Дождь начинался. Академик сел рядом. Космонавт нажал что нужно, - белый автомобиль помчался, за секунды войдя в скорость. Японский голос торопливо запричитал сзади, за сиденьями второго ряда.
- Чего она всполошилась? - обернулся академик назад и вперёд, японской женщины в салоне не увидев.
- Звуковое ограничение скорости, - улыбнулся космонавт, - у нас за сто двадцать перешло.
Дождь быстрее начинал и близкое расстояние переводить в размывчатость.
- Как на акварели по сырому листу, - сказал академик. - Знаете, на ватманский лист широкой кистью наносишь воду и начинаешь дотрагиваться кисточками с красками. Краски появляются туманно, текут по влажному слою и самостоятельно перемешиваются краями цветовых границ, и картина проступает из листа, а тут пейзаж отодвигается влагой небесной, хотя мы движемся к нему.
Торжественные официальные приветствия делегациями - срочно причесанными чиновниками и девушками, наряженными в русские сарафаны, в кокошники музейные, с караваями на полотенцах постепенно для космонавта утихомирились, отошли в историю его личную и родины, здешней. Зато его, известного дважды Героя Советского Союза, в космосе побывавшего несколько раз, пугались гаишники, если и останавливали. И отдавали честь по одежде не отличимому здесь от районного любого жителя, когда он ехал на охоту.
Знакомые лет пять-шесть, - то конференции научные проводили вместе, то банкетничали, - они приятно встретились, созвонившись, на глуховатой российской дороге, и говорили просто, будто школьные одноклассники. Заворошили недавние губернаторские выборы.
- Меня губернатор увидел - вы, говорит, талантливый академик, широко известный человек, тю-тю-тю, ля-ля-ля, к вашим авторитетным словам прислушиваются избиратели. Вы обязаны выступить против космонавта, разъяснить избирателям, космонавт ни бум-бум в экономике не понимает, не знает жизни дальше космонавтики, область с голоду помрёт под его руководством. Выступите на всю область, телевидение своим указанием обеспечу. Я отказался. Гляди, он тебя в президиумы для своего престижа тащит, а за спиной гадит тебе по подлому.
- Я знаю. Другие наши общие знакомые о том же рассказывают.
- Он до идиотизма дожил. На днях объявил по телику, городская власть занимается сепаратизмом. Но как городское управление возможно отделить от города и области? Попугай. Наслушался громких слов, не понимает их настоящего значения и трещит, как твоя транзисторная японка: - "бистла не ездити, бистла не ездити..." Собрал в зале для совещаний интеллигенцию области, устроил нечто вроде партхозактива на тему: вы все должны помочь мне переизбраться на второй срок, же лаю командовать вами. Вытащил в президиум какую-то доярку и говорит, мы сейчас создадим совет интеллигенции области и доярку первой предлагаю в руководство совета, у неё крупные показатели по надоям молока. А интеллигенция здесь причём, преподаватели институтов, художники, писатели, артисты? По-ленински доярке интеллигенцией руководить? Уже проходили, в итоге одну страну потеряли.
- Да-да, - сквозь очки пригляделся в растушеванной дождём дороге космонавт, - у этого дурака одна убеждённость, все обязаны ему помогать. Мне он позвонил в Москву - вы обязаны поддержать меня на выборах, приезжайте на родину агитировать за меня. Я ему отвечаю это почему поддержать? Я и сам выдвинусь кандидатом в губернаторы, народ меня знает, надеюсь, проголосуют за меня. Эх, он как взвился! Как? Почему? А закон позволяет, вот как. Он трубку бросил и давай на меня через местных миллионеров, обкомовцев бывших через телефон давить. Я-то пошутил, выдвигаться и не думал, кандидатом. Глупости его надоели. А памятник одному художнику открывали? Привёз он откуда-то мужичка и через весь митинг талдычит: Иван Петрович и такой, и такой слесарь, вся область на него молится, выдающегося героя, а кто герой? Известнейшие люди области, России стоят и удивляются, очередную глупость наблюдают.
- Да, наградила нас история края дурнем, поискать ещё...
Космонавт въехал в такую густоту дождя - серая вода лилась по смотровому стеклу как на мойке, и скорость пришлось убрать до минимальной, и академик на пока замолчал, рулить внимательно не мешая. Кто-то хитрый загнал автомобильчик под крытую автобусную остановку. Навстречу попадались одни грузовые, дальнорейсовые.
На петроградской твоей стороне
Вьётся осенний снежок...
- По берегам замерзающих рек снег, снег, - песню из магнитофона словами припева продолжил академик. - Когда-то я её студентом любил слушать. Человеческие сочиняли ребята песни, слова со смыслом.
- Точно, в них смысл есть. Я купил целую кассету, песни шестидесятых годов, бардовские. Альма-матер, альма-матер...
- Всем нам скатертью дорога из прежних, из первых наших институтов, - вздохнул академик, печалясь о прошлом, - до сих пор, слава богу, едем по жизни. Сами институтами руководим, а... а там, в студенчестве, было хорошо. Надежда главным светом, мир впереди, наука...
И это глубоко заглянувшее в прежнее печальное настроение почувствовано подсказало им: ребята, да посмотрите кем вы стали? Вы хотели и - получилось...
В дожде на въезде в районный городок проплыли мимо милиционеры с автоматами, боевыми. Так и в российской дальней-дальней лесовщине напомнила о себе чеченская война.
- Школа? - кивнул космонавт в сторону длинного серого кирпичного дома на выезде, недостроенного до крыши.
- Дворец культуры. Межоконные кладки местные мужики на гаражи разворовали, в прошлый год их стояло больше, - уточнил академик.
- Сейчас я в отпуске... поездил по области. Где родня, где друзья. Сколько стоит погибших библиотек, школ... Прямо погром по стране прошёл без всякой войны.
- И аукнется через десятилетие полуграмотным поколением. В наше студенчество, помнишь, человек по десять на одно место было при поступлении в институт любой. Ах, аукнется стране разорение ельцинское... Тему нам научную закрыли, по финансированию. У вас в космонавтике как? Ракета пошла со старта, в ней горючка да двигатели, по ступеням, и процентов восемь полезной площади.
- А? А, ну да, самый верх... Примерно так.
- А я с ребятами начинал работать... процентов десять от объема ракеты двигатель и горючка, девяносто - полезная площадь.
- Всё наоборот. Революция. Сделать, как ни у кого в мире?
- Ну а на что мы, русские? Есть идея, только денег пока нет на разработку. И продаваться иностранщине желания нет. Подождём, ничего. И сделаем. С властью сегодняшней дела такие, гляди в оба, они всякий секрет в первую очередь сами и продадут. Так что - подождём настоящего государственника во власти, но к нему придём уже в полной готовности, с разработками. Без финансирования можно хотя бы основные расчёты сделать.
Остаток дороги хрустел крупным гравием, скатываясь с холмов к мутно-серой под дождём широкой реке и домам на берегу, новым. Долину по сторонам закрывали и высокие холмы, и берёзовые, сосновые извечные русские леса, густые, настоящие. Не как, вспомнил академик, прочищенные граблями подобия наших парков леса те, заграничной Европы.
2
На холме за лесом, высоко обтянувшим всю низину, справа от базы отдыха просторно домами друг от друга виднелась деревня и старинная кирпичная колокольня с остатками разрушенной против неё церкви. Академик по крутой дороге, травой обросшей между колеями, пошёл наверх. Их по приезду директор базы поселил в соседних комнатах, с космонавтом, рядом жили приехавшие на охоту директора заводов, напротив и в комнатах третьего этажа - какие-то коммерсанты, запросто выплачивающие за сутки отдыха здесь двухмесячную зарплату городского учителя. Но с них, как с приглашённых в гости и отличных от спекулянтов, деньги не попросили.
Устроившись, космонавт и академик сели за стол и подписали, и подарили взаимно свои книги, - воспоминания о космических полётах, космонавту - формул в страницах больше, чем текста, но, академик знал, космонавт и формулы, и темы описание понимает. Стоящие вокруг директора, уже в охотничьих пятнистых костюмах и резиновых сапогах, захлопали при обмене книгами, как члены правительства на официальном обмене документами историческими. Директор, сам тоже охотник, по-хозяйски позвал в столовую, пообедали и катером компания поплыла на тот берег выслеживать и добывать медведя. Настроенный ещё в городе отдохнуть через одиночество, академик и направился в природные просторы по мысли, - а, пойду, куда глаза глядят.
Академик шагал вверх.
И чего-то академику стало омерзительно на душе, тошно. Он всю разумную, длинную взрослую жизнь до сегодняшних сорока пяти работал для всех людей страны, на дело общее, на вырыв страны в самую первую в мире по... засекречено, - по нужным всему человечеству Земли проблемам, и - пустота. Носятся в иномарках, бродят по городам какие-то скопища воров, прикрытых громкими названиями должностей, - президенты фирм, генеральные директора агентств, клубов, холдингов, конфессий, и разворовывают, жрут страну поедом, как гусеницы капусту на грядке. Каждый из них помнит только себя, соображает, как обокрасть и государство, и ближнего, и дальнего, и, безмозглые, до сих пор не видят: страна общим развалом - ведь о ней никто не заботится, - идёт к общему концу, к дню, когда никакие деньги и связи не спасут ни единого мерзавца. Жри, прогрызай капустный вилок насквозь у основания, тебя же и раздавит...
Вот космонавт... для себя лично месяцами работал в Космосе? Для себя лично вредно для здоровья, - что взлёт, что посадка, что жизнь среди звёзд, - выгляни в иллюминатор, и умом тронешься, если нервы не те... Почти сорок лет летают ребята, а отдалённые результаты разрушительного влияния космического пространства на организм полностью не изучены, невозможно сейчас узнать, как они скажутся на внуках-правнуках космонавтов, через генетику, побывавшей в невесомости и потоках различных, не выявленных во всём спектре лучей.
И рядом - убить человека, урвать, уничтожить в себе доброе, светлое...
Одинокий багряный листок трепетал на оголённой октябрём ветке. Зеленела, в октябре, высокая, по грудь, трава. Привязанная длинной верёвкой к колышку, мычала корова, вытягивая к колокольне шею.
Из редких домов деревни никто не выходил. Пройдя за последний дом, повыше, душой академик вольно оглянулся на просторы своей родины. Никогда он не приветствовал скудоумие, и родиной своей поэтому не считал тот-то дом на той-то улице и кусочек земли размером с огород. Весь край - родные места, раскиданностью побольше заграничного государства, - вот родина. И он впитывал с холма её виды и запахи.
В колее проехавшего когда-то грузовика прозрачнилась вода. Капельки зацепленного дождя висели на иглах близкой елки, не широкой низом и подрастающей. И леса, и холмы, и поля, и низины выравнивались, прижимались друг к другу двумя основными цветами здешнего октября, - бурым и коричневато-задумчивым, коврово протянутыми во все пространства, дающие гордую ширину русскому характеру и настроению. Столетние сосны украшенными мачтами соступали по крутизне холма к воде реки, за широтой водного вечного течения река опять вжималась в леса давние-давние, и, с холма видимая далеко несколькими поворотами, островами, под серебристо-дождливым небом река блестела шевелящимся тихим оловом...
Красиво, - волновался академик, лицом к лицу стоя к природе, к жизни своей, - красиво...
И стоять хотелось долго и тихо.
Он стоял долго и тихо, вдыхая травные повядшие, сосновые живые волны и прель опавшей листвы, и слушая укольчатые крики чаек над рекой.
Дурак я или не дурак, - подумал академик, - а одно хорошее в жизни сделал, родину свою не предал. С этой хреновой утечкой мозгов на Запад тосковал бы сейчас где-нибудь в зажиревшей Америке и звонил бы по ночам сюда друзьям...
3
Всего пара месяцев оставалась до конца длиннющего двадцатого века, девяносто девятого года октябрь, а джинсовая девочка Нина видом своим открутила время сразу назад, сразу лет на тридцать, когда и "торчать в джинсе было в точный кайф."
Джинсовая девочка Нина, одетая в джинсовые штаны, джинсовую тёплую куртку, джинсовую кепочку над распущенными волосами появилась - лет... только что школу окончила, - с Валентином, знакомым-приятелем, - академик и не определял до точности, знакомый Валентин или по разряду отношений приятель. Давно знались, разговаривали близко, на "ты". Валентин после кандидатской степени ушёл из науки и лет десять занимался торговлей лесом, и сюда примчал отдохнуть на иномарке, особо ценимой бандитами, на джипе "чероки." И они пришли погулять на холмы. Джинсовая девочка Нина и обнимала Валентина, рядом идя, и как-то на ходу успевала обкручивать его ногами, - да не жена, конечно, а сильнее понравится хочет после общей постели, - и, поворачиваясь профильно, просила снова: - "Валентин, скажи, у меня египетский профиль носа?" Профиль, выгнутый легко, в самом деле напоминал египетский. Они шли втроём через долгую дорогу в бурьяне выше роста мужского, к старому одинокому сараю, и академику - Валентин познакомил его и девушку по именам, без должностей и званий, - нравилась мотыльковая влюблённость девчонки, распахнутая и безоглядная на жену Валентина, детей и бытовуху. Красиво, озонно, когда человек перед человеком великолепится, - знал для себя академик, - без зависти. Он шёл с ними и жалел, - не получилось забрать сюда, с собой, жену и сына, а природа великолепие - вплотную, а тишина и полное отсутствие настороженности, нужной в городе...
Не найдя пути другого, через колючки бурьяна, цепляющегося за штаны, подошли к трухлявому сараю, незапертому, и разглядывали старые трубы, ржавый насос, кадку, под потолок сделанную из закругленных досок, - тут, определили, была когда-то деревенская водокачка, и отсюда, наверное, поливались грядки и огороды.
Это было недавнее, совсем вчерашнее прошлое своей родины, совсем близкая история и промышленности, и сельского домашнего хозяйства.
После обратного пробирания через бурьяны удивительной высоты они сдирали с одежды колючки репейника. Прошли через просторную деревню по зеленотравью, остановились над крутым берегом, до гальки внизу заросшим дремучими елями и соснами, в сером дне светящимися золотистыми ровными стволами. И на низкой здесь траве почти ровным холодно-жёлтым кругом золотились опавшие с громадной берёзы листья.
Джинсовая девочка Нина обнимала Валентина, задирая восторженно согнутую в колене ногу, и, оглядываясь на реку, требовала утвердить и глупое, и смешное: ты мой? ты мой навсегда?
Навсегда, подумал академик, Валентин обещал давно, когда девочка выросшая Нина едва родилась. Тогда ребята его возраста женились трепетно, чтобы создать семью, родить ребёнка своей первой и вечно любви, а с появлением дурных денег вечное булькнуло в жадность, первые жёны оказались не похожими на девочек из сексфильмов, не требовательных поскакушек с маршрутом "ванна-вино-постель", - девочка джинсовая напрасно пробовала сейчас петь какую-то попсовую белибердень насчёт "ты и я, мы навсегда", - знал академик.
Далеко-далеко в лесу на том берегу мелькнуло острое, светлое, может быть фары автомобиля.
- И вновь домой меня везёт знакомый катер, - попал академик настроением на рубцовские стихи, прочтя вслух, особенно замедляя вторую строку, - с таким родным на мачте огоньком...
- Рубцов, Рубцов, - встрепенулся Валентин, отшагнув от джинсовой девочки, "Тихо ответили жители..." Он про меня написал, а жил далеко, сам, на Вологодчине. "Мать моя здесь похоронена в детские годы мои." Про меня. "Тихая моя родина..." Один в один. "Тихо ответили жители, это на том берегу..." "Купол церковной обители..." Там, на самом деле. Сорок три километра от берега бывшая наша деревня.
Взрослые молчали.
4
Предночной дымчато-белый туман от верха холмов на той стороне тяжело наполз на реку, тревожащий настроение и веселящий, и под туманом перестукивал мотор катера, чьи-то крики перебрасывались от того берега сюда, прямо под ноги, слишком быстро, как радиоволны в дожде. Наблюдая, дохлестнёт ли волна до ботинок, докатившаяся от невидимого катера, академик жалел всех потерявшихся там, в гуще, отыскивающих путь, и желал им добраться до берега нужного.
В тумане он, в детстве, тоже тёмным вечером, еле-еле нашёл шалаш своей сенокосной бригады.
Космонавт с другими охотниками где-то в лесу на том берегу сидел в засаде на медведя, и что они могли добыть в тумане, в темноте густой, настоящей, не как в городе, академик не понимал. Катер их ищет, подумал он, а они на берегу ждут переправы сюда.
Тишина нравилась. Природная тишина места, далёкого от дури громадных городов.
Там, в городах, ему надоели скопища дураков, убеждённых, что иметь личный автомобиль - это и есть найденный смысл жизни, и что компьютер запросто заменяет умение думать.
Пахло приближением жданного снега. Академик представил, воображением увидел косо летящие по черноте воздуха снежинки.
Из предснежного холода и тугой темени улицы академик вошёл в яркий свет прямоугольной буфетной, по дурацкой подражательности американщине в русских лесах названой баром. Блестели на полках за стойкой бутылки, наставление ярусами до потолка, посреди буфетной топился камин, узкий, неоштукатуренный, сложенный из оранжеватых кирпичей, и именно их голостью после мраморов надоевших - сельский, настоящий свой. Спиной к камину сидел нужный для беседа хороший высокий человек в грубой рыбацкой одежде, высоких с большими отворотами резиновых сапогах, и, хлопнув по плечу, - привет, Саныч! - академик сел на скамью напротив. Пантелеич? - о, привет, - протянул жёсткую крупную ладонь Саныч, трудно поднимая довольно нагруженные водочкой верхние веки глаз. И, почти попадая, налил из бутылки водку в свою стопочку и - ему. С приездом, Пантелеич? Любишь ты наши места, любишь.
- Да, те самые места... А корова - сдохла.
- Всё правильно, корова сдохла, - точно понял пароль Саныч и согласно кивнул головой. - Тогда, на Байконуре. Ты был кандидатом в учёные, тогда, это сейчас... ты прости, Пантелеич, ты академиком сделался по станциям космическим, а я к тебе обращаюсь попросту...
- Саныч, брось, мы свои...
- Спасибо, - протянул над столом руку Саныч и пожал жёстко, - не выпендриваешься, как некоторые. Знаем кто, и не скажем. Замнём для ясности. Вчера трактористом по буграм мотался, нынче в кабинет залез, тут моя фирма, требую обращения на "вы", - да хрен с тобой, в любом кресле ты всё равно тракторист. А на Байконуре мы с тобой один аппарат запускали, ты с учёной стороны работал, а я солдатом служил. Самую первую станцию запускали неудачно, секретно тогда было, помнишь, Пантелеич?
- Куда ж из памяти отправишь? Буфетчицу как зовут? Клара? Клара, нам пшеничной водки бутылочку, пожалуйста, и сосиски по порции со ржаным хлебом.
- Правильно надо говорить пашаничной, - на свой лад поправила Клара.
- Может быть, - посмотрел академик на Саныча, показывал глазами, что не стоит Кларе добавлять резкости, к чему застольник приготовился.
Заходили, садились за столы разные люди.
- Нам приказали в окопе сидеть и не выглядывать. Я-то любопытным был, выглянул, когда снова увидишь, как ракета взлетает громадная? Со старта, помнишь, ракета пошла красиво, вертикально под облака. А крениться на сторону начала и как рванула взрывом - облако большущее образовалось серое и дождь из него белый посыпался на том месте. У нас корова в хозяйстве попаслась на второй день после взрыва, травы, окроплённой тем дождём вредным, из ракетного горючего, наелась и сдохла. Точно, сразу сдохла, на анализы её увезли. Казах один, майор, у нас служил, пятеро детей у него. Мясо хотел забрать, корову я сам успел прирезать, когда сдыхать начала. Не разрешили мясо ему прибрать на питание, увезли изучать.
Дверь хлопнула. Рыбак, осмотревшись, сел рядом с Санычем, дул на руки, деревянные на вид. Сети выбирал, сказал фанерными щеками. Саныч посмотрел ему на руки, льнул водку ему на руки. Разотри, посоветовал. Снял большой резиновый сапог, полил водкой из бутылки окровавленные пальцы. Мотор лодочный на ногу обронил, объяснил своё грубое лечение.
- А рыбу, Пантелеич, я сейчас для тебя в камине на решётке испеку, - с удовольствием известил Саныч и попросил буфетчицу почистить серебристых широких рыб длинной в две настоящие мужские ладони.
- Сейчас-сейчас, заторопилась угодительно Клара, услышав Санычем сказанное на ушко, кто сидит с ним за столом.
Пришедший с улицы, с реки рыбак отказался греться сразу у камина, испортится организм от резкого перепада, объяснил, медленно выпив водку и расстегнувшись для согревания внешнего тёплым воздухом, золотым от электрических ярких ламп.
Подогретые сосиски по вкусу и виду показались слишком привычными рядом с белыми рыбами, очищенными от серебристой чешуи и принесенными на большой тарелке. Саныч посыпал каждую солью с обеих боков и уложил на проволочную решётку, а её укрепил в камине над тлеющими остатками сгоревших поленьев.
- Царская, запрещена для вылова, сейчас съедим её, стерлядочку, - показал на узко-серую, похожую на змею, с кругловатым ротиком внизу, под головой. Её он выложил на середину решётки.
Молчаливый пожилой собрат по рыбалке подшмыгивал носом и, полуобернувшись, рассматривал синие переливы, бегающие между малиновыми подпыхами углей в камине.
- Нашей вины, - утвердительно, убеждённо через столько-столько лет напомнил Саныч, - что вторая ступень ракеты рванула при включении двигателей, нет.
Академик вздохнул. Он видел там, тогда на Байконуре, когда сам был едва-едва защитившим первую диссертацию, кандидатскую, как после взрыва стартовавшего ракетоносителя один из седых академиков...
Он постарался переменить всплывшее напоминанием Санычу - рыбу пора на решётке перевернуть на другой бок. Взял брезентовые рукавицы, лежащие на полу возле камина и придерживал решётку, а Саныч, дуя на пальцы, отдирал от прутков рыбу, прижаренную до белого мяса.
5
Втягивая октябрьскую пристуженость по полу и девушку за девушкой, дверь не закрывалась долго. Незаметно для набившихся в пространство буфетной академик смотрел, внимая деталям, как на чертежи нового проекта, переведенные в объёмные материальности строительства предметов нового в жизни человечества. В углу сидели сумевшие разбогатеть на спекуляции чем-то городские по теме разговора, быдластые по внешнему виду и набору слов беднейшему, полублатному-полууголовному и выясняли, кто их обманул. Спекулировали они, понял академик, только иностранной валютой. Мир интересовал их цифрами на хрустящих бумажках и - предел. Возможно навсегда.
У стойки, развесив втиснутые в дорогие тонкие брюки половины широкого зада, любовалась на пошлость бутылок жена сидящего на круглом высоком табурете рядом, а он отпивал из стаканчика и разглявал всё и всех помимо её скучности.
Вчерашние дети, - подумал академик о девушках, - как раз им было лет по десять, когда Горбачёв паскудил предательствами на весь мир, не думая о жизнях человеческих. Они выросли. Интересно, во что? Чем стали?
По лицам - мимо настоящего образования и настоящей культуры. Внешне - копии копий, тиражируемых телевизионной бестолковщиной.
Высокая их предводительница в шёлковом осеннем длиннющем распахнутом пальто, красивом, с ногами, рвущимися прочными бёдрами из юбки длинной в две сигареты, самим пальто перестандартила сюда итальянских, французских кинозвёзд, так одевавшихся началом этой мо лет двадцать назад, проституток, так одевавшихся в Европе лет десять назад, - дошло и сюда, в близкий районный городок. Она ставила бутылки на стол и ходила много, бестолково, лишне, с суетой провозглашая себя чего-то достигшей, самополюбленой.
По нарошно громким фразам и хохотам девчонок известилось, - приехали компанией праздновать день рождения Оли, севшей за стол с лицом дурашливым, специально торжественным по пробуемой мимике, - переносить от стойки бутылки, стаканы и сосиски ей подруги не разрешили. Голая животом с темнеющим втянутостью пупком, одетая в не то, закрывающее только яблочного дороста груди и обрезанное под ними, в брюки, законченные пояском низко, над самой попкой высокой не расплывшейся, туго в брюки вложенной, выглядела она не празднично, не торжественно,- что-то известное с любого канала телевизора.
Не русское, не самостоятельное. И дурашливое, зачем-то насмешливое над собой же лицо, выпускающее из губ грубое, пошловатое - себе, в мире единственной, без повторения только и возможной... Не понимал академик, зачем хамскими, полупаскудными словами в праздник свой над собою смеяться?
"Деф-а-деф, я буркала, в смысле шары выпучила, говорю ты гад последний. Он говорит ты сука вонючая и плюнул в сторону головы и не попал, ха-ха-ха, а я хрен ему..."
Девушка, старательно, скучно подвитая, сидела рядом с ней и смотрела, возлюбя её слова и полупьяное лицо заранее. Бедновато одета, пожалел академик, и по повадкам - продавщица магазина. Сильно сельского.
Остальные три были как отксереные с подруг, с красивыми русскими лицами и телами ладными, намного обгоняющими московскую истасканную наркоту, но затиснутые в грубость и хамоватость, но до тонкости не доведённые, как доски, грубо напиленные и не выглаженные рубанками-фуганками, не отшлифованные до звонкости тайного рисунка красоты изнутренней, не звучащие сутью природной...
Муж надоевшей жены подошёл от стойки к их столу и, показывая пальцами на бутылке водки для понятливости точной, рассказал им анекдот "какой женщина хочет," - тонкий и короткий, - показал горлышко бутылки от верха до начала расширения, или "толстый и длинный," - показал на главной части бутылки. Девушки конечно захохотали и сказали, - конкретно, словно соглашаясь с предложенным списком блюд, - конечно они хотят толстый и длинный, пошлятину продолжая вслух и всеми голосами, наперебой. Высокая сняла пальто и поместила на вешалке позади спекулянтов, шёлковое рядом с замызганным ватником бородача седого из нагорной деревни. Она сидела с торца стола, выделительно как на витрине, желаемо собирая мужские приценивания открыми до закругления над табуретом рвущимися в действие бёдрами, - в движения, в движения, и утверждала вслух на всё пространство, - "я и юбку могу убрать, один фиг ничего не закрывает, пускай любуются, гордости мне же больше."
Не балабоня попусту, улыбаясь извинительно, с той стороны стола смотрела девушка в обязательных для себя серёжках, в обтяжном свитерке, высоко закрывавшим плотной обтяжкой воротника тонкое горло. Я не балуюсь вместе с ними, извинительно высказала она глазами, хорошими, не размолоченными нагловатой настырностью.
По запаху академик почувствовал, очередная порция рыбы, днём плавающей в реке, минут через несколько сгорит в камине. Саныч серьёзно опьянел, рыба ему... Академик взял тарелку, надел рукавицы и выдёргивал, отрывая от прутьев решётки, парную запеченную рыбу, спасая редкий ужин.
Мотая над головами застреленным зайцем в ритм загрохотавшей музыке, влажные одеждами после тумана пришли охотники.
6
Девушка, сидящая сразу за спиной, полуобернулась, попросила зажигалку и потихоньку спросила:
- Вы чего, на самом деле академик? Говорят тут...
- Да, на самом деле.
- Надо же, в первый раз академика не на портрете вижу. На портретах академики с бородами длинными и в шапочках круглых, а вы от людей не отличаетесь. Лицом отличаетесь, а так-то такой же, как наши, деревенские. Только умный, по лицу видать. Космонавта мы раз прежде видели, приезжал он сюда, а вас в первый раз, надо же. Тут мы летом видели московскую одну задавалу, передачу она в телике ведёт, называется я чего-то. Без лифчика загорала у реки. Ей чего стесняться, грудей почти нет, не то что - мы. Вовчик мне говорит, он из армии вернулся, - а у нас в казарме она на плакате голая стояла, груди обеими руками прикрыла, а так-то голая и фигура доска доской. Я сама видела, фигура плоская, и рожа без косметики как забор у тёти Нюры. Я с девчонками дальше поговорю, не обижайтесь.
- Деф-а-деф, ля буду он без балды академик, - радостно сообщила она за своим столом на понятном им языке. И привычном.
Саныч куда-то делся. Охотники, сев здесь тесно, согревались маленькими стаканчиками и торопливо ругали два выстрела, мимошние для медведя. Как доходили до виновника - космонавта, - замолкали перед уважаемой фамилией.
Саныч сгустился из воздуха и втиснулся среди них.
- А кое у кого, - вдруг правильно сказал он из своей отстранённости туманной, личной, - точно, Пантелеич, и вторая ступень не взорвётся и корова не сдохнет. Хочешь, скажу почему? Они не стремятся вырваться за свои жевательные возможности. Мы понимаем, - помахал он медленно перед своим лицом ладонью, широко и горизонтально.
Застреленный заяц лежал рядом, на дощатом подоконнике. Коричневато-бурый шерстью, предзимний.
Среди брошенных в камин дров какое-то полено бабахнуло громко, лопнувшим оплывом вокруг соснового сука.
Чем-то занедовольничав, огрызаясь в сторону пришедших с реки новых рыбаков, шпана лысоголовая валютных спекулянтов вытянулась за двери и машина их взревела, отъезжая от окна, а в буфетной стало кислородные и светлее, и теснее от своего народа.
- Живите у меня в деревне на горе и неделю, Пантелеич, и месяц, мы картошки много накопали и жена огурцов бочку насолила, прокормимся, - приглашал местный рыбак, круглой густой бородой напоминающий почему-то поэмы Некрасова.
- Так. Ну, чего здесь? Сейчас посмотрим, Пантелеич, - сел рядом высокий, седоголовый хозяйственный глазами Георгич, управляющий тутошний. - Клара, посмотрел он на девушку за стойкой, - а почему на столе отсутствуют салфетки? Я же говорил, культурно должно быть в любой мелочи. Нам рябины на коньяке по маленькому стаканчику, будешь, Пантелеич? Орешков дай, солёных, и запиши на мой счёт. Я люблю, Пантелеич, красиво пускай будет и по-человечески, до мелочи, - приятно для человека чтобы. Бандитов наши мужики вытурили без драки, правильно. Здесь не дай бог завяжись какой скандал - гляди, Пантелеич, у каждого охотника на поясе по ножу такому - на медведя вооружались, не шутка. Я, когда в пятидесятых годах на Урале заводы строил, на шпану блатную вдоволь насмотрелся, у них, - придвинул принесенные стаканчики наполнение академику и себе, - у них, Пантелеич...
Линия схода потолка и стены приближалась и отдалялась сама по себе, как и седая голова Георгича. Требовалось уточнение координат, горизонтали и вертикали, и вертикаль кирпичного камина оставалась жёсткой, выравнивающей отуманенные мозги.
- Эх, Пантелеич, что у нас за народ такой? Одному здешнему из городка говорю: ты пришли мне документ по факсу. По какому факсу? Как по какому? К телефону такой аппарат присоединён, текст на бумаге в любой город пересылает. Ты чего, говорит, за дурака меня принимаешь? Думаешь, я не знаю, по телефону в трубку говорить надо? Факс, объясняю ему заново, а он - да как я в трубку говорить буду, а ты на бумаге документ получишь? Да щель, объясняю, на аппарате специальная, туда втягивается документ и в другом городе у меня в кабинете из такого же аппарата... Ты чего, говорит, я не знаю, как по телефону разговаривать? Вот до чего в глупость упёртые!
- Завинтим мужиков до отказа! - призвала высокая предводительница комсомолкой с трибуны.
- Девчонки, - обернулся академик к повернувшейся с готовностью за его спиной, - у вас чего-то в разговорах... Вы шутите или на самом деле лесбиянки? - для себя уточнить попробовал современную районную жизнь.
- Правильно, правильно, - сказала подвитая истово, стараясь сразу убедить его, как неожиданного инопланетянина, доотказной искренностью. Я Веру люблю, у неё день рождения. Хотите груздей солёных? Мы с собой привезли грузди домашнего посола. Мужчины, - заобъясняла она старательно, как непонятливому недоумку, - грубые, с ними ноги раздвигай и давай, не спрашивают, хочешь ты, нет ли, и нежности настоящей от нашей пьяни не получишь. С ними нельзя до конца, не то урода от пьяни выродишь. У Веры муж и ребёнок, муж грубый, работать на огороде и в магазине заставляет, на иномарку копит деньги, а я нежно её люблю, она со мной знаете какие оргазмы ловит?
Академик не знал и честно в этом признался.
- Эх, были бы вы девушкой, - с удивительной откровенностью пожалела подвитая. Приглушилась, подвинув голову ближе к уху: - в свитерке сидит девушка - не лесбис, а та, скуластая крупная, любит ту, в голубой мини во главе стола, а там тоже пара. Сейчас я, - встала за своей любимой, потому что музыка взревела предельной громкостью и предводительница их, опять потребовавшая "мужиков завинтить," сказала им: - девчонки, у вас фигуры блеск, раздевайтесь и дайте по полной! Оттянитесь по полной!
- Круто! - кричали их подруги из-за стола.
- Круче яиц ничего не бывает! - крикнули местную умность.
- С пивом и яйца идут!
- Круче водки с пивом! - налетали местные умности.
К обалдению мужиков нагорной деревни, охотников и рыбаков, наехавших из города, из-за камина две девчонки, бывшая в подобии лифчика и подвитая, выскользнули в туфлях на каблуках и шнурках на талиях, поддерживающих косые опрокинутые треугольнички под животами, и, будто выглядящие нормально, как принято, затанцевали, ритмично взбрасывая торчащими голыми грудями.
- Вау! Ез! - закричали девушки от стола и захлопали в ритм, - вау! Танец празднующей день рождения! Она и её любимая, ез! - утверждали, пропитавшись телевизионной американщиной и в словах, - Вера! Верка! Покажите мужикам, Ленка!
Голыми островатыми плечами, голыми грудями, голыми животами, голыми бёдрами, голыми попами раскачиваясь над раскоряченными в присогнутых коленях ногах, темноволосая празднующая и её подзавитая каштановой копной, доплечной тоже, выворачивали отогнутыми кистями рук над головами, показывая медленное и желательное сближение. Извивчатые из стороны в сторону, извивчатые вперёд и назад, пружинчатые и ногами в туфлях на высоченных каблуках, и руками жаждущими, вращающие и головами и попами девушки дозблизились, тёмная выставила одну ногу встречно поперёк подруги, полусогнув, напарница в переступлениях развела ноги свои шире, полуприсев над ногой встречной, и обе они запоказывали поглаживания щёк, не касаясь кожи, плеч, долго - грудей, показывая и почти поцелуи их, - выглаживались животы, темноволосая, не теряя ритма музыкального, сильнее отклонялась назад, выставляя напарнице живот и бёдра, - каштановая страстно, любяще оглаживала почти по телу, и вдавлено в тело, приседая перед темноволосой, стройно-изгибчивой, проводя языком по крохотной ткани, по прямой полоске коротко остриженных, подбритых со сторон волос, оказавшихся над тканью, почти сидя под ногами подруги, и та заприглашала движениями рук привстать, подняться, танцуя, тоже начала целовать, длинно облизывать живот, под животом, показывая и всем её каштановое, выстриженное под животом в виде сердечка, снова заставила опуститься между своими расставленными ногами, заставила присесть на ногу выставленную, притереться промежностью оголённой к пружинности упругого бедра, к ласковости рук, окручивающих торчащие кверху груди, и, встречаемая аплодисментами вставших девушек, подсказывающих "а-ах, а-ах," затихла виновато, услащённая...
Обе убежали за камин, и вернулись одетыми, глазами ожидая и продолжения обалдения всех, и, одновременно, руганий.
- А мне понравилось. Особенно что камин позади светит, - хрипловато сказал отогревшийся рыбак. - Пламя колеблется и тела извиваются как пламя. Веришь, Пантелеич? Первый раз раскрепощение вижу. Шут его знает, может мы жили неправильно? Под одеялом да под одеялом, а то ли баба красивая, то ли так себе, попало что-то...
Саныч поднял в очередной раз отяжелевшие веки, поставил перед носом указательный палец, но ничего языком сказать теперь не смог. Чего-то он закосел сильно...
- Да, Георгич, мы из другого времени. Тогда на улице останавливали за причёску не как у всех и в милиции остригали налысо, помнишь?
- Как не помнить? Дурости у нас всегда хватало, лишь бы запрещать чего. А у самих людей спросить, надо им? Не надо?
- Да, спросить. Что хорошего было в том наглом вмешательстве в личную жизнь человека? По мне - да пусть хоть на ушах танцуют, хоть трижды голыми, лишь бы наркотой не занимались и не убивали людей.
- Добавлю, лишь бы помимо оскорблений своим поведением других.
- Тебя оскорбляли? - напрягся Георгич.
- Нет, здесь никто не оскорблял.
- А я подумал - они, до меня, пока я сюда не пришёл. Я ездил проверить, чтоб лошадям нашим корм задали, здесь за всем глаз нужен, хозяйство достаточно большое. И лошади есть, и куры, и гуси водятся пока небольшой стаей, покажу потом. Коров держим, молоко своё. Главное, Пантелеич, культурно люди должны жить, а они... Делаешь для них, стараешься день и ночь, лишь бы для души...
Что-то было от потерянного в жизни, показал танец девчонок Пантелеичу. Что-то в его, и по потерянному - не понятному сразу, - затосковалось.
Понял: по свободе там, в юности собственной...
7
Музыка продолжалась в полной громкости, девушки выбежали танцевать кучей. Высокая отклонялась, продолжая танец предыдущих со скуластой, плотноватой девушкой, насаживая её расставленными ногами на выставленную, полусогнутую свою, на настойчивое бедро, и те, танцевавшие первыми, вяловато пробовали повторить показанное теперь одетыми. "Деф-а-деф," - на всю буфетную громко поддёргивала высокая, - "мужики нынче ни на что не способны!" - окручивала ладонями груди напарницы, выставляемые специально, и, чтобы твёрже, сильнее они показывались - напарница забрасывала руки за голову, наверх, - "деф-а-деф, у них что в брюках - танцевать им мешает!" - "Они не возбуждаются!" - выкрикивала другая насмешливо. "Только на бутылках твёрдый показывать умеют, с нами сюда выйти слабо!"
Охотник в пятнистой камуфляжной одежде вышел танцевать среди них сразу со всеми, вертелся, подпрыгивал, на его поясе подпрыгивал широкий нож в кожаной кобуре, украшенной тиснением.
"Деф-а-деф, одного разбудили, одного мужика на всех не хватит!" "На второй не сможет!" - хамили, нравясь себе. - "Не стоячие мужики попались, одни сидячие!" "Не умеющие, импотентные!" - веселясь, мстительно насмехаясь, блеснула глазами по столам высокая.
- Ё моё?! - удивился вошедший директор базы, - что тут творится?
И растворился среди охотников за столом, махнувшим ему. Туда же сел и космонавт, вошедший сразу за ним.
Академик подошёл со стороны камина, боясь принародного отказа положил руку, твёрдо, на плечо высокой и сказал, твёрдо: - "ты будешь танцевать со мной." Высокая остановилась телом и глазами, на полминуты, как заарканенная олениха. Рвущимися из тела силами она и напоминала ему олениху, диковатую, не приученную слушаться, - он твёрдо и сразу положил обе руки на обе половины скатного зада, твёрдо и сразу прижал тело к себе, не давая ни на чуть уйти в сторону, в вольность, и повёл её как хотел, в ритме со всеми, и она заслушалась, ограниченная как оглоблями, и танцевала вроде вольно а послушно, уже сквозь духи начиная пахнуть природным потом, рабочим потом, тягловым, и подчинялась, стесняясь, теперь стесняясь себя, теперь стесняясь одной руки на половине зада и другой на груди, а не около груди, и что все видят. Рядом танцевал директор, улыбчивый, счастливый, захватив в руки темноволосую, подпрыгивали и вертелись девчонки, рыбаки, охотники, тряслась люстра и пугался огнями камин.
"Неужели ты никогда ни под одним мужиком не уплыла в беспамятство?" - шла быстрая беседа. - "Никогда. Я кончаю от ласк подруги," - удивляла сумасшедшая правда. "Не нашлось такого, чтобы влетел так влетел?" "В смысле триппер от меня поймал? Я не больная." "В смысле так влетел чем надо тебе под живот, что звёзды в глазах вспыхнули?" "Так если не было, откуда я испытаю?" "Чего не было? Ты девственница?" "В смысле нет, да не знаю. Мужики грубые, фу, дикие. Нежность знаете какой бывает от девушки для меня?" "Откуда я знаю, я не девушка." "А, ну да. Жаль, я бы показала." "Да, тупик. Девушкой не стать при всём желании, и желания нет." "На ночь набиваете, в смысле?" "Нет, мы просто беседуем." "Руки с попочки моей уберите, а то другие смотрят, неудобно." "Да вы ломитесь через всё!" "Неудобно, правда."
Влюблено, с глазами обиженного ребёнка, потерявшего игрушку, топталась рядом её напарница, слушая, обижаясь на временное принадлежание не ей, и попросила жалобновато: - "верните мою Веронику..."
Люстра покачивалась, за стойкой чего-то орал жене тот, рассказывавший анекдот с иллюстрированием на бутылке.
Звенькнул, началом нежного и чистого во всей возможной мелодии, несуществующий тонкий колокольчик. Академик увидел добрые, улыбающиеся ему заранее согласной на обделённость глаза. Той, в тонком обтяжном свитерке, воротом протянутом по всему высокому белому горлу. Не влюблённой в подругу, как доверчиво сообщила соседка по столу. Подойдя, он полупоклонился и протянул руку, и голосом приглашая танцевать. Она улыбнулась больше и доверчивее, и встала, оказавшись почти высокой, с полочно выделенными грудями, с фигурой, манекенно очёркнутой одеждой, но не фигура, хотя и фигура, но не... хотя и да, - глаза ласковились, обласкивали естественной улыбкой...
Стены пропали. Внизу текла река, по сторонам на холмах присмирели леса. Они танцевали над рекой, над туманом. Не застреленный охотниками медведь постоял на берегу, удивился, как люди могут танцевать над туманом, и пошел доедать овсы, - с них выстрелами прогнали нынче. Небо пасмурилось, и всё равно было хорошим. Он снял дождинку с её щеки.
- Тебя как зовут?
- Тома.
- Ты очень... своя.
Не ответила. Молчала, прилаженная и добрая, и он знал - это молчание навсегда. Просто разное время катилось переливами реки, и ему в то, возможное полным втискиванием, влётом в её жизнь, - ему её возвести на высоту постоянного обожания, не уничтожая отвержением другие светлые души - никак. И почему иногда не ноги нужны оголённые и не груди, и почему редчайшее из редчайшего - душа замечательная, - ничьё? Радости всего минута, а на полное, на пожизненное пустое одиночество...
8
Редкость для моей жизни, - подумал академик, - ночная дорога через природу. Пускай допоясная трава по обочинам мокрая, пускай дождик не перестаёт и третий час ночи, и темень на дороге настоящая под тучами низкими, дождевыми, и ноги то гравий островатый чувствуют через ботинки, то жидкую грязь, то из лужи зачерпывают октябрьскую холодрыгу - да так и узнаётся природа настоящая, своя, родная своя.
Как от лишней водки из желудка - из души пошло назад, и он ушёл подумать, побыть не в одиночестве стеновом - нет, вдвоём с природой. Голова на воздухе яснела хорошо, и алкоголь позади был не серьёзный, - стопки три-четыре настойки рябиновой, слабой по забористости. Привычка, всегда быть с сознанием незадурманеным...
Из души пошло назад, и покинул буфетную. Сидя на голой подстуженной земле, подняв высокие колени к плечам, за углом буфетной спал человек. Академик и в темноте узнал Саныча, потрепал за плечо словно омертвелого, слова не слышащего. Хотел быть один, а вернулся за людьми.
- Георгич, Саныч спит, подняться не может.
- Где?
- Сразу за углом, на улице, а там изрядно холодно.
- На земле спит? Да вы что? Ну-ка, пошли.
- И я, - вскочил крупный охотник, дёрнулся, вытаскивая ноги из-за лавки.
Они помогли. Вялого, бессознательного Саныча охотник взвалил на свою спину, удерживая за руки, полусогнувшись, понёс в баню. Там кто-то недавно парился, жара оставалась. Наголо раздели, как потребовал знающий Георгич, в жаре и оставили, "чтобы внутри у него что есть не застудилось, а то станет не жилец."
Выйдя из бани, академик и остался без спутников. Уходя от базы отдыха, он услышал, как природа тишела, и вместо дыма каминного, водки, разлитой по столу, пота выплясывающих начала пахнуть собой: мокрой повядшей травой, мокрой хвоей и опавшими листьями лесов, сосновыми стволами, лужами дождя, мокрой землёй и, через дождь, близким октябрьским ещё не настоящем снегом.
Академик вспомнил и почувствовал, на каком боку спит далеко в городе взрослеющей сын. Любимый. Был бы с ним здесь - и тут шёл бы, рядом, не обращая настроения на позднее, позднее время.
Сын вырастает со жгучим, торопливым желанием переменить жизнь в России. Рассадить чиновничье и остальное ворьё по тюрьмам, заставить их стране вернуть украденное. По боевой силе сделать армию настоящей, чтобы не пацаны полуголодные воевали, как в Чечне. Вернуть флот российский в океаны. Настроить квартиры для людей. А тех, кто сегодня не выплачивает зарплаты его учителям и учёным России, заставить горбатиться на самых трудных стройках, и пусть они там поймут, как это - наживаться на беде своей страны, на горе обворованных, униженных семей. "Тогда и наша мама перестанет считать рубли и последние на хлеб оставлять", - точно знал сын.
Слепороды. Академик вспомнил слепородов, врущих отлажено и себе, и народу, замученному среди разваленной, обворованной страны. Этого скота, этого придурошного губернатора, любящего кататься на верблюде, дожившего до клички Пузан и до клички Клоун, в Москве облизывающего задницу ублюдочного Ельцина и в своей губернии поливающего на собраниях ложью: - "я всегда с народом, я живу так, как все вы, а во всём плохом виноват знаете кто? Скажу вам откровенно: виноват Горбачёв."
Шофёр его служебной машины вовремя не заехал за его дочкой, вышедшей вечером из библиотеки, и тут же шофёра уволили, а придурок Пузан - кличка какая-то бандитская, - опоздание шофёра объявил подрывом политического авторитета. Вот так, вовремя не забрать с крыльца двадцатилетнюю никчёмность, - здесь налили бы ей стакан водки и - "подрыв политического," если бы утром потянуло её выяснять, со сколькими за ночь переспать успела. У них там, власть ухвативших и себе устроивших безнаказанность, одно в головах: - "любые капризы, любые извращения пробуй, пока мы у власти." В Москве уже и многоженство открыто требуют законом признать, рвануло быдло, хамьё из откупоренного кувшина...
И когда дурь эта, мразь слеподушная на Руси переведётся, совести от рождения не знающая? Из догоголевских времён тянется и тянется, как сопля из ноздри больной коровы... Двадцать веков только и призывают объединяться в Русь единую. Кого с кем? Умным с дурачьём объединяться? Ворам с честными?
Дни назад с космонавтом вынуждено присутствовали на юбилее директора завода. Развал по всей стране России всего сразу, и экономики и нравственности, и зашиты государственных границ и медицины, завод вместо ракетных двигателей кастрюли штампует, пробует папуасам продавать "продукт конверсии," и выступает лысый слеподушный подхалим, себя называющий писателем, - "мы из трудовых достижений вашего коллектива, из успехов прославленного завода продолжаем черпать темы для романов о трудовом классе и для своих пьес..." Как врать в юности научился - до сих пор остановиться не может. Какие нахрен романы на заводе, где заказов на мощную продукцию нет девятый год и коллектив - прошлое, десятая часть от бывшего, те - кто уволены по безработице, кто сам в спекулянты рванул от разорения подальше? И рабочим оставшимся по буханке хлеба в счёт зарплаты выдают?
Такая жизнь нравиться должна? Да, прежняя, когда при коммунистах зажимов больше чем хватало, не подходила. У тех одно на месте стояло: дурью где, а где умом государственность удерживали. У этих и последнее лопнуло. Да, жил эти несколько лет своей наукой, своим. А если бы эти десять лет - как Валентин?
Был кандидатом наук, ушёл в спекулянты. Зачем? Наука - на ноль. Навсегда. Семья - вдрызг. Зашёл перед вечером к нему в комнату, после приглашения пива попить. Временная его, очередная, бегает в майке и голубых с золотыми звёздами трусах, изображая вольность современную для самоуважения, лезет к нему в кресло, на колени, ногами задранными обкручивает едва ли не шею... По возрасту она ему дочь, тянется и скачет, стараясь показаться самой-самой распрекрасной, он в трусах старых, застиранных сидит перед ней и ходит, к струнности, трепетности её безразличествуя. Жизнь у них получится семейная, с воспитанием в детях честности, справедливости? Давайте-давайте, ребята, попробуйте из барана сделать балерину для Большого театра, одну функцию переместить в другую, может вы фокусники...
Академик вспомнил, именно по этой самой и полевой, и лесной дороге в Сибирь уходили на каторгу закованные в кандалы воры и убийцы. При Екатерине второй. И после неё.
Счастья нужно России, счастья, - подумал он и вздохнул. И лес вздохнул прошуршавшим по боку стены его сосново-ветвистой ветром.
Счастья, ума, справедливости, порядочности не хватало в стране из века в век, - знал академик, бедствуя душой в одиночку, - а худшего из века в век перетягивалось намного повыше всех краёв душевной прилаженности. И когда получится переменить?
Падал дождь. Последнего октября всего двадцатого века. Всего-всего двадцатого века.