В городе объявили атракцию: кто в Воскресение прыгнет с каланчи на центральной площади, получит миллион денег. Прямо в руки и сразу по приземлении.
Подымаю голову, а там верхушка каланчи плывет в лазури. И на ней знакомый силуэт - Пипи, танцовщица на проволоке из нашего бродячего театра. Прыжок и полет были ее жизнью, и бант, как два крыла.
Отделяется и летит. Плавными, посадочными кругами мимо окон и балконов спускается на площадь. Вокруг рукоплещут машут чепчиками и платками. Обыватели в крайнем возбуждении выбрасывают из окон старинные картины в рамах, итальянские срипки, драгметалл и благородные камни, выплескивают с чистой водой младенцев из медных тазов и фаянсовых мисок, и все это со звоном, шелестом, визгом и писком тоже летит, составляя Пипи торжественное сопровождение и, падая, обращаясь в цветы. И все кричат: 'Миллион! Миллион! Осанна!'.
Приземляется на кучу всего набросанного, вспархивает и бежит куда-то. И тоже: 'Миллион! Миллион!'. Я за ней. По пути прихватываю с лотка чего под руку попалось, чтобы нам с ней отпраздновать. Ну там три пива, леденцов, бубликов, чего-то еще. Стакан семечек, конечно. Конечно же, не плачу - миллионеры не платят - делаю гигантский прыжок, и тоже все пытаюсь выкрикнуть про миллион, но звук не образуется в горле: первый признак того, что это - сон.
Тут подножкой достает меня сзади лотошник, и я, сгруппировавшись, шмякаюсь на спину; как могу мягче, чтобы поменьше навредить поклаже. Небо закрыто звериной мордой лотошника в злобном оскале и его огромным кулачищем, занесенным надо мной. Сейчас последует страшный удар, который почему-то представляется мне лишь в звуке. Съеживаюсь, зажмуриваюсь. Резкий сухой щелчок - и всё, и больше ничего нет. Мрак и тишина.
Чтобы выйти из сна, открываю осторожно глаза. Рядом лежит как всегда моя Пипи, только на этот раз мертвая. Её полета хватило лишь на диагональ площади. Тельце всё расплющено, всё в кровопотеках, и только бант не тронут. Не могу поднять её, невесомую, на руки - жизнь, вылетая из неё, забрала с собой всю её легкость. Иду искать какую-нибудь тачку.
Я похоронил её сразу за стеной. С нею вместе закопал семечки, которые по случаю остались у меня в руке от того сна, и для удобрения земли полил их оставшимся у меня от того пикника нашего пивом; я ж тогда на двоих схватил-то. Выросли большие подсолнухи, и художник приходил рисовать их с натуры, а у птиц уже есть от них урожай. Под теми подсолнухами я нашел свой дом, и ради этого дома отстал от театра.
Я слышал, что во сне время течет назад. Значит, сюжет сновидения составлен так, чтобы логически подвести его к причине пробуждения; в данном случае - тому страшному удару. Лотошника? Когда мне случается выпить, я всегда с шумом напрягаю мозги, чтобы разобраться где тут сон, а где явь, но у меня ничего не получается, и я засыпаю. Единственная моя реальность, та, с которой я просыпаюсь - этот могильный холмик среди высоких подсолнухов. Холмик почему-то не зарастает, и подсолнухи служат ему оградой.
По Воскресениям я иду на площадь и рассказываю лотошнику под каланчой про мою Пипи, и про события того странного лазурного дня. Он улыбается сытой улыбкой и говорит, что ничего такого не помнит. И дает мне семечек; а то с пипиных подсолнухов я же не беру. А на пиво у меня не хватает - я ведь не миллионер больше и за все теперь платить должен.