0.
Мне как-то раз довелось беседовать с одним путешественником, которому, в свою очередь довелось побывать в старинном замке где-то на берегу Средиземного моря. Там он увидел зал, полный человеческих статуй, которые передвигаются, когда задернуты шторы и погашен свет, и дверь, ведущую в вечнозеленый сад, где такие же каменные люди стоят на постаментах.
"Это и есть Смерть, - сказал хозяин замка, старец ста с лишним лет. - Неподвижные статуи - это живые. Когда человек умирает, статуя оживает и переходит в зал."
И путешественник спросил, понял ли я, что это может означать.
Я кивнул; во всяком случае, мне показалось, что я понял, к чему он клонит, и согласился с ним, не говоря уж о том, что эта история тогда произвела на меня сильное впечатление. Я даже хотел ее записать.
А потом оказалось, что это был сон.


1.
6:49. Ланцнер в очередной раз отложил ручку, устав обводить одну из многочисленных надписей, покрывающих стол: You can't always get what you want.
Однажды ему сказали, что нельзя прищемлять внезапные идеи, и он поверил. Потом пожалел, но поздно - это уже переросло в привычку. Как и писательство. Вся эта бесконечная байда, какой бы приятной она не была иногда.
Его не раз посещала мысль, что все содержимое той части мозга, что была отведена под творчество, состоит из этих самых внезапных идей, и они находятся там в состоянии беспорядка и их невозможно собрать и скрепить вместе, особенно если между ними почи не прослеживается связь. Причем забыть о них тоже невозможно - иначе будет уже совсем не то, что на самом деле хотелось сказать.
6:50. Отлично, хмуро думает Ланцнер, это всего лишь означает, что прошла ночь, первую половину которой он провел пытаясь нахвататься впечатлений и эмоций от различных вещей, обычно исправно выполняющих эту свою функцию - музыка, литература, ночные прогулки, в конце концов, - а вторую посвятил попыткам произвести результат этого самого акта вдохновления(?), что не давалось ему легко. Интересно и даже захватывающе - да, но не легко.
Перед ним лежал лист бумаги, девственно-чистый, но пролежавший здесь столь долгое время и повидавший столько безуспешных попыток сделать хоть что-нибудь кроме обводки графити, что Ланцнеру ужасно хотелось смять его и отправить под стол, где уже валялось множество скомканных листов.


2.
Его отец, тоже, кстати говоря, имевший привычку называть себя по фамилии, какое-то время жил в Америке (что не единожды ему аукнулось, когда он вернулся в Солитьюд, столицу мира картонных коробок), в небольшом городке, наверняка уже вымершем и исчезнувшим с карт, но в шестидесятые еще относительно процветавшем. У Ланцнера-старшего был друг, художник по жизни и по факту, необычайнейший человек. Его жизнь сложилась трагично, и однажды парня нашли с простреленной головой возле его дома. Он покончил с собой; шел 1970 год. Веселое было времечко, каждый старался прожить как можно меньше, но как можно более насыщенно. ЛСД расплющило Джереми мозги, как говорил отец Ланцнера. Незадолго до самоубийства его стали преследовать галлюцинации и, похоже, он выстрелил в себя, даже не осознавая, что делает. Или? Тут Ланцнер сомневался. Да и кто бы не сомневался - Джереми не оставил никаких записок и последние дни жизни провел в абсолютном одиночестве.
Он мог бы назвать Джереми своим лучшим другом несмотря на то, что знал о нем ничтожно мало. В память о нем он снял со стены его комнаты одну из пластинок и привез в Солитьюд, чтобы однажды для одного из его потомков начала звучать музыка.


3.
В этом городе уже давно не осталось никого здравомыслящего, кроме группы людей, изо всех сил цепляющихся за творчество и сумевших позволить себе небольшие вольности касательно образа жизни (не все из них, но все же). Не то чтобы это было запрещено - не то время, - но и косые взгляды добропорядочных тоже не избежать. Плевать. Они побеждают в любом случае (дуракам везет, но кого здесь будет правильнее считать дураком?): у них есть ракеты и все возможности для изучение космоса, у них есть дело, у них есть слово, пусть все это хромает на обе ноги - не то время. У нас есть только попытка высказаться и выразить себя, пока все эти хромые слова и дела нас не накрыли.

1987, год, когда началась музыка. Стоим на маленькой площади с неработающим фонтаном, ждем человека или двух, глазеем по сторонам. Весна, рабочий день, коричневые дипломаты. Где-то звонят колокола, извещая о начале второй половины дня.
- А что потом? - вдруг спросила Ника.
Она сегодня немногословная, мне редко удается застать ее в таком настроении.
- Потом сегодня или потом, в смысле, когда-нибудь?
- Когда-нибудь.
Щурюсь на солнце, пытаясь прогнать раздражение. Только не сейчас... Не люблю говорить об этом вообще; кому какое дело до моих решений? Но это, похоже, ее любимая тема для разговора с тех пор, как я сказала, что собираюсь бросить учебу (гуманитарный; не понравилось, не получилось - наверное, просто не мое).
- Ну, не знаю. Найду свою дорогу. Организую проект, щедро снабжающий воображением тех, у кого мозг превратился в кусок пластмассы. Собственноручно построю Диснейленд. Полечу на Марс и стану основателем собственной цивилизации.
Ника невесело усмехнулась.
- А если серьезно, я хочу рисовать. Почему бы нет?
Ника язвительно заметила, что это хорошая мысль, особенно если учесть, что я всю сознательную жизнь пытаюсь перестать рисовать, но вместо этого рисую еще больше, а то, что нарисовала - благополучно сжигаю.
- Ничего я не сжигаю! - возмущаюсь я. - Просто никому не показываю.
Ника смотрит, как к площади приближается человек. Его не трудно заметить даже издалека, он всегда выделяется, хотя, вроде бы, ничего особенного в нем нет. Докуривает.
- А вообще, мне это дико что-то напоминает, - говорит Ника, загашивая сигарету. - Или кого-то.
- Кажется, я понимаю, кого она имеет в виду. Впрочем, мы все здесь такие, сомневающиеся и растерянные.
В этот момент кто-то из спешащих людей с портфелями замедляет шаг и останавливается ненадолго, окидывает нас взглядом, крутит пальцем у виска и удаляется. Поправляю непослушные волосы, чуть длиннее чем у среднестатического парня, провожу ладонью по легкой ткани цветастой рубашки, провожая человека взглядом. Наверняка он тоже думает, что в этом городе не осталось никого здравомыслящего.


4.
Яна объявилась ближе к ночи, вернувшись с очередной подвальной тусовки таких же крыс, как она сама. Звонок прозвонил трижды (этот дурацкий звонок, плохая пародия на часы с кукушкой, как говорил Гарин, "после кукушки не хватает только слов "добро пожаловать в дурдом"), после чего в замочной скважине зашоркался ключ. В темноте коридора ее выбеленные лохматые волосы были еще больше похожи на сахарную вату.
Она приехала из Виндау, Города у моря, но так как отец ушел в рейс и дома был только Ланцнер (точнее, по большей части квартира вообще пустовала), она проводила время с другими крысами. Среди них она была в некотором роде известной личностью. Сегодня она вернулась после трех дней отсутствия. И, судя по всему, была не совсем... во всяком случае, ее манера речи и то, о чем она говорила, намекали на недавнее прозрение засчет употребления какого-то зелья.
- Ты никогда не задумывался о том, что происходит?
- Во-первых, привет, - сказал Ланцнер. - А что происходит?
Яна забралась на диван, неуклюже подмяла не очень чистыми кедами подушку, закурила. Вид у нее был такой, будто она в чем-то очень сильно разочарована - злой и несчастный.
- Я что-нибудь имеющее смысл. Все это шляние неизвестно где с крысиным народом. Пьем что попало, курим что попало. Это вроде как должно стать лучшим воспоминанием молодости, о котором можно будет рассказать внукам, чтобы они увидели, каким идиотом ты был и каким интеллигентным и добропорядочным стал, и, может быть, взяли с тебя пример и поняли, что все, чем они занимаются - херня... Не думаю, что нам удастся что-то изменить, даже если мы этого захотим, даже если призыв будет звучать в каждой песне. - Яна улыбнулась грустно. - Все, на что мы способны - это шум.
Случайно стряхнув пепел на джинсы, она досадливо прищелкнула языком и провела ладонью по коленям, стараясь не обжечься.
- Точно, - посмеиваясь, отвечает Ланцнер. - Ты права. Вот только эти вещи к тебе ну никак нельзя отнести.
Ника молчит, разглядывая неаккуратно прорезанные дыры в джинсах. Затем подходит к столу, за которым сидит Ланцнер, и гасит окурок в пустой пепельнице.
- Почему? Ты думаешь, я всегда буду такой?
- Ты была, как ты выразилась, такой всю свою сознательную жизнь, - отозвался Ланцнер. - Так что с моей стороны вполне логично думать, что ты не собираешься менять образ жизни еще по крайней мере пару-тройку лет.
- Собираюсь.
- Тогда - похвально.
Яна переводит взгляд на открытую терадь, лежащую перед ним на столе. Тот быстро закрыл ее.
- Что там?
- Пока - ничего.
Яна улыбнулась, как ему показалось, понимающе, прежде чем выйти из комнаты, захватив портативный магнитофон и пепельницу, и закрыть за собой дверь.


5.
"Каждый достоин сострадания", - сказал ей однажды Дхарма.
И "цени то, что есть", и "извлекай удовольствие из каждого события", и многое другое. Когда она говорил, это у Яны зародилась идея - пока она была слишком мала, чтобы можно было облечь ее в слова, - но она билась в ней, стремясь быть воплощенной в жизнь.
Для нее это казалось таким важным - встретить человека, чья жизнь не была ничем омрачена. Того, кто не придавал значения ошибкам и шел дальше, извлекая из них уроки. Такая банальность, но для нее, с детства привыкшей воспринимать всех, кроме себя, вражески, это стало открытием. Вообще факт существования таких людей, как Дхарма, был для нее вновинку. Ей нравилось слушать его объяснения. Так успокаивающе. Так убедительно.
Он называл себя свободным человеком без каких-либо границ и предрассудков, дарил улыбки и цветы и говорил вещи, которым нельзя было не поверить. Рассказывал про золотые воды Ганга, про Огайо, про Свободный Город, где живут Прекрасные Люди, про все те места, где ему удалось побывать, в то время как его собственная чудесная страна становилась все более серой, и одна серость разъедала другую, ту, что в головах людей, изолировавших себя от всяческих, на их взгляд, ненормальностей. Дхарме за его выходки не раз попадало, а он объяснялся тем, что несет просвещение в массы, чтобы сохранить остатки мозга. За это его почему-то прозвали Дураком.


6.
После радиоэфира идем в рок-клуб, просто так, послушать местную самодеятельность. На самом деле это был кинотеатр, а никакой не рок-клуб, он столько лет стоял заброшенный, что многие уже забыли, что здесь когда-то находилось. Студенты организовали здесь место зависания неформальной молодежи и "прочего сброда", как выражаются те, кто за километр обходят это место стороной. Соорудили что-то вроде сцены, на месте гардеробной устроили бар, раскрасили все это черным, на стенах набросали фосфоресцирующейся краской изображения всякой ереси: изъеденное червями сердце, Смерть с косой, гроб с мертвецом во фраке, полустертый (оттого совсем неузнавемый) рок-идол с гитарой наперевес. Не могу сказать, что мне не нравится это место - оно было одним из немногих, где можно было послушать неплохую музыку, - но эти жуткие рисунки всегда вгоняли меня в ступор.

Вдвоем - чтобы потом встретить всех остальных - я и мой друг проделываем долгий путь от Тихого центра к захолустному безымянному району в восточной части города. Любой разговор после эфира, где открывается второе дыхание, заставляющее выложиться по полной, кажется утомительным даже с самым интересным собеседником, и я не могу выжать из себя ни слова.
Моего спутника называют Сидом Барреттом, говорят, из-за его психоделических опытов, но если это и было, то давно и неправда. По-моему, он просто не очень счастливый человек, ищущий себя на протяжении долгих лет и не находящий. Он самый старший в нашей компании, и самый отчаянный. Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома. Вру, в одиннадцать. Он - художник и с ним можно говорить о чем угодно при одном условии - любая беседа в конце концов сводится к разговору о Богемии, полумифической (с точки зрения самого Сида) стране, где ему довелось жить и куда он собирается вернуться когда-нибудь.
Мол, все дороги ведут в Прагу.
Я слушаю о том, как там все не так, то есть, лучше, и пропускаю бОльшую часть его слов мимо ушей. Накрываю наушниками уши, когда поток слов иссяк. "Извини, мне сейчас не до разговоров" - "Ага, понял" - и достает свой кассетник. Люблю слушать музыку одна.


7.
Приподнялась, пытаясь разглядеть за стеной из спин то, что здесь именовалось сценой. Там Гарин с рыжим ирокезом, в косухе и без штанов инсценирует собственное удушение проводом от микрофона, в то время как гитарист выжимает из инструмента визжащие звуки, а маленькая и худенькая с виду девочка мучает ударную установку. У Сида бутылка какого-то пойла, кажется, он назвал его взрывоопасной смесью, в общем, страшная вещь-штука, отдающая на вкус чем-то горьким и вяжущая рот, и я едва различаю лица, точнее, спины, и мой язык развязан ровно настолько, чтобы говорить о псевдоумной херне и словесно подписываться под каждой сказанной фразой о том, как хороша жизнь в Богемии.

Я рассказывала ему о своем последнем рисунке, когда впереди от толпы отделились двое и направились к нам. Ника, и с ней парень, наверняка тот самый, на встречу с которым она умотала днем - высокий и страшно худой, в тельняшке и в зеленых очках.
- Йоу. - Это Ника, поправляя сползающую черную футболку явно с чужого плеча, подошла к нам. - Как вы? Гарин сегодня жжет.
Гарин всегда жжет, на то он и Гарин, хочется сказать мне, но в какой-то момент мне стало настолько плевать на все происходящее, что это сравнимо разве что с состоянием полусна. Масса движущихся в такт музыке тел в свете прожекторов превратилась в один сплошной пестрый водоворот. Сид что-то говорит Нике, но я их почти не слышу. ВАС СЛИШКОМ МНОГО, оттого хочется исчезнуть хотя бы на мгновение. Никин спутник молчит, засунув руки в карманы, и я не могу отвести взгляд от полос на тельняшке. Зачем-то еще полосатый шарф и большие наушники поверх него. Забавный чел. Бутылка куда-то выскользнула из моей руки, ну и отлично, он смотрит, похоже, осуждающе сквозь свои странные лягушачьи стекла.
- Привет.
Со сцены донесся шквал отборнейших ругательств в песенной форме, заглушив приветствие, но я неплохо читаю по губам. Делаю вид, что не расслышала, а на самом деле не могу вернуться в свое здесь и сейчас. Совершенно потерянное ощущение. Отчего-то стало стыдно, что я здесь.
Ника втирает что-то об играющей музыке. Гарин на сцене. Слушаю ее в четверть уха, отвечаю раздраженно и почти невпопад и стараюсь ни на кого не смотреть.
"Не-ет, ты что, ничего не видела? Ты ПРАВДА НИЧЕГО НЕ ЗАМЕТИЛА?"
И имя, уже не первый раз. (У каждого есть имя, которое трудно не произнести невзначай.) Щебечет как нестрелянный воробей, блин. "А ты? - хочется спросить. - Ты ничего не заметила?" Полнейший бред. Разглядываю пол...
- Ч-черт, извиняюсь. - Какая-то девица с очень густыми выбеленными волосами и с боевой раскраской на лице врезалась в меня. - Прости уж.
Она подошла к парню в тельняшке, взяла его под руку, будто это было что-то само собой разумеющееся, что-то сказала ему, подавшись вперед. Сид передал мне бутылку, но я отдала ее Нике. Сцена вдруг затихла, что-то сорвалось. Закрываю глаза.

Открываю. Рядом, не считая остальной, незнакомой и безликой толпы, только Сид. Со сцены доносится хэвиметалический саунд и более похожий на пение голос вокалиста следующей группы.
Что было пять минут назад? В руке пустая бутылка, и в подтверждение этого и без того доказанного факта появилось мерзкое чувство, когда было бы неплохо провалиться сквозь землю или умереть, хотя бы ненадолго. Вдобавок ко всему ужасно кружилась голова.
Захотелось со всей силы швырнуть бутылку о стену.
- Эй, ты еще здесь?
В ответ бормочу что-то о Богемии. Так, отвлекающий маневр, к тому же не сработавший.
- Может, домой хочешь?
Как трогательно.
- Может, хочешь.
Толпа расступается, пропуская нас к выходу.


8.
"Американец", - презрительно бросил ему важный человек в коричневом пиджаке.
"Очень приятно. Ланцнер."
"Вы слышали? Ты как разговариваешь с увааемыми людьми?!" - Стоящая рядомш дама в шляпе с пером разразилась гневной тирадой на весь аэропорт.
Мол, это, между прочим, профессор гуманитарных наук, заведующий кафедрой какой-то там антитеологическополитической шизофреническо-научной белиберды, и уж он-то успел навидаться таких отщепенцев, как он, предатель родины, антипатриот, гнойный фурункул на теле страны и трижды позор!
Ланцнер-старший послушал, посмеялся и ушел, решив, что комментарии здесь будут излишни.
Его потом еще долго называли Американцем, и он даже подумал, что его сына когда-нибудь будут называть Сыном Американца, но к тому времени все уже забылось.
Сын вспомнил эту историю, ставя на проигрыватель ту самую пластинку, божественные звуки после ночи, полной невнятного монотонного шума.
"Что, нет? А жаль."


9.
Может быть поводом стало убитое настроение. Не могу сказать, что мне было очень весело в этот вечер, а после всего так и еще хуже стало. Может, это был алкоголь. Как он сказал - взрывоопасная смесь? Чем бы ни было то пойло, в депресняк оно вгоняло нехилый. Ну, и есть еще один фактор, который я не могу выбросить из головы. Но все не так уж плохо, если я в кои-то веки смогла заставить себя взять в руки карандаш. Не то чтобы рисование давалось мне нелегко, но все-таки - чем не испытание собственного терпения? У меня оно хромает, когда речь идет о таких вещах. Я так и не научилась относиться к творчеству как к работе, хотя когда-нибудь увлечение несомненно перерастет в работу. Где будут определенные рамки и сроки, в том числе - короткие. Звучит чудовищно.
Рисую месяц или два, а если в общем и целом, дней пять. Черно-белый набросок с недотертыми карандашными пометками почти готов, осталось добавить деталей, а потом нанести краску. Я каждый раз смущаюсь, когда меня спрашивают, что именно я рисую. У кое-кого туговато с воображением, и за него все делает музыка. А потом в ответ так разочаровано кивают: "Ах, БГ, ясно..." Ничего не могу с собой поделать.


10.
Человек Без Имени вышел из дома. Постоял под козырьком идеально чистого подъезда, ожидая, пока рассеится туман. Он никуда не торопился. Здесь вообще никто никуда не торопился. Жизнь протекала так размеренно, что, казалось, один день длится по крайней мере неделю, а то и вовсе стоит на месте.
Туман рассеялся, и Человек направился в центр Города на автобусе, который останавливался на ближайшей остановке. Автобус почти пустой; сегодня воскресенье. Редкие горожане рискнут куда-то ехать рано утром в воскресенье - запрещено. Точнее, не то чтобы запрещено, но решительно не приветствуется, за исключением некоторых особых случаев. Еще повезло, что водителя в автобусе нет - он автоматизирован и не требует человека для управления им, - иначе был бы большой скандал, а скандалов Человек избегал. Он вообще был очень миролюбивым - такой характер, а не маска сверхтолерантности и фальшивого миролюбия (что здесь в порядке вещей), скрывающая подлинные агрессивные и даже жестокие настроения, особенно по отношению к чему-то/кому-то, прибывшему извне.
В центральной части Города почти нет тумана - как и многочисленных заводов, его испускающих. Кстати говоря, Город был окружен плотным кольцом заводов и фабрик, как стеной; лишь кое-где между серыми бетонными стенами оставалось место для железнодорожных путей, соединяющих центр и окраины.
В центре все было, по извращенному представлению Человека, намного цивилизованнее и даже немного похоже на города из других стран. Здесь даже был Парк - квадрат зелени размером два на два метра, в котором росли чахлые, но живые, маргаритки и яблоня с серыми от копоти плодами.
Человеку нужно встретить здесь кое-кого, кому утром в воскресенье здесь тоже быть неположено.
Ланцнер, прикрыв глаза, нащупал ручку настройки радиоприемника.


Радиоэфир #1. A Day in the Life
Не хочу превращать свой радиоголос в какой-нибудь философский скучняк, чтобы все демонстративно выключили приемники, но, кажется, мне есть о чем сказать.
Чем бы эта история не закончилась, это будет отличным уроком. Ну, знаете, говорят, что не счастье - то опыт, все такое. Если б я только умела воспринимать это как уроки, а не как потенциальную неразрешимую проблему. Про что тоже, кстати, говорят - нет никаких проблем, есть ситуации. Отговорка для любителей делать жизнь проще, хотя на самом деле нихрена не просто. Я даже не могу правильно сформулировать, что со мной происходит. Единственное, что я чувствую - это то, я что стою на пороге чего-то нового и неизведанного. Да, именно здесь начинается музыка... Много думать - вредно (в чем я убедилась и преуспела), но мне есть о чем подумать.

(You know, her life was saved by Rock and roll. Yeah, rock and roll. Здесь даже говорить нечего.)


11.
- О чем думаешь? - Безжалостный тычок отвлек его от мыслей. От очень серьезных и важных мыслей о незаконченной главе, которая осталась в ящике разрисованного стола.
На самом деле, ни о чем. О пурпурной дымке и музыке, звучащей в голове каждый раз, когда наступал Этот День. О чем же еще можно думать здесь и сейчас, сидя на траве в городском парке, слушая музыку, болтая попусту, обсуждая вещи?
Он приподнялся на локтях, зачем-то взглянул на часы, показывающие ровно половину четвертого дня. Сегодня отличная погода, солнце, заставляющее приятно щуриться, безоблачное небо.
Ника сидит рядом, скрестив ноги, заплетает волосы в косу и поет, тихо, но ее голос каким-то образом перекрывает звучащую из радиоприемника песню:
- Мастер слова и клинка-а, он глядит в свою ладонь...
Золотой силуэт в свете солнца. Не крыса и не генетический отброс, как все они, а простая, земная.
- Доброе утро! Так о чем же? Роман?
Ланцнер улыбается.
- Вот уж не думал...

В один из осенних дней они встретились в закрытом кинотеатре, она была из толпы и подошла к нему, обычному гитаристу с банальнейшим - тогда еще - образом жизни, и... такая вот музыка. У них в самом начале их дружбы (?) (глупые рисунки на стенах, пурпурный туман, "привет", вот так невинно все...) как-то получалось обсуждать даже необсуждаемое. Ланцнера не раз посещала мысль, что эта дружба(?) строится на пустых и не очень разговорах, а не как это обычно бывает - взаимный интерес, потом поддержка, потом доверие, потому что они говорили обо всем, что есть и чего нет и быть не может. О человеческой глупости. О вещах, о которых нечего даже подумать. О бумажных стаканчиках. О трамваях. О музыке - кто-то ведь сказал, что говорить об искусстве это то же самое, что танцевать об архитектуре.
Потом он рассказал ей про антиутопию, про людей без имен, часов и ключей, с пулями вместо денег. Она с серьезным видом кивала, выслушивая все это, пусть на самом деле почти не вызывающее у нее интереса. Все-таки поддержка, знаешь ли, доверие. Есть ли тут кто-нибудь, кто готов выслушать мою историю..? и всякие другие песни.
Пока это все не стало однобоким. У нее были странные объяснения: "Ты слишком помешан на своем деле, оттого часами можешь говорить об этом (Со слишком большим количеством многоточий и всегда с маленькой буквы, как и пишешь, это возникает даже в этвоей речи, и это глупо, просто глупо, чувак.) Рассказывать, вспоминать, придумывать, пересказывать. А я не могу. Мне это даже не интересно, прости уж." Но сегодня...

- ..вообще, конечно, там нечего рассказывать. Серьезно. Застряла на середине моя проза. Кстати, не роман, а повесть.. Вроде все так, но чего-то не хватает. Есть картинка в голове, но нет текста, которым можно ее описать, а придумать его не так просто и уж совсем не правдиво. И нет чувства целостности всего, что оказывается на бумаге.
Ника, закончив косу, поправила ему сползшие на кончик носа очки.
- Если тебя послушать, то это как смертный приговор какой-то. Зачем так преувеличивать? Сказал бы проще - ведь так и есть - не тот настрой, отсутствие вдохновения...
Нет никакого вдохновения, если отнестись к своему делу как к работе.
- Можно подумать, ты никогда не чувствовал, как иногда кровь приливает к мозгу и все вокруг так хорошо и прекрасно, что ты прямо излучаешь положительные вибрации и тебе ужасно хочется совершать подвиги?
"Да, один подвиг я уже совершил."
- Впрочем, - добавляет Ника. - Что Я могу знать об этом? В любом случае, нельзя отрицать то, что очевидно, даже если никем не доказано. Любовь там, вдохновение вот тоже.
- А я не то чтобы отрицаю.. Может, оно есть, просто в моем случае оно бесполезно. Глупо верить во что-то бесполезное.



12.
В тот вечер он вышел из дома чуть раньше обычного - до репетиции ему нужно было встретить одного человека. Идиотство, подумал Гарин, зачем назначать встречу, если можно сделать пару шагов и позвонить в дверь? Она всегда была помешана на правилах приличия - или как это назвать? Точность, доведенная до дотошности, им, крысам, несвойственная, а потому - чуждая.
Дойдя до обозначенного места, Гарин достал из кармана очки с темными стеклами. Некоторое время постоял так, рассеянно глядя по сторонам - то на людей, праздно шатающихся по набережной, то на массивное сооружение, созданное для запуска ракеты, назначенное на середину июля.
Ника появилась через пару минут. Стараясь выглядеть дружелюбным, Гарин говорил ни о чем, на отвлеченные темы. Она слушала его, так внимательно следя за его лицом, что Гарину делалось неловко, к тому же в голове возникли запоздалые догадки насчет того, зачем она вообще назначила ему встречу. Сделалось неприятно, странно и отчего-то смешно.<
Высказавшись, он выжидательно посмотрел на нее:
"Кажется, ты хотела о чем-то поговорить."
Она, смущаясь, протянула ему сложенный вчетверо лист бумаги.

..Гарин сплюнул, глянул ей вслед и смял письмо - какой бред - письмо, которое она отдала ему. Правда, на мгновение ему захотелось позвать ее назад и все объяснить, но что-то в подсознании настойчиво требовало, чтобы он этого не делал. Окружение, в котором он привык находиться, отучило его испытывать жалость. Поэтому, засунув письмо в карман, он разболтанной походкой направился вдоль набережной, снова разглядывая людей и ракету на взлетной полосе, и стараясь не думая о том, что произошло.


13.
"Зачем ты пришел?" - спросил Собеседник жестом. Человек без Имени уже успел отвыкнуть от того, что для него это теперь был единственный способ общения - после одного неудачно провернутого дела, пусть и удачно замятого, Собеседника лишили языка.
- Мне нужны ключи, - сказал Человек без Имени. - Если ты этим еще занимаешься. Желательно - серебряные, но можно и медные. Два ключа.
Собеседник жестами указал цену - двадцать четыре пули. Потом посмотрел на Человека с недоумением во взгляде (несмотря на страшное наказание, любого другого напрочь лишающее желания - или способности - показывать свои эмоции) - зачем?
- Есть одно дело. Не знаю, удастся ли, но стоит попытаться.
"Завтра, в восемь." - Собеседник постучал по запястью, будто спрашивая, есть ли у Человека часы.
Тот кивнул:
- И не одни.
Собеседник покачал головой, сложив руки на груди.
- Боишься, что я попадусь?
Кивок.
- Плевать. Хотя бы не умру от скуки.
Вовзвращаясь к автобусной остановке, Человек поймал себя на мысли о том, что в облике Собеседника было что-то странное, и тут же понял, в чем было дело: на шее у него стоял штамп в виде черного равностороннего треугольника углом вниз. Не прикрытый во время дождя, следовательно - подлинный. Хотя Человек точно помнил, что Собеседник, как и он, избежал конвеера.


14.
Яна проснулась и поняла, что уже наступил вечер. Странно, она отчего-то не могла вспомнить, что ложилась спать днем. Наверное, усталость усыпила ее сама по себе, с ней уже так не раз случалось - и никакие снотворные не нужны.
Надела кеды, сунула в карман деньги. Закрыла дверь на ключ, ключ сунула в тот же карман. Быстро спустилась и вышла в полумрак. Несмотря на позднее время (почти двенадцать), было по-прежнему тепло.
В этот день она планировала уже быть дома. Все равно не встретила кого хотела. Его так просто не встретишь. То тут, то там. Конечно, это ведь Дхарма. Будь Яна таким же отчаянным, как он, тоже не оставалась бы надолго в одном месте. Но несмотря на то, что ей уже трижды осточертела жизнь в этом по сути чужом ей городе (но чем было лучше в Виндау?), что-то не давало ей уехать, какое-то незавершенное дело, только она не могла вспомнить, какое.
На углу возле продуктового, как гласила вывеска, магазина, где не было ничего, кроме винно-водочной продукции и сигарет, Яну окликнула группа ошивавшихся там типов гоповатого вида:
- Девушка, постойте-ка секундочку!
Яна остановилась только когда ее окликнули в третий раз. Один из мужчин, заросший щетиной и с сальными волосами, подошел к ней неустойчивой походкой.
- Девушка, вы знаете, вы такая красивая...
- Спасибо, - холодно откликнулась Яна и собралась уходить.
- Ну куда вы, погодите. Можно ваш номерок попросить?
- Нет.
- Это почему же?
- Нахера ты мне сдался? - Яна сделала шаг вперед, но тут же попятилась, оказавшись в кольце. Ее окружили со всех сторон.
Тот, что просил ее номер, был в центре этого кольца вместе с ней, стоял вплотную к ней. От него несло перегаром.
- Какие-то претензии имеешь?
К ней потянулась заскорузлая рука с черной каймой под ногтями.
Тут Яна кое-что вспомнила.
Так, господа, расступитесь. - В следующий миг она вскинула руку, вытащив из внутреннего кармана куртки пистолет, небольшого размера и легкий, как игрушка, она зачем-то положила его туда когда-то, сама не помнила зачем, и с тех пор он он там лежал. Вообще, откуда он мог взяться у них дома? Но сейчас он был очень кстати.
Выстрел получился оглушительным. Больше похоже на взрыв, как будто что-то мощное разорвалось у нее в голове, на пару мгновений заглушив все остальные звуки и даже ее собственные мысли.
Яна дернулась вперед, но улица уже исчезла и в руке больше не был зажат пистолет. Реалистичный, но все же - сон. Только в голове немного шумело и искрилось после того самого взрыва; так шумят рельсы когда по ним проезжает трамвай, и этот шум напомнил ей о деле, которое ей предстояло завершить, прежде чем она уедет.
Все было...


15.
"Там что-то пошевелилось!"
Что-то холодное, но живое.
"Тебе показалось", - неуверенно ответил брат.
"Да нет же, я до него дотронулась! Вот там..." - Она берет брата за руку и протягивает руку туда, где находился Кто-то.
Это ведь не он, правда?
"Никого нет."
Мария выпустила его руку. Не может быть, что он не почувствовал. Оно там двигалось. Передвигалось.
Она вышла из сторожки, щурясь от палящего в лицо солнца и вертя в руках ненастоящую булавку, которую зачем-то всегда носила в кармане. Она нашла ее несколько дней назад в доме, где они жили. Брат выбежал следом.
"Я все там проверил и никого не нашел. Но я на всякий случай скажу родителям..."
"Нет, - отвечает Мария, пряча булавку в карман. - Лучше не говори."
(Вышгородок, год 1976)


РЭ#2. If Not This Time
Завидую тем, кто умеет все усложнять и получать от этого удовольствие. Наблюдать себя со стороны: "О, я в полном дерьме? Как мило! Интересно, что будет, если я влипну во что-нибудь покруче?" А я даже в своем болотце по колено чувствую себя в тупике, какое тут может быть удовольствие.

***
- Зачем ты звонишь?
- А что, нельзя?
- Можно...
- Тогда зачем спрашиваешь?
- Я не экстрасенс, мыслей не читаю.
- Да, но интуиция у тебя должна быть.
- На тебя она не распространяется.
- Печально.
- Так зачем звонишь?
- Хотел спросить, какого цвета треугольные пятна больше подойдут светло-бежевым коровам - темно-зеленые или бледно-фиолетовые?
- Ярко-синие и в форме черепов. Как будто ты сам не знаешь.
- О нет, что ты, знаю конечно. Слушай, а что ты завтра делаешь?
- Сражаюсь с мельницами, это как раз по моей части.
- Почему это?
- Ты что, не знаешь?
- Нет...
- Я думала, все знают.
- Я - нет.
- Ну тогда слушай.


16.
Осталось мало смельчаков, рискнувших избежать обязательной для каждого процедуры, которая проводилась когда человеку исполнялось шестнадцать лет (возраст определялся людьми из Канцелярии). Избежать ее было не так уж трудно (достаточно было притвориться невменяемым - подарить девушке цветы, перевести через дорогу подслеповатую пожилую даму, - и человека отправляли на краткосрочное лечение вместо конвеера), другое дело - после этого не выделяться, ведь отсутствие штампа на шее - признак слабоумия, читай всеобщего презрения. Человек Без Имени, обладающий некоторыми способностями к рисованию, нарисовал штамп черной тушью, но во время дождя ему приходилось скрывать его под шарфом, что тоже привлекало внимание - шарфы здесь не носили.

***
"Что ты пишешь? Что? Ну что? Мне интересно!"
"Пусть тебе лучше будет не интересно", - смутился я.
"Ну не-ет."
"Я ведь не просто так не показываю, а во избежание недоразумений."
"Да ладно тебе, жалко что ли?"
Самые честные глаза на свете. Смеясь, достаю из рюкзака тетрадь и передаю ей.

Странные вещи происходят. Хотя, если задуматься, ничего странного, все вполне себе обыденно. Когда влюблен, разум отходит на второй план и хорошо если совсем не отключается. Истории льются через край. Одна, другая, третья. Даже приходится их записывать; а обиднее всего получается, если говоришь свои бесценные слова в стенку и в стол, а перед глазами стоит прищурившийся от яркого света человек на берегу желтого моря.
К тому же стоит голодному человеку дать хлеба, как ему уже хочется пирога.
Неприятное чувство. Впрочем, я его избежал.


17.
Мария зажмурилась, когда мимо окна пронесся еще один трамвай. У нее опять возникла эта дурацкая мысль, что, если она не закроет глаза, встречный трамвай каким-то образом зацепится за веко и оторвет его, вместе с полоской кожи. Всеобщая паника, только Марии до нее никакого дела.
Картинка в голове исчезает, когда она открывает глаза. Все еще серый трамвай, набитый пассажирами. У двери стоит девушка-панк, и от нее до ближайшего добропорядочного как минимум метр пустого пространства. Мария некоторое время наблюдала за молчаливым, но выразительным противостоянием толпы и припанкованной девицы. Кто-то осуждающе качает головой, другие боязливо шепчут какие-то едва слышные упреки. Девица лишь снисходительно улыбалась, всем свои видом показывая, что на происходящее ей глубоко плевать. В руках она держит транзистор, из которого доносится тихое гудение, изредка сменяющееся обрывками фраз и мелодий. На рубашке из джинсовой ткани не то нарисован, не то пришит неровный черный треугольник, почему-то показавшийся Марии знакомым и потому привлекший ее внимание.
Девица вышла на одной из последних перед конечной остановок, и в транспорте сразу же стало менее напряженно.


18.
Трамвай остановился на конечной ровно в семь. Солитьюд оказался таким же пустым и безмолвным, как и несколько лет назад, когда Мария в последний раз приезжала туда. Всюду однотипные серые коробки жилых домов с выкрашенными белой и зеленой краской балконами, грязно-белые стены, изрисованные надписями, одна из которых привлекла Мариино внимание: ТЫ ЖИВ ТОЛЬКО В СВОИХ МЕЧТАХ. Где-то тихо играет музыка и с шелестом проносятся машины, но не слышно голосов и нет ни одного прохожего.
Нужный дом находился в десяти минутах от трамвая и в пяти от железнодорожной станции. Его было бы легко перепутать с остальными домами, если бы не раскрашенный в кислотные цвета подъезд, заметный издалека. Подходя к дому, Мария услышала грохот и скрип открывшейся нараспашку и ударившейся о стену двери. Из соседнего дома-коробки энергично вышел парень со странной прической, представляющей собой рыжие кучерявые волосы над бритыми висками; он переместился под козырек следующего подъезда, где достал из сумки балончик с краской и написал на стене черное НЕТ. Когда Мария поравнялась с ним, он обернулся.
Мария сразу его узнала.
- Привет, Гарин.
Тот кивнул в ответ:
- Хай. - На секунду повернулся к своему творению, затем опять к Марии. - Щас, погоди-ка.
Теперь на красноватой стене было написано БУДУЩЕГО НЕТ.

- С Никой уже наверное вечность не разговаривал, - сказал Гарин, когда они оба сидели на каменном бордюре недалеко от железной дороги; на станцию только что подъехал электропоезд. Просто так, говорили обо всем.
- Вроде как кто-то из ее родственников недавно умер и ей нужна поддержка и все такое. Ланцнер говорил, что видится с ней иногда.
Она посмотрела на него с интересом. Гарин подбрасывает в водух зажигалку и ловит, один раз, второй, пока рассказывает о себе. Кажется, за те несколько... чего? месяцев? а может, лет? что они не виделись, он почти не изменился, разве что стал менее многословным. Но в остальном это был тот же Гарин, рисующий граффити, играющий на гитаре и бездельничающий.
Мария хотела что-то спросить, но вместо этого молча перевела взгляд на набирающую ход электричку. Вспомнила свой дурацкий трамвайный обычай, закрыла глаза и не открывала, пока не услышала, как в полутишине после оглушительного стука колес гудят рельсы.
Они поговорили о музыке, о каких-то полузабытых общих знакомых, о том, что кто-то из них уехал учиться на художника в Калининград. Мария поддерживала разговор нехотя, думая о своем рисунке, который остался дома и который очень некстати захотелось поскорее закончить.


19.
Мария встретила его на пути от cтанции. Он шел куда-то, засунув руки в карманы, все с тем же полосатым шарфом, и с большими наушниками, из которых едва слышно звучало что-то психоделическое.
- Внезапно. - Ланцнер протянул ей руку.
Мария пожала ее, смущаясь.
- Как жизнь?
- Да так. Налаживается. - Он снял свои зеленые солнцезащитные очки и убрал их в карман.
Оказалось, у него очень красивые глаза. Зря он все время их прячет, подумала Мария.
В окне, напротив которого они остановились, бубнило радио. "...По предварительным данным, авария произошла в одном из помещений..."
- Ровно год назад один город сожрала радиация, - тихо произнесла Мария, прислушавшись.
- Теперь там никого нет в радиусе километров двадцати наверное. Вообще никого - пустошь. А когда-то бобыл обычный город... А ты здесь зачем?
Мария рассказала.

- Что ж тебе так дома не живется?
- Не знаю. Уже, наверное, по привычке.
Из приемника заиграла музыка, обычный эстрадный попс для массового слушателя, полный контраст с только что звучавшей сводкой новостей.
- Вот оно как...
Они пошли дальше. Ланцнер тихо напевал что-то, все еще звучащее в его уже спущенных на шею наушниках.
- Знаю эту песню, - улыбнулась Мария.
- Еще бы, - ответил Ланцнер. - Ее не знают разве что мурзики необразованные. А в свое время она меня спасла.
- Это как так?
"Как будто ты не знаешь, как это бывает."
- А вот так. Если б не она, я бы сейчас слушал вот что. - Он кивнул в сторону оставшегося позади радиоприемника. - Бред всякий.

В подъезде Мария встретила девушку из трамвая. Она стремительно выходила из лифта, в который Мария собиралась войти, но на мгновение приостановилась, недоуменно уставившись на Марию и будто бы собираясь что-то сказать, однако спохватилась и, вновь приняв решительный вид, прошла мимо. В руках у нее больше не было радиоприемника.


20.
Плохо помню прошлую ночь. Рубило нещадно - то ли от усталости, то ли от запаха благовоний, которыми пропахла, если не сказать, провоняла вся Никина квартира. Ее комната такая же светлая, какой я ее помню с детства. Всюду подушки, музыка ветра, пледы, все эти бессмысленные элементы уюта. Цветы в горшках, маленькие красные рыбки в большом аквариуме. Кассетный магнитофон без конца играет одни и те же всеми забытые слащавые песенки, так что тексты потом накрепко застревают в голове.
Ника всю ночь рассказывала о каких-то знакомых, которые колесят по всему миру в поисках каких-то аномальных мест, где останавливаются на некоторое время, чтобы ощутить эту самую аномальную активность на себе. Какие-то пещеры, леса, пустыни, руины замков с призраками. Упомянула чувака с совершенно вылетевшим из моей головы именем (что-то индийское), который жил в одном из таких мест около полугода, после чего нарек себя чуть ли не просветленным, потому что якобы видел что-то, чего не видел никто, а что именно - история умалчивает.
В какой-то момент я спросила ее о погибшем родственнике и получила почти равнодушный ответ - так-то и так, авария, но седьмая вода на киселе, и это меня почти возмутило. А потом, когда она продолжила рассказ о знакомых, спросила про ее спутника в пятницу, добавив, что встретила его сегодня.
"Да он живет здесь, недалеко. Человек Неприкаянный, - классифицировала его Ника. - Я знаю о нем только то, что он учится на архитектора, но хочет быть писателем и даже пишет роман. Или повесть? Какой-то набор слов, имеющих для него смысл - страшная тоска. Антиутопия о людях, которым запрещено хранить дома часы." - В ее грубоватом, тягучем голосе слышались знакомые мне нотки. Так она говорит о людях, когда не хочет признавать некоторые очевидные вещи. Забавно? Вообще-то совсем нет. Возникло неприятное чувство - как будто что-то холодное разливается по голове и стекает по лбу, - и не покидало весь вечер, хотя Ника говорила совершенно о другом и своим обычным голосом.

Во сне я была К. Так зовут мой самый большой детский страх, приходивший во снах, но однажды мы встретились наяву. Я стояла у зеркала и разглядывала свое лицо, которое было таким же осунувшимся и иссохшим как и много лет назад, когда я впервые увидела это существо. Невидимая лошадь громко сопела и фыркала позади; в зеркале отражались ее горящие глаза. Потом в черном пространстве что-то с грохотом упало, и одновременно послышался звон битого стекла.
Оказалось, во сне я держала руки на лице.
- Извини, пожалуйста, - пробормотала Ника, собирая с пола осколки фарфоровых часов. - Они как-то сами из рук выскользнули...
Судя по горе вещей, снятых с полок и сваленных на диван, она что-то искала.
Рядом со мной оказалось зеркало. Почему-то оно отражало не то, что я обычно в нем вижу. Нет, это не было продолжением сна. Совсем другой персонаж. Потерев глаза, присмотрелась еще раз. Нет, показалось...


РЭ#3 The Carny
Как оказалось, это серьезное испытание на прочность и ассоциативное мышление - смотреть на себя в отражающую поверхность. Особенно если это карманное зеркало, привыкшее к моим гримасам и принимающее любой облик - и этот тоже, - или стекла в общественном транспорте, где среди толпы внезапно обнаруживаешь, что ты - не ты, а кто-то другой.


21.
В магазине играла музыка, точнее, то, что здесь называли музыкой. Это было режущий слух скрип, напоминающий звук тяжелого каменного постамента, который волокут по асфальту. Музыка звучала почти во всех общественных местах и во многих квартирах. Под нее отдыхали, танцевали, занимались своими делами. В планах Человека было привыкнуть к этой отвратительной, по его мнению, какофонии чтобы совсем уж не выделяться, но сколько он не слушал этот скрипучий визг, у него не получалось перебороть неприязнь, и он выбросил эту идею из головы.


22.
Время растянулось в вечность. Кассетный магнитофон играл заунывные и слащавые мелодии - настолько одинаковые, что казалось, это одна и та же песня, повторяющаяся снова и снова, - и Ника подпевала каждому из них, глядя в потолок и раскачиваясь на стуле, как скучающий ребенок. Мария что-то рисовала на листе в клетку, приложив его к оконному стеклу. Точнее сказать, "что-то" было бы очень неверным словом, потому что это определенно было лицо.
- Ты же знаешь, почему я все время спрашиваю про "потом"? - вдруг спросила Ника.
Знает ли она? Мария отвлеклась от рисунка, повернулась к ней. Что ж, у нее есть предположения, построенные на суждениях о Никином непростом характере.
- Думаю, потому, что ты боишься сделать ошибку, совершив неправильный выбор.
- В точку. Но на самом деле, все еще проще - потому что я сама не знаю, что потом. Миллионы идей - но не моих. Я ищу их, цепляюсь за все варианты, смотрю, что делают другие. Может, в чужом решении найду себя. Даже не могу это толком объяснить - просто не знаю, чего хочу и чего ожидать.
Мария не нашлась что ответить. На Нику это не похоже. Ей никогда не было равных в принятии важных решений - во всяком случае, так казалось.
Некоторое время молча слушали магнитофон. Закончилась одна песня, началась следующая.
- Я не могу всегда полагаться на один лишь здравый смысл, указывающий мне, в каком направлении двигаться. Какая разница, что практичнее, если хочется заниматься чем-то совсем другим - не практичным, но интересным.
- По-моему, дороги, ведущие вперед, для всех начинаются одинаково, - задумчиво сказала Мария. - То есть, почти для всех - некоторым дуракам везет кроме дураков. С ошибки. - Она смяла лист бумаги и засунула в карман, потом, подумав, разгладила его. - Которая научит всему - ты же не дурак.
- А если дурак?
- Значит, тебе повезет в самом начале.

- Кстати, куда ты уходишь?
Мария обернулась, поймала ее взгляд и поняла, что ответ уже не требуется. Самые честные глаза. Она всегда все понимала бессловно.
- Как обычно, радио...
Что тут еще скажешь. Ника странно улыбалась, качая головой. Игривый голос из магнитофона пел старую песню из испанского фильма.
Марии было неуютно сидеть здесь, но еще не время. Она взяла карандаш и попыталась закончить рисунок, но лицо получилось непохожим и глупым.
Уходя, она оставила смятый лист на подоконнике.


23.
Он пришел, опоздав на восемь минут, и пока проходил расстояние от подъезда соседнего дома до скульптуры, изображающей летящую чайку (место, где, кроме нее, ждали еще трое - здесь всегда назначают встречи), постоянно поглядывал на часы.
- Прошу прощения, опоздал.
- Это ничего, привет, - легко отвечает Мария.
В доме, в том самом окне, опять играло радио. Глупые песни про быт - не лучше Никиных сахарных мелодий - такая тоска.
Она достала пластинку из пакета, который он принес, повертела ее в руках - обыкновенный глянцевый картон, потертый и покрытый трещинками в некоторых местах - на вид, ничего особенного.
- Ну, вот так все и началось, - немного смущенно проговорил он.
Мария спрятала пластинку обратно в пакет. Что-то вдруг сделалось у нее со зрением, и все вокруг стало притягивать взгляд. Небо, деревья, люди. Появилось непонятное - но приятное - предвкушение чего-то.
Радио что-то выкрикивало им вслед.
- Когда это случилось?
Будет глупо, если я скажу, что еще до моего рождения, но, наверное, так оно и есть. За этим - целая история. Не то чтобы очень интересная, но в общем и целом...

- Отец взял одну из пластинок - так, на память о нем, - в один из дней после того, как Джереми погиб. Находясь в его комнате, он боялся смотреть по сторонам, как будто там еще могло что-то оставаться - ну, ты понимаешь, - и взял первую попавшуюся.
Небо пошатнулось. Каменная плитка, которой был выложен отрезок пути до станции, казалась бесконечной. Мариин спутник смотрел в землю.
- Каждый раз удивляюсь тому, как легко рассказывать вещи, о которых никому раньше не говорил.
- Я никому не говорила, что пишу картину, - сказала Мария.
- Картина маслом...
- Может, и маслом. Пока готов только набросок.
- А что на картине?
Мария сказала.
Ланцнер посмотрел на нее с удивлением.
- Слишком впечатлительная?
- Ну а что такого? Петь я не умею, а музыка хорошая, - смутилась Мария.
- Ну, как сказать, хорошая... Конечно, у них были Битлз - у нас Аквариум. Только, как по мне, он до них ни разу не дотягивает.
- Зато огромное влияние, - возразила Мария. - И своё, с душой.
- Херня, они далеко не лучшие из наших. И вообще, смахивает на плагиат. Ведь кто сказал, что рок-н-ролл мертв..?
Мария отвела взгляд.
- Спорить с тобой о музыке - бесценно.
- И бесполезно.

Когда электричка подходила к станции, Мария вспомнила одну вещь, и тут же осеклась. Так просто не спросишь - нельзя, не положено, неудобно, если он сам не расскажет. А вообще - почему бы нет?
- Человек и Идея, - просто ответил Ланцнер, ничуть не удивившись ее вопросу.


РЭ#3 My Eyes Have Seen You
Эй, спасибо тебе за это. Если ты слышишь, конечно. А ты, конечно, не слышишь.


24.
Человек входит в пустующую теперь комнату - точнее сказать, помещение внутри гаража, - и с порога чувствует смерть. Глупости, говорит он себе мысленно, это всего лишь запах дезинфицирующих средств, которыми здесь все вычистили. Как долго он вынашивал эту идею? Глупе-ец. Ему так и не предоставился шанс издать хоть одну из своих книг. Вернее, он сам был тем, кто лишил себя будущего. Сумасшедший. Идиот... Ему говорили: "Попробуй зажить проще, как все, не такой уж ты неприкаянный." Но разве он когда-нибудь прислушивался к чему-то, кроме голосов с пластинок?
Страшнее всего посмотреть направо - туда, где находится второй вход. И плевать, что там давно ничего нет. На порог просочился луч солнца, и Ланцнер живо представил там Джереми, с пробитой головой, в луже крови, мозгового вещества и черт знает чего еще. Интересно, как долго они оттирали все это и кто этим занимался?
В его руках пластинка, первая попавшаяся, но, несомненно, такая важная для Джереми. Он слишком большое значение придавал музыке, которую человек слушает, вплоть до того чтобы составить свое мнение о нем. Хипповские штуки. Он ведь был одним из них. Только, как думал Ланцнер, Джереми был менее наивным и поверхностным, пусть и с приветом. Вечно толковал о смерти - о том, что при жизни человек является памятником самому себе, каменным изваянием, которое оживает после наступления смерти.
Хотелось бы ему знать, чувствует ли он себя живым теперь.

Привет. Приве-ет! Как ты..?

Мария вздрогнула, когда кто-то потревожил ее кино.
- А, это ты. Привет.
Сид вошел в радиорубку, сел на видавший виды диван, едва умещающийся в небольшом помещении, закинул ногу на ногу.
- Атмосферно у тебя здесь сегодня. Сказочно просто. Видно, у кого-то хорошее настроение.
Чудесное, соглашается Мария. Небо за окном так здорово плывет перед глазами, фонари мигают.
- ы вообще где сейчас?
- Не знаю. Наверное, в каком-то кино, где непрерывно играет музыка.
- Плохое кино, наверное.
- Сид...
- Ну ладно, хорошее. Я просто музыкальные фильмы не очень люблю... Хорошее, если там только такая музыка.
Песня закончилась, началась другая. Грустная, горькая. Совсем скоро музыка смолкнет и погаснет свет.
- Не слишком ты сегодня общительная. Зато глаза горят.
- Спасибо, - улыбнулась Мария, прежде чем снова погрузиться в транс.


25.
- Могу сказать только то, что она - человек без эмоций. Ходячий минимализм. Интересно, она думает так же, как говорит и пишет - короткими трех-пятисловными предложениями? И при этом она умудряется считать это чертовски остроумным. Никогда не понимала этих ее ужимок. В общем-то, я многое могу сказать...
Они вдвоем в безымянном кафе с разноцветными окнами. Фиолетовые стены, огромные самодельные плакаты с псевдолозунгами разной степени шизоидности: "ЗАВОЕВАНИЕ ГАЛАКТИКИ НАЧИНАЕТСЯ ЗДЕСЬ", "НЕ УЧИТЕ НАС ЖИТЬ, А ТО МЫ НАУЧИМ ВАС" и другие, на потолке - огромное желтое солнце в нежно-зеленом небе. Необычное место, куда ни один цивил никогда не заглянет.
- Хочешь сказать, она - плохой человек?
Ника давит пластмассовой ложкой аккуратные шарики мороженого, превращая их в месиво, и зачем-то поливает ярко-красным вареньем и посыпает сахаром.
- Нет, не плохой. Просто зацикленный, упрямый и дотошный, хотя с первого взгляда не скажешь.
По радио, стоящему где-то за стойкой, негромко играет музыка. Ланцнер узнает песню - он смог бы угадать ее даже по одной ноте. Песня заканчивается, и он слышит знакомый, необычайно воодушевленный голос. Он не был таким время назад, когда они виделись. Он никогда не был таким.
Привет, привет... Если слышишь, конечно.


26.
- Все нормально. Не переживай, - сказал Гарин, когда однажды встретил Нику на улице. Она возвращается из школы, а он бесцельно бродит, изредка оставляя на стенах граффити черным фломастером.
- Наверное, у тебя много нового? - осторожно интересуется Ника.
- Нет, - отвечает Гарин. - Вообще ни разу. Как будто жизнь застыла на месте.
- А что потом, знаешь?
Гарин смотрит на нее внимательно. Всего секунду или две, но Нике кажется, что минут пять, не меньше. Очень пристальный взгляд. Она смутилась.
Через мгновение над их головами в небо взмыла ракета - красная линия на голубом фоне, оставляющая за собой полосу.
- Космос?
- Даже если бы предоставился шанс, я б туда не полетел. Не помню, что там говорят про время в космосе, вроде как за минуту там проходит год, или наоборот, но я в это не особо верю. - На небе остался только пунктирный след, и Гарин смотрел на него сквозь темные стекла очков. - По-моему, нет ничего более растянутого, чем космос. Это же целая вечность. Хватает того, что и на Земле жизнь замедлила свой ход. Понимаешь?
Возвзращаясь домой, Ника осознала, что в тот момент, когда Гарин произнес последнее слово, в ней что-то закончилось, только пока она не была уверена в том, что это было.


27.
... хорошо.
Потом, правда, оказалось, что сон был вещим или что-то вроде того, во всяком случае, Яна узнала нападавшего. Того, кто ударил ее в живот, и, когда она согнулась, неспособная сопротивляться и стонущая от боли, прижал к стене, засунув колено между ее ног и крепко держа ее за локти, таким образом блокируя все возможные способы бегства. Да, это был человек из сна, он шел за ней уже долгое время, только значение этому Яна придала слишком поздно, за секунду до удара. У человека был нож, он изловчился, взяв свою жертву за горло, достать его из кармана и одним движением распороть футболку на Янкиной груди, задев при этом кожу.
Но на этом все закончилось - спустя пару секунд после Яниного крика и последующего смачного удара, которым нападавший наградил ее, заставляя замолчать, кто-то оттащил от нее упирающееся тело (нож при этом со звоном упал). Яна, не поблагодарив спасителя, даже не разглядев его в полумраке подворотни, сбежала, на ходу вытирая кровь с груди и пытаясь привести мысли в порядок, однако последнее пока не казалось возможным.
Ланцнер был дома; она не спешила говорить ему о том, что произошло, точнее, она была уверена, что говорить об этом не стоит - незачем. Он сам не особенно хотел говорить о чем-то сейчас, как всегда что-то писал, или делал вид, что пишет, водя ручкой по уже трижды обведенному тексту.
В ванной она промыла порез, величиной с палец, но не глубокий, так, царапина. Мысли в голове уложились, но ощущение тревоги до сих пор не оставило, и Яна знала, что не оставит еще долго. Теперь ей предстоит шарахаться от прохожих за спиной, от полутемных подворотен, пока страх не откроет ей глаза. А ножи, случайно направленные лезвием перпендикулярно ее телу, никогда не внушали доверия, даже если это был затупленный кухонный нож, лежащий на краю стола.
Яна посмотрела на свое бледное отражение. В ванной было слишком яркое освещение, и она показалась самой себе бледнее обычного. Не став дожидаться, пока, вслед за успокоившимися мыслями, ее отражение трансформируется в чье-то другое (один и тот же человек), Яна выключила свет и вышла. Все по-прежнему было хорошо.


28.
Мне часто снится, что я брожу по пустыне. Пожалуй, слишком часто. Я совершаю такие путешествия каждую ночь в течение последней недели, но еще ни разу мой путь не выводил меня к краю.
Здесь нет ничего, кроме песка, а я ищу что-то, ведомый никому не известной целью. Даже я сам вижу ее как смутную мысль, не более. В зеленых очках все, что меня окружает, тоже кажется зеленоватым. Зеленое солнце печет так нещадно, что кажется, будто я могу потерять сознание не только во сне. Кто-то сказал, что сон - всего лишь повторное переживание прошедших событий в хаотичном порядке, но что могло со мной случиться , если я каждую ночь вижу во сне одну и ту же бесконечную пустыню, зеленое небо, зеленое солнце?
Прошлой ночью я наконец достиг края пустыни. Здесь заканчивается песок и начинается равнина. Есть несколько скал с пещерами, из которых тихим шумом доносится какофония голосов. Где-то вдалеке возвышаются башни древнего города и, возможно, мне предстояло бы продолжить скитания там, если бы я не встретил человека, которого меньше всего ожидал встретить здесь.
Его зовут Дхарма, я узнал его, несмотря на то, что мы никогда не виделись лично. Что-то подсказало мне, что этот человек - он. Я был достаточно наслышан, чтобы составить о нем собственное мнение. Яна постоянно рассказывала разные вещи, когда приезжала в Райгу. О том, какой он замечательный и безупречный, несмотря на тягу к путешествиям. Чрезмерную тягу, этакий кочевой образ жизни. Он казался мне кем-то вроде вечного странника, сегодня - здесь, завтра - там. Отрешенный и немного немного не в адеквате (известно мне и о его выходках, совершенных "под чем-то". Например, однажды он залез на чужой автомобиль, уселся на крыше, скрестив ноги, и принялся вслух читать поэзию Артюра Рембо из маленькой записной книжки, с которой, по словам Янки, он не расставался и которая содержала множество стихов других поэтов помимо Рембо).
Это молодой человек лет двадцати пяти, смуглый, но не индийского происхождения, несмотря на имя, сразу навевающее ассоциации с индийскими религиями. Даже не араб, скорее, латиноамериканец. Дхарма встретил меня на краю равнины; он сидел на земле, среди невысоких кустарников и камней, курил, глядя на песок. Он был одет в какое-то подобие халата навроде тех, что носят бедуины, и, как ни странно, в обычные кеды. У его ног сновали ящерицы.
Когда я приблизился, Дхарма поднял руку в знак приветствия, попросил подойти. Я подошел, сел рядом, спугнув парочку ящериц, которые незамедлительно попрятались в песок, а потом вылезли снова. На голове одной из них я заметил маленькую блестящую корону.
- Зачем ты пришел? - спросил Дхарма. Я удивился такому вопросу. - Все ходишь и ходишь. Не думаю, что тебя здесь ждут.
- Откуда мне знать, - пробормотал я. - Это же сон.
- Снами можно управлять.
Я смотрел, как он, опустив глаза, наблюдает за ящерицами на песке, и с удивлением осознал, что он - мой брат-близнец. Смуглый, но с теми же чертами лица и вьющимися волосами, того же телосложения. Сон, подумал я, все возможно.
Он протянул мне сигареты, я отказался. Он снова закурил, выпустил облако сизого дыма, кинул пачку сигарет на песок. Из пещер донеслись какие-то всхлипы.
- Ты бы лучше Яне позвонил. Тоскует, - сказал я.
Дхарма хохотнул, будто услышал что-то смешное.
- Это невоможно.
- Почему?
Он посмотрел на меня и сказал, спокойно и легко, будто о какой-то обыденной вещи, отчего я прифигел:
- Меня не существует.
Я спросил (понимая, что сон), как это возможно. Сестра рассказывала мне о нем, зная его лично, видясь с ним, любя его.
- Слишком плохо ты ее знаешь, - отвечал Дхарма все так же спокойно, с легкой улыбкой бронзового Будды глядя на ящериц, и эта его абсолютная невозмутимость и даже в некотором роде возвышенность над происходящим невольно заставляла поверить в то, что передо мной действительно какое-то эфемерное существо, джинн или что-то вроде того.
- Никакой не джинн, - прочитав мои мысли, сказал Дхарма. - Я - никто. Но многие называют меня Дураком, хотя я не могу сказать, что сами они отличались особой изворотливостью ума. Что ж, их взяла. Дурак так дурак.
Я не нашелся что ответить. Дхармово спокойствие напополам с какой-то неуловимой патетичностью было заразным. Ощущение другой реальности настолько поглотило меня, что я, наверное, не слишком бы удивился, узнав, что Дхармы в самом деле не существует, а моя сестра сошла с ума, придумав себе такой живой и реалистичный персонаж. Что ж, это могло бы многое объяснить и подтвердить. По небу тянулись облака, я молча наблюдал за ними, пока не почувствовал, что просыпаюсь.


29.
...когда последняя бутылка была допита и все разбрелись спать, мне оставалось только закрыться в своей комнате, где было ужасно накурено. Это было наименее пустое пространство в ставшей тесной квартире - кроме двух тел на расладном кресле и еще одного на балконе, никого не оказалось.
Это уже давно было в порядке вещей - люди, которых я знаю и нет (но потом узнаю) периодически собирались здесь, проводили время, напиваясь, нестройным хором выкрикивая песни под гитару, философствуя на разные темы, а потом, дождавшись утра, уходили, чтобы искать следующее логово, еще одну пустующую квартиру. Я не против. Они ведь не делают ничего плохого, верно? Do it if it feels good, как говорили те, кому они пытаются подражать, хотя их время уже прошло.
Эту комнату впору называть галереей хлама, но никто пока не решился, кроме отца однажды, да и то его комментарий был скорее добродушным, чем упрекающим. Повсюду книги, газеты, постеры, разные безделушки, маски. Пластинки, гитара. И если бы бесполезный хлам - но нет, ни разу. Очень даже полезный. Жертвы моей любознательности, воспоминания и подарки. Картина, изображающая вересковую пустошь, а под ней - знак "проезд запрещен". Черно-белый портрет - самое живое в этой комнате - девушка с вьющимися волосами и немного смущенным или растерянным выражением лица. Ей в некотором роде повезло - она осталась в самом начале семидесятых и не увидела те многие вещи, которые, я уверен, привели бы ее в ужас.

Темный силуэт неожиданно возник на пороге и попросился войти, и я чуть не уронил зеленый осколок бутылки, который бестолково вертел в руках, глядя, как он сверкает, ксли поднести его к свету.
- Да заходи.
Мария переместилась в свободное кресло напротив окна, на ее лицо косой чертой падал свет.
- Только прошу, избавься от того, что у тебя в руке.- Брезгливо морщусь, глядя на дымящуюся сигарету, которую она неловко держит.
Она вышла и почти сразу же вернулась, уже без сигареты, опустилась в кресло, глуповато улыбаясь.
- Вообще-то я не курю...
- Я вижу...
- Я просто так, попробовать. Ника вот курит.
Ника...
Мария рассматривала стены, задерживая взгляд на предметах. На одной вещи ее взгляд задержался чуть дольше, чем на других.
- Что там такое, с рогами?
- Африканская маска, подарок хорошего друга.
- Африканца?
- Не совсем... А та, что слева от Борхеса, из Венеции.
- Какого борхеса?
- Хорхе Луис Борхес, аргентинский писатель тире философ. Я для него отдельную полку сделал, а то в одном шкафу с фантастикой ему, наверное, неуютно.
Она постоянно что-то спрашивала, показывая на картины, книги. В какой-то момент попросила включить музыку, что я и сделал, взяв, наугад, первую попавшуюся пластинку. Белый Альбом.
Тела на втором кресле завозились, когда заиграла музыка, но других признаков жизни не подали. Мария убавила громкость, сделав ее чуть громче минимальной. От музыки на ее лице появилась довольная улыбка.
- Расскажи мне что-нибудь.
- Я тебе уже всю свою биографию рассказал.
- А кто та девушка на портрете?
Такого вопроса я не ожидал. Она - первая, кто об этом спросил. Впрочем, мне нечего скрывать, и я сказал.

Она ушла через час или около того, просто встала и тихо вышла, как будто вспомнив о чем-то важном. В ту ночь я не спал, слушал, как она ходит из коридора в кухню и обратно, как будто мучительно принимает какое-то решение.


30.
Однажды ему пришлось наблюдать, как арестовывают человека, который носил в сумке часы. Кажется, такие носят на руке, чтобы по мере необходимости узнавать время - круглые, на кожаном черно-зеленом ремешке. Двое в серых плащах схватили человека за локти, пока третий обыскивал его карманы на наличие других часов.
Человек Без Имени наблюдал издалека, сидя на каменном бордюре. Тогда он был еще ребенком и свято верил в то, что время способно свести с ума. Поначалу несчастный показался ему довольно интересным - в его глазах была какая-то искра, делающая его непохожим на среднестатического жителя города. Но когда на его запястьях защелкнулись наручники и его повели, его глаза приняли обычное бессмысленное выражение.
Что с ним стало, Человек так и не узнал. В общем-то, никто не знал, что происходит с теми, кто по какой-то причине был арестован. Но часы на черно-зеленом ремешке он позже увидел на одной из витрин в Музее Беззакония.


31.
На звук шагов она подняла голову, при этом осознав, что сидит на полу, прислонившись спиной к стене, в гостиной, где кроме нее было еще пятеро спящих.
- Да, кстати, - будто продолжая прерванный разговор, сказала девушка из трамвая, появившись из ниоткуда. Опустилась на пол рядом с Марией, скрестила ноги в тяжелых черных ботинках.
- Привет. - Мария выпрямилась, удивленно глядя на Яну.
- И тебе привет. - Та залезла рукой в карман куртки, достала что-то маленькое и блестящее, и протянула Марии.
- Твоя?
- Да, спасибо, - удивленно произнесла Мария, разглядывая булавку. - Как она у тебя оказалась?
- Долгая история, - не стала вдаваться в подробности Яна.
- С этой булавкой тоже связана долгая - и не очень веселая - история.
- И ты, конечно же, ее не расскажешь.
Мария качает головой.
- Думаю, не стоит. Она не очень интересная.
Яна смотрит на нее, прищурившись. Затем достает сигарету и зажигалкуог и закуривает.
- Это история про смерть?
- Да.
- Смерть твоего друга или родственника?
- В ней никто не умер.
- А как тогда..?
- Хватит гадать.
- Расскажи, - попросила Яна. - Мне правда интересно. Если честно, - добавила она. - У меня такое чувство, будто я сейчас могу узнать что-то важное, что может изменить мою жизнь.
Она говорила совершенно серьезно.
- Ну ладно, - сдалась Мария. - Есть одно место...

***
Ланцнер крутит ручки древнего прогрывателя - где он откопал эту рухлядь? Где он откопал все, что было в этой странной комнате?
"Я рассказывала про Вышгородок?"
"А что там?"
"Когда-то это было приятное место, где жили простые добрые люди, но теперь там круглые сутки стоит гнетущая тишина, даже птицы не поют. К тому же это уже не село, а сплошное кладбище. В прошлый раз, кроме меня, там был мой двоюродный брат, и мы вдвоем с утра до вечера сидели на могиле какого-то молодого человека и болтали о какой-то ерунде. На том же кладбище была сторожка, и там я встретила..."
"Кого?"



32.
- С тобой определенно что-то случилось, - говорит Гарин вместо приветствия, когда Яна зашла в Крысятник тем утром и застала его там одного.
Обычно их там было человек десять, не меньше. Тихие (но только иногда) молодые люди, не имеющие понятия о времени, проводящие день за днем практически в бездействии, считали это место своим логовом.
Столик, сооруженый из перевернутого деревянного ящика, был заставлен пивными бутылками, в пепельнице валялось несколько свежих окурков.
- Только ушли, - подтвердил Янины мысли Гарин.
Яна окинула подвал взглядом. Было неприятно осознавать, что когда-то она проводила здесь большую часть своего времени в компании таких же скучающих бездельников.
- Ты прав, что-то случилось. Я странно себя чувствую.
- Только не говори, что страннее всего ты чувствуешь себя здесь. Кто это? Дхарма? Ты часто о нем говорила, - заметил Гарин. - И дурак поймет, что это неспроста.
- В нем хотя бы осталось что-то человечное, - оправдывалась Яна.
- Ага, "каждый достоин сострадания", или как он там говорит? - сардонически сказал Гарин. - Высокомерный придурок. В нем еще меньше искренности, чем во всех нас вместе взятых.
- Вы просто никогда не думали о том, что будет, если вырваться за грань.
- Издеваешься? - хохотнул Гарин. - А это что по-твоему? - Он обвел рукой комнату.
- Еще одна грань.
- И Дхарма, значит, из нее вырвался?
- Он вообще вне границ.
- Какой бред. Короче, делай как знаешь. Лично мне плевать. Вообще-то нет, - осекся Гарин. - Тогда был Ланцнер, теперь ты. Скоро от нас совсем ничего не останется.
- Появятся новые крысы, - предположила Яна. - И кстати, никакой не бред. Просто задумайся.
Она топчется у входа, засунув руки в карманы.
- Ты что, ждешь какого-то разрешения? Или, может, слезного прощания? - осведомился Гарин.
- Да нет, просто обдумываю, как бы понятнее объяснить тебе, что ты - ограниченный дурак, - огрызнулась Яна и более спокойно добавила: - Ты тоже скоро повзрослеешь.
- Ты думаешь, это имеет что-то общее с взрослением? Мне нравится то, что происходит (точнее. в моем случае, не происходит), мне так удобнее. А свобода - это еще одна клетка. Просто задумайся, - передразнил Гарин.
Яна разочарованно улыбнулась.


33.
Скрипучий дверной звонок, пара секунд тишины, шаги за дверью.
- Ну наконец-то...
- Прохожу, не разуваясь.
- Волновались?
Мама смотрит на меня, будто хочет сказать "издеваешься? тебя не было три дня, мы даже начали думать что..."
- Мы уже начали думать что что-то случилось.
- Ничего, мамa. - Захожу в комнату. - Все хорошо.
Из окна неплохой вид - лето. В эркере прибавилось чаек. На подоконнике пыльные книжки и ледяной трехдневный чай.
Вспоминаю про рисунок. "Картина маслом" Усмехаюсь грустно. Надеюсь, это дело я доведу до конца, чем бы все это ни обернулось в итоге.


34.
Ланцнер вышел из дома чуть раньше условного времени; ему нужно было встретить кое-кого. Голоса, доносящиеся из разинутых в крике ртов сотен тысяч горожан, были слышны даже во внутреннем дворе. Они кричали о мире, любви и других прекрасных вещах, но в их словах, кроме плохо скрытой фальши, слышались выстрелы.
Ланцнер надел очки, засунул руки в карманы и мысленно подготовил себя к слиянию с многотысячной толпой.

***
Все, кто шли ей навстречу, были пьяны, веселы и наивны, с гордостью в сияющих глазах. Для них это был день, знаменующий собой еще один год со дня победы восхваляемой ими серости над всем тем, что они с таким упорством отрицали и чего боялись. Белые рубашки, черные галстуки, серые пиджаки. Кто-то выделялся, но особого разнообразия красок в толпу не привносил.
Тут были люди с микрофонами и с наигранно-радостными выражениями лица, от которых разило такой фальшью, что, когда смотришь на них, возникает чувство, будто тебя откровенно наебывают. Будто забирают что-то, для тебя важное и даже бесценное, а ты на это смотришь, но не можешь ничего сделать. Пятна на бело-синем платье дородной тетки под Марииным взглядом превратились в черепа.
"Скажите, что вы думаете о происходящем?"
Мария отвернулась. Если бы была возможность избежать всего этого пафоса, не закрываясь дома, не заходя с притворно-скучающим видом в редкие открытые магазины и кафе, где можно было побыть наедине с самим собой, было бы намного лучше. Серая толпа заполняла даже самые узкие переулки - орущая пластилиновая масса с торчащими из нее транспарантами, музыкальными инструментами, флагами, цветами. За цветы было обиднее всего. Цветы лучше пуль, как сказала однажды одна несчастная девушка, а один довольно известный поэт ее потом процитировал. А на этом празднике жизни, по сути, восхваляется ни что иное, как война.

***
- Ты кого-то ищешь? - Перед ним возникла Яна.
- Одного человека. Только вряд ли я здесь вообще увижу кого-то из знакомых.
- Ты видишь меня.
- Я не тебя искал. Кстати, я отчего-то думал, что ты уже в Виндау.
- Я останусь еще на пару дней.
Ланцнер пожимает плечами:
- Да без проблем.
Яна отчего-то смутилась.
- Дхарма опять здесь.
Ланцнер вдруг вспомнил свой сон.
- У меня чувство, будто этот человек существует только через чужие рассказы о нем.
- Ты говоришь так, будто я его выдумала.
- Мне просто никогда не выпадал шанс убедиться в его существовании.
- Однажды выпадет, - пообещала Яна.


35.
Страннее всего было обнаружить себя в толпе, когда больше хотелось сбежать и некоторое время ни с кем не видеться. После парада с пафосными лозунгами, хоть и с спрятанными за транспарантами бутылками, давка в массе народа у сцены казалась полнейшим мясом. Такое чувство, что мировое пространство сузилось до пределов летней сцены, с которой до сегодняшнего дня раздавалось только пение детей в красных галстуках, и окружавшей ее толпы заходящихся одобрительными криками молодых людей. Смесь из ярких рубашек и агрессивных прикидов. Догадываюсь, что этот перформанс ничем хорошим не закончится, но быть здесь отчасти приятно, несмотря желание сбежать и головную боль.
Человек в полосатом шарфе впереди обернулся, махнул мне рукой.
Ком в горле - такая неприятная вещь, особенно когда накануне в тебе что-то перемкнуло и ты с трудом сдерживаешься, чтобы не пуститься на поиски злоключений от отчаяния.

Потом, когда ждала, считала голубей. Их почему-то не пугали ни шум, ни количество людей, и они сновали себе под ногами столпившихся чуть поодаль от сцены. Глупая хамоватая гулька клюнула мой кед. "Мне нечего тебе дать, - думаю я, обращаясь к ней. - А ты все равно не скажешь своему пернатому богу, чтобы он там нашел моего бога и уговорил его сделать так, чтоб все было хорошо". Но я не верю ни в каких богов, особенно в тех, чьи изображения, подобно фотографиям рок-идолов, украшают стены квартир и иногда даже магазинные плакаты. Ланцнер зачем-то носит крестик, хотя тоже ни во что такое не верит. Мы говорили об этом (проще сказать о чем мы не говорили в ту ночь).
Когда Сид подходит, толпа понемногу расходится, что вовсе не означает конец происходящему на летней сцене. Мне отчего-то хочется закрыть лицо руками, когда мы идем прочь. Он о чем-то рассказывает, а я стараюсь ни о чем не думать, что нелегко.

***
"Эй. Есть одна вещь о которой мы не говорили. Ну, если не считать..." - она осеклась.
"Какая вещь?"
"Старуха с косой которая однажды придет и заберет тебя."
"Странно что не говорили."
"И не будем."
"Не будем. Почему, знаешь?"
"Да. Думаю, я знаю," - отвечает Мария.


36.
- Я сейчас в в условном месте, - сказал голос Дхармы на том конце провода.
Янин голос плохо скрывал ликование, когда она говорила:
- В условном? Как обычно? Надолго?
- Еще на пару часов, потом надо будет по делам.
У нее задрожали руки.
- Слушай, я сейчас приеду. Только не уходи, хорошо? Мне же совсем недолго, через полчаса буду. Только не уходи.
- Окей, окей, жду. - Дхарма смеется.

Через десять минут она уже на остановке. Заходит в трамвай, садится у окна, закрыв глаза в предвкушении встречи.
Чей-то голос окликает ее.
- Красивая, - это говорит стоящая напротив старушка и добродушно улыбается. - Ты б еще цепи свои эти сняла и волосы как следует уложила, и тогда вообще глаз не отвести.
Яна тихо смеется, кивает.

В это время в тот же вагон заходит неопрятный человек в пропитанной потом рубашке. Грузно усаживается на самое дальнее сиденье, не спуская глаз с Яны, сидящей немного впереди него. В кармане он сжимает нож.


37.
- Не знаю, правильно ли я поступаю, но уже как бы и все равно. Let it be. Каждый путь начинается одинаково - с ошибки. Кстати, гениальная фраза. Прям жаль, что не я придумала.
Ника пинает коленками дорожную сумку, держа ее перед собой.
- К тому же есть масса людей, которые заблуждаются еще больше, чем я. Гарин, например. Он, наверное, вообще никогда не сдвинется с места. Как он вообще? Я не видела его вечность.
Под "вечностью" она подразумевает две недели или около того.
- Все также бездельничает, - ответила Мария. - Но за него не беспокойсяк - такие найдут куда себя деть.
Ника не может сдержать улыбку и прячет ее в ладонях.
- Удачи ему. И тебе. И всем. А в Богемии здорово, говорят, там люди добрее. Ведь добрые люди - это залог доброго отношения к себе? Вообще-то, нет. Но все равно...
"Почему они все так рвуться в Богемию? Что в ней такого? Новый вид мечты - богемская мечта?" Мария вдруг почувствовала невероятную тоску.
- Да ладно тебе, - говорит Ника, глядя, как та украдкой вытирает слезы. - Через какую-нибудь тысячу лет я вернусь.


38.
В день, когда она уезжала, я никак не мог собраться с мыслями и прийти в себя. Появилось ощущение, будто что-то подходит к концу. К тому времени повесть уже была готова - получилось что-то непонятное, невнятное и в общем-то ничего особенного, но на первый раз сойдет. Я подарил ее Нике на автовокзале. Она взяла тетрадь, пролистала ее и посмотрела на меня недоверчиво:
- Говоришь, что ничем не можешь поразить...
- Я такого не говорил.
Но наверняка думал. А между тем ты поражаешь тем как ты борешься с неспособностью поразить. Понимаешь? Придумал про вдохновение.. - Это не я придумал, - возразил я.
- Антиутопию про пули вместо денег... и цветы вместо пуль. Качаю головой, улыбаясь.
- Для тебя это имеет значение - за то чему грош цены ты бы не стал браться, потому что ты точно знаешь, кто ты и что ты хочешь сказать. И это, знаешь, самое поразительное.


РЭ #5 When the Music's Over
Если все начиналось с ощущения, будто я стою на пороге чего-то величественного и великолепного, каких-то новых миров и открытий, то теперь это завершается довольно жалко. Даже не нахожу слов, чтобы завершить это достойно. Впрочем, где все еще звучит Музыка, слова не так уж важны, правда?

***
"Мне здесь нравится."
"Если нравится, значит, тебе нельзя здесь оставаться."

39.
- Несчастный случай, мгновенная смерть.
Сид произнес эти слова легко и непринужденно, будто говорил о чем-то повседневном, но дрожащие руки выдавали его.
- Там высота была метров тридцать... Люди потом орали - как она туда попала? кто ее пустил? А она ведь сама туда попросилась. Я сам не сразу понял, что произошло, клянусь. Оступилась, наверное. Я вообще не видел, как именно это произошло. Обернулся - а ее нет. Если б увидел, я... сделал бы что-нибудь.
- Что тут можно сделать, - мрачно ответил Ланцнер, чувствуя, как внутри все холодеет.
- Она все говорила о том, что скоро завершит какое-то важное дело... Думаю, это о рисунке, она ведь рисовала. Улыбалась постоянно, пела что-то. Как будто ее подменили.
Некоторое время молчали. Сид курил. Ланцнер разглядывал наручные часы - с черно-зеленым ремешком.
- Случилось еще кое-что, - наконец сказала Ланцнер.
Сид таращится на него:
- Не может быть...
- Да, - отвечает Ланцнер. - Но мне кажется, я знаю, где, точнее, с кем она может быть.

- Здесь никогда не жил никто с таким именем, - сказала тетка в уродливом синем платье-халате, узоры на котором напомнили Ланцнеру оскалившиеся черепа.
- Вы уверены?
- Я полностью в этом уверена, - отчеканила тетка, и дверь захлопнулась.
Это более чем странно, подумал Ланцнер, спускаясь вниз по лестнице. Его не покидало ощущение, что кто-то - либо тогда, утром, либо сейчас, либо вообще - его разыгрывает. Он сверился с записанным на ладони адресом - все верно. Дом с эркером, квартира с неплохим видом из окна на улице, названной в честь всеми забытого чувака.
Когда он проходил по двору, из одного окна донеслась музыка. Едва слышно из-за ора чаек, но Ланцнер узнал песню. Битлз, так называемый Белый Альбом. Он немного замедлил шаг, пытаясь прогнать возникшие без повода (или?) сомнения.
La la, how the life goes on..


40.
- Ты думаешь, это - жизнь? - спрашивал он потом Дхарму во сне.
Опять та же пустыня, но на этот раз менее реалистичная. Как декорации. Все вокруг кажется полотном, которое можно проткнуть, разорвать и оставить висеть жалкими клочками.
- Ты думаешь, это жизнь?
Впервые он почувствовал, что Дхарма молчит не потому, что хочет придать себе значительный вид отрешенного от мира мудреца, а потому что всерьез растерян и потрясен.
- Не знаю. Теперь не уверен, - почти шепотом сказал он наконец. Кроме наших голосов слышен лишь резкий скрежет, доносящийся из пещер вместо странной потусторонней музыки. На песке больше нет ящериц.
- Тебе жаль?
- Что я мог сделать? Не моя ведь вина.
- Я не спрашивал, виноват ли ты и мог ли ты это предотвратить, - сказал Ланцнер холодно. - И идиоту понятно, что нет и не мог. Но я спросил, жаль ли тебе ее.
Дхарма молчал. Ветер бесшумно развевал его волосы и полы странного серого балахона.
- Раз уж ты рассказывал об этом, поведай и мне свою теорию. Где она теперь, если она таким образом жива? В замке на берегу Средиземного моря? В этих пещерах?
Дхарма чертил что-то длинной веткой на песке, игнорируя все вопросы. Ланцнер вгляделся в вязь непонятных линий и изгибов и понял, что он рисует ключ, вставленный в замок. Замок был в виде темного перевернутого треугольника.
Потом пустыня превратилась в вокзал, зачем-то обнесенный серой бетонной стеной с колючей проволокой. Что-то вдруг показалось ему странным в этом слабоосвещенном месте. У входа спал сторож с ружьем. Светящийся циферблат привокзальных часов показывал 3:33.
Проходя мимо телефонной будки, Ланцнер услышал звонкую трель звонка. Он открыл дверь, потянул за телефонную трубку, но она не сдвинулась с места, как приклеенная. Телефон продолжал звонить.


41.
Открыв глаза, он взглянул на часы - полчетвертого дня - и лишь потом встал и направился к настойчиво звонящему телефону. Настольный календарь застыл на странице, показывающей июнь, хотя был уже август. Двадцать первое августа. Квартира вновь была пустой. Откуда-то из-за стены доносился стук.
Ланцнер снял трубку, и услышал тягучий, как жевательная резинка, знакомый голос, который он меньше всего ожидал услышать:
- Привет. Это ты?

�