Летом восемьдесят первого года Зиборов, ленинградский архитектор, работал в одном из российских городов. Удивлялся: квартира рядом с центральной улицей, минут семь от автобусной остановки, а по видам место городом не назовёшь. Тишина на заросших травой улицах, и песчаные жёлтые колеи - как из прошлого века. Садики, грядки, картофельная ботва, деревянные тротуары. Самые настоящие избы стояли, то прямо, то осев на угол или сразу на одну сторону. Среди них попадались дощатые дома в два этажа, обязательно выкрашенные коричневым цветом, с зелёными, голубыми фронтонами крыш. Зелёное, голубое и коричневое... Цвет леса, неба и земли. Каким видели жители вокруг мир, так и дома украшали. На печных трубах попадались жестяные дымники с петухами и конями, некоторые из них Зиборов срисовывал для себя. Проходя с автобусной остановки, он разглядывал колодцы во дворах, кладки дров, припасённых на зиму. Рябины, сирень и черёмуха, крапива рядом с ничьей, на улице, малиной. Деревня, обжатая городом со всех сторон...
В таком спокойном уголке и присмотрел для Зиборова временное пристанище давнишний, ещё по институту его приятель, Игнатьев, замдиректора по капитальному строительству завода, для которого мастерская, где работал Зиборов, спроектировала столовую на пятьсот мест, административно-бытовой корпус, новую проходную с перепланировкой площади перед ней. Игнатьев и уговорил Зиборова вести за строительством авторский надзор.
Музейная разностильность архитектуры особняков прошлого века, полуразрушенных церквей города занимали ленинградца недолго: работать нравилось на будущее. А старинные дома в городе интересовали, но тут же раздражали убогостью быта. Какая там среда обитания с микроклиматом, регулируемым автоматикой! В коммуналках, полуподвалах люди ещё живут, обычной ванны, кухни не имея! Электро и газовые плитки, примитивные умывальники с вёдрами под ними, вдоль стены, рядом с точёными балясинами парадной когда-то лестницы на второй этаж... "Чего ты хочешь, старина? - примиренчески объяснял Игнатьев. - Город наш экономически слабоват, полезные ископаемые за пределами области. Заводы почти все на привозном сырье. Торф и лес - не нефтяные скважины, не те прибыли. До революции строили в основном купцы, были у них деньги и на лепные украшения, и на особняки с колоннами, по индивидуальным проектам. В войну, сам знаешь, какое строительство. Потом пора серийных малогабариток, хрущёвки. Не до красоты бедности нашей было. Сейчас пробуют ребята кое-что, и несколько интересных зданий есть. Конечно, не выдающееся слово архитектуры, Корбюзье взгляда бы не остановил, - но - на уровне. Денег у города мало, строителей не хватает. И архитекторов думающих. Я давно из архитектора в чиновника превратился, другая была практика".
Впервые Зиборов жил в такой избушке, без канализации и с питьевой водой в колодце. Воду кипятил, - в колодце часто плавали дождевые черви. Сразу у входа в коридорчике туалет. Тоже не понимал, как могли такое надумать. Кухня с широченной печкой, большими то ли полатями, то ли антресолями. Узким прямоугольником комната, одна из стенок от дряхлости наклонена внутрь. И рамы окошек не прямые, но перекошенные хлипкие створки их всё-таки открывались. Можно было порадоваться, что кому-то дали квартиру, а дом, назначенный на снос, пока стоял. Игнатьев привёз сюда старый стол; со своей дачи телевизор и железную койку с блестящими шарами на спинках.
И пожить так месяц, другой Зиборову стало любопытно. Самому, главное, пожить, поработать свободно. На стены прикнопил ватманские листы с рабочими вариантами к проекту на всесоюзный конкурс, цветную фотографию ночного Ленинграда с высоты телевышки, города, откуда в глубинку российскую, самом деле, выехал в первый раз. Кроме того, что бывал в Москве, но то ещё одна столица... А здесь и тишина и одиночество располагали к творчеству, да вдохновение почему-то не приходило, и - не работалось.
Дни проскакивали, уже и недели. С утра, среди рабочих на объектах, было проще, чувствовал себя трамваем на рельсах: ни влево, ни вправо, и дела производственные не дают остановиться. Но вот после пяти вечера, когда оставался наедине с собой, в голову начинали лезть ненужные тоскливые мысли о жизни людей городка в полуподвалах, вспоминался красивый Ленинград с привычным всем, а то вдруг начиналась грусть по жене, дочке.
Пробовал отмахнуться, не думать. Перебирал линейки, циркули и калькулятор, карандаши. Начинал новый, очередной вариант конкурсного проекта. И ничего не мог.
Прежде возможность не размышлять о чём-то помимо архитектуры была привычкой, и жилось легче. Сегодня хотел только работать, втолкнуть, впрессовать себя на рельсы, - ни влево, ни вправо, только вперёд. Тем более, что в ночь с пятницы на субботу сидеть можно хоть до рассвета. Но вот не получалось отрешиться ото всего и даже от своего надоевшего сегодня одиночества, временного и непривычного. Включил электрочайник, походил по комнате, посмотрел на зелень в окне, наблюдая расположение веток, листьев и стеблей, снова остановился перед планшетом с ватманом.
Скрипнула калитка. "Игнатьев? Опять на дачу потащит?" Глянул. Во дворик вошла и остановилась, встретившись с ним взглядом, Галя, штукатур со стройки. "Что-нибудь случилось?" - досадливо подумал Зиборов, бросив карандаш на подоконник. На срочного курьера всем видом она не походила: и платьем, и причёской после парикмахерской.
- Здравствуйте ещё раз, Анатолий Степанович. Можно ли к вам войти?
- Привет. Заходите, - сказал Зиборов почти безразлично. И отметил: минут двадцать отнимет. От окна не отошёл, только повернулся к входной двери.
- Потолок у вас давно не белен, и печь на кухне. Одни ли вы? - с простоватой открытостью спросила Галя, оглядывая листы ватмана на стенах. - У вас разные дома нарисованы, не видела я похожих в нашем городе. Вы их сами придумываете, Анатолий Степанович?
Зиборов молча кивнул. Да и родной даже человек досадил бы ему сейчас; что-то намечалось, боялся потерять мысль. Чиркнул на листе несколько линий, грубо заштриховал предполагаемую стрельчатую плоскость.
- Я вот сидела у себя в общежитии да дай, думаю, за вами схожу, приглашу вас в ресторан отдохнуть сегодня, - резанула ухо неуклюжесть фразы.
- Что там, весело?
- Дак чего? Люди ходят, веселой значит там, не все же дни дома сидеть возле телика. Завтра не работать, можно погулять подольше. В "Тройку" можно пойти, либо в "Север". В "Севере" девушки на сцене танцуют, варьете называется. Вам где нравится?
От всей этой подробной рассудительности к Зиборову на душу легла неприязнь. Да и знал он, что не женщина, а мужчина должен приглашать в ресторан.
- Никуда не хочу, здесь хорошо.
Придавил кнопку транзистора. Какой-то знакомый ансамбль, шорохи, опять выкрики на английском, перебиваемые музыкой. Что за визит? И - где узнала адрес?
- Здесь-то тихо, садик у вас. Чурбаки у забора сложены, правильно: не промокнут. Наколистые они, дров немало будет. А на людях, Анатолий Степанович, всё равно лучше. Так уж и нельзя начальству с рабочей в ресторан пойти?
- Какое я тебе начальство, Галя?
- Дак что, на стройке всегда в галстуке ходите. То там скажете, то тут укажите, что делать. Покраску без вас не начинали. За глаза вас и зовут "начальник номер два", все ведь видят, как вас Игнатьев слушает. Повеселимся, пошлите, - опять неприятно ошарашила настойчивостью.
- Чего веселиться?
- Понравились вы мне, - сказала без шутки. - Уезжать собираетесь скоро? Да?
- Да, к жене и дочке.
- Ну дак что, впереди они у вас. Сегодня идемте?
Подумал. И отказ представил обидой для нее. Выключил транзистор. Задернув занавеску в дверном проеме, на кухне переоделся.
- Батюшки-светы! Какой вы стали, Анатолий Степанович! - хлопнула в ладоши Галя. - Галстук на вас интереснее прежних.
- Не хватало нам комплиментов! - хмыкнул невесело. Но и позавидовал ее естественности, чувствуя собственную осторожность во всем, заторможенность.
Деревянный тротуарчик был узкий, в две доски. Он пропустил спутницу вперед и боялся: вдруг дождь начнется, а зонт не захватил. А Галя несла только широкий полиэтиленовый пакет. На обеих его сторонах ярко напечатана бутылка "Мартини", и на первом плане упившаяся до блаженной рекламной счастливости женщина. Роскошная, не в фуфайке, запачканной шпаклевкой и красками. Как Галя, как все другие женщины на стройке.
Деревянный тротуар кончился. Свернули на центральную улицу, взбегающую на холм, к далекому отсюда закругленному зданию наверху. Гостиница. На первом этаже - ресторан.
Идти туда по-прежнему не хотелось, и настроение принуждаемости не исчезало.
Закончились избы вперемежку с серийными пятиэтажками. Стали попадаться каменные купеческие особняки с резьбой по камню и дереву, сандриками, полуколоннами. Завидная архитектурная свобода, времена, когда у них, тех зодчих, были сплошь и рядом индивидуальные проекты, работы с именем, вместо скучных привязок к месту растиражированного.
В первые дни Зиборов жалел, что не попал сюда студентом. В ту пору отыскивал он подобные дома в старых журналах "Нива" и "Живописная Россия", почему-то очень тянуло тогда к такой архитектуре. А к четвертому курсу уверовал в легкость, полетность контуров зданий, в предельную функциональность...
"Интересно, знает ли Галя дореволюционное название этой улицы?" Спросил.
- Не слышала я ни от кого, Анатолий Степанович. Мне на что?
- Екатерининская.
- Откуда вы знаете? - обернулась к нему удивленным лицом.
- Так, детали.
- Вы такой умный, Анатолий Степанович. Возьму вас под руку, - решительно подчеркнула, словно награждая за то, что "умный".
- Если хочешь, - согласился Зиборов.
- С мужчинами так ходить надо, - выдала наивное поучение. - Когда рядом идешь, то знакомая получаешься, а так всякий увидит, что я с вами.
Он чувствовал локтем ее твердую ладонь. Спросил:
- Галя, ты на какой улице выросла?
- Нездешняя я. Деревня наша мала, парни и девчата поуезжали все. Дома у нас заколоченные стоят, почти полдеревни. Восемь классов я закончила, выучилась, значит. Думала, что делать, а мамка мне подсказала к тетке ехать, сюда, значит. На улице Мичурина она живет, тетка моя. Своя семья у ней, нужна я там больно. Ну, в строительное училище поступила, с общежитием и пропиской. Хорошее училище, Анатолий Степанович. Десять классов там все заканчивают, и профессия, и общежитие. У меня теперь аттестат за десятилетку есть, и разряд штукатура-маляра высокий, добилась я, работы никакой не чуралась. На практику в колхоз мы ездили, свинарники ставили. У нас художественная самодеятельность хорошая была, кружок танцевальный. Вам бы такое училище тоже понравилось, если бы с нами учились. А живу я сейчас в общежитии от завода, в комнате нас четверо. Кухня, правда, общая, ну, на весь этаж одна. Прачечная еще есть с машинками стиральными. А может вам что постирать надо? Один ведь живете.
- Спасибо, не нужно.
- Да чего вы стесняетесь, постираю. Вы когда-нибудь жили в общежитии? - поинтересовалась Галя.
- Нет. Но я их проектировал, поэтому знаю. Первый этаж: столовая, камера хранения, служебные комнаты, Красный уголок...
- Ой, и у нас так же! А вот ресторан. Ну, идемте, сегодня вход по билетам, я заранее купила.
Сразу, не спросив о цене билетов, опустил в Галин полиэтиленовый пакет десятирублевку. Как испугавшись чего-то.
Оркестранты включили магнитофон и ушли. Никто из сидящих в зале танцевать под магнитофон не начал, люди потянулись вниз, где разрешалось курить. Зиборов смотрел по сторонам. Ему досаждал невыдержанный композиционно, скучноватый для ресторана интерьер. Стены обшиты профильной рейкой, покрытые лаком брусья ненужно утяжеляли подвесной потолок, фарфоровые люстры польского производства здесь не вписывались в остальное. Над эстрадной площадкой по стене блестели алюминиевые лебеди не лучшей чеканки. И зачем-то цветной телевизор над головами, с выключенным звуком, на картинки которого никто не обращал внимания. Ужин тоже не нравился. Зная рестораны ленинградские, хотел рыбного ассорти с крабами, горбушей, стрелецкой поджарки и сбитня, а на тарелке среди бледных долек помидоров лежал сероватый бифштекс. Женщины за другими столиками смотрели с нетрезвой надоедливой оценочностью, разглядывая и его, и Галю.
А за окнами начинался летний дождь. Низкие длинные тучи провисли вдоль по всему горизонту, воздух тяжелел и темнел. Никого на улице, свободно... Зиборову нравилось ненастье, именно по дождливому безлюдью любил гулять. Уходил с дочкой. Бродили прямиком через лужи, по мокрой траве сквера, долго-долго, до тех пор, пока Маша-Маша-Машенька не уставала и не начинала проситься на руки.
Он вспомнил ладонями дочкины ручонки, ощутил резкую тоску по ней.
Реальность - Галино лицо. Без стеснения глядит в упор, ест бифштекс, по-деревенски вытирая губы кусочком хлеба.
Оглянулась по сторонам. Налила в рюмки водку. По полной, будто в ее доме сидели, там, в деревне.
- Правильно сделали мы, что вино не стали брать. Портвейн дешёвый, вместо грунтовки на полы нам бы пошел. А вы, Анатолий Степанович, грустный сегодня. Может, болит у вас что? Травку я знаю одну, от грусти лечит, бабушка научила: от хворей многих тоже помогает. Заварить могу завтра, двое суток должна настояться обязательно, потом принесу. Может, танцевать позвали бы меня? Народ-то танцует. И вы развеселитесь, печалиться-то с чего?
Он глянул на музыкантов, "задушевно" мужскими голосами под вой и грохот инструментов заклинающих: "я тебя полюбила, я тебя полюбила, ты меня позабыл, я тебе не забыла". Здесь торопились занять престижные места возле эстрады и парами почти не танцевали. Выстраивались в кружочки и так, перетаптывались по кругу, выделывая всякий свое, как умели. Предпочитавшему танцевать вдвоем Зиборову в такую компанию не хотелось.
- Живу я в общежитии, Анатолий Степанович, хорошем, да не полностью оно мне подходит. Вдруг и знаете вы от кого, слыхали: дочь у меня есть, три годика ей. С мамой моей она в деревне, ну, с бабушкой родной. Не согласна та внучку в общежитии держать. А там как? Дрова на зиму заготавливай, за водой к колодцу ходи, хлеб раз в неделю привозят. Сюда их перевезти хочу, хватит им там. В очереди на квартиру давно стою, двадцать седьмая я сейчас в списке. Дом у нас на заводе скоро сдавать будут, да не весь он наш, до меня очередь не достанет. Ну, квартир пятнадцать, а то и больше исполком заберет, ветераны разные, и фонд...
- Пойдем отсюда? - перебил он.
- Нам кофе не принесли, вы сами просили.
- Не нужно,- нервно отказался Зиборов. Прикинул цену ужина, оставил деньги и встал. Официантке - та появилась в зале, - кивнул на столик.
На улице непривычная для города темнота, нет машин, и хорошо, тихо. Что-то случилось: по всей центральной улице не горели фонари.
Долго молчали.
- Вам сколько лет, Анатолий Степанович?
- Тридцать.
- Немногим я вас положе, на восемь лет. У меня скоро день рождения, приходите?
- Посмотрим.
Галя уже не знала, о чем говорить. Весь вечер Анатолий Степанович не поддерживал разговора, совсем иным оказался, чем на стройке. Там с любым пошутит, и на этажах вместе с рабочими для бетонных цветных полов латунными полосками рисунки выкладывает, не чурается. "Или, - подумала она, - я что-то не так говорю ему? Или и впрямь болеет чем? Вот идет рядом, брови свел, руки в карманах, и будто совсем один".
- Архитектором трудно работать? - осторожно спросила.
- И да, и нет. Смотри, вон та звезда, крупная, называется Венерой, - сказал без желания продолжать начатую ею тему.
- Звезда красивая. Зимой она с лучиками острыми, я видела.
- И кланяться звезде холодной, и Баха преданно любить, - прочел он под настроение стихи одного из приятелей.
- Сейчас с вами так интересно! У нас в строительном училище предмет эстетика был, там про разных художников и музыкантов говорили. Объясняли нам, как надо картины и музыку понимать. Расскажите мне про Баха, а то я не знаю про него, одну фамилию по радио слышу да слышу.
- Жил-был композитор Иоганн Себастьян Бах, и происходил он из семьи удивительно талантливой. Целых два века, семнадцатый и восемнадцатый, в их семье были сплошные музыканты. Представь, Галя, из одной семьи едва ли не пятьдесят музыкантов и все талантливые, знаменитые для своего времени. Это сразу несколько поколений, и деды, и внуки с правнуками... А самым знаменитым в истории - Иоганн Себастьян. Начинал он... в церкви пел. Потом исполнилось ему... кажется, лет пятнадцать или четырнадцать, и он остался один, без родителей. Сам себя в люди выводил. Был скрипачем, органистом, ну - и композитором стал. Самое ужасное, Галя, его забыли все, когда он умер. Сейчас знают его музыку, но тогда - как и не было композитора. А открыл его заново Мендельсон, тоже композитор. Начались общества Баха, сочинения его стали исполняться, их посейчас и слышим, а не открыл бы Мендельсон... У Баха, Галя, очень глубокая гармония в мелодиях, он нашел новейшие для своего времени формы, знал что-то такое, к чему все мы стремимся осознанно или интуитивно, и, наверное, из этого, что знал только он, создавал новую музыку.
- Ой, откуда вы знаете столько?
- Я тоже не такой энциклопедист, как тебе показалось. У меня один из друзей специалист по музыке, просвещает...
- Конечно, вам хорошо, - согласилась Галя и решительно взяла его под руку, обводя вокруг лужи. "Почему она ведет? - удивился сердито, - почему не я? И куда идем? Пора бы расстаться".
- Слушай, пойдем, провожу тебя на автобусную остановку.
- Почему проводите, Анатолий Степанович? Я к вам в гости хочу, если пустите, конечно. Ходим, ходим. Устала я сегодня.
Вздохнул, злясь на нее, на себя, на настойчивое невезение. Обидеть Галю тоже не хотелось, хотя было большое желание остаться одному.
--Хорошо, зайдем. Что-нибудь по телевизору нам покажут.
Отворив висячий замок, Зиборов пригласил:
- Проходи, пожалуйста.
- Сколько вы платите за квартиру? Дорого ли?
- Бесплатно, дом уже снесенным числится. Пару дней пожил в гостинице, шум, толкотня. Работать невозможно. Друг помог мне найти эту хибару.
Заметил про себя: почему я, соглашаясь снисходительно на уважительное ко мне обращение, ей тычу?
Включил свет на кухне, затем в комнате. Привычно нажал кнопку транзистора. Оркестр Джеймса Ласта, старинная русская песня "Красный сарафан" в его, ластовской, переработке.
По телевизору показывали обзор какой-то выставки, и густой мужской голос диктовал: "Марокканец, седлающий коня. Картина написана художником под впечатлением поездки в Африку. Тема Востока оказала большое..." Зиборов убрал звук, оставив изображение и оркестр с хором Джеймса Ласта. "Слишком скучный звукоряд по выставке..." И невольно вспомнил о другом. Шутки шутками, а еще недели три здесь сидеть.
Свой дом остался там, в Ленинграде, своя главная работа не продвигалась, а срок всесоюзного конкурса близился. Может быть, стоило и начать, и продолжать в привычной обстановке, и пошло бы скорей? Поддался уговорам Игнатьева, поехал, рассчитывая на тайное для всех желание попробовать выключиться из замкнутой жизненной накатанности, Россию посмотреть не по отредактированным, дозволенным телепередачам.
Почти в тридцать лет потянуло на подвижку. Зачем? Не глупо ли? Не поздно? Жил - теперь, здесь, самому не верится: даже отпуск проводил или в городе, или на даче там же, под Ленинградом. При родителе с постом таким, что проблемы едва ли не специально придумывать надо...
- А мне, Анатолий Степанович, нравятся песни простые и музыка из кинофильмов. Когда к нам в город артистка Толкунова приезжала, я два раза ходила на концерт.
- Молодец.
- А как вы думаете, для чего музыка людям та, другая?
- Галя, это примерно можно вообразить так: есть изба, четыре стены и крыша, самое простое строение, и есть очень сложные здания. Другой формы, другого стиля, или пусть не новые, а давно уже памятники архитектуры, - собор Василия Блаженного на Красной площади, знаешь? В таких удивительных зданиях найдена внутренняя гармония, понимаешь? Соотнесены все сочетания, найдена красота. Ну, а любой человек, даже не зная законов, по которым красота создается, красоту понимает и невольно становится другим.
- Ага, когда мы ездили в турпоездку в Минск, так в такой хорошей гостинице жили, - полы ковровые, боязно было ступить.
Она говорила, присев на самый краешек кровати. На единственной табуретке, закапанной тушью, стояли баночки с красками.
"Какое странное совмещение старого и нового,- отметил про себя Зиборов. - Прошлого века изба, никелированные шары на спинках допотопной кровати, и тяжелый рок из транзистора. Рок раздражает, перекошенные окна успокаивают. Возможно, деревянное жилище и есть лучшее, что найдено народом в архитектуре? А как переходит в реальной жизни переход лучшего из прошлого в будущее? Постановлениями инстанций? Накоплением, естестенным отбором? Как, на самом деле? Вот сидит Галя. На ней фирменное, видимо из желания не отстать от других, платье, старательно сделанная прическа, симпатичное русское лицо, подпорченное лишней косметикой. И во всем - что-то не так. Недоработанное, всё не свое. Как дача, выстроенная без архитектора, по принципу "видел у одних".
Галя, что бы ни слушала, что бы ни говорила весь долгий вечер и теперь, наступившей ночью, помнила только о своем. Для чего именно пригласила Зиборова в ресторан, для чего нужно было идти сюда после ресторана. Сегодня, именно сегодня надо ей уступить, и почему раньше пойти не догадалась? В понедельник после обеда будет заседание комиссии. Два дня до понедельника, и если выйдет как решила - Зиборов поможет.
- Свет погасили бы, Анатолий Степанович, - попросила негромко Галя. - Я у вас остаться хочу сегодня, если не прогоните, конечно.
И, заведя руку за спину, потянула язычок молнии платы вниз. Не дождавшись, когда он потушит свет, встала и сам; щелкнула выключателем у двери. Аккуратно повесила платы на высокую спинку кровати, отвернула край одеяла, подошла к Зиборову, всё так же молча и без движений стоявшему возле не выключенного телевизора.
- Я оставлю ключ, в понедельник отдашь его мне.
- Да чего ты так говоришь, Толя? - взяв за руку, слабо потянула к себе. - Никто и не узнает, а ты уедешь. Не бойся ничего потом и не будет, - прижимаясь всем телом, нашептывала быстро.
Со злостью, еле сдерживаемой, Зиборов сдернул платы с кроватной спинки, подал и отвернулся, чтобы она оделась
- Толя, ты послушай меня, ты послушай, Толя, послушай! Никогда у меня ничего такого не было, ты поверь только, миленький, поверь. Мне самой не нужно, а что делать. Друг ты моего начальника хороший, и потом, потом... ну, думала попросить, чтобы в очереди меня передвинул, на квартиру. Что же мне делать теперь, Толя, миленький...
- В очереди?.. Да оденься ты, и быстрей!
- Сейчас, сейчас я. В очереди этой на квартиру двадцать седьмая я, осенью дочку хочу привезти из деревни и мать, куда я их? А в понедельник квартиры делить станут. Двадцать пять вроде квартир только-то, а я в очереди двадцать седьмая, у нас друг твой Игнатьев в комиссии главный...
- И поэтому в ресторан прогуливались? Нельзя было без водки разговор начать?
- Дак как? Так-то надежней... Да я начинала в ресторане говорить, когда вино пили, а вы сами слушать не слушали, глядели по сторонам. Я и подумала, мало, мол, ресторана, все так делают, говорили мне, Толя...
- Да... Под автобус броситься скажут, тоже сделаешь?
- Сделаю, Толя, всё сделаю, только ты мня в очереди передвинь. Мне и двухкомнатную не надо, однокомнатка на троих нам подойдет, уедешь скоро отсюда, никто не узнает никогда, Толя, миленький...
И пошла к нему в серебристый свет телеэкрана, с платьем в руках. Он погасил экран, сказал тихо:
- Мне ничего не нужно. Прости за такую откровенность, мне никакая женщина не нужна, кроме жены.
И тяжело вышел во двор.
Трава казалась блестящей. В круге, где доставал свет фонаря со столба - изумрудно-зеленой с фиолетовыми, золотыми, алыми искорками дождевых капелек. Крапива резко пахла. И ни одна звезда не горела над городом.
Как быть? Кто-то и соглашался на такое, не без гадкого жизнь, но почему я попал в кандидаты? И как в понедельник с Игнатьевым говорить? Старик, понимаешь, женщина одна... Что он поймет? А главное, - нельзя, чтобы для Гали навсегда осталось истиной: поступись совестью, - добьешься своего: всегда так и действуй.
А ничего не делать нельзя. Не квартирой помочь, так хотя бы так сделать, чтобы другому не продалась, по неволе.
Постоял, придавил каблуком сигарету, пошел в дом.
- Прохладная ночь, - улыбнулся Зиборов, сам удивляясь своей улыбке. - Если хочешь, могу вскипятить чай.
Галя кивнула, и заметная слезинка упала на пол.
- Ничего-ничего, - грубовато-подчинительным тоном сказал он, гладя ее по голове, как маленького ребенка. - Реветь не будем. Чай сейчас вскипит, посидим и во всем разберемся. Квартиру тебе надо получить, человеком себя почувствовать. Ты - тут, дочка с бабушкой в деревне... Есть вариант. Кто-нибудь в понедельник наверняка станет улучшать свои жилищные условия, а у тебя с точки зрения семьи условий никаких. Ты работаешь хорошо, Игнатьев говорил, на городском смотре "Лучший по профессии" второе место заняла, верно?
- Второе, Анатолий Степанович...
- Видишь, разве не нужны такие специалисты на заводе? Не дадут квартиру - ты в другую организацию уйдешь, а что Игнатьев без тебя построит? Ты - рабочая. Ты и продавай себя как рабочая, а не как женщина, понимаешь? Можно в худшем случае уйти в строительную организацию другую, заключить договор и отработать за квартиру. Я с Игнатьевым не стану говорить. Пойми правильно, он мой друг, потому и не стану. Но авторитет у меня кое-какой есть, пойду к директору завода и ему объясню твою ситуацию. Намекну, кого завод потерять может. Исключения всегда бывают, не в чужой стране живем. Кто-то получит двухкомнатную, тебе могут дать его квартиру. Кто тебе вбил в голову, что люди перестали понимать чужие заботы? А где отец твоей дочки? Он не может получить квартиру?
- Не расписаны мы с ним. И расписываться не стану, я сама живу, своим умом. Не пошла замуж за него, за другого хотела. Он думал ребенком меня связать. Вышло так, Анатолий Степанович, поверьте мне, не обманываю. Я на алименты не подаю заявление, - добавила испуганно.
- Мать-одиночка. Тем более должны помочь. Я поговорю о тебе, Галя, если я как-то не так вел себя сегодня, ты прости, у нас у каждого свои причины... Тоска у меня по своим. Крепкий чай нравится?
- Какой вы станете пить, такой и я.
- Иди сюда, - крикнул с кухни. - Быстренько сполосни две чашки, на полке масло достань, хозяйничай.
Незаметно закончила работу какая-то радиостанция. Вдобавок пробки перегорели, как раз вовремя. При свече стеариновой разговаривать стало легче.
-Я, Толя, в детстве тоже всему хорошему верила. Отец у нас в семье пил сильно, а пьяным когда становился, драться начинал. Так-то он хороший был, книжки мне читал разные, вслух, или сам прочитает и пересказывает. Да устроил он мне, другая я с того времени стала. В восьмом классе когда училась. Двойку я получила по физике и ушла со второго урока. А дома отец пьяный. Да так лупил, так лупил, и кулаками, и ремнем. В ногах я валялась: "Не буду, папочка, не буду!" Всё равно бил, от ремня даже платье на мне разорвалось. Я тогда с мальчишкой дружила из нашего класса, ну, за партой вместе сидела. Вот отец наиздевался надо мной, и иди, говорит, в школу сейчас же. Переодеться не дал, пусть, говорит, видят все, как тебя учу.
Пришла в школу. Села рядом с Вовкой, мальчишкой тем, знаешь как стыдно было? В порванном платье да с синяками. Вот и сломалось тогда во мне, бросила верить, что люди добрые и честные.
- Где теперь твой отец?
- Развелась мать с ним. В другой район переехал, к брату своему, ну, моему дяде, а то бы привезла и его.
- Привезла бы? - удивился Зиборов.
- Дак как, ведь отец он мне, жалко. Может он за жизнь свою чего-то не узнал нужное, да и сделался таким. Пьяницей кто родится разве? Человека как музыку твою, про которую говорил, понимать надо. На тебя смотрела на стройке, думала: "Начальство, умный, не матерится, знает, что где делать, и разговаривает с нами, рабочими, на равных". Ну, решила, раз прислушиваются к тебе и начальники, всю бы себя отдала, помог бы только жизнь наладить. Ой! А вот сейчас душе как-то легче становится! Будто устала я раньше, а снова понятно, дальше чего.
- В самом деле, рабочая неделя позади, тебе отдохнуть надо.
- Да уж ладно...
- Нет, знаешь, ты ложись здесь и спи. А я к другу пойду, потревожить придется. Ничего. Не отказывайся, я здесь хозяин...