Аннотация: Однажды, не зная, что делают с людьми после смерти, он кощунственно-смело предположил, что самое верное - закапывать их в Землю.
Константин К..
Смерть героя
Быть мудрым означает
умереть для этого мира.
(Аврелий Августин)
Когда-то, очень давно, он был молод и крепок, молодостью и крепостью хорошего металла. Тогда, в том "давно" ожидание доставляло ему огромное удовольствие. Он и жил-то ради ожидания. Ожиданием. А когда приближался редкий и, тем более прекрасный момент встречи с ней, единственной, но всегда такой разной, от нетерпения и восторга, от возвышенного возбуждения он начинал даже гудеть. Тихонько, только ему одному и, может быть, ещё Земле, едва слышным, трепетным гулом.
Теперь, вспоминая этот свой юношеский, пылкий восторг, - ведь юность всегда восторженна, если только не цинична, - он всё опасливей глядел в Небо часы, месяцы, годы ожидания. Со временем ждать становилось всё трудней. Всё трудней становилось сохранять самообладание в этом бесконечном предстоянии перед самим собой. Или, всё же, перед... Однако изменить что-либо - не в его силах. И он ждал, уговаривая себя не брюзжать. Всем ведь приходится чего-то ждать. Кому - удачи, кому - обретение здоровья... Да мало ли! Денег, признания, зимы, лета, дня рождения, дня зарплаты, дозы, избавления, счастья, вдохновения, победы, славы, любви, смерти, наконец... Едва ли его ожидание гложет душу больше, чем чьё-то, неведомое ему. Ведь есть же такие, - думал он с укором к самому себе, - и не поручусь, что их не большинство, кто счастлив в своей повседневности.
Высокие, белоснежные Облака, низкие, дождевые Тучи, свинцово-серые, лилово-синие... Сосчитать сколько Туч и Тучек, легчайших пёрышек и ватных гор видел он в долгую жизнь свою? Сосчитать невозможно. Да и мысли такой никогда не возникало.
Другое дело - Звёзды, эти дыры, холодно пронзающие тёмную, прохудившуюся за время вечности накидку ночного неба, гордые, ночные соглядатаи, вы пересчитаны тысячи раз. Впрочем, вам до того нет дела. Вечно, беспристрастно следите вы за теми, кто внизу.
А внизу... Внизу, в русле узенькой, тихой улочки текла другая жизнь. Внутри старых, обшарпанных домов, куда удавалось иногда заглянуть сквозь запыленные, до серого, окна, на ухабистой дороге, где поверх раздолбанной брусчатки смурными, функционально-деловитыми дорожниками когда-то кое-как был брошен чёрное масло - асфальт. Тогда улица стала чище, аккуратнее, что ли. Строже. Но вскоре асфальт заелозили, он перестал быть маслом, превратился в корку, на которой вырос грибок грязи и мусора. Недолго боровшись с этой болезнью, корка местами облезла, как сгнившая на язвах кожа, обнажившая ткани, - эти измученные камни бывшей мостовой, разъеденные тою же болезнью. Одно слово - раны. Что вы говорите? Кажется, что здесь описан давным-давно забытый Богом уголок на самом Краю Света? Может быть и так... Может и так... Их ведь, отнюдь не мало на Свете...
Но что же жизнь? Жизнь на улице была суетлива и малопонятна. Люди в ней метались, громоздили что-то, что он бы назвал нелепостью, упрямо извращали всё, что знали, чему их подолгу учили, учили... Не примером, впрочем, а лишь словами. В теории, так сказать... Каждый из них хотел только "сам" и непременно "себе". Но "себе" всегда оказывалось недостаточным, а "сам", как выяснялось, был слаб, несостоятелен.
Так они и жили. Рождались под присмотром высоких Звёзд и вскоре умирали. А между рождением и смертью всё кружили, кружили маломерными хороводами, глядя, всё больше себе под ноги, в землю, будто не было Неба над головой, будто Звёзды не примечали в своём бессрочном бдении тех, кто на них взглянет и задержит взгляд...
Однажды, не зная, что делают с людьми после смерти, он кощунственно-смело предположил, что самое верное - закапывать их в Землю...
Иногда он пытался соединить, хоть бы и в себе, степенность, неповторимость небесных картин и однообразное мелькание земной жизни. В упорстве сравнения несравнимого, в попытках соединить эти два мира в один, как и должно, кем-то, когда-то утраченной связью, он терял чувство реальности. Размывались и пропадали края собственного существования, всё менее ясен делался его смысл, всё более непонятны предметы наблюдений. Необъяснимое происходило в эти мгновенья - переставая понимать окружающее, он начинал чувствовать что-то не поддающееся осмыслению, что-то лежащее за границами рассудочности. Снова и снова приходил он к этой черте, за которой, возможно, и было то, главное понимание, но всякий раз, пугаясь ли таинственного неизвестного, казалось, уж готового сглотнуть неосмотрительного любопытствующего, или, будучи не силах охватить его беспредельность, отступал. Отступал, так и не узнав, почему же две половинки одного мира живут порознь.
Да, ни разу в жизни он так и не узнал ни одного ответа. Но зато сколь много вопросов ему было дано узнать!
Был ли он философ? По крайней мере, он был одинок, как философ. Чудовищно. Бесконечно одинок. Как может быть одинок слепой, глухой и немой одновременно.
- Ах... Ну вот, - снова упустил мелькнувшую, как падающая звезда, какую-то важную мысль, о чём-то равном устройству Мира. Позволявшую знать...
Теперь, когда он, отчаявшись, оставил надежу найти ту потерянную, вожделенную связь, когда оставил такую, казалось близкую, но бесконечно далёкую мечту самому стать этой жертвенной связью, всё чаще стали из неведомого далёка приходить эти таинственные мысли, значимостью своею большие, чем сама жизнь. Растворялись они так же незаметно, как появлялись, в немыслимо сокровенных глубинах души... Словно кто-то чёрной, беззвёздной ночью на один сверкнувший миг лукаво приоткрыл завесу, скрывавшую за собой яркую, пёструю, волшебную, ярмарочную карусель, освещённую ослепительным летним Солнцем. Виделось всё ясно и отчётливо, вот только вспомнить, что видел... Видел. И знаю. Вот и всё. А потом ещё до-олго тлел где-то в сердце огонёк - след того мгновения, когда ты знал всю Вселенную, все смыслы, всю механику Мироздания, когда обнимал собою весь Мир.
В такие минуты он страстно желал быть рядом с кем-нибудь, умеющим понять душу друга и тем уже многое объяснить. Но друга не было. Были лишь соседи... Окружающие, так сказать...
Не было даже постоянного занятия, какое было у всех, кого он знал в повседневной жизни, за которым можно было, хоть на время, забыть, подрастерять все эти...
Всё, что он мог, - это ждать. Да ещё то, что не мешало ожиданию. Думать. Дремать. Днём и ночью пялиться в небо.
- Что там наш дурачок, по-прежнему длиннее всех?
- На то и дурачок. Гляди, - ка-акие мы гордые. Ведь выше ж всех забрался, - куды там.
- Вот бы удивилась, если б до него вдруг дошло, что можно ж быть скромнее, не заноситься так, - ажно ростом вон, вытянулся. Сколько ж неприятностей из-за него пережил. Лупят его, лупят, а он дурак дураком, - торчит выше всех и всё тут. Что ж так, правда, задаваться-то? Глупо ж, ей-Богу.
- Так, ведь ему давным-давно все мозги поотшибли. Кто ж это нормальный столько времени станет проводить без всякого дела? Ведь ничего ж не делает. Стоит себе и всё. Обломал бы его кто, что ли. Бездельник! Попробовал бы подержать провода эти, вечно гудящие, днём и ночью. Когда, кажется, нога всё глубже врастает в эту слякотную землю, а руки вот-вот сломаются под тяжестью металла и электричества. И так который год. Порой думаешь: "Скорей бы срок вышел, - да на свалку". Пусть другой кто постоит, подержит. Хоть бы и этот. У-у-у, - ненавижу!
- Что вы, сосед, что за настроение? Определённо, наш дурачок на вас тоску нагоняет. Конечно, не сахар, держать на себе такую огромную тяжесть, я вас понимаю в этом деле. Летом и сама каждую минуту сбрасываю плоды. Хоть немного. А так бы сломалась - верно вам говорю. А к осени и вовсе, кажется, никогда боле не стану родить, - такая мука их держать. Но, что бы вы думали? Проходит время, ветви поднимаются, сок в них бурлит, живёт... И к весне уж подумываешь о цветах, о завязи...
- Осень, весна, - разговоры одни! Ни минуты...
Это были его соседи - Столб Электросети и Большая Старая Яблоня. Простые, хорошие ребята, только не понимавшие его. Как, впрочем, и другие.
Вероятно, из-за своей тяжкой работы, от накопившейся из года в год, клонящей к Земле, как и людей, усталости, они не придавали большого значения своим разговорам, а может быть, просто забывали, что сотни сотен раз уже говорили обо всём этом. Однако снова и снова возвращались к той же теме. Теме его глупости, его инакости, к теме несоотносимой значимости собственных проблем, в сравнении с его бестолковым стоянием.
Нет-нет, он не сердился и не обижался. Да и как на правду рассердишься. Он ведь действительно бездельник. И, скорее всего, действительно глуп. Иначе смог бы...
Нет, он так никогда и не смог. В разговоры давным-давно не вступал. Оттого, что ему не верили, или не понимали: в ожидании коротких, но ярких мгновений, - в ожидании томительном, мучительном, долгом - вся его жизнь. Объяснить им, что никто кроме него не сделает этой работы - отчаялся. Видимо, не умел.
Так ли это просто? Отнюдь. Если вы никогда дни напролёт не глядели в Небо, где, играя, удивительно бесшумно сшибаются лбами клубящиеся громады, а к ночи Художник подливает чернила в лазурь и наигрывает звенящую мелодию безмолвия, едва касаясь вечными своими, нетленными пальцами небесного свода. И от этих касаний вскоре затеплятся мерцающие звёздочки нот. Но вы, вы ни о чём не думая, помаленьку поднимаетесь всё выше, выше, выше... Чудится вам будто вы растёте и крепнете, будто сейчас, ну, вот, сейчас-же пробьются в разные стороны побеги, окрепнут, превратяться в мощные сильные ветви, которыми, как руками, ничего не стоит охватить, обнять целый мир, а проклюнувшимися на этих ветвях нежными листочками, как пальцами, обласкать, приголубить каждую, даже самую крошечную Звёздочку, чтобы та зазвучала поскорей... И вот, эти разгоревшиеся уж ноты - прямо перед вами. Протяни руку и коснись Звезды, если не боишься уколоться. Если вы никогда не чувствовали как необыкновенно, бесконечно легки и нежны прикосновения сияющих серебром Облаков, не знали, что можно раствориться в них и в Небе, как в себе... И вот оттуда, вдруг, вас бесцеремонно стаскивает какая-то, простите, визгливая Дверца... Ещё раз простите, но для чего?
Неожиданно-изящно опершись большими крыльями о воздух, чёрный Ворон, прервав его грустные размышления, схватил сильными, когтистыми лапами верхнюю перекладину Антенны, которая что-то постоянно принимает (чего, в свою очередь, он не понимал), с её слов очень важное и архиинтересное. Качнувшись вперёд-назад, балансируя, подобно цирковому канатоходцу, Ворон громко крикнул, вытянувшись всем телом и растопырив крылья. Для пущей громкости, что ли. Будто звал кого.
"Беду кличет", - подумалось отчего-то. Когда-то он слышал такие слова. Когда? От кого? А Ворон взглядывал по сторонам, потешно склоняя набок клювастую голову, должно быть, прислушивался, - не ответят ли. И снова, вздыбив крылья, хрипло кричал. Раскатистое "Кар-р-р!" казалось зловещим, страшным по сравнению с привычным писклявым, воробьиным "чивканьем".
На противоположном берегу улочки появился мальчишка с рогаткою в руках. Он крался, как кот, выбирая позицию, поглядывая вверх, на Ворона. У маленькой, сияющей островком незапыленности, витрины ломбарда, в которой рядами белых и ровных, как рекламные зубы букв, тихо скалилась надпись: "Всегда рады Вашим проблемам", стрелок замер. У двери, в которую входили низко опустив голову, а выходили из которой стремительно и безоглядно, будто за нею избавлялись от некой невидимой, но тяжкой ноши, мальчишка натянул резину... И тут же помчался стремглав, спасаясь от огромных, как лопаты, ладоней чёрной фигуры, возникшей на пороге ломбарда, как чёртик из табакерки. Успел. Хороший мальчик...
Огромная гайка просвистела совсем рядом. Ворон подпрыгнул и, толкая крыльями воздух, тоже заскользил прочь, непрестанно бранясь, видимо в адрес стрелка. Где-то в соседних домах, зазвенев, посыпались стёкла. Детский плач, истошные крики. Будто разбуженный ими, хлестнул упругий порыв ветра, смешанного с пылью, обрывками газет, блекло-прозрачно вспузырившегося полиэтилена, набросился внезапно, жёстко напирая, пытаясь согнуть, завертелся волчком и опал. В один миг всё смолкло, воцарилась мистическая тишина.
Он почувствовал себя легко и спокойно. Как-то воздушно... Будто ничего не связывает его с Землёй. Будто не забит он в неё давным-давно на добрых два метра. Многие годы сыпавшийся ржавой, болезненной трухою сварной шов перестал беспокоить. А был ли он, шов, на самом деле? Или пригрезился ему?
"Поразительно, - снова стал размышлять он о своих соседях, сам не замечая, что больше не смотрит в небо, не тянется больше к небу всем, что у него было - своею единственной рукой, продолжавшей его длинное тощее тело; не тянется больше, так усердно, словно ни на миг не сомневался всю свою жизнь в том, что стоит ещё немного постараться и он, несомненно, коснётся нежным касанием своего вечного кумира, этого ни с чем не сравнимого, призрачного небесного свода, - поразительно, - с теплотой снова думал он о соседях, глядя теперь на них, будто с иной стороны, будто поднявшись, наконец, к небу - как мало я раньше понимал, насколько они все замечательны. Как бело, свежо выбелен ствол у яблони, как могуч стан Столба, Дымоход, сложенный из гладкого, коричневого кирпича, просто прекрасен; а Флюгер: одно слово - красавчик, расписанный самыми яркими красками, какие только бывают. Ажурная антенна... Не то, что он сам - давно облезлый, проржавевший... Он может только восхищаться их трудом, к иному не способен. А как хотелось бы хоть чем-нибудь им помочь! Что-то полезное для них сделать..."
- Смотрите!
- Смотрите все! Скорее!
- Да что случилось-то?
- Что, что?
- Что...
Вертлявый красавчик Флюгер, гордый своим знанием частей света и очень от этого важный, пальцем-стрелой указывал на Громоотвод.
- Ги-ги-ги-ги-ги... - истерично скрипела на ветру несмазанными петлями Дверца Слухового Окошка, которую оставили незапертой две недели назад. С тех пор она очень редко умолкала, гогоча и всех задевая без всякого повода.
- Наконец-то, дошло...
- Наконец-то...
- Наконец...
Многоголосыми, как эхо, коментариями забурлил разговор.
- Дурак-то, оказался не безнадёжным!
- ...оказался не безнадёжным!
- ...не безнадёжным!
- Давно бы так следовало...
- Давно бы так...
- Давно бы...
- Давно...
Под очередным порывом Ветра старик Громоотвод не устоял и сломался.
Никто из соседей, ни Флюгер, ни Столб, ни Дымоход, степенно выпускающий из себя облачка то едкого дыма, то пара, несущего в себе самые разнообразные запахи, никто не понял, что злосчастный товарищ их попросту умер.
Как обычно, не услышав ответа на свои колкости да ироничные похвалы, общество вновь вернулось к своим привычным делам, перебрасываясь незначительными фразами, легонько поскрипывая на ветру. Всё как всегда, всё как обычно...
Только Ветер понемногу крепчал. Уж не метался как неприкаянный, а гнал весь воздух всё на юг, на юг, на юг... Скоро и Туча появилась тонкой, тёмной полоской на краю Неба. Набежала, выросла, клубясь, затянула всё Небо своей сине-коричневой, акварельной мутью.
Дети удивительно точно умеют рисовать грозовое небо - никогда не видели? - побольше красок смешать, да погуще, погуще... Тот мальчуган, с рогаткой, верно, смог бы... Важно лишь красок не жалеть, - тогда хозяйка грозы выйдет так, словно она сама, её самая суть стекла, сползла невзначай, упала с неба на чистый лист бумаги. И удалась настоящей хозяйкой, накрыв собою все прочие краски.
Оттого ещё хозяйка, что управляет бурей.
А Ветер?
Нет, Ветер только шкодит. Ломает, рвёт. Вот, неистово хлопая Дверцей Слухового Окна, расколотил стекло. Влез в Дымоход, вдул назад в Дом дымы и запахи. Загудел в проводах, силясь сорвать их со Столба.
Туча, любуясь со стороны этим разбоем, копила мощь, готовила своё действо.
Ещё, ещё... Чем большую силу накопишь, тем сильней будет удар, тем громче треск, будто рвётся плотное, упругое полотно Ветра и примолкает его жуткий вой. Вот, когда все поймут главенство. Один удар и, - стылая кровь, цепенеющее тело... Туча знает об этом и копит, копит...
Вот уж полна. Не стерпеть больше. Мощь распирает. По огромному её телу бегут дрожью искры, разряды. Ха! Что, мороз по коже? По позвоночному столбу? Нужно ещё держать. Держать сколько возможно. Ещё, ещё... Ну же... Ну!!!
- Шар-рах!!! О-о-о... Ф-ф-ф...
Огромная, прекрасная Молния, сверкающая и ветвистая, гигантская, сказочная, отдалённо схожая сиянием с небывалой золотой жилой, застывшей когда-то на скале в стране-легенде Эльдорадо, родилась и низринулась в жизнь. В короткую, но грозную своей стремительностью и мощью.
Скорее! Неисчислимой силищей своей поделиться с ним. Он с радостью ждёт, как обычно, и с радостью примет. Легко и свободно скользнёт она сквозь всё его тощее, длинное тело, только ей одной принадлежащее, и блаженно уйдёт в Землю. Он проводит её.
Молния стремительно неслась к Земле. Земля летела ей навстречу. Где тут оглядеться, да и зачем? Вон, там её друг. Ближе, ближе...
- Что же ты не встречаешь? Будто и не рад вовсе, будто не ждёшь?!
Догадка, или знание? Неважно. Ясно, что всё кончено. Она несла ему столько огня, столько силы... Всё ближе Земля. Мчат навстречу точки, квадраты, треугольники каких-то предметов. Незнакомых, неузнаваемых с её высот. Кого же выбрать? Как выбирать? Поздно. Не успеть.
Она не стала смотреть вперёд, не стала выбирать, - если не ему, то какая разница... - распахнула объятья своих бесчисленных рук-ветвей, будто хотела поровну разделить на всех, что причиталось ему одному, и ещё стремительнее бросилась вниз...