"Лестницу! Поскорее, давай лестницу!" -
то ли подражая даже на смертном одре Тихону Задонскому,
то ли и впрямь, как Иов, "став духом накоротке с Богом",
тихо выкрикнул Гоголь.
Мечтая о "строгих правилах",
истерзанный собой, врачами, отцом Матфеем
"Мертвыми душами" (а точнее - дУхами) и огнем Танобским,
он стал "как дитя", только дерево уже упало,
"которое уходит вершиною в самое небо,
и Бог сходит по нем на землю перед самым Светлым праздником".
К дереву съехались цари, митрии-приполиты,
разночинцы, хрестьяне и русско-германские
голландские и даже японские знатоки Гоголя,
долго думали-гадали, как с тем деревом быти,
чем и как его разрубити,
и наконец растесали его на четыре части,
понаделав из него авангардных икон, собраний сочинений,
гуслей фимиамных, труб духовенных,
диссеров всесветных и удобочитаемых лествиц.
А Гоголь всё ловил руками
незримую, нитяную лесенку Божию,
напевая свою песню: "Светлый праздник
не в обычаях девятнадцатого... двадцатого...
двадцать первого... но в обычаях Вечного века.
Бог весть, может быть, за одно это желанье
Уже готова сброситься с небес нам лестница..."