А сумерки хрустели. За спиной.
И я степной не различал дороги.
За пагорбом кончались огороды,
а дальше - холст совсем иной породы:
не рваный, а отбеленный, льняной.

На том холсте... На том большом листе...
На тех листах распахнутой тетради
какой-то школьник, видно, шутки ради,
карандашом вычерчивал ограды,
а на полях
          закат горел-блестел.

Какой-то бог, измученный старик, - 
не из тщеславья, или, там, корысти,
а чтоб зимой от холода укрыться -
творил дымок, избу и тракториста,
и самогон, и тот Пречистый Лик.

А если нету бога в том дому - 
то оседали грозные кочевья
в степи зимой, в снегах, в мороз - к чему?
И для чего иконописной чернью
по серебру вечернее черченье?
И кажется, вот-вот - и я пойму,

но - мне в селе не вековать вовек,
я городской. А вот какая жалость:
увидел огонёк - и сердце сжалось,
и кровная, родная обветшалость
прядёт сосульки из-под пухлых век...

Но вечный снег укроет нашу боль,
всю нашу дурь, раздолье и беспутье.
Пусть я не ваш, пускай чужак, и пусть я
уйду - но вы меня не позабудьте!

...Темнело.
          Впереди была любовь.