя людей, и осиротевшая мать любила его как мужа, тоже отставшегося в полевой брани, где любовь обезглавлена, а совет осмеян.

На дворе занимался юный вечер когда из разорванного живота Ксюши щипцами тащили мальчика.

Мальчик чуть не лишился души сдавленной в горле материнским пупом. Пуповые петли сняли, родившийся мужчина открыл глаза, испугался света и тихо заплакал. Его стали омывать рядом с матерью, которая все еще занималась собой и ощущала обезболенными чувствами выход плаценты. Теплая кровавая плацента выскользнула с любопытством, и пойманная сестрой, блинным отбросом легла в ведро. Ксюша жадно прощалась с остывающим куском собственного тела, который нельзя было ни потрогать ни сохранить. Ведряной виктуар победоносно сверкал на нее стылым лыком. В своем существовании он обладал разными органами людей и не заражался их жизнью. Потом Ксюшу шили, и ниткин труд пробирал сквозь и ныл.

Бамова забыла свой сон. Как сосуд с носиком, время жизни она пропускала сквозь, и жизнь цедила ее убывающими каплями, в которых не отражалось ничего кроме конца.

Сестра поздравляла ее, она тихо благодарила. Новорожденная бабушка Бамова.

- Возвращайтесь завтра посмотреть, - приглашала благородная медсестра.

Бамова кивала как надо, пребывая в уходящих радостях.

Она возвращалась домой пешая, отвергая памятью редкую линию автобуса. От земли отняло в оттепель, но небо в безлунном одиночестве шло снегом. Робкий, невинный снег таял, не достигая холодной земли и разрушаясь. Вместе со снегом на землю падали и разрушались разные органические изделия. Летали разбитые сердца, сломанные души, искореженные селезенки и печени, засиженные при жизни разной ягодой. Местные собаки, жившие небесным подаянием, ели жидкую ткань, но не поправлялись, а напротив, худели и злились от чужой беды. Осытившись, они кидались друг на друга и рвали себе глаза. Самые сильные собаки были давно слепы.

Неуютно было радоваться в бесконечности темного воздуха, и Бамова постепенно шла в отчаяние своего сна. Она была стара, растрачена в ничтожных одиноких днях, и даже во сне боялась любить любимых. “Наверное, они пришли за прощанием,” - решила Бамова. “Они пришли со звезд, потому что падающие звезды - это падшие желания.”

Куски тел падали и падали с неба, а Бамова искала в телах небесные звезды и не могла найти. В глубоких влажных следах ее ног мерзли листья. Тепло собственного гноя не укрывало их, и они встречали утро трупами в коре стылой воды. Так долгие годы обратно застыл и сын ее, схороненный в снегу для вечности.

Сон оказался напрасным.

***

Ноябрь имел свой последний день.

В день последнего ноября женщины теряют сознание.

Бамова забирала дочь в привычное задержание, в дом.

Волга, кобылка в таксовой бечевке, пригнала и выпустила ее, заржав дверью, и медовые хризантемы кружили мух вкруг маминой головы.

Ожидали роженицы. Как со жнивья вышла худая, и жалкие мухи умчались к морю, где был прилив и есть пока было пусто.

Новорожденный не спал, завернутый в сверток, и от наружного света совсем сморщился. Две матери, старая тихая и новая словно, шли и молчали, не задевая тел. Следом лились их улицы - рядом и врозь, природная близость вне. Глубь другой оставила мать и дочь в роды разлуки, а любовь широко стояла промеж, чтобы коснуть внутренно.

Дома мальчик поел, опустошив грудную мать, и та уложилась пустая для сонного роста сил. Но довериться прежней жизни уже не могла, каплями в слабость уходила она навсегда, для бесследия.

Мальчик попал к Бамовой. Он смотрел равнодушно, и пускал друлые слюни.

В безразличии Бамова вспомнила, что была женщиной, и повинуясь имени, зажаждала близости.

Она закрыла дочь дверью в спящей комнате, и опираясь на кончики ступней, сникла в ванную. Руки ее давали наружу - смокли враз, а малыш прижат. Села на пол большая, неловкая. Грудь ищет, оголяет ся. А в груди-то ни брюшка ни розы. Черен ствол в старости. Треска кора соска.

Корчится Хлоя, грешит сохлая, а в гранате одно лишь семя.

Слепнями глаза кружат, окрылились. А рука дрожит. Рот ищет.

О

Нашла

О

Соском

ОСилиласлитО.

Засосал крошный в пустую, запил пустоту из жадности.

<песочные часы тел, минуты влажности теряют одна в другой>

ЗаДрожала Бамова как Земля.

ЗаРвалось Нутро Груди ее, Рваным Слогом, изГробным.

лебка мальчик хороший маленький кровинушка слезная липовая ни звезд над тобой ни месяца ни волка сырого серого ни лисицы ни филина во снегу солнечный мой во льду ласковый за снежными одеялами за ледяным ворохом ни червь не достанет тебя ни птица не пролетит над белой головушкой ооооууууууууууу схоронит мороз твои рученьки нежными твои ноженьки целыми во пуху своем искупая смертушку солнечно солнечно станет день тот солнечно нАйду я сынку теплому тельцу тепло от времени от темени земней от немоты мОей не в могилку хороню я свет мой колыскову пОю лыками крытая корой крылая пухом ховает от глаза хитрого самое дно чтобы грело тепло глубинное хранило мою кровинушку мою зореньку ружую горе рогое горое гряное оооууууууууууууу искали тебя не выискали никому не дам силами станут сечь никому не дам не увидят тебя не найдут мой маленький сыночка зирочка ясная квиточка любая и себя заховаю тут хотом похотом берегла не смочь телом холод бавит о прости лупую тарую тожную ти меня любый ти меня любы тименя тименя ооооуууу

Мальчик уснул, потеряв забытую грудь.

Нарекли его Глебом, как первенца первой матери, чтобы не растрачивать родственных слов впрок.

Бамова положила спать его с собой и дочерью, как вновь приобретенного члена общей семьи.

Postscript

Бамова выразила мнение, что нуждается в изображении, и к ее безмолвным словам нельзя не прислушаться.

Изображение может быть, например, таким: Бамова геройски ходила по лесу и пришла к дикому озеру.. Над озером висит плакат, прикрепленный к веткам диких деревьев:

ПЕРЕД ВАМИ БАМОВА СОВЕТСКАЯ ЖЕНЩИНА В ГУЩЕ ЛЕСА.

Бамова стоит под плакатом и представляет из себя советскую женщину.Портрет вполне правдив.

Или, например, такое изображение, тоже вполне соответствующее (действительное):

Мой любимый портрет Бамовой написан ушедшим в магазин Оскаром.