Аннотация: Туман есть (по Мильтону) манифестация Сатаны, который под видом тумана проникает через забор в Рай и вселяется там в спящего Змeя.
Посвящается Микельанжело Антониони
Туман есть (по Мильтону) манифестация Сатаны, который под видом тумана проникает в Рай и вселяется в спящего Змия.
А утро шло кровавой банею как нефть разлившейся зари
гасить рожки в кают-компании и городские фонари.
Пастернак
В рассветный час "Аврора", тяжко шлёпая лопастями по сонной воде, астматическими сбивчивыми гудками, будоражащими утренний покой реки, пропихивала свое белое тело сквозь рыхлую массу тумана.
На носовой площадке палубы перед открытыми настежь стеклянными дверями салона стоял, специально вынесенный туда из общего зала столик, освеженный чистой скатертями и под ней счастливо забывшиий обо всех бранных перегрузках минувшей ночи. За столиком одиного сидела женщина тридцати шести лет, владелица того парохода.
Было холодно и пустынно. Пахло утром, рекой и туманом. С берегов несла тишина сонные крики первых петухов. В этом месте река ещё не набрала её навязшей на зубах великой шири и была просто 'рекой', доступной всякой пташке; по крайней мере, до середины. Туман предвещал жару.
Давно уж отгремели блюда у буфетчика, официанты ушли спать, и на стойке бара в салоне воцарился, рыжий кот по имени Капитан Кук, как обычно в этот час, господствующий над интерьером.
Женщина за стольком пристально, до рези в глазах вглядывалась в непроницаемую гущу тумана. Черное пальто грубого сукна накинуто было поверх черного же, шёлкового платья на брительках, на столе бутылка с остатком рома. Это старый капитан, поднявшись, по случаю тумана, согласно инструкции на мостик - а старые капитаны соблюдают инструкции до мелочей, ибо знают цену несоблюдения - и, на пределе видимости разглядев оттуда темный силуэт на носу в тумане, прислал ей с таким же старым как и он рулевым матросом рому для согрева и свой капитанский бушлат, укрыть посиневшие плечи.
- Это "Баккарди" - галантно представил моряк. - Если смешать с горячим чаем, будет шкиперский грог, первейшее средство от простуды и хандры.
- Тогда вперед, кэп, за кипятком, пока у меня подмышкой не опустилось ниже нуля по Фаренгейту! Бармен-то наш давно уже спит в тепле и видит всех нас во сне, так что раздувайте самовар сами! Капитан Кук Вам поможет.
- Слушаюсь - отрапортовал названный "кэпом" вахтенный матрос и скрылся в темноте салона.
Покойный муж хозяйки был из недавних быстрых богачей и был, по новому славному русскому обычаю, отравлен компаньоном на конфиденциальном деловом ужине с несвежими бискайскими устрицами и свежайшими барышнями местного улова. Компаньон после того случая быстро перебрался за Стену и там скрылся, а на слабые плечи вдовы лег увесистый капитал; точнее его остатки, которые надо было, тем не менее, как-то теперь обслуживать. С неприычки и в одиночку.
Муж умирал от удушья сказать ничего не смог, и она исполнила его предполагаемую предсмертную волю в силу своего вдовьего, скудного понимания: похоронила в родной его деревне на погосте приходской церкви, которой покойник, так и не постигший, с какого надо плеча креститься, успел, тем не менее, перед самой смертью отгрузить деньги на новый забор и позолоту купола.
Она продала все, что можно было продать из его сохранившихся активов и сделала это максимально быстро, вероятно, в ущерб, так как большие дяди из мужнего окружения, подозрительные на причастность к его безвременной кончине, недвусмысленно присоветовали поменьше совать свой носик в эти дела. Определила себе содержание в виде скромной месячной ренты, раздала по мелочам невесть откуда появившимся претенденткам с устными правами и купила эту развалюху - так взбрело в её внезапно обременённую миллионами, аккуратно причесанную головку.
Поначалу ее воображение рисовало ей порхающую по синим волнам океана, легкокрылую яхту, элегантную, как маникенщица на подиуме, но судьба распорядилась иначе. Теплых морей поблизости не было, и те же дяди, чтобы поскорее закрыть вопрос прислали специального архивного старичка, который по каким-то, блёклым от старости и пыли амбарным книгам отыскал этот списанный сорок лет назад реликт, принадлежавший некогда Московской Страховой Компании 'Россия' и имевший то же название. "Такой же динозавр, как и я", отрекомендовал он тогда находку, и весь этот винтаж ей почему-то сразу приглянулся.
Корабль не будет больше называться 'Россией', но будет имя ему 'Аврора', чтобы ей не ложиться под их похабные корпоративки с попсой, но обслуживать сугубо конфиденциальные встречи с интимно-культурной обстановкой "на воде", те самые, одна из которых стала причиной её скоропостижного вдовства. И там обязательно будет белый рояль с цепями, потому что в прежней жизни она училась музыке и подавала надежды. И все будет истинно конфиденциально, так как доступ туда разному подлому и навязчивому газетному люду будет перекрыт естественной водной преградой - замок, окруженный рвом. И пусть они там спокойно мочат друг друга как им только вздумается.
Посудина, по предположению архивного старичка, должна была быть еще в сносном состоянии, так как плавала она мало. Точнее совсем не плавала, не успела, так как сорок лет до списания она она тоже провела на якоре в Сызрани на малой воде, а потом еще сорок - там же, после списания. Так что пуск Волго-Донского канала, пришедшийся как раз на время списания, в её биографии отражения не нашёл.
- На такие большие суда не было спроса на Дону, это же был пароход волжского масштаба. Там осетры трехпудовые, там города миллионные - Царицын, Саратов, Астрахaнь! И вообще, Волга впадает в Каспийское Море! А здесь что - Калач да Лебедянь. Да рыбец Тамбовский - к пиву хорош, но не белорыбица. Да Азов тоже не Каспий, пожалуй. Соответственно и груз и пассажир - все помельче, так куда ж такая громадина! Одного года не дождалась до пуска нашего Канала, как на вечный прикол поставили - рассказывала старая архивная крыса, вспомнив, вероятно, при этом свое собственное в том каторжном канале 'личное участие' - Ну теперь пробил, видать, и ее час.
Судно извлекли с пароходного кладбища в Донском затоне, прямо по месту постройки, и оттуда, проведя на буксире через два канала, подняли в Кимры, на верфи. После чистки и смазки - последнее относится не только к восьмидесятилетней паровой машине, но и к приемной комиссии регистров, бывшая "Rossia", перекрещенная волею ее новой владелицы в "Аврору", своим ходом поднялась по шлюзам в Москву и была прописана в Химках. На мостик, для пущего куражу, был водружен отставной морской волк из Мурманского Пароходства - экспонат ещё покруче кота. И такой же своенравный: по тамошней голодухе привёз с собой на откорм свой экипаж в составе механика и старого штурмана в качестве рулевого матроса.
На заре третьего тысячелетия это был, вероятно, единственный на всю акваторию колесный пароход. При небольшом количестве койко-мест судно было в изобилии оборудовано различными рекреациями, включавшими бильярдную, сухую и мокрую бани, бассейн, уютный гимнастический зал, небольшую ломберную гостинную и кабинетный белый "Стейнвей", приобретённый уже в Москве по случаю. В общем - лимузин на воде.
Идеологическим центром всего этого безобразия роскоши была просторная кают-компания, где висел в тёмной нише наискосок от рояля непросохший ещё портрет покойного хозяина, писанный маслом с паспортной фотокарточки. Портрет улыбался ледяной улыбкой мертвеца; одной лишь прихотью игривой кисти, вероятно, так как фотокарточкам этого формата улыбки не положены, даже мертвецкие. Лик был обставлен почётным караулом старинных канделябр с девственными свечами, похожими на белые ноги балерин, и бронза так начищена, что ее свет, оживленный зелеными огнями кошачьих глаз, над мерцающей стойкой бара, опершись, о лаковую плоскость крышки рояля, как бы поддерживал ту замогильную улыбку, не отпуская ее исчезнуть во мраке.
Так было ночью, когда гости разошлись по каютам, и в окна смотрела луна. Теперь, однако, валивший в открытые двери туман, перемешанный с рассветом, бесцеремонно давил брюхом и гасил тут всё без разбору, как и снаружи раздавил он огни бакенов на реке и всех береговых светляков.
Кают-компания выходила на носовую часть верхней палубы, где сидела бессонная судовладелица, и мертвые глаза портрета из своей мутной глубины были наставлены прямо ей в затылок и дальше, насквозь, по линии ее взгляда, вспарывая туман и образуя в нем разрывы, зияющие навстречу наступавшему дню.
Матрос, тем временем, не потревожив кота, в буфетной, что за баром, нацедил из титана кипятку на треть стакана, всыпал в кипяток в чай, принес, поставил на стол и долил ромом из бутылки. Она выпила и попросила к себе капитана, когда освободится, и ещё стакан для него. "Надо поговорить, а мои каблуки - не для ваших трапов, особенно, после этой вашей опохмелки", сказала она в оправдание неуставного вызова.
Явился капитан с пустым стаканом - "пить на вахте нельзя, а если уж нарушаешь инструкцию, то не разводи хотя бы!" - налил и сказал в виде тоста:
- Чтобы все прошло, как пройдет сейчас этот пар над рекой, мадам!
- Это только юные забавы исчезают без следа, как утренний туман, а взрослые игры приносят боль и уносят жизнь. А пока что у нас труп на борту, и то "все", что, по Вашим словам, должно пройти, пока ещё только имеет начаться - произнесла мадам заплетающимся с барматухи языком. Что будем делать, капитан?
- Так ведь на то и река, чтобы они тут мочили друг друга; не так ли это было задумано с самого начала? - двусмысленно и бодро ответил вопросом на незаданный вопрос капитан, выдвигая тем самым вполне приемлемую по тем временам версию происшедшего.
- Ваша прямота ободряет, капитан! Но делать-то нам что, тем не менее?
- После того, как Ваш бармен компетентно констатировал смерть, я дал знать береговым властям, пришлют кого положено. Будить никого не надо - пусть будет всё, как есть - они так любят. Мне тут донесли, что кто-то из гостей наблевал в масажном кабинете, так я сказал, чтобы до их приезда не убирали; а то мало ли что?
- На ваше усмотрение, мой капитан. А что мне говорить? Будут же вопросы всякие задавать, а я в такой переплет ещё не попадала.
- Говорите, чтобы голову не ломать, правду - это единственное, что возможно после такой ночи.
- Спасибо за совет, капитан, будет им правда. Вся.
Два часа назад она изменила покойнику. Впервые за двадцать лет безупречного брака, включая этот год траура, с тех пор, как он растлил ее пятнадцатилетней нимфеткой и, опасаясь гнева ее всемогущего отца, у которого был доверенным водителем, заставил сделать аборт, обрекши девочку на вечное бесплодие; и тем навечно привязав к себе. Дождавшись ее совершеннолетия, он связал ее узами броака, и через это, войдя в семью, получил надежный доступ к отцовскому капиталу. В соответствии с незаписанным пунктом их брачного контракта - а такая, секретная часть бывает в каждом серьезном документе - супружеская свобода была исключительно прерогативой сеньора, чем он и пользовался направо и налево. Теперь пришел её час.
Компаньон, "заказавший" год назад её мужа, бывший резидент КГБ в одной дружественной стране с недружественным населением, после того трагического события переселился вскорости на Олимп, но и оттуда не выпускал вдову из поля зрения, как будто ждал от нее чего-то. Более того - ястребиным оком майора Лубянских войск он следил за каждым её шагом и как только узнал, что яхта уже начала принимать заказы, так сразу же и заказал - это же был профессиональный вербовщик и заказчик. Анонимно и с полной оплатой вперед. Для прогулки с гостями. В роли "гостей" выступала, естественно, его охрана - под сто пудов живого веса на дюжину молодцов, заполнивших сорока-местный, ресторан вместе с его официантками.
Она ждала его, так как знала, что он обязательно придет. И непременно самым первым, ибо всякий убийца при первой же возможности приходит на место своего преступления. Можно даже сказать, что он был сверх-задачей всей интуитавной драматургии этого парохода. Это ради него, сознательно или без, первое плавание было назначено на годовщину убийства, и для него было заготовлено на борту спец. угощение в виде этих злощастных устриц; и совершенно сознательно при том.
К еде он, однако, не притронулся, а 'гости' развалившись за столиками выложили туда свои ноги в башмаках спец-размера и вынули откуда ни возьмись свое собственное "берло" - сухой паек в фирменых коробках ресторана "Метрополь". Спиртное и пиво тоже было - и палка ведь может однажды выстрелить - только на один столик, за которым сидела хозяйка и её гость подавалось из бара.
Она посмотрела в его глаза напротив, не подымавшиеся над столом выше горлышка "Кампари", которое при таком ракурсе точно, как мушка, вписывалось в узкий промежуток между ними, и в их стеклянной мути увидела то, чего не надо бы видеть человеческим глазам в человеческих глазах - Власть. Голая, бесстыжая, ничем не прикрытая, абсолютная власть, даже не снисходившая до требования подчинения себе, но просто и естественно его ожидавшая, принимавшая, и легко проглатывающая, как устрицу; после которой попрощался с жизнью ее несчастный супруг.
Они сидели молча втроем - он, она и за его спиной объединявший группу портрет покойника, не сводящего с нее глаз - и она чувствовала себя тоже такой же устрицей, дрожащей, холодной и мокрой. Она сказала, опустив глаза, что он может пройти в свою каюту, и что она последует за ним через десять минут, только даст какие-то распоряжения обслуге.
После того, как он удалился, и она осталась наедине с портретом покойника, она почувствовала облегчение. Но не унималась дрожь в коленях, и чтобы ее унять, она попросила официанта принести коньяку; что и относилось, вероятно, к тем самым 'распоряжениям обслуге', которые якобы ее задерживали. Залпом проглотила коньяк, осмелела и решила, в отсутствии тех стеклянных глаз, что вовсе не обязана никуда ходить и никому подчиняться. Потом глянула в тускло освещенные мертвые глаза портрета в темной нише, неуверенно встала и нетвердой походкой, как коза на веревке, обреченно пошла.
Он лежал на спине глазами в потолок, и был покрыт белой простыней, как труп в покойницкой. С потолка глаза медленно перешли на нее. Она одним движением сдернула через голову узкое платье поднялась на кровать и распростерлась над простыней, упершись локтями и коленями в матрас. При этом ее груди зависли над его лицом, чему причиной его малый рост, и одна вишенка скользнула намертво, как у покойника, сомкнутым стальным губам. Ее колени разъехались в стороны, таз опустился точно, и дупло вобрало в себя рыхлую, твердеющую по мере погружения, субстанцию резиновой консисенции. Похоже на колоноскоп. Закрепившись таким образом, она распласталась, как лягушка на асфальте. Потом она издала тихий стон, как это случается у вдов при выходе их из траура.
Вдруг она почувствовала, что какая-то неведомая сила сотрясает её всю изнутри как будто она проглотила электрошокер. Это была подавленная отрицательная энергия всех ее невысказанных реплик в их напряженном, не прекращавшемся все те годы диалоге с мужем. Все это, накопившееся за пятнадцать лет, собралось внизу и работало теперь как как насос вытягивающий жизнь.
Когда схлынуло напряжение страсти, она встала и пошла прочь не оборачиваясь, оставив Компаньона без признаков жизни. Таким же, впрочем, каким застала его когда пришла. Глаза, как и были стеклянные, возвращены были обратно потолку и там остановились.
Минут через пять вернулась с бригадой, состоящей пьяного буфетчика (с дипломом врача) и сонной официантки, извлеченной из пассажирской каюты. После безуспешных попыток реанимации она отпустила помощников и пришла сюда, на открытую палубу, навстречу раннему рассвету. Тоже как была, в черном вечернем платье.
Все счета теперь закрыты, баланс подведен, на трауре поставлена точка, и проведена сплошная линия. Она села к портрету спиной, дожидаться катера береговой охраны, который должен был вызвать с мостика капитан. Надвигавшийся от реки туман казался белой одеждой речного бога Уту, идущего к ней от воды, навстречу своей смерти от уколов рапир восходящего солнца.
По мере разрежения тумана прошли как бы сами собой и гудки, и шум колес по воде уже вмешивался в звуковую жизнь просыпавшейся реки, состоявшую из выкриков чаек, рыбьих всплесков и предсмертного шипения светляков. Капитанское чуткое ухо выделило нарастающий рокот мотора катера береговой службы. Они были уже где-то под бортом, и пора свистать всех наверх, швартовать катер и начинать этот детективный триллер под вечным названием "Новый День".
Кот плавно сппорхнул со стойки подошел к перилам палубы, не говоря ни слова, спланировал дальше вниз, прямо на плечо матросу, стоявшему на носу катера, в ожидании швартового конца с борта. Оттуда он спланировал на палубу катера, не задерживаясь перешел на корму, как можно дальше от парохода и лег там в ту же, кошачью позу, что и прежде на буфетной стойке, дав этим понять, что перемещение завершено, и, пройдя короткую фазу корабельной крысы, кот снова стал котом.
Матрос на катере вдруг, отвлекшись от кота, сложив руки рупором и задрав по-петушиному голову, в ужасе прокричал, стараясь перекричать мотор: "Вы погружаетесь! Майнай шлюпки!". Ватерлиния была уже под водой, и вода уже заплескивала иллюминаторы нижней палубы. Катер, приняв на борт дизертира, торопливо взревел мотором и дал реверс.
- Быстро приехали,- удивленно сказала хозяйка. - А что они там кричат?
- Мы идем ко дну - сказал капитан, подымаясь из-за стола, - в трюме вода. Нанимать капитана на судно надо до его ремонта, а не после, чтобы было кому проследить за шпаклевкой днища. А теперь я должен идти, мадам: людей - каких ни каких, а надо в шлюпки сажать, если ещё не поздно.
Перед тем, как войти в помещение, он кивнул в сторону катера своему коллеге, старому Куку, уже принимавшему новое судно. У капитана, сорок лет штормовавшего по четырём океанам, это было первое погружение, и он был взволнован.
"Да какая там, к чёртям, шпаклевка!" думала хозяйка тонущего парохода, глядя в темноту салона, вслед ушедшему туда капитану. "Это мертвое тело, оставленное в каюте - лежит там одиноко и, наливаясь свинцом смерти, тянет судно вниз. Какая, однако тяжесть собирается иногда в одном маленьком человечке!"
Она встала из-за стола и пошла на пассажирскую палубу, помогать капитану с эвакуацией, так как погружение ускорялось. Портрет в гостиной, оставшись после ухода женщины и кота в одиночестве, безучастно смотрел из темного небытия, как сияющее утро весело расстается с туманом, стряхивая с груди его последние клочья. Темный силуэт за столиком более не стоял прицельной мушкой на пути его взгляда, направленного прямо по курсу движения корабля. Дальше все уже пошло быстро.