Дом стоял на окраине городка, городок - на краю степи у оврага. Степь была когда-то лесом, но там построили лесотехническую факторию, и она съела лес. Только то, что в овраге, схоронилось от той адской бритвы, что в оные дни ходила по лицу земли; так сохраняется щетина в глубокой морщине старческой щеки.
Когда фактории не стало чего пожирать, она тоже умерла, вслед за лесом, а за нею - и пристроенный к ней городок. Осталось ото всего лишь этот прижатый к оврагу дом со старой коновязью, утрамбованный небом и помятый степными ветрами, да подпиравший его сарай с дровами и всяким хламом.
Дом остался жить, потому что он не зависел от города, но больше от оврага и его леса. А еще больше - от сада, разросшегося на могиле умершего городка, как всегда над кладбищами разрастаются буйно сады. Этот сад был тоже остатком бывшего городка, собранием его отдельных садов, некогда окружавших дома: сады оказались стойче.
Постепенно, впрочем, отшумел и сад, и тоже стал понемногу собираться к смерти. По привычке он еще продолжал беспорядочно плодоносить - нехотя и вяло, но все лето непрерывно, т. к. состоял он из множества яблонь, и груш, и вишен, и черешен, и слив, а всему ведь свое есть время плодоношения. Начинали же и завершали этот парад яблони, гегемоны садов.
В давние времена, когда сад еще не одряхлел окончательно, когда в доме доигрывал еще рояль, и воздухоплавание в этих местах еще только-только зарождалось, аэроплан, совершавший ночной полет, заблудился в небе, потерял высоту, и сделал вынужденную посадку на этот сад. Приняв крыльями деревья и и то, и другое обломав, он застрял между яблонь навечно у ног Иды, сидевший в ту летнюю ночь на крыльце, ожидая небесного посланца.
Непристегнутый по тогдашней моде пилот от прямого удара был выброшен вперед и повис на ветвях, как Авесалом на кроне теребинта. Не в пример Авессалому это его спасло, так как извлечь его потом из сплюснутой кабины не было бы никакой возможности.
Вышедший на треск сучьев и фанеры и заставший картину во всей ее свежести на расстоянии беглого взгляда от крыльца доктор Боткин, тогдашний хозяин дома и библиотеки, сказал, что если сыны небес снова начали падать на дочерей человеческих, значит снова надо ждать появления великанов. Все, что было тогда поломано, все постепенно срослось - покустарному криво, но крепко.
В этот бледный степной пейзаж въехал однажды без проса Лилипутский цирк. Его красный автобус и огромная зеленая фура с реквизитом прокладывали себе путь из Манчжурии в Лапландию через русские леса и степное бездорожье, и по какой-то своей, лилипутской нужде свернули в этом месте с большого тракта, проходившего в километре отсюда. Вид глубокого оврага с торчавшим из него лесом и выползающим оттуда паром им, судя по всему, подошел.
Проехав мимо застрявшего среди деревьев старого аэроплана с обломанными крыльями, они остановились у крыльца, упершись колесом в старую коновязь. Лилипуты посыпались из дверей с веселым грохотом, как яблоки из драного мешка, и покатились к оврагу, так что Карабас Барабас еле успевал отгребать их от края. Они обживали аэроплан, превратив его в походный лилипупский нужник, проложили от него свою муравейную дорожку к оврагу, и оттуда - к крыльцу и обратно и сновали туда-сюда, как ангелы по Лестнице Иакова, лежавшей на земле, соединяя овраг и степь. По сходням выскакивали из фургона на травку пони.
В тот летний вечер старик сидел по своему обыкновению на крыльце, рядом стояла большая бутыль самогону. Он выделывался из яблок, которые давал сад, на старом дистилляторе, оставшимся от тех времен, когда тут была амбулатория и был известен по всей степи своим особым, крепким духом. У самогона была своя история, и она записана в Степной книге:
Заходили раз три хлопца из степи. "До самогону". Но самогона тогда в доме не бывало; была только старая библиотека. Кривой разбирал ее потихоньку, и чинил по мере надобности дом. В тот тихий закатный час он сидел на крыльце и, не нарушая тишины, обухом топора прибивал отломанную доску.
"Тогда пусть выйдет жена, и нас утешит от самогону. Где твоя жена, мы хотим ее видеть"!
"Она к вам не выйдет", сказал Кривой. "И не сойти мне с этого крыльца"!
Не сойти - так не сойти. Они вынули из его штанов бывший детородный член, и, оттянув кпереди лишнюю кожицу, гвоздем и топором фиксировали его к крыльцу. Ида подслушивала за дверью и терпеть это безобразие более не хотела - она была дочерью Степи и знала ее закон.
Ида вышла тогда на крыльцо, чтобы пойти в сарай и там поискать какой-нибудь инструмент выдернуть гвоздь. Они распяли ее за руки и за ноги на коновязи у крыльца, где теперь стоял автобус Лилипутского цирка, и утешились с ней от самогона на глазах у прибитого к крыльцу старика, по одному и трое в одном лице. На прощание они ударом все того же топора доделали старику обрезание, чем отгвоздили его от крыльца. А когда отошли уже далеко, красноусый обернулся и сказал из глубины темнеющего сада:
"К следующему приходу нашему, самогон должон быть, а то вон сколько яблок пропадает"! И пошел с того дня в доме самогон.
Лилипуты бегали между оврагом, крыльцом и аэропланом, резвились, забирались на старика, лазали по плечам и по спине, срывались и падали под рубашку, откуда уже не выкарабкаться. Подошел директор цирка, краснобородый великан, всех своих артистов у Кривого из-за пазухи повыгреб и сказал: "Вот народ твой с тобой, большой и сильный, как и было обещано". Потом привалил старика плечом к балясине и двумя пальцами закрыл ему глаза. Рядом торчал из крыльца ржавый гвоздь, и на гвозде - лоскуток не истлевшей доселе шкурки. Самогон лилипутам не нужен.