"Merde!"- сказал доктор и захлопнул толстый лексикон. Офицер, эполет которого в полумраке комнаты было не разглядеть, встал, подошел к окну, постоял там, провел пальцем по стеклу и вернулся в кресла.

      - Сейчас пойдет дождь,- сказал он, и тут же первая капля ударилась в стекло, потекла вниз и проч.

      Небо заволокло тучами, прокатилась тяжелая кость грома, и начался ливень.

      - Теперь я, пожалуй, не выйду,- сказал офицер.

      - Да, да,- отозвался доктор.

      В дверь постучал слуга, принесший свечи, но доктор отослал его. Офицер опять встал, опять подошел к окну, но, словно вспомнив, что здесь уже был, отошел, заглянул в камин, неожиданно нашел стоящую на полу бутылку вина.

      За стаканами дело не стало.

      Скука одолевает меня, сидящего здесь, не могущего найти себе места. Делая усилие, я вглядываюсь в их лица. Боже, какая очаровательная вещность! Бархатные кресла с пурпурными атласными подушками, большой как бы персидский ковер с узорами, в которых можно увидеть цветные хвосты, аленькие цветочки, какие-то странные существа, если вам угодно. На ковре лежит бутылка, она, видимо, упала. Хорошая бутылка, зеленая, высокая, со стройным горлышком. Вот стол. На нем письменный прибор, несколько перьев, белых, серых, сизых! одно сломано. Рядом лежат пахитосы, несколько пахитос, пахнут, как женщины. Они дорого стоят, их везде не купишь. Вот и книга, названия на переплете нет, можно заглянуть внутрь, но вряд ли стоит, книга, наверно, немецкая. Стопа бумаги, белой, чуть шероховатой, запах, как у книг. Скользим по конвертам, вот опять кресла, резные из любви к искусству ножки -- их никто не видит, жилет, батист голландской рубашки, о, простите, простите, доктор, обойдем сзади, какая-то кочерга. Ну, это сапоги, это кисть, тоже шелковистая, мягкая, как и все тут. Вроде надышался. Иногда мне кажется, что дыхание мое -- дыхание дерева.

      - А черт с ним, доктор!- говорит офицер, встает, выходит из комнаты, ля-ля-ля, выходит на порог, вытягивает руку под дождь. С дождем все оживает.

      Сумрак, еще более сгустившийся с сумерками, (которые есть не более, чем меры сумрака, который течет ими в сумрачных часах), вдруг вздрагивал блеском мокрой листвы, звуками речи людей.

      Ливень застал город врасплох. Дамы в белых беседках ждут мужественных мужчин, ушедших за зонтами. Музыканты с жалобными визгами укрывают свои трогательные инструменты... Офицер шел быстрым шагом к себе на квартиру. Взбежав на крыльцо, он сразу начал снимать вымокший сюртук и рубашку, кликнул лакея, чтоб принес сухое белье, спотыкаясь, стал стягивать сапоги. Уже совершенно стемнело, в комнате горели свечи, которые зажег усердный слуга. Офицер задул почти все, оставив лишь несколько в углу, подошел к зеркалу, надевая свежую сорочку, вгляделся в свое лицо. Он был, пожалуй, красив в профиль и особенно в фас, когда он смотрел чуть исподлобья прямо в лицо своими большими темными глазами мистической формы, мне кажется, все должны были бы трепетать. Нос его выдавался на лице резким акцентом. Красивые густые брови постоянно находились в движении, то поднимаясь, то сдвигаясь, то волнуясь. Вообще, все лицо его было чрезвычайно выразительно, и особенно замечательны были полные губы, которые были сжаты в минуты раздумья, или играли непонятной улыбкой, или вдруг трепетали над полуоткрытым ртом, и тогда всем дамам хотелось прильнуть к ним поцелуем или хотя бы сунуть ему в рот спелое яблоко из вазы.

      Надо сказать, почему он оказался на Кавказе. Он был царскосельским лейб-гусаром, когда произошла какая-то история с дуэлью, о которой никто толком ничего не знал. У него были влиятельные родственники, которые могли бы похлопотать о чем-либо для него, но он сам выбрал себе службу на Кавказе в армейском полку. С тех пор прошло уже несколько лет, он очень легко дослужился до капитана, был представлен к нескольким наградам и находился в почти дружеских отношениях с генералом Граббе, так что многие недоумевали, почему он еще не в гвардии. Я тоже не знаю, почему он не желал, чтобы за него хлопотали, скорее всего, его прошение было бы сразу принято, но мне кажется, что и истории с дуэлью никакой не было. Свечи уже угасали. Офицер, эполет которого в темноте было не разглядеть, зажег другие, но тут же задул. Он отворил окно и упал на кровать. Предвкушались приятные мысли перед сном, прогулка под дождем, разговор с доктором, обед у Мерлини. Сегодня у Мерлини он встретил свою давнюю знакомую по петербуржской жизни, с которой протанцевал один танец по ее пожеланию. Он был значительно выше ее, и она смотрела на него снизу вверх расплывающимися глазами, а он шутил, шутил, а глаза уже плавали по лбу и множились, и он удивлялся. А это уже сон.

                Какая ночь! Могу поспорить,
                Луна на небе не одна.
                Раскрыть окно, что откупорить
                Бутылку красного вина

                В саду бушуют отраженья,
                И влажный шелест нежит слух,
                От тайной ласки дуновенья
                Вдруг перехватывает дух,

                И стук в висках, восторг озноба
                На ухо прокричать спешат,
                Что это помнить мне до гроба
                И дальше, если разрешат.