Человек уходит в шум толпы, чтобы утопить в нем свой собственный вопль о молчании...
Рабиндранат Тагор
Разве с тех пор что-либо изменилось?
***
Она уверенным шагом направилась в отдел парфюмерии. Пройдя женский отдел, не спеша двинулась вдоль стеллажей с мужской туалетной водой. Отвергла помощь продавца-консультанта. Взяла в руки один пробник, понюхала, сморщилась, отложила. Повертела в руках зеленую коробочку, пробежала глазами этикетку, вновь понюхала пробник. Засомневалась. Втянула воздух еще раз. Отложила. Консультант, внимательно наблюдавшая за ней, вновь подошла и протянула баночку с молотыми зернами кофе. Машинально приняв ее, она несколько раз вдохнула терпкий кофейный запах. Вновь отрицательно покачала головой в ответ на предложенную помощь. Девушка отошла. Она же снова продолжила свой медленный путь вдоль аккуратных рядов мужского парфюма. Ярко-оранжевая коробка привлекла ее взгляд. Она взяла пробник. Понюхала, улыбнулась, прижала пробник плотно к ноздрям и несколько раз глубоко вдохнула. Постояла так с закрытыми глазами. Проходящий мимо мужчина оступился и неосторожно задел ее. Она вздрогнула и открыла глаза. Положила пробник на место и взяла с витрины упакованный экземпляр понравившегося парфюма. Расплатилась и, улыбаясь, поехала домой. Улыбка вышла очень грустной.
Она поужинала, посмотрела телевизор, приняла душ, одела легкую шелковую пижаму и только тогда достала из сумочки приобретенную сегодня мужскую туалетную воду. Сняв пленку и открыв коробку, она отправила их в мусорное ведро. Подошла к расправленной двуспальной кровати и два раза брызнула из флакона на подушку. Зашла в ванную, брызнула там. Открыла шифоньер, окинула взглядом аккуратные стопки белья и, качнув головой, прикрыла дверцу. В коридоре вновь два раза брызнула в воздух, затем вернулась в ванную и поставила флакон на стеклянную полочку рядом с кремами и одной-единственной зубной щеткой.
Легла в кровать, укрылась одеялом и притянула к себе надушенную подушку. Обняла ее и лежала так долго, роняя частые тихие слезы. Сказала "Спокойной ночи", поцеловала ароматную подушку, крепко прижала к себе и погасила свет...
***
- Ну как? Вкусно? Я старалась. Ты очень плохо ешь. Совсем нет аппетита? А если я подложу вкусненького?
Она встала из-за стола, взяла кастрюлю и выложила еще немного рагу на и без того полную тарелку. Затем подлила вина в почти полный бокал, добавила себе. Села и продолжила трапезу, прерывая ее иногда восклицаниями и разговором.
- А Верка-то сегодня что учудила! Кошмар! Нагрубила клиенту. Представляешь? Так обозвала его, что он к шефу побежал. Верку теперь, наверное, уволят.
Ей никто не ответил. Стоящая напротив нее тарелка по-прежнему была полной. Вино стояло нетронутым. Стул ее "собеседника" был пуст. В кухне, кроме нее, никого не было. И в квартире тоже.
Она закончила с едой, поставила свою тарелку в раковину, переложила остывшее на другой тарелке рагу обратно в кастрюлю. Допила вино. Помыла посуду. Придвинула оба стула плотнее к столу.
- Что сегодня будем смотреть? Фантастику или мелодраму? Ну вот, опять боевик! И как тебе не надоело?
Она прошла в зал, послышался звук перебираемых дисков. Зазвучали первые аккорды саундтрека к фильму "Крепкий орешек". Она устроилась с ногами на широком кресле. Кресло, стоящее рядом, было пусто...
***
Жили двое в одной квартире,
Он и она. Земля и Небо.
Они были разными, как два мира.
Они были разными - быль и небыль.
Сидели, нахохлившись, в разных углах,
Словно курицы на насесте.
Они были разными - смелость и страх,
Но по-прежнему жили вместе.
На кухне заваривали разные чайники,
Всю жизнь они не смыкали объятий.
Они были разными - боль и отчаяние,
Но только спали в одной кровати.
И если вдруг кто-то из них болел,
Другой не слышал больного стона.
Они были разными - деготь и мел,
Но вместе шагнули с большого балкона.
По-разному умерли: он - в слезах,
Она - с улыбкой на белых губах,
Сошлось все вместе - небыли - были.
Их хоронили в разных гробах,
Но хоронили в одной могиле.
***
В его ванной только одна зубная щетка и одно полотенце. На двери - только один банный халат. В спальне расправляется только одна половина кровати, и раз в месяц в стирку отправляется только один комплект постельного белья. Кофе наливается только в одну чашку. И только на одной тарелке стерся золотистый ободок по краю. Из двух кресел только одно просижено, другое - как новое. А в коридоре на тумбочке - только один комплект ключей. И так каждый день. Будь ты проклято, одиночество...
***
Сегодня прекрасное воскресное утро. Март перевалил за вторую половину, но зима все еще не хочет уходить. Я медленно иду по тротуару. Снег каким-то легким белым пухом не падает, а просто кружится вокруг меня. Он такой невесомый и легкий, не хлопьями, а разрозненными снежинками. Даже непонятно: падает он с неба или просто сдувается ветром с ветвей деревьев. Хотя и ветра вроде бы нет. За моей спиной выходит солнце. Фантастическое зрелище! Кружащиеся вокруг меня снежинки внезапно вспыхивают мириадами искринок, будто волшебник неосторожным движением рассыпал раскрошенные в пыль звезды. Хочется подставить ладонь и собрать эту звездную пыль. Я вытягиваю руку. На черную перчатку медленно опускаются искрящиеся и ослепляющие снежинки. И тают. На черном бархате остаются маленькие выпуклые капли. Как слезы. Мне тоже хочется плакать. Да, в этот прекрасный, чудесный, волшебный день.
Навстречу мне идут люди - мужчины и женщины. Все проходят мимо, торопясь по своим воскресным делам, и не обращают на меня никакого внимания. Женщины - ладно, но мужчины... Мне так хочется, чтобы хоть один посмотрел на меня, задержал взгляд, увидел мою боль. Я так ясно представляю себе, что было бы дальше.
Я бы прошла мимо него, но он поймал меня за руку и спросил бы: "Девушка, что с вами? Вам плохо?". И я бы ответила: "Да, мне плохо". А он вновь спросил бы: "Я могу вам чем-нибудь помочь?". И я, глядя ему в глаза, ответила бы: "Можете. Обнимите меня". Он недоуменно посмотрел бы мне в глаза, подумал - не шучу ли я, а потом подошел бы ближе и обнял. И я обхватила бы его руками и крепко прижалась, положив голову на плечо. Я бы слушала биение его сердца, чувствовала, как поднимается и опускается его грудь, ощущала его дыхание на своей макушке. Мы стояли бы долго-долго посреди тротуара и просто обнимали друг друга. А потом я бы тихо поплакала на его плече. Тихо-тихо, чтобы он не слышал.
Как давно меня никто не обнимал! У меня даже кости ноют от одиночества! Обнимите меня! Хоть кто-нибудь! Хоть один! Просто обнимите, крепко-крепко! Я так хочу прижаться к кому-нибудь!
А потом я бы высвободилась, сказала ему: "Спасибо" и пошла гулять дальше. И больше мы никогда бы не увиделись. Но день был бы таким прекрасным! Таким добрым...
***
Опустошенность...
Душераздирающе...
Изгой...
Надоело!..
Опостылело!..
Чужой...
Если бы...
Скорбно...
Тяжесть...
Вера?..
Отпусти!..
***
Он сидел на широком подоконнике спального окна. Ноги холодил ветер, врывающийся в открытый проем. На голую кожу попадали холодные капли дождя. Он однообразно стучал по козырьку крыши, жестяному подоконнику снаружи, по стеклу. Капли спешили, наталкивались друг на друга; на короткий миг, на короткую дистанцию сливались вместе с другими; криво, неровно ползли вниз по стеклу и слитно, а иногда и разъединяясь, крупно и тяжело срывались в бездну этажей. В желтом свете фонаря было четко видно, как косыми росчерками с неба сходила вода. Это зрелище надолго приковало его внимание. Потом глаза устали от нестерпимо яркого в ночи света, и он прикрыл их отяжелевшими веками. Слух продолжал улавливать мерный стук по стеклу, влажное шлепанье по листьям росшего рядом с домом карагача. Уже давно перестало пахнуть прибитой пылью, ноздри улавливали лишь запах мытой листвы и чистого асфальта.
Стало еще прохладнее. Голые его ноги покрылись пупырышками, волоски встали дыбом. Правую ногу внезапно свело судорогой, и он охнул. Наклонился и потянул на себя большой палец. Постепенно боль прошла. Он спустился с подоконника и забрался в холодную кровать. Почувствовал, как все тело охватил озноб. Пожалел, что не закрыл окно, но встать было лень. Попросить некого. Он подтянул одеяло к самому подбородку и, продолжая смотреть на капли на стекле, попытался заснуть. Капли то встречались, стекались вместе и спускались вниз до конца, то, прочертив совместную дорожку, вновь расходились и ползли параллельно, а то и совсем далеко разъезжались. "Как люди..." - подумал он. А дождь все не прекращался...
***
Если встретите ее, не гоните. Просто пройдите мимо, не делая зла. Сама она к вам не подойдет, не попросит ни хлеба, ни ласки, но и горя не причинит. Просто уйдет, и вы уйдите...
Сделав свои собачьи дела, она, неловко переступая лапами и дважды споткнувшись о бордюр, побежала дальше, суетливо и внимательно что-то обнюхивая. Она была слепа. Природа ли так распорядилась или человек постарался - неизвестно. Она слепа. Большая, лохматая, с красивыми, но бесцветными глазами, замершими на одной точке, замершими в одно мгновение, когда-то, когда это было кому-то угодно. Худая, пытающаяся выжить, в поисках хоть чего-то съедобного, определяющая чутьем и интуицией и кусок хлеба и опасность, бродит она по микрорайону. Где ночует? Где спит? Чья-то или ничья? Нет ответа.
Есть она - голодная и слепая. Есть мы - сытые и зрячие. И злые, вечно готовые скорее бросить камень, чем пригреть и приласкать. Жадные на тепло и ласку, скупые на доброту и сострадание. Кто из нас больше тварь? Слепая, беззащитная, не могущая применить силу вследствие своего увечья, голодная, брошенная.
Если встретите ее, не гоните. Просто пройдите мимо, не делая зла. Просто будьте хоть так людьми. Ей нужно наше сострадание, нам - ее боль. Только так мы осознаем, что такое - быть никем, ничем, ничьим...
***
Разверзлись небеса в глухом стенанье,
Льет слезы дождь - печальный спутник мой,
А я томлюсь в безудержном желанье -
Не быть одной.
Бушует ветер. Мокрая дорога
Умыта щедрою дождя слезой.
И только об одном молю я Бога -
Не быть одной.
От напряженья рвутся провода.
Накрыли тучи город сплошь стеной.
А у меня одно желание всегда -
Не быть одной.
Пройдут века. Но также будет гром
Карать неверных верною рукой.
Годы спустя я вспомню этот дом
И снова захочу не быть одной...
***
ТЯЖЕЛЕЕ всего каждый день возвращаться домой, где никто не ждет.
ЛЕГЧЕ всего каждый день уходить из дома, где никто не ждет.
***
Сначала все было хорошо. А потом все стало плохо. Вот только-только он ходил с мамой по громадным залам магазина, крепко держа ее за руку. Расширенными от восторга глазами смотрел по сторонам: по-новогоднему украшенные витрины искрились и переливались всеми цветами радуги. В огромных шарах - фиолетовых, зеленых, золотых и красных - отражались толпы людей, суетливо снующих туда-сюда, вверх-вниз, спускающихся и поднимающихся на эскалаторах этого громадного магазина-мегаполиса. Сегодня утром они с мамой составили список подарков и пошли в самый крупный в их городе торговый центр, где было все. Абсолютно все и абсолютно на любой вкус. Они благополучно добрались до центра, благополучно обошли первый этаж и даже кое-что купили из длинного списка-перечня. И вот на втором этаже это случилось.
На какой-то короткий миг, просто миг - он лишь один раз моргнул - он выпустил мамину руку из своей ладошки. Люди, идущие им навстречу, моментально разъединили их. Сзади идущие напирали, его толкали со всех сторон, теснили, наступали на ноги, несколько раз больно ударили по голове. Он крутился и совсем потерял направление, куда они шли. На него никто не обращал внимания, все спешили по своим делам, которых в эти предновогодние дни было множество. До маленького пятилетнего мальчика никому не было дела. Несколько раз он кричал "мама", но в торговом центре звучала музыка, объявления, реклама, голоса людей, и его тоненький голосок просто потерялся в этом многоголосье и шуме.
Внезапно вся красота и великолепие украшенных витрин потеряли для него всякое значение и перестали быть волшебными и притягательными. Его толкали, продолжали теснить и, наконец, больно притиснули к металлическим перилам. Он вцепился в них изо всех своих пятилетних сил, немного отдышался и огляделся. Слезы текли по его щекам, отчего в глазах двоилось и было мутно. Справа, слева, вверху, внизу, впереди, сзади - везде были люди, люди, люди. Мужчины, женщины, дети, старики. Продавцы, покупатели, грузчики, менеджеры, промоутеры, Деды Морозы, Снегурочки, Белочки, Зайчики. Люди, люди, люди. А он - один. Один-одинешенек. Ни одного знакомого лица, ни одного сочувствующего взгляда, ни одной доброжелательной улыбки. Так много вокруг тех, кто похож на него: две руки, две ноги, голова, глаза, нос, пальцы... И ни одного, кроме него, кто потерялся. Он продолжал сжимать холодные перила и плакать. Иногда тер глаза кулачками и вновь вцеплялся в перила: так боялся потерять и их - его маленький оплот постоянства в этом движущемся и колышущемся море.
... Мама, конечно, нашла его. Но целых сорок минут он был одинок. Одинок среди сотен людей...
***
Человечек хрупкий, как пламя свечки:
Задуешь свечку - и нет человечка.
***
ВОСКРЕСЕНЬЕ: Ура-а-а! Свобода! Наконец-то отправил своих к теще! Так, что в первую очередь? Ага, сегодня иду к пацанам, пью, футбол, сплю. И ем. Жареное мясо. Хрен с ним, что нельзя! Кстати, мясо с хреном.
ПОНЕДЕЛЬНИК: Где я? Дома. Хорошо-о. Тихо-о. Сплю.
ВТОРНИК: Где мои носки? Ага, вот, посреди зала. Ура-а. Пусть там и лежат. Возьму чистые. Эх, хорошо-то как: никто не суетится, не пищит, не выговаривает. Свобода!
СРЕДА: Ну когда еще в нашем холодильнике был такой чудесный набор: колбаса докторская, колбаса сырокопченая, пиво, пиво, пиво, готовые салатики, пельмешки, кетчуп? Красота!
ЧЕТВЕРГ: Какого... блин. Вот прихватило! Колбаса, наверное... А хорошо, что никого нет: в туалет - в любой момент, без очереди. Хочу - ем, хочу - пью, хочу - сплю, хочу - в кино пойду. Хотя нет. Сегодня точно не пойду.
ПЯТНИЦА: Тихо как. Как в склепе. Аж противно. Часы тикают, будто в голове. Муха по шторе ползет. А ну, пошла, гадина! Иришка их шила сама, а ты ползать тут вознамерилась! Чем заняться? Пыль, что ли, вытереть? А, хрен с ней. Свобода у меня или где?
СУББОТА: Где опять носки? А вот, как положено - в центре зала. Возьму чистые. Нету! Блин! Ирка, ты где? У меня носки кончились!
ВОСКРЕСЕНЬЕ: Тоска. Какая же тоска! Хоть бы голос чей. Ванька, Сашка - спиногрызики мои! Пойду в детскую. Игрушки бы надо новые, эти-то давнишние. Опа, Сашкина кукла любимая. Ха-ха-ха, все волосы ей повычесала. Что за муть в глазах? У-у, как все запущено! Мне еще плакать не хватало.
ПОНЕДЕЛЬНИК: Ира-а, Ванюшка -а, Сашушка-а. Зайки мои, лапочки мои, радости мои, счастье мое! У меня носки кончились! И рубашки кончаются! Я есть хочу!
ВТОРНИК: Алло! Иришка! Рыбка моя, вы когда назад? Соскучился, ага. И оголодал. И грязью зарос, ага. Конечно, посреди зала, где же еще! Нет, колбаски больше не могу. И пиццу больше не могу. Рыбонька, я билеты в кино куплю. На мелодраму. Вы когда назад? Не могу без вас больше. Пусто, да. Я хотел одиночества и тишины? Я?! Да Бог с тобой, золотая рыбка! Не хотел и не хочу. Мне бы вас скорее увидеть. Завтра? Точно? Конечно, жду. Конечно, потерплю. А ты мне борща сваришь? И я тебя целую. И я тебя люблю. Нет, я больше. Нет, я больше. Ира, ты даже не представляешь, насколько больше...
***
Она была очень маленького роста. При моих метре шестьдесят она доходила мне до плеча. Конечно же, она не карлица, просто очень маленький человек. И казалось, что она еще дополнительно сжимается, чтобы быть меньше, занимать совсем незначительное место в пространстве и в жизни. Она была этакая маленькая пальчиковая батарейка. Есть такие люди. Их можно редко встретить, но если уж судьба дарует тебе такую встречу, забыть ее ты уже не сможешь. Никогда.
Одиноко начиналась ее жизнь. Одиноко она и заканчивается. 80 лет поиска, напрасных надежд, неискренних друзей, невзаимных любовей, страданий и пустоты. Как много значит - где и как мы появляемся на свет! В любви ли зачаты, с любовью ли выношены и рождены. Жданы или не жданы. Нужны или не нужны.
Она была не нужна. Синенькую, нескольких часов от роду, надрывающуюся в безутешном крике, завернутую в грязное покрывальце, мокнущую на подтаявшем мартовском снегу - нашла ее женщина возле мусорных контейнеров, когда выносила пакеты с мусором. Горестно взмахнув руками, она схватила орущий комок, спотыкаясь и оскользаясь на снегу, перемешанном с грязью, грузно побежала домой, чтобы вызвать скорую помощь и милицию. И, пока ждала их, рыдая, размазывая по лицу косметику и слезы, поила подогретым молоком из маленькой спринцовки это тщедушное тельце.
Девочку забрали. Недолго и, конечно же, безуспешно поискали ее, так называемую, мать и отдали в Дом малютки. Потом - в Детский дом. Везде она старалась занимать меньше места, никому не мешать, и самой сильной ее мечтой было стать невидимкой или вообще исчезнуть. Кому могла дать отпор она - тоненькая, худенькая, маленькая, хрупенькая девочка, которая в десять лет выглядела на пять? Везде и всюду ее задирали, обижали, поколачивали и унижали. Она же только сжималась в каком-нибудь углу, сворачивалась в комочек, закрывала голову руками и молча тихо плакала. Ее безответность раздражала, но вскоре все задиры оставили ее в покое - что толку?
Шли годы. Годы ее пустой, одинокой, никчемной жизни. В Детском доме ее застала война. Страшная. Жестокая. Голодная. И хотя они находились в глубоком тылу, испытали все ужасы войны сполна. Они собирали желуди, смалывали их в муку и пекли лепешки. Холодными зимами заваривали вместо чая собранную летом траву. Унижения и несправедливости не оставляли ее и в это время: более сильные отбирали у нее крохотную пайку, если она не успевала с ней управиться раньше, чем ее ловили. Жить не хотела - зачем? Нет смысла. Ни в рождении, ни во всей ее жизни.
Но, несмотря на лишения и голод, выжила, закончила школу, швейный техникум. После его окончания работала на предприятии, жила в общежитии. Была исполнительна, трудолюбива, ответственна. Но... ровесников ее или мужчин чуть старше почти всех забрала война. Тех, кто помоложе, разобрали девушки побойчее. А она никому не была нужна. Долго и тайно любила мужа своей подруги, с которой работала на предприятии. Писала ему трогательные письма, но не отсылала. Страдала, плакала, засыпая, но ни разу не влезла в чужую семью и не разрушила чужое счастье. Попривыкла к тому, что ничего не изменить, и просто молча любила.
А потом они уехали в другой город. Он, его жена - ее сотрудница - и их маленький сын. Что-то надорвалось в ней. Стремительно начал таять заряд в этой пальчиковой батарейке. С ним таяли все ее силы. У нее опустились руки, не хотелось ни есть, ни спать, ни ходить на работу, ни жить. Пока она Его видела, пока знала, что Он есть и где-то рядом (хоть и не с ней), она жила. А без него...
И опять жила... Зачем? Кто может объяснить. Катилась по своей жизни, как дрезина по рельсам, медленно и в никуда. Просыпалась в своей однокроватной клетушке в общежитии, скупо завтракала, шла на работу, работала, скупо обедала, работала, возвращалась в клетушку, скупо ужинала и - спать. Одна. И так каждый день: понедельник, вторник, среду и т.д. Каждый месяц: январь, февраль, март и т.д. Каждый год...
В 42 года встретила мужчину, который, казалось, ею заинтересовался. Все, что было накоплено в душе, в сердце, в теле, выплеснула на него этакой цунами любви, ласки и нежности. Отдавалась впервые (!) в своей жизни мужчине с такой страстностью, с таким остервенением, будто это были последние дни ее на земле. Позволила себе мечтать о ребенке. В 42 года! И ведь забеременела! Ходила по улицам города, любовалась звездным небом, слушала птиц и беспрестанно шептала: "Я беременна! Я беременна!" Узнав об этом, ее мужчина исчез. Сказал, что у него командировка. Она ждала. Строила планы, твердо решила, что будет рожать, несмотря на возраст, и никогда не бросит свою крошку. Сама ведь прошла через это. Но мужчина исчез бесследно. Она это поняла и вроде бы приняла. Но организм не справился с таким предательством. Слабый от природы, потрясенный стрессом и, конечно же, возрастом, он выкинул из себя новую маленькую жизнь. Все закончилось, толком не начавшись.
А она живет. Ей 80 лет. И она все еще здесь, с нами, с теми, кто ее не замечает. Живет в Доме престарелых. За всю жизнь - ни своего угла, ни любви, ни детей, ни друзей. НИЧЕГО!.. Своей скудной едой, выделенной ей госучреждением, она умудряется делиться с собачками и кошечками, которых в округе множество. Часами просиживает она на скамейке в парке и ждет, когда же закончится ее одиночество и эта никчемная никому не нужная жизнь. Что принесла она в этот мир? Что оставит после себя? Зачем ее так быстро нашли на той помойке и не дали замерзнуть и умереть?
Она уже не вспоминает о своем прошлом: нечего вспоминать. Все было пусто и бессмысленно. И одиноко. Очень одиноко. Одиноко началось, одиноко шло и одиноко закончится. По протоптанной дорожке она выйдет из парка и медленным шагом дойдет до Дома престарелых. Поднимется на крыльцо, откроет дверь и скроется за ней. Спустя какое-то время я увижу, как на втором этаже в ее казенной комнатке зажжется свет. Потом погаснет. Загорится ли он завтра вечером? Я не знаю. И даже не знаю - хочу ли увидеть его завтра или послезавтра или хочу, чтобы эта уставшая душа обрела наконец-таки покой. Что лучше: жить такой жизнью или не рождаться вообще? Конечно, многие оптимисты и человеколюбцы осудят такую мою позицию, но что они могут сделать для этой, конкретной женщины, маленькой пальчиковой батарейки? Ничего... И вся ее жизнь и все ее одиночество - это укор всем нам.
Снег упруго хрустел под ногами, когда я шла в противоположную от Дома престарелых сторону. Дыхание мое паром вырывалось из носа и колючими снежинками оседало на шарфе. Я шла к теплу и свету, к родным и близким, к мужу и детям. Но перед глазами моими ярким светом горело совсем другое окно, за которым была совсем другая жизнь. Другая и, слава Богу, не моя...
***
Хозяин выставил перед Грифом огромную чашку с едой. Среди расплывающихся кругов жира торчала огромная костымага, на которой были видны аппетитные куски мяса. В другое время Гриф с удовольствием вылакал бы эту похлебку и своими мощными клыками превратил в порошок мясистый мосол. Но сегодня он даже не прикоснулся к еде: с тоской посмотрев на чашку, он отвернулся и принялся зализывать по старой привычке старую рану. В этот день огромный азиат даже не притронулся к еде.
- Пес совсем не ест. Такими темпами он до следующего боя не дотянет. А мне он до зарезу нужен! На прошлых боях я, благодаря ему, десять штук сделал. Как дрался!
- Раз не ест, значит, болен. Чего привязался к собаке? Хоть немного дал бы ему отдохнуть. Ветеринару надо его показать. Может, пропустим один бой? Отдохнет мА...
- Ты с ума сошла?! - воскликнул Бакыт, взмахнув руками. - Да надо мной весь район смеяться будет: с самой перспективной собакой не показаться на поле! Он еще встанет на ноги - месяц до боя остался. Не сдохнет. Чего ты ревешь?
- Жалко мне его, - прошептала жена Асель, углом фартука вытирая слезы. - Оставил бы в покое. Гриф и дома бы пригодился.
Бакыт вскочил с места и, поняв, что с женщиной бесполезно разговаривать, вышел из дома, в сердцах хлопнув дверью...
Азиат поднял голову и увидел в темноте огонек горящей сигареты хозяина. Потом втянул носом воздух, уловил запах Бакыта и сигаретного дыма и, уронив голову на лапы, закрыл глаза. Память вихрем унесла его туда, в заснеженный январь, на пустырь, где обычно проходили собачьи бои. Наспех сооруженный вольер, солнце, затянутое тучами, скопище людей, возбужденных запахом денег и видом собачьей крови на снегу.
Гриф дрался с кавказцем. После предварительных боев, из которых оба вышли победителями, им предстояло провести еще один бой.
Грифа и Юда выпустили в вольер. Панцирная сетка дрожала под свирепым натиском сотен потных от возбуждения тел; воздух сотрясался от визга, ругани и криков множества людей. Для псов они были лишь серой колышащейся массой: заплывшие глаза с трудом различали лица хозяев. Гриф и Юд видели только друг друга.
Бой долго не начинался. Зрители просто рассвирепели от бездействия. Кто-то, очевидно будучи в сильной степень возбуждения, начал вытаскивать из всех карманов доллары и швырять их в вольер. Одна сотенная купюра упала перед носом Юда, и он, втянув носом тяжелый спертый запах людского пота, крови и сырого мяса покусанных собак, сделал первый шаг...
С поля боя азиата и кавказца уносили на руках. Стой только разницей, что азиата отвезли домой, а кавказца - на свалку. Хозяин не удосужился даже похоронить собаку, которая брала отличные места на выставках и приносила ему неимоверный куш на боях.
Три месяца Гриф зализывал рану на бедре, нанесенную ему Юдом. Их бой был недолгим, но для одного из них оказался смертельным. И Гриф чувствовал, что следующий бой окажется смертельным для него...
День за днем пролетел месяц. Каждая минута уходящего часа приближала кровавый бой, желанный для одного и ненавистный для другого. В этот вечер накануне боев Бакыт и Гриф выходили на "тренировку". Бакыт осматривал поле, разговаривал с другими парнями, азиат де понуро брел за ним, не обращая никакого внимания на других собак.
Вечером, когда в доме все легли спать и погасли городские огни, Гриф выполз из конуры и задрал вверх голову. Темно-синий небосклон усеяла сеть миллиардов звезд. Луну окружали сплетения больших и малых созвездий, и она, плывя, словно королева в танце в окружении придворных, проходила по небу свой намеченный веками путь. И луна, и звезды, и грустная чернота неба - все это как в зеркале отразилось в глазах пса, а потом потускнело, будто затянулось предрассветной дымкой...
Это мы, люди, думаем, что животные ничего не чувствуют. А между тем они знают, что такое боль, измена, страх. И любят они искренней и преданней, чем мы; и в страдании их больше тоски и безысходности.
Пелена, которая застлала глаза пса, оказалась не дымкой рассвета, а слезой. Слезой отчаяния и безысходности. И от этой тоски стало так пусто и жгуче одиноко на собачьей душе, что Гриф затянул известную песню своих предков. В разных концах города одинокий вой Грифа поддержали еще несколько собак, тоже, видимо, готовящихся к завтрашнему бою.
... Вот он опять остался один на один со своим противником. Против азиата стоял, пошатываясь, кавказец, поразительно похожий на Юда. Так же клочками свисала окровавленная шерсть, так же зло сверкали глаза из-под наплывших бровей, такая же ненависть сквозила в каждой клеточке напряженного тела, в любой момент готового к роковому прыжку.
- Давай! Давай!
- Сделай его, Хищник! Сделай его!
- Убей его, Гриф! Убей! Убей!
Со всех сторон в вольер неслись крики возбужденных "болельщиков". И опять они лезли на хрупкие стены вольера; и опять бились в экстазе, невидящими глазами глядя на двух собак; опять кровь бурлила от избытка адреналина; и опять мозг дурманил пьянящий запах анаши. И вновь повторилась история боев четырехмесячной давности. Но смертельным бой оказался, как и следовало ожидать, только для одного: для Грифа...
... На дальней заброшенной городской свалке издыхала огромная собака. Пес уже не зализывал кровоточащие раны: равнодушно глядя прямо перед собой, он с жадностью глотал последние минуты своей жизни. Опять на небосклон взошла луна в окружении своей свиты. Опять в дальних углах города завыли предсмертным воем собаки. И только голоса Грифа не было слышно в этот вечер. Но был слышен хрип, тяжкое дыхание и плач умирающего пса. Тусклые глаза закрылись, отделяя его от внешнего мира.
В эту ночь балом правила безысходность. Безысходность смертельного боя с жизнью, уготованного каждому из нас. Рано или поздно...
***
Он вышел на середину улицы, освещаемый только что загоревшимися фонарями, и крикнул в горящие электрическим светом окна близлежащих домов:
- Эй, человеки! Откройте окна! Посмотрите на меня! Ну же! Смелее! Впустите в свои квартиры немного воздуха и звезд; загоните в дальние углы затхлость одиночества, вдохните полной грудью. Ну! Откройте окна, мне есть что вам сказать!
Он умолк. В доме напротив играла музыка, на кухне гремела посуда, у какого-то подъезда молодежь бренчала на гитаре. Никому не было дела до обросшего трехдневной щетиной мужчины, еле державшегося на костылях и взывавшего к людям.
- Эй! Вы что там все, померли, что ли? Выгляните, распахните окна, я хочу вас кое о чем спросить.
Наконец, большей частью из любопытства, отворилось с десятка два окон, хлопнули двери балконов и лоджий, показались недовольные жильцы потревоженного квартала. Повисло молчание. Не выдержав затянувшейся паузы или, может быть, чуя, что ужин давно готов, молодой человек крикнул:
- Эй, ты. Что ты хотел нам сказать?
- Я хотел спросить вас, люди, знаете ли вы, что такое счастье?
Силуэты людей исчезли. Захлопнулись окна и двери. Открытым осталось только одно окно. Очевидно, парень решил вступить в полемику и, сожалея, что ужину придется немного подождать, ответил:
- Счастье - это когда есть бабки, девчонки, красивая тачка, хата! Ты это хотел услышать?
- Нет, сынок, слишком мелочно ты смотришь. Счастье - это совсем другое. А что, по-твоему, любовь?
- Ха! Это то, что я делаю со своей Танькой каждый вечер! Ха-ха!
- А жизнь?
- Ну и дурак ты, мужик!
Чувствуя, что рассуждения на философские темы помешают хорошему пищеварению, парень хотел уже уйти, но мужчина, стоявший посреди улицы и ждавший ответа, остановил его.
- Погоди, сынок, не уходи.
Он двинулся было к окну, неуклюже ковыляя, но потом, подумав, отбросил костыли в сторону и, пошатываясь, сказал:
- Мне 43 года. Я инвалид. Ноги у меня не свои, но я стою перед тобой; ради всего святого - выслушай меня...
- Иди-иди, мужик. Подавать на ночь - плохая примета: денег не будет! Ха-ха!
Последнее окно захлопнулось.
- Люди! Люди! Человеки! - вновь закричал мужчина на всю улицу. Потом, немного помолчав, прохрипел сдавленным от спазма горлом: - Сволочи вы, а не люди, просто... ах, - он махнул рукой в сторону дома, неуклюже подобрал костыли. Вытер покрывшийся испариной лоб. Поднял вверх голову и долго-долго смотрел на звезды. Из динамиков какой-то квартиры неслась мелодия и слова песни:
Все чаще в нашем мире,
Глухом и онемевшем,
К любви взываем тщетно
В холодной мгле кромешной.
Никто нас не услышит,
Никто не обласкает...
Мужчина опустил глаза и, разговаривая сам с собой, зашептал:
- Что такое счастье? Когда ты, посланный со спец.подразделением разгребать руины города после землетрясения, находишь тельце ребенка, посиневшее от холода. Ты держишь в руках, грубых, покрытых пылью домов и пылью судеб, этот маленький комочек, что называется человеком. Дрожащими руками, стараясь сдержать готовые вот-вот пролиться слезы, ты наклоняешься к нему послушать сердце.. И вдруг... Чудо! Далеко-далеко твой грубый слух улавливает еле заметное трепыхание маленького сердечка! Тик-так... тик.. так... Вот это счастье! Это настоящее счастье!
Любовь... любовь - это когда ты, сидя рядом с дорогим человеком на берегу моря, смотришь, как заходит громадный диск солнца, окрашивая море и облака в цвета осени; любовь - это звезды, шум листвы дерева, посаженного своими руками, песня соловья, которую ты слушаешь каждый вечер... Это когда ты отпускаешь бесконечно дорогого тебе человека к другому, жертвуя своим счастьем ради счастья любимого. Ты улыбаешься вымученной улыбкой и желаешь ему любить так, как любишь ты. Любовь - это боль, сладкая боль жизни...
Ах да, жизнь... Жизнь - мать всех матерей, отец всех отцов, Вселенная во Вселенной... Жизнь - это когда ты попадаешь в зону облучения после атомного взрыва, когда огонь пожирает мясо до костей, когда ты, глядя на свои ноги, видишь поджаренные культи... Ты задыхаешься... Ты чувствуешь дыхание смерти, стискиваешь кулаки в великом желании остановить агонию... Ты теряешь сознание и из последних сил, с последним проблеском сознания ты кричишь, кричишь, надрывая горло до хрипоты, только бы отвлечься от боли: "Жизнь! Я хочу жить! Жить!" И потом, проснувшись в больничной палате, посмотрев вниз и увидев протезы вместо ног, ты поднимаешь глаза к потолку, затем смотришь в окно, видишь небо, солнце, цветы, людей... И ты шепчешь, не веря своим глазам, в которых предательски накапливаются слезы, шепчешь обветренными губами: "Жив. Я жив". А потом, тревожа покой других больных, ты кричишь полным голосом, уже не стесняясь слез: "Живой!" Да, ты жив, ты счастлив, ты любишь все, что тебя окружает...
Тревожный гудок кареты скорой помощи прервал размышления одиноко стоящего посреди пустынной улицы мужчины. Он снова закричал:
- Эй вы, лю-ю-юди! Мешки с деньгами, набитые деликатесами и накаченные водкой! Бросьте свои телевизоры, подойдите к окнам, откройте их! Смотрите, какое сегодня красивое небо! Какая белоснежная луна!
Никто не открыл окон. Никто не посмотрел на прекрасное звездное небо.
- Эх вы, человеки. Никогда вам не понять, что такое жизнь. Никогда не узнать, что такое счастье. Никогда не познать настоящей любви...
... Между двух рядов домов навстречу встающей луне двигался человек. Его четко очерченный силуэт был виден до мельчайших подробностей: и дрожащие пальцы на перекладинах костылей, и седой волос, и каждая складка на одежде. Оглянувшись в последний раз, он горько ухмыльнулся и побрел дальше. А вслед ему неслись слова песни:
Глухонемая любовь стучалась в окна.
Глухонемая любовь стучалась в двери.
Где в этом мире немом душе согреться?
Глухонемая любовь стучалась в сердце...
***
Она устроилась в удобном кресле, укрыла ноги пледом из чистой верблюжьей шерсти, который купила в Марокко, взяла в руки томик Оскара Уайльда и включила бра над головой, слегка задев подвески. Хрустальные шарики мелодично зазвенели. Сытая, уставшая от напряженного рабочего дня, она с удовольствием погрузилась в чтение.
"... Надо продолжать жизнь с того, на чем она вчера остановилась, и мы с болью сознаем, что обречены непрерывно тратить силы, вертясь все в том же кругу привычных стереотипных занятий..." Как верно! Верно и... ужасно. Эта фраза что-то переключила у нее в голове, она подняла глаза и осмотрелась. Мягкий свет бра выхватывал их вечерней темноты столик с компьютером, стену с панорамным телевизором, тяжелые шторы из французской гобеленовой ткани. На полочках, разбросанных по стенам, стояли сувениры, привезенные ею из разных стран: слоны и кошечки - фарфоровые, деревянные, стеклянные; маленькие кружечки и рюмочки; статуэтки и ангелочки из керамики. В центре зала на тканном тунисском ковре стоял инкрустированный перламутром столик из черного дерева, отполированный как зеркало, и в его черных гранях отражались подвески хрустальной люстры, начищенные и горящие цветными бликами от падающего на них света бра. В углу за широким мягким диваном красовалась на резных ножках оформленная под старину этажерка, черное нутро которой скрывало надежный сейф с украшениями и некоторой суммой денег, которую она всегда держала дома.
Ей не было нужды идти в спальню или кухню, чтобы осмотреть и их: она прекрасно знала, что где стоит и лежит. Каждое помещение ее квартиры было обставлено со вкусом и роскошью. Так было уже очень много лет, с тех пор, как она перешла на новую работу и хорошо выдвинулась вперед. Вся эта роскошь не свалилась на нее внезапно. Она работала. Работала много и упорно, порой забывая про сон и еду. Забывая про себя и свои потребности. Сейчас ей 45. Сделано очень много. Заработано очень много. Но... для кого? Оглядывая все в зале пристальным внимательным взглядом, она представила себе, как в комнате зазвучал детский смех, как резвящиеся ребятишки, перекидывая мяч, задели полочку, и ее керамические статуэтки полетели на пол и разбились. Котенок, которого ребята на днях принесли с улицы, играя, прыгнул на гобеленовые шторы, неуклюже стал карабкаться по ним, сорвался и наделал длинные рваные затяжки; потом подскочил к дивану и начал с закрытыми от удовольствия глазками чесать когти о его мягкий бок.
Картина была такой яркой, что, ужаснувшись, она тряхнула головой, словно отгоняя наваждение, вновь открыла книгу и погрузилась в чтение. "... Прошлое всегда можно изгладить раскаянием, забвением или отречением. Будущее же неотвратимо..." "Будущее неотвратимо... неотвратимо..."
Она снова прервала чтение и осмотрелась. Представила, что и в 55, и в 65, и в 75 лет будет вот так же сидеть в своем роскошном кресле, старая и одинокая, никому не нужная. На полках будет еще больше сувениров, в сейфе - еще больше украшений и денег, на стене последняя модель телевизора, а потолок украсит еще более дорогая люстра. Дом станет еще богаче. Душа - еще беднее. Роскошь начнет вызывать отвращение, изысканные блюда - рвоту; тишина будет давить на голову до болевых спазмов; мелодичный звон хрустальных подвесок бра будет отдаваться в сердце похоронным набатом. Жизнь ее, казавшаяся полной и широкой, вдруг сожмется, скукожится, станет грязным колючим теннисным мячиком, забытым под дождем на заброшенном корте. Однажды она уже не проснется в своей шикарной кровати под английским балдахином. Будет лежать, гния и высыхая, среди своего богатства и изысканности. Одна. Старая. Мертвая. Глупая...
Она вскинула руку и выключила бра. Комната погрузилась во тьму. Но вся обстановка яркой картиной стояла перед глазами, и она поспешно их зажмурила. Из-под стиснутых век выкатились слезинки. Никто не утрет их. Никто не обнимет ее и не укроет пледом. Никто не спасет от холода и одиночества. Будущее неотвратимо. Сейчас она готова была отдать все, что имела, за один только день с шумом, смехом, гамом мальчишек, их беспокойной игрой. Она бы гоняла с ними мяч, смазывала йодом разбитые коленки, с удовольствием ела с ними пиццу и пила коку. Она бы играла с их котенком и по первой же просьбе завела собаку, птичек, свинок и всех-всех, кого бы они ни попросили. Она не ругала бы своего мужчину за носки в неположенном месте, немытую посуду и неправильно сжатый тюбик с зубной пастой. Только бы все это было!!! Но...
Будущее неотвратимо! И только слоники и кошечки, статуэтки и ангелочки, кружечки и рюмочки. Неживые, тихие, бездушные, холодные. Пустые, как ее душа. Ненужные, как ее тело. Одинокие, как она сама.
***
Одиночество доставляет удовольствие тому, кто к нему стремится, и превращается в муку для тех, кто на него обречен...