"Два её галанта - словно яства на праздничном столе, которые вдруг принялись поедать друг друга" - так опрометчиво написала приятельнице супруга английского посланника, а камеристка, как водится, сняла с письма копию, для поручика Дурново.
Галантов у её величества четверо. Инквизитор заволновался - которые же двое? - и для утоления своего любопытства повсюду расставил шпионов. И в этих покоях отныне помещается шпион, в нише за печкой. Сердобольный дворецкий даже велел отнести ему туда, за печку, блинов.
Утро, февраль, самый излёт - и месяца, и утра. Портьера млеет солнечной зеленью, словно просвеченный насквозь древесный лист. В сахарной пудре замерзшего окна - протаявший отпечаток ладони. Застенчивая февральская аврора длинным лучом входит в это слезами плачущее - в окне - окошко, и коготком царапает зеркальный паркет, и тонет в бархатной шкурке ковра. В покоях царствуют берлинский зелёный, ионический ордер, фарфор, и золото-золото-золото, и картины Ватто. Анненхофф, южное крыло.
Церемониймейстер двора, учредитель Дворцовой конторы, обер-гофмаршал Рейнгольд Лёвенвольд-третий (их три брата, все их путают) сочиняет финансовую роспись о прошедшем торжестве тезоименитства. Гофмаршал молодой ещё человек, демонски хорошенький, с пустыми и будто бы заплаканными после вчерашнего пьянства глазами. Он очень старается, он так часто хватался за голову во время своей работы, что листы гроссбуха густо засыпаны золотой его пудрой, пудрэ д"орэ. Белый парик замазан чернилами, и брабантские манжеты, и кукольные острые пальцы - и без толку. Дыра в отчёте, в три тысячи талеров, проворованная, растраченная, проигранная в карты, всё не поддаётся никак, зияет среди беспомощных бухгалтерских откровений: "царица даёт", "жид даёт", "у жида проценты", "бутафор", "инженер", "башмачница Варвара"... Буковки острые, злые, словно оттиски птичьих лап.
Золотые светляки, по листам рассыпанные, меркнут. Тёмная, бледным солнцем отороченная тень ложится на стол, и гофмаршал поднимает на гостя измученные глаза - но сейчас он не удивился бы, и выпади из-за шпалеры покойник.
Этот гость умеет появляться бесшумно, как могут некоторые крупные люди, и абсолютно все крупные хищники. Сосед, из северного крыла - Анненхоффа. Обер-камергер, господин с забавной французской фамилией.
Камергер и гофмаршал не разговаривают, уже три дня, и не оттого, что они соперники, соперничество галантов - дурацкая выдумка, для романистов и для ханжей. Но о чём, скажите, говорить - с тем, кто выигрывает в двадцать и один на четырех очках, поднимает к валету валета и более не берёт, а у банкира - выходит перебор. Так не играют... Камергер необразован, глуп, как пробка, интересов всего ничего - карты, да, и псовая охота, и манеж, и астрономическая труба, и горное дело, и многозарядные ружья Лоренцони... О чём с таким говорить? И мрачно-значительная его красота - лишь обманка, прячущая под собой немудрящее истинное содержание, и глаза у него вовсе не драконьи, как поют подхалимы, просто глупые глаза, с остзейским типичным разрезом, словно у нюренбергской куклы.
Камергер переворачивает книгу, вглядывается, щурясь (он близорук), почти из причёски забирает у гофмаршала перо, и принимается чертить в гроссбухе какие-то знаки. Гофмаршал следит за его рукой, терракотово-тёмной на белой бумаге. Знаки, похожие на масонские, или на виселицы, под которыми собраны цифры - "бутафор", "инженер", "у жида проценты", "башмачница Варвара". Так вот что это - бухгалтерские счета. Гофмаршал видит, как медленно затягивается в его финансовой росписи проигранная, проворованная рана, и цифры становятся на места, и расцветает итог, который спаситель его любовно обводит в кружочек. Цифры и буквы из-под пера выходят готические, длинные, с редкостным обратным наклоном.
Гофмаршал возводит очерченный раскосыми акварельными стрелками взор на него - своего бога из машины, тёмную тень в ореоле неверных февральских лучей. Забирает из его руки перо и под одной из бухгалтерских виселиц пририсовывает фигурку повешенного. Это должен быть замученный лорд Диспенсер, но гофмаршал рисовать не умеет, и у него выходит висящая в петле козявка. И гофмаршал подписывает под висельником ещё и "warum" (почему?) с величайшим вопросительным знаком.
Против света не видать, какое делается лицо у камергера, но, кажется, что глупое и растерянное. Он вынимает перо из перепачканной чернилами гофмаршальской руки, и рисует на полях - сердце, пронзённое стрелою. Пальцы его дрожат, и в широко расставленных зеркальных глазах танцует, посмеиваясь, дьявол.
Прежде не прозвучало ни слова - но, как ни странно, повисает пауза, и в этой паузе можно утопить с десяток Офелий, и миллион котят. Так тихо - что слышно, как пыхтит за печкой шпион, у бедняги, несомненно, грудная жаба. Гофмаршал возвращает себе перо, и пишет на полях, прямо под сердцем - время и адрес. И аккуратно, полированными коготками, обрывает записку - по кругу. Визави его склоняется низко, так низко, что вороной напудренный локон шёпотом шуршит по бумаге. Он кончиками пальцев втягивает записку в рукав - как шулер карту - целует гофмаршалу его замазанную чернилами руку, в косточки, над перстнями, и улыбается - углом рта, как волк, и выходит вон.
Светляки на книге заново вспыхивают золотом. Солнце играет в оконной проталинке, насквозь процарапав зеркальную глубь паркета.
Смешно смотреть, как уходит он прочь - он явно знает, что вслед ему смотрят, и движется с отточенным изяществом, словно танцор в кордебалете. Забавный...
Гофмаршал не замечает и сам, что напевает вполголоса модную песенку, битого кнутом пажа-пииты Столетова:
Спят зверьки и растения
Небеса и сомнения...
Но он не понимает, конечно, кто там спит, Лёвенвольд-младший совсем не знает по-русски. У него безупречный слух, и он всего лишь точно повторяет русские слова - по памяти, как попугайчик.