На склоне горы, среди заснеженных деревьев, мостится дом. Стеклом и металлом он стесняет окружающее пространство и стоит твёрдой цивилизацией в природе, заполняя пейзаж своим громоздким присутствием. В полном праве всей архитектуры второй этаж этого строения нахохлился крышей и преспокойно спит. Четыре деревянные балки снизу подпирают покрытую снегом широкую террасу: чуть не падая выступом, она хромает над оврагом, а в длине исчезает за угол. Эту сцену обошёл фенотипом чёрный фасад. Здесь тихо, но только потому, что среда ещё осмысляется. Невидимая нить мироздания в подозрениях сна пытается определить, не является ли предметная воплощённость всего вокруг просто игрушкой, содержимым какого-нибудь стеклянного снежного шара. Температурный столбик на минусе: зима выхаживает стужу...
На первом, в большой просторной комнате, гигантское панорамное окно, выходящее на восточную сторону - туда, куда при первом знакомстве отошла терраса, а теперь стоит разоблачена. Высокий железного дерева потолок чёрными перекладинами склоняется в правый от панорамы угол, внезапно заканчиваясь отвесом книжных полок. За окном в терпении холода корнятся деревья: они не пристают друг к другу и не сильно отдалены. После, вдали, громадой ежовых ковров лежат цепи величественных гор, скальными горбами замёрзшие в веках, - очертания их начинаются там, где кончаются кроны безлистья. Паркетный пол в метрах двух от окна покрыт паласом, на котором расположились кожаная лежанка в призматическую решётку, низкий стеклянный стол и три стула с ним в рост, два по одну сторону, один по другую. На столе, в скатерти отражения ветвей, лежит сотовый телефон и томик новелл Аллана По, закладка на "Похищенном письме". В этом участке комнаты по-мягкому ярко тем особенным светом, когда, отражаясь от снега, озимый перистый луч солнца обретает его холодное настроение и становится матовым. На одном из стульев сидит человек в бордовой водолазке и вельветовых к серому джинсах: у него короткие чёрные волосы и борода средней длины, скулы едва хотят представиться, а сочетание строгого носа, карих глаз над тёмными кругами и выразительных бровей, играют симфонию ворона. Он закинул ногу на ногу и подпирает левой рукой подбородок, задумчиво смотрит в окно, за террасу, по деревьям, через весь горный хребет, словно каждая его мысль берёт начало в том недосягаемом до взор месте и сообщением зрения проникает в сознание:
"Туман рассеялся... только заметил. Нет, заметил давно, но только осознал, обдумал это. От волнение голова всегда расходится. В висках давит. Что мне делать, если дед всё рассказал!? Не его вина, конечно. И дороги на выезде могут охраняться. И мне не выбраться. Хотя ведь... уже полдень! - а всё никого и ничего. Нашли бы уж, если рассказал. У них это всегда получается, как по сценарию. А он только лицо моё знает, да и фамилия не та... Нет, всё-таки зря надеюсь - мимо меня это уже не пройдёт..."
Позади него, чуть далее от двери в подвал, в патовой раме репродукция картины "Космическая композиция" Пауля Клее. Прямо под ней глиняный горшок с цветком пуансеттии. Красная, как кровь, она гармонирует с полотном. Отстранение метрического возвращает назад стечением об стол: мужчина погладил колено и зажал чашку костями в скрип кожи. Через стеклянность от пола книжным изгибом в белёсое небо его профиль рисуется красками пасмура. Атмосфера на душе стягивает за окном в невидимый центр воздушное волокно, сдавливая солнце бытия в обсидианову бездну. Осерость пронзает сердце. Накопилось невидимо осадками тьмы в опалу коттеджа. И лишь карканье птицы нон-грата способно свободно ослабить давление затаённого мрака, однако свинцовый безмолвия вакуум поглощал нарождение звуковых волн, оставляя несчастьем ненастье среды. Неделю спустя человек поднял грудь и громко выдохнул, смял в безразличие губы и повернул голову к столу, переводя взгляд на поверхность, где увидел копию своего лица: нахмуренные брови были под ношей, а глаза колеблись сомнением. Он свёл левую руку с правой, прорезав кисти фалангами пальцев. Потом повернул слившиеся воедино ладони и вытянул вперёд, прохрустев двумя-тремя костяшками. Когда руки освободились, стал продавливать правую ладонь большим пальцем левой, ведя от центра кверху по всем пястным костям, тем самым массируя кисть. Загуляли глаза: то пошли к ботинкам, то к часам на руке; вот взгляд подобрался к раме огромного окна, затем перешёл к дальней от мужчины ножке стола, после чего он моргнул - веки спустились в скользком мгновении, а когда мужчина устало поднял их, его взор был снова в мании гор. Ладони теперь потирали одна другую, мечтая сменить хозяина другим.
Он ждал вторжения. Кто-то должен был встревожить это терпкое одиночество. Не то чтобы его предупредили, но обстоятельства утра подсказывали, что иначе быть не может. Сколько у него ещё времени загадка, но одно он знал точно - это изменит его жизнь на до и после. К своим двадцати восьми годам ему волей-неволей приходилось иметь дело с полицией, иногда даже по прямой вине, но ещё ни разу он не предвидел за этим каких-либо осложнений для себя, никогда не тревожился: всё заканчивалось без проблем. Сейчас же случай был социально - из ряда вон, пусть и совершенно безвредный. Первое воспоминание - и вообще картотечную запись с файлом "полиция" в его памяти, - он видел из детства, когда ему было четыре года. Отец привёз его отдыхать к своим родственникам, сестре и двум братьям, в горный посёлок. У всех уже были свои семьи, устройство, многоликое веселье в количестве. И только тётя мальчика была одна. Вспоминалось, как он играл перед подъездом четырёхэтажного дома, обнимал руками толстенный поручень красного цвета с проржавевшими бликами, который тянулся вдоль всей подъездной дороги, ограждая игровую площадку от транспортного покушения. Неизвестно, что из себя представляла игра, в которой нужно обниматься с этой трубой, но у детей своя фантазия, богатство которой выходит за рамки словесной кисти. В какую-то секунду послышался шум: множество людей через двор бежали к рынку возле дома и зло кричали. Вопящий табун наваждения. Сознание ребёнка смешалось хаосом. Он не мог ни понять, ни отвергнуть того, что видел. Детская чистота болезненно пропитывалась тенями в воспитательном столкновении разума с признаками насилия и дикости. Кто-то взял его под ручку и пошёл в самую гущу. Другой повёл бы от, но любопытство вкупе с чувством ответственности привели к тому, что оставить ребёнка в объятиях с трубой было нельзя, а пропустить зрелище тем более. Так он увидел своего отца в пучине драки с полицейскими. И заплакал. Потом увидел там же и дядю, и теперь плакал спокойнее, потому что папа не один. А когда увидел и другого дядю, то уже чувствовал в себе силу и смелость помочь. Он вырвался из рук (и по сей день не помнит чьих) и со всей жалости бросился к отцу. Но что он мог в свои детские годы!? Лишь заключить его в объятия, которые чудом открытой и беззаветной любви растерянного доброго мальчика рассеят зло безумного взрослого мира, отчего распалённый отец забудет всё происходящее, возьмёт его на руки и пойдёт домой, - так всё и кончится. Но случилось иначе.
Он встал, медленно зашагал перед окном. Каблуки ботинок препинали мерную поступь точкой, эхо которой разливалось хрусталём по комнате. Книги на полках без слуха внимали этому действу, и сам потолок обращал наблюдение в образ. Послышался вихристый вой: ветер наплыл на террасу и сразу залёг. Падением обдул жемчужно-бархатный татами за панорамой. В воздух взмыли сахарные махринки и безоглядно полетели за ограду террасы на свиданье к деревьям. Затихло... Странным образом время замедлилось, а крупинки снега забыли гравитацию; устало и нежно они проплывали через пространство, иногда застывая на передышку - в микроскопе внимания их узорчатые мелкие иголки, отливавшие опаловым серебром на морозе, открывали миры зазеркалья в пробелах ледяного орнамента, в которых разум осматривал прежние годы, почти заслонившиеся в тоске: дорога зимой, школа, холодные коридоры с бумажными вырезками снежинок на стёклах окон, беззаботность тихого в детских сердцах, шумное веселье в движеньях, замечания учителей, глоток перемены и предвкушение привычного, что скоро станет ланью ностальгии в памяти окоченевших от жизни людей прошлого, по инерции ставших взрослыми.
Раздался звонок. Мужчина слегка вздрогнул и замер. Показалось? Он редко с кем контактировал и обычно всегда предвидел возможный вызов от родных, коллег, знакомых - и опережал эту назойливость притворным интересом к делам и жизни вышеупомянутых, дабы оградить себя в последующем от неизбывного уныния разговоров с людьми, которых он не любил и которые не были ему интересны (он никого не любил, и никто ему не был интересен) - тогда, когда это шло не в расписание его терпения. И потому, если звонили, то стратегически выходило так, что только по делу. Но вот гудок раздался ещё раз. И снова. Мужчина медленно развернулся полукорпусом к источнику звука... Стекло стола дрожало от вибрации, а на чёрно-белом экране телефона отображался неизвестный номер. Он взял устройство, принял вызов, затем, повинуясь спиралям языка, умеющим легко сочетать любые противоречия, сказал, всею душой надеясь, что кто-то ошибся номером:
Отлично. Ведь я звонил именно Зейну, значит попал куда нужно. Центры связи иногда шалят. Представьте, если бы я звонил какому-нибудь там преступнику, знаете, а попал бы к вам? Вышло бы неловко, правда? - В его тоне игра, слова звучали как песчаная буря. Казалось, линия прерывалась из-за помехов, но соединение было исправным. Виной всему этот чужой, почти потусторонний голос.
А кто вы? Какой преступник? Зачем звоните и откуда номер? - Всё это притворное непонимание и заготовленные реакции - они не защищали, но открывали слабые места.
Меня зовут Царь Страхов. Я следователь. Номер дал общий знакомый.
Какой знакомый? Так, я... подождите, как зовут? Царь Страхов, следователь? - Слово "следователь" было прямо пророческим, но из-за странного имени Зейну почудилось, что по зловещей случайности некая параллельная осведомлённость сообщающихся событий разыгрывает сходством и его самого, и этого, сюжетно вовлечённого почерком судьбы, звонившего.
Да. Это не шутка. Понимаю вашу реакцию, давно привык. Теперь даже нравится. А наш знакомый это человек уже в годах, с сединой. Мне нужно с вами поговорить, но вы уж и сами знаете, верно? - Именно этого Зейн и боялся. "В годах и с сединой" - звучало эхом в ушах. Он почувствовал, как на шее петлёй затягивается верёвка.
"Ну да, старик рассказал. Ожидаемо. Но откуда номер? Он же только лицо знает. Я бы меньше удивился, если бы следователь сразу приехал сюда." - Эти мысли аллюром нерва пронеслись в сознании, пока он не ответил человеку на другом конце электромагнитного поля:
Дда-да, конечно. Я понимаю, в некотором роде даже ждал: случайности не бьют в яблочко. Хм, ну, поговорить - пожалуйста. Мне нечего скрывать.
Нечего скрывать? Почему вы вообще решили это сказать, если всё так? Я бы хотел с вами встретиться.
Да как-то по шаблону ответил, и только... Давайте, встретимся.
Где вам будет удобно?
Ну, если вы знаете мой номер, то возможно знаете и где живу.
Решили заманить в своё логово? Мне нужно быть начеку. Может быть и знаю, а может только узнал бы. Вышлите адрес.
Эм..., - на секунду Зейн предположил, что опрометчиво звать домой того, кто охотится за тобой, и ведь не обязательно говорить с ним - можно сбросить вызов, не помогая против себя по следу, но потом вспомнил о возможных заставах на выезде из города и фотороботе, после чего передумал, понимая, что этим осложнит своё дело, вызовет и без того очевидное подозрение, а потому продолжил: - Хорошо, сейчас отправлю.
После завершения разговора он ещё какое-то время стоял с телефоном в расфокусе. Потом немного очнулся - и удивился, будто в первый раз увидел сотовый в руках. Зейн покрутил его, подбросил раз в воздух и вдруг совсем вернулся - открыл звонки и бездумно записал последний входящий номер как "Страх", чтобы сократить фамилию следователя. Затем зашёл в сообщения, чтобы отправить ему адрес, и когда снова взглянул на имя сохранённого контакта более осмысленно, то сам себе испугался. Сообщение было отправлено, и телефон тут же полетел плашмя на стол. Звук удара заглушили волосы мысли: Зейн снова заблудился в лесу шипастых колёс самонакручивания.
"Так я и думал. Следователь. И эти как будто шуточки... Всё сходится."
Зейн не разбирался в органах и не различал их, для него все люди в форме были из полиции. Кроме того он был совершенно невежественен относительно процессуальных реалий подобного ему положения: не знал откуда берутся адвокаты, когда их нужно вызывать, как может действовать и говорить следователь, а как нет. Его невежество заключалось не исключительно в том, что он не знал всего этого, но и в том, что на месте этого незнания у него был абсолютный нечто-вакуум, как у человека, который не знает, что он чего-то не знает, и потому исправить это было невозможно. Не обладая знаниями в необходимой своему обстоятельству мере, человек часто делается внушаемым и немощным, однако не имея и малейшего представления о том, что такие знания вообще существуют, он становится поистине безвольным, которого всякая, даже ничтожная власть, вроде охраны и вахтёрных, может превратить в провинившегося перед родителями ребёнка. Именно таким в отношении власти был Зейн, что в обобщении масштаба являло комедию, потому что характером этому человеку сложно было найти равных, но это мало что значило, потому что характер, являясь по сути мужеством держаться своих принципов, - в его случае, имея мужество, всё же не мог найти принципы, которые это мужество должно было бы отстаивать. Слабость - это порождение либо невежества, не сформировавшего принципы, либо духа, не воодушевившего эти принципы мужеством. И всё-таки Зейн считал, что виновным без вины быть не может ни по какому суду. Значит всё уладится само по себе. Верил он в это точно так же, как верил и в то, что никогда не станет именем в сводке новостей о погибших при землетрясениях, цунами, падении самолёта и прочих катастроф, уносящих жизни людей без штрих-кода. Всё это происходит, но не с ним, и где-то там. А с ним не произойдёт, ведь он об этом не договаривался, и ещё слишком себя осознаёт, слишком в настоящем, чтобы внезапно оборваться. Но если его вера в справедливость столь беспечно тверда, тогда почему он тревожится? Отчего боится всей этой ситуации, в которой оказался? Возможно, Зейн был виновен, но не в том, в чём его думают подозревать. Для себя он скорее только виноват. Но всё же боялся; боялся олицетворения морального оракула жизни в лице следователя, который был натравлен на Зейна возникновением преступления, которого Зейн не совершал, чтобы наказать его за то, что он совершил. И его поразило, как внутреннее чувство вины совпало с внешними причинами, искавшими виновного, при том, что все эти внешние причины никогда, ни в одной истории жизни не пересекались с тем внутренним, что не давало Зейну покоя. Понимая, что из-за волнения в ожидании следователя не сможет заниматься спокойными делами вроде чтения, он вышел из комнаты в коридор и оделся: самое лучшее сейчас - почистить снег. Дневной свет на улице, хотя и не был ярким, всё же слегка ослепил Зейна на выходе. А стоящие напротив, в метрах двадцати от дома хвойные деревья, из-за немного прослезившихся от холода глаз, показались одетыми в широкие угловатые шубы. Зейн не двигался. Как ему нравилась эта прохлада, этот утюжий пар изо рта, и что лёгкие вот-вот примутся разглаживать этот неровный, разреженный воздух! Нежданная, но такая освобождающая лёгкость хорошего настроения, продолжалась недолго: ещё минуту он дышал кислородным бесцветом, затем косолапо заковылял к сараю. Под ногами мурчал снег. Ключи уже были в куртке, он предусмотрительно надел рабочую, в которой их всегда оставлял. Сарай же был недалеко, поэтому очень скоро снежок и замолчал. Зейн повернул ключ - дверь открылась со скрипом. Лопата стояла в дальнем углу, рядом с пустыми коробками. Слева и справа по стенам были забиты полки, на которых находился разный, рабочий и не только, хлам. Зейн нажал на выключатель справа, сделал несколько шагов и потянулся к длинному железному совку через коробки, аккуратно взял его, чтобы не потерять равновесие и не упасть. Электрический свет заморгал и обострил событийный акцент - пропал звук, исчезла жизнь, наполнявшая комнату: Зейн встал манекеном с инструментом в руке и осунулся, уставившись в стену. Он был грозным явлением в этом маленьком помещении, но его вдруг пронзило состояние оставленной ничтожности, как острое чувство психического осязания насекомой жизни в огромном просторе вселенной. Мысли о настоящем и будущем бегло всплывали в уме причудливыми образами всяких фигур и предметов, когда-либо встреченных им в жизни, а затем, в танце зловещих знамений, сминались и мельчали, покрываясь чёрной сажой памяти. Такое с ним случалось не раз, но всегда заканчивалось быстро. Он никогда не успевал это уловить и понять, а всегда лишь наблюдал переживанием внутри, и потому сразу забывал эту игру фантазии в реальность, как только она завершалась. Подобное забвение, кажется, всегда служило щитом от чего-то, либо отсрочкой неизбежного. Сейчас ему стоило больших усилий развернуться к выходу. На обратном пути он задел черенком мерцающую лампочку, но не разбил её.
Чистить снег придумал с крыши, поэтому ему понадобилась лестница. Зейн взял её на заднем дворе под навесом возле галереи, подтянул к задней стене дома и заскрипел наверх. Поднявшись, чтобы не упасть, осторожно протаптывал себе дорогу к дымоходу в чёрном кирпичном кубе с обольщённой претензией на тессеракт. Найдя опорное место возле чопорной трубы в брикетной юбке не по моде, он стал толкать лопатой снег по скату вниз, на край, чтобы оттуда белый падал прямо на землю. Но тот не слушался, что заставляло напрягаться и толкать сильнее. Да и лопата не подходила. В любой момент можно надавить ею в замёрзший комок и быстро полететь вниз, потому что упрямо сопротивлявшийся осадок, прилипнув к поверхности, вдруг хитроумно не по сущности резко поддавался. Из-за трудной уборки Зейн запотел. Тогда он немного расстегнул куртку, чтобы просушиться холодом. Пару раз засомневался, не заболеет ли, но вскоре опрометчиво по-мужски забывал об этом. Работать начинал весь в мыслях об утреннем происшествии: думал о звонке, о следователе, о философии вины, но в процессе работы, заставившей себя уважать, забыл обо всём. Физический труд всегда нравился Зейну, но лишь в малой дистанции времени. Работать телом часами казалось ему египетским рабством, а поработать так часок другой - воплощением добродетели. Одной из причин такого течения мыслей была сама его работа. Всю жизнь, кроме редких исключений, он проработал грузчиком. Поэтому хвалить физический труд считал нужным, ведь это часть жизни, но обманывать себя казалось неправильным, так как спустя некоторое время на работе сильно изнурялся. Свойство его усталости было необъяснимым: Зейн выносливый, и легко мог долго работать руками, но голова отказывалась напрочь. Именно такое состояние умонаковальни называлось им египетским рабством, а не боль в теле, которую почти не знал. График смены одной рабочей недели через другую никак не помогал ему; всю выходную семидневку он морально готовился к рабочей, ничем в общем не занимаясь, кроме чтения. Зейн взял в привычку искать вакансии грузчего лишь в мебельном цеху или где-то ещё в похожей сфере. Нравилось, что новая обстановка всегда была знакомой, даже если увольнялся с предыдущего места. Это позволяло трудиться в авто-режиме, ни о чём не задумываясь в работе, кроме своих облаков. На мебельных складах часто приходилось в паре с кем-нибудь носить зеркала, двери, и прочее вытянутое в длину, из-за чего нужно было держать всё это дело пальцами снизу, отчего потом болели косточки. Понимая, что здесь, на крыше, никто не заставит его стараться больше воли, он боролся со снегом в самом хорошем о себе мнении. Уборка продолжалась, а время шло. Бывало замечал, что за делом оно тянется, а иногда наоборот, пролетает. Сейчас пролетело, потому что когда он закончил треть от всей кровли, прошло уже двадцать минут, хотя казалось начал недавно. Такие броски в будущее он особенно любил на работе, когда время проходило быстро, и уже пора домой. Зейн решил передохнуть и стал осматривать округу, присев на куб дымоотводной трубы и приложив подбородок к черенку косо лежащей от груди лопаты. Он глядел вниз, куда покато сбегала подъездная к дому неасфальтированная дорога, и откуда с автомобильного полотна заворачивал любой транспорт, если направлялся сюда. В обратном трамплине дороги раскрывался обзор: твёрдая льдом замёрзшая река манила к себе переливами зеркальных отражений в непроглядное серым пластмассовое небо. Таинственность, порождённая скрытностью начала речных истоков, обещала познание ускользающей истины. Завывающей изредка ветер гипнотизировал сопричастием обманов двух стихий. Этот спуск внизу заканчивался высокими деревьями по обеим сторонам. Они стояли как большие ворота. Не хватало пропускного пункта, никого не пропускающего, что идеально подойдёт к его образу жизни и характеру, думал он. Лишь представить, что и в отношениях с обществом можно так же построить ворота перед собой, своим портретом личности в глазах людей, чтобы каждый, кто увидит эти заборы души, стал уважать чужое пространство и не пытаться подойти, изучить, разузнать и спросить, напомнить о себе и прошлой жизни, показать уродливую плановость будущего, поговорить о машинах и детях, о работе и отдыхе, если бы каждый просто обходил, почуяв засов, блокировку планет, не распыляя мыслемочевые брызги своего короткого, вялого ума, что по сути есть продукты-отходы бесполезной, скукоженной как морщины и прелой как коровий навоз информации, переработанной ржавой и старой некачественной машиной, недоразумением обобщения зовущейся мозгом, - подумать только как легко ему б жилось тогда! Но от себя не уйти: как раз когда он засиделся до самого зря на кирпичном пуфике, к "воротам" внизу повернул чёрная машина:
"Приехал. Хм, всегда хотел такую же. И откуда она у него? Да ещё здесь..."
В свою "аренду" он жил уединённо, незваных гостей быть не могло. Поэтому Зейн сразу понял кто это и, не закончив даже половины работы, стал спускаться, аккуратно держась за каждую ступеньку лестницы. Лет в двадцать он спрыгнул бы уже с четвёртой, но сейчас был в возрасте, когда думаешь, что незачем. Зейн вернул лестницу на прежнее место и поднял заранее брошенную с крыши лопату, очистил её от снега и взял под мышку. Ещё находясь за домом, он осознал, что не знает как встретить следователя. Поприветствовать первым? Стоило ему выйти из-за угла, как он увидел поворачивающее прямо на территорию дома авто. Завернув, машина осмотрелась и встала у края каменного забора, чуть не доезжая до террасы. Человек за лобовым стеклом возился с чем-то в салоне. Зейн встал и воткнул лопату в землю. Машина заглохла. Из неё медленно, как в невесомости, вышел высокий, худой мужчина. Он был одет в длинный тёплый плащ, шарф и круглую шляпу. Всё чёрное. Выбор шляпы казался странным, не сколько потому, что вроде не сезон, сколько потому, что в этой местности было не принято носить такой вид головного убора, даже и в сезон. Острый нос и тонкие в геометрию губы. Чистое, чуть не молочное лицо. Сними он одежду и растворился бы в забели зимы, слившись со снегом. Он немного сгорблен, но не настолько, чтобы назвать сутулым. В правой руке небольшой чемоданчик. Пришелец тронулся с места: когда он шёл, то немного заваливался вперёд, но каждый его шаг был твёрдым, прямо сцеплен с землёй. Такая походка создавала мираж лоренцевского искажения: ноги оставались позади, а всё существо и направление тела набегало вперёд, магнитом сцепляя разноединое. Зейн не знал своего поведения и стоял, не издавая ни звука, прицельно формируя страхом идушее к нему воплощение человека. Незнакомец молчал, пока не подошёл на расстояние трёх метров:
Здравствуйте. Я звонил Вам. Майор юстиции Страхов. - Затем он недоверчиво посмотрел на уборочный инструмент в руках Зейна. - Уберите её от греха подальше, - это был всё тот же песчаный голос. В его тоне нельзя было распознать хоть какую эмоцию. Руки он не подал.
От греха подальше? Ааа, вот как. Ну, здравствуйте. Я до кладовки и обратно, подождите, войдём в дом.
Когда Зейн повернулся спиной, чтобы идти к сараю, следователь вдруг сказал:
Отличный коттедж!
Да, пожалуй. Он не мой, - отвечал Зейн уже лицом в сарай, открывая дверь: она не была закрыта, но не поддавалась, что-то застряло между створками.
А кто об этом говорит? Конечно, не ваш.
О, вы уже и это знаете?
Я вас жду, Гайст.
Дверь наконец пошла, и Зейн нырнул внутрь. Он оставил лопату в более удобном месте, и, уже выходя, вдруг поймал себя на мысли, что "почему бы не запереться здесь и не выходить?". Мысль глупая, наивная, но интересно чувство, вызвавшее её. Работая однажды курьером в столице, он впервые испытал бремя ответственности. По запросу клиента необходимо доставить рекламный плакат в офис на севере города. Вдруг пошёл ливень. Сильный. Тучи гудели, подул ветер. Уже скоро затопило дороги, машины чуть не плыли. Ему стало холодно, а ноги намокли. Где он находился - сам не знал. Адресные бумаги и квитанции стали индиго от влаги. Хотелось пойти домой и остаться в тепле, но у заказа было время, в которое нужно уложиться. Иногда он не понимал, как перейти улицу. Отчаяние. Почему нельзя всё бросить и пойти домой? Какие законы сковывают его? Так себя чувствует изнеженный, неподготовленный к реальной жизни, человек, не потерявший при этом совесть, когда впервые сталкивается с трудностью материальной ответственности перед другими. В его рюкзаке было чужое, которое нужно принести по адресу. Его ждут. И если не это "чужое" и "ждут", он бы всё бросил и ушёл. Зейн помнит, как присматривался тогда к мусорным бакам, куда можно бросить афишу. И нет никакого плаката. Но он поборол плававшего в воображении кита, олицетворявшего слабость в испытании. Становиться взрослым было тяжело. Кажется, именно тогда, конечно, ещё бессознательно, он понял, что быть взрослым - значит быть ответственным. Когда он донёс афишу до адреса, ему стало хорошо и спокойно. Обманчиво казалось, что теперь ему всё по плечу. Был готов к новому вызову, который ему был не нужен. Но сейчас, в сарае, он почему-то вновь чувствовал себя таким же слабым и брошенным, озябшим намокшим воробушком, как тогда. Всё-таки не всё ему по плечу. И быть взрослым это не только про ответственность. В череде упрямо наступающих необратимым войском причинно-следственных связей, Зейна неприятно кольнуло электричеством мысли, что очень важно ещё одно качество - смирение перед неизбежным. Ведь лишь дитя противится тому, что не в силах изменить. Но если в мире материальном принять ответственность значит делать что-то физическое, направляющее к решению проблемы, то что есть действие в мире моральном, которое научит смирению? Поцеловать руку человеку, которого зовут Царь? Заботливо и искренне, а не по гостеприимной примете, предложить ему свой любимый чай с бергамотом? Где вообще пролегает граница между благородной смиренностью и порочным бесчестием? Какого ингредиента не хватает человеку, - не хватает Зейну, - чтобы достичь этой великой степени, когда вся масса навалившегося на человека бытия в ужасе отступает перед неустрашимой силой безропотного принятия катастрофы как очередного непамятного события пресных будней: падения сковородки, просьбы соседа поделиться солью, немытой посуды в раковине?
Когда Зейн вернулся к Страхову, тот переминался с ноги на ногу перед дверью в дом, как если бы ждал, что откроют изнутри. Зейн подошёл ещё ближе, чтобы попасть в зрение и пустить во входные гостя. Страхов заметил и отошёл в сторону. За ним, чуть запоздав, скромно последовал чемоданчик, неуверенно колеблясь в руке майора.
Всё в порядке? - Спросил гость Гайста.
Вы о чём?
Кажется, вы слишком задержались как для того, кто просто шёл отнести лопату.
Да нет, тесно там... хотел аккуратно, упасть мог.
Понятно. Значит, ничего взамен лопате вы не примеряли? - Зейн не понимал зачем Страхов изображает беззащитного. По всему он держался смело и твёрдо, как могучий камень, без единого сомнения в мускулах. Или такие шутки являются его личным арсеналом морального давления?
Вы быстро доехали, майор.
Да. Я был рядом, кроме того мне не терпелось с вами встретиться.
Зейн не знал, что ответить на последние слова следователя, и молча вошёл в дом, чтобы показать ему, как себя вести в прихожей. Он насухо потоптался о коврик и снял куртку. Вслед за ним вошёл Страхов и проделал всё то же самое, разве что был крайне плавен в движениях и исключил плащ: ничего из одежды снимать не стал, кроме обуви, и вёл себя так, как будто избегал телесного контакта с "хозяином" дома. Зейн попросил майора проследовать в следующую комнату и пошёл закрывать двери. Когда замок щёлкнул, он обернулся - и увидел Страхова. Тот стоял на прежнем месте, как бы и не слышав, о чём его до этого просили. Даже чемоданчик в его руках не шевельнулся, хотя между ними с Зейном не было никакой натуги. Поведение майора показалось необычным, но он предпочёл не обращать на это внимания, и сам открыл дверь в помещения. Теперь уже хозяин дома отошёл в сторону, пропуская Страхова вперёд. Майор прошёл сквозь проход как можно дальше держась от Зейна, чтобы не столкнуться. Зейн не стал закрывать коридорную. Мало ли: вдруг это вновь станет великим препятствием для гостя? В большой комнате всё так же светло, однако начинало тонко вечереть. Он любезно предложил майору место возле широкой стены из стекла. Страхов очень медленно, почти нежно, насколько это возможно, положил чемодан на стол так, чтобы и слегка не задеть лежавшие здесь книгу и телефон, после чего стал раскрывать содержимое делового портфеля: бумаги, конверты и файлы. Зейну на глаза попалась пара рентгеновских снимков.
Будете чаю? С бергамотом.
Кофе, если есть. Вы не спросите у меня удостоверения?
Я же сказал, товарищ майор: случайности не бьют в яблочко. Я точно знаю, что вы следователь, поэтому нет нужды в таких формальностях. - Зейн исходил из суждения, что если сделал что-то, из-за чего опасаешься полицейского визита, то в случае, если этот визит состоится, и сделан он будет именно полицией или другими близкими к ним органами - всё слишком сходится, чтобы ерепениться.
Пожалуйста, и правда - формальность, формальность...
Пока Зейн занимался напитками на кухне (она была тут же, но ближе ко входу - комната как большая студия), доставая кофе и чай из шкафа, Страхов вытащил ручку, вынул папку-планшет и отложил чемодан на край стола, действуя на этот раз ещё осторожнее прежнего. Наконец он снял шляпу и шарф: майор не мог понять, куда убрать вещи, но потом нашёл глазами лежанку и легонько бросил на неё. Чайник засветился синим и зашумел. В доме их было два: электрический и обычный, на газ. Второй использовался, когда в доме отключали ток. Зейн не знал почему, но именно здесь, в горах, свет выключали достаточно часто. Родные объясняли ему, что это связано с гидроэлектростанцией, но он не вслушался в подробности, потому что всё равно ничего бы не понял. Точно так же слушал и про ручной генератор. Как-то он попытался воспользоваться им, но у него не получилось, хотя делал всё как показывали. Ему не говорили, что нужно добавить бензинового топлива. Карену, мужу тёти, даже и в голову не пришло, что Зейн может этого не знать. Очень часто одни мужчины, разбирающиеся в чём-то, говорят с другими так, будто и те тоже неплохо в этом смыслят, но это всего лишь иллюзия стереотипной солидарности навыков, и большинство молча поддакивает, делая вид, что знают, потому что им кажется, что должны, но стыдно признаться в обратном, либо просто молчат безо всякого вида, но и говорить о своём незнании не считают нужным по обстоятельству, чтобы не перебивать человека. Да и в отсутствии света для Зейна не было большой беды, потому как мало им пользовался: главным образом - не смотрел телевизор. Он вообще уносил его в подвал до времени. Ящик воспринимался как та же учительница старших классов, которая с манией величия рассказывает о том, какими скромными должны быть дети. И если в школьные годы это сходило им с рук, то с возрастом человек обрастает ультрамегабронированной фразочкой, словесный отпор которой ещё никто не придумал - "Ты меня жизни учить будешь, что ли?", и достаёт её к месту и не к месту. К сожалению, взрослеют не все, и потому телевизор по прежнему заменяет другим их родителей и учителей, рассказывая как устроен мир, кто прав, кто нет, и что больше всех нужно любить и уважать маму и папу, а на улице опасный мир, плохие люди хотят похитить и сдать на органы, и всякое такое прочее во всех платьях и шапках. Но и про сказку на ночь не забывают, в виде сериалов и фильмов, дабы чадо впитало всю предыдущую информацию как надо и просочнело балванкой образов в пустых глазах: так заложенное лучше усваивается. В итоге полезной травмы цифросиротства, единственным временем, когда Зейн действительно нуждался в электричестве, была ночь, - чтобы читать. Кухонных плит в доме тоже было две, на все случаи жизни.
Любите читать? - Спросил Страхов, обратив внимание на книгу.
В этом есть своё интеллектуальное обольщение. Благодаря книгам я знаю что-то, не зная ничего, - ответил Зейн.
Интересно. А это вы сейчас хвалите литературу или ругаете?
И то, и другое.
Понятно, понятно. А что за, кстати, фамилия - Гайст? - спросил Страхов, взяв папку-планшет, в которой он что-то начал заполнять ручкой.
Она не настоящая. Так я представился только одному человеку..
Ааа, тому самому? Общему знакомому?
Да. - Зейну казалось, что его поймали на чём-то крайне постыдном - на обмане пожилого человека. Он назвался так лишь деду Замиру, сам не зная зачем. Вспоминая об этом сейчас, Зейн подумал, что "а вот старик не удивился и не переспросил". Именоваться Гайстом его побудила попавшаяся однажды на глаза статья в одной околоинтеллектуальной газете. Он бы и не обратил внимания, если бы первое слово в названии не оказалось созвучным с его именем - Zeitgeist. И как же часто люди открывают для себя новое, зачастую даже полностью меняющее их жизнь, лишь из любви к себе.
Ага. А зачем вы представились не своей фамилией?
Это произошло бездумно. Так, вспомнил кое-что и выдал. Вроде псевдонима себе подобрал, можно сказать. Если уж мы начали со старика, не могли вы мне сказать, откуда у него мой номер, чтобы поделиться им с вами?
В интересах следствия пока не сообщать эту информацию. А что вас беспокоит? Можете сами у него потом спросить. А нет, не сможете.
Почему, простите?
Узнаете, всё узнаете, но чуть позже, а пока скажите: что по дому? Как вы здесь проживаете? Помнится, сошлись на том, что он не ваш?
Дом принадлежит родственникам. Родной тёте. Точнее её мужу. Я гощу.
Что-ж, хорошо, правдоподобно. Хозяева дома у нас хорошо известны. Муж вашей тёти - это ведь Карен Файрулин, не так ли?
Всё верно.
Да, да. Зажиточный человек, как не знать. Но вы так и не сказали свою настоящую фамилию.
А вы и не спрашивали.
Какова ваша действительная фамилия, Зейн? - Интерес следователя, кажется, имел профессиональное значение, учитывая то, что он ждал ответа с ручкой наготове.
Зароев.
Так, установлено, и..., - он оцарапал планшет, - записано! И будет проверено! - После этих слов Страхов улыбнулся Зейну, но снова вернулся к папке.
Сколько вам лет? Дата рождения?
Двадцать восемь. Второе ***** **** года.
Ага. Так и... да что я!? Принесите свой паспорт, будьте добры, я перепишу, что необходимо.
Зейн подошёл к перегородке между кухней и зоной с панорамным окном, открыл шкафчик в нижней части этого барьера и достал оттуда паспорт в чёрном чехле, после чего положил перед следователем на стол. Страхов попросил Зейна раскрывать документ на каждой нужной странице и держать так, пока он не перепишет. Это было неудобно, но много времени не понадобилось, а главное: Зейн не видел в этом необходимости, но обсуждать не стал. С представителями власти не хочется заговоривать о чём-либо лишнем, что создаёт ненужное пространство дополнительных смыслов.
А часто вы тут гостите? - Спросил Страхов после того, как закончил с паспортом.
Каждый год. Приезжаю на всю зиму, - ответил Зейн. Он вернул документ на место и подошёл к столу у раковины. Чайник щёлкнул. Зейн очень любил электрические чайники за то, что они так быстро закипали. Сразу достал две кружки, насыпал в одну ложку кофе и вспомнил:
Вам с сахаром? Сколько ложек?
Нет, ни в коем случае. Одну ложку кофе на две трети кружки - и всё. - Майор наконец отвлёкся от папки-планшета.
Зейну понравился его выбор. Он сам любил всё крепкое, горькое, терпкое. Никогда не добавлял сахара ни в чай, ни в кофе, и не понимал тех, кто добавляет. "У них всё с детства" - так он это объяснял. Никто с малости лет не пил эти два самых бытовых напитка без сахара. Но кто-то впоследствии отказывался от него, а кто-то нет. Чтобы почувствовать их, нужно пить такими, какие они есть, без аксессуаров. В этом Зейн был пунктирен и никогда от линии не отклонялся. Он набрал две трети кипячёной воды в ту кружку, в которую до этого насыпал кофе, себе налил чай и пошёл к окну; кружку Страхова положил на стол, чай оставил у себя, взяв в обе руки и, пока стоял, в какую-то долю секунды пытался разобрать, что там написал в планшете Страхов помимо паспортного, но когда почувствовал, что эта попытка будет вот-вот замечена, оставил затею и спокойно сел на стул против майора.
Зачем же вы приезжаете сюда зимовать каждый год? Птицы от зимы улетают в тёплые края, а вы наоборот?
Я так отдыхаю. Рекреация, - ему стало немного неловко, когда он произнёс это последнее слово. Пока вычитывал подобную лексику из книг, или слышал от людей в столице, ему это было обыденно, но стоило приехать сюда и выродить что-то такое, как вдруг становилось совестно, как если бы сказал непристойность. В обществе, где совестно сказать непристойность.
Рекреация? И что это такое? - Либо он правда не знал этого слова, либо смеялся над тем, что Зейн его использует.
Это вроде душевного отдыха. Я расслабляюсь, отдыхаю тем, что не работаю три месяца. Коплю весь год, чтобы приехать сюда. Уже пятый раз так зимую. Моя тётя уезжает с мужем каждый сезон в тепло, как ваши птицы. А я люблю бывать здесь.. Не из-за любви к зиме и холоду, - да тут и не бывает так прям холодно, - но ради одиночества, покоя, тишины. И потом - эти виды здесь. Мне нравится, что людей вокруг мало. В магазин ли я пойду, на реку... к плотине или в горные тропы. Чувствую себя свободным. Меня не угнетает мысль о том, что "завтра на работу". Сам мой разум не знает, что такое работа, что такое жизнь по расписанию, в дисциплине времени. Забываю дни недели. Прекрасное чувство. Поэтому здесь я не ощущаю себя лабораторной мышью в однотипном лабиринте с выходом в начало и, как следствие, повторение того же маршрута. Это другой уровень восприятия. А если бы те же три месяца я проводил в городе, - то ведь это город. Там о работе напоминает даже лифт. Подъезд, соседи, тротуар. Хоть всю жизнь не работай, а всё равно что работаешь. Здесь же... трепет первоздания. Одни вздохи. И каждый день такой живой, настоящий, без тяжести в кабале колеса и белки. Каждый день живу. Не работаю. Не отдыхаю перед работой. И горы эти внушают столько лёгкости. А зима пронзает дни белизной и сохраняет чистоту сознания, шлифует мирскую грязь суеты, скрывает состязание одних с другими на кто гаже и ниже.
Значит, вы философ-социопат?
Если уж пускаться в такие вольности, то скорее философ-витапат.
Философ-водопад? Признаюсь, отстал в науках, вы уж простите.
Vita Patho. Vita переводится как жизнь с латинского.
Ну ведь есть какие-нибудь радости?
Книги. Это место. Чай. - Зейн в синоним поднёс кружку к губам.
А кем вы работаете, что так устаёте?
Грузчиком. Я работаю грузчиком в мебельном магазине. То есть не в магазине, а на складе.
Трудная работа? Ваши коллеги имеют привычку выбирать для себя такой же вид отдыха? И как у вас выходит отпуск на три месяца?
Кому как. Про коллег я ничего сказать не могу, ими редко интересуюсь, они всегда меняются, потому что, как вы и заметили, три месяца мне нигде не дают бездельничать - я беру оплаченный отпускной, затем возвращаюсь уволиться, после приезжаю сюда продолжить свой отдых. А весной нахожу новую работу.
Аромат чая в руках Зейна перебивал диалог абзацем.
И всё ради каникул, как в школе? У вас так болит голова?
Всё ради веской жизни, майор. У меня болит душа. - Иногда Зейн был слишком патетичен. Сам в себе этого не замечал.
Ну, у нас ведь есть заведения, где это лечат. Правда, не прям у нас, а там, на равнине. А вот в одной книге было наоборот, между прочим. Или что-то путаю.
И да, и нет. Это роман "Волшебная гора", но там в горах лечили больных телом, а ваша шутка, кажется... - она про больных душой. А я душой не болен, ею я только страдаю. Это состояние здорового человека. Лечусь покоем и красотой.
Здорового человека... Вы сказали увольняетесь после отпускного, а затем снова приезжаете, чтобы провести здесь оставшееся время?
Да.
Хитрый план. Но рабочий. Вас никак не задело это слово - рабочий?
Нет.
Правильно ли я понимаю: по дате выходит, что вы уже выезжали и давно вернулись к нам довести до конца своё "лечение"? Ещё недолго осталось вам здесь?
Да, не напоминайте.
Хорошо, разобрались.
Зейн встал чтобы налить себе новый чай, так как прежний выпил, пока говорил со следователем. Однако он ждал настоящего разговора. С настоящими вопросами. Страхов же, не выказывая продолжения после своего последнего предложения, посмотрел в окно, взял в руки кружку и сделал два глотка. Или Гайсту показалось, что он сделал два глотка. Всё в движениях майора отдавало какой-то зыбкой пеленой, кристаллической завесой. Гайсту был интересен майор как личность. Его манеры, речь, голос, внешний вид и стиль в одежде, а также его машина, - всё в нём по-своему привлекало Гайста. Странное ощущение одновременного волнения и страха перед человеком, смешанное с его харизмой и фатальным притяжением. Это панорамное окно, которым они оба любовались, всегда охмуряло гостей. Зейн помнил, как он впервые увидел его в двадцать три, когда тётя пригласила его погостить. Он не ожидал этого приглашения. До двадцати одного Зейн оставался в доме тёти и её мужа. Раньше они жили в другом месте. Детей у них не было, так как она была бездетна, а муж и не хотел их, у него был на это свой взгляд, поэтому они хорошо нашли друг друга. Но однажды, без рекламы и предупреждения, случился скандал на безобидной, как тогда думалось Зейну, почве. Оказалось, что он стал "должен". Должен найти работу, должен стать членом общества, создать семью, это должен, то. Зейн не восставал против этого и понимал общий посыл, но морально не был готов к такому навалу. Ещё позавчера ты должен был не испачкать слюнявчик, вчера выполнить домашнее задание, сегодня осознать себя, а завтра встать в строй общества. Социум имел на него виды, а он опрометчиво имел взгляды. Сперва тётя помогала ему, подталкивала к должному. Всякий раз куда-то пихала, как вещи в шкафницу. Но Зейн не нашёл себя в учёбе. Не нашёл себя и в атмосфере бесконечных амбиций по сути алчной работы её мужа, куда был устроен по блату - не знать беды, не зная жизни. Есть такие профессии, которые работают тебя, а не ты их, потому что нельзя просто работать, а надо ещё быть и увлечённым, иначе не заработать. Вот уж чего не хватало Зейну, так это любить работу. Ведь она нужна сугубо для добычи пропитания, не более. Столь практичный взгляд на явление казался ему совершенным, хотя протекал не из логики, конечно, а из чувств, точнее их отсутствия. Зейн не знал любимого дела, не знал и того, что дела вообще могут быть любимы, а людей с другим мнением считал одержимыми работой сектантами, которых завела игрушкой страсть наживы и карьерно-статусного самолюбования. Сам же он себя не искал, не видел, что потерялся. Просто был: без компаса, но на месте. Тёте это не нравилось, она не простила жизни ради жизни, не понимала такой недисциплинарной философии. И Зейн уехал в столицу безо всякого плана. Решение на эмоциях. Он подумал тогда, что стал слишком выпирать из жизни. Это не радовало, хотелось как раньше. Но он не прерывал связи с Ларой. Два года спустя она пригласила его сюда. Похвасталась новым жильём, успехами мужа. Карен ему никогда не нравился. Он был безоблачной натурой. Появлялся и исчезал как лёгкая дымка. И никогда из жизни не выпирал. Обычная скаковая лошадка. Там купи - тут продай. Приехав в гости из столицы и не видя родных два года, Зейн стоял перед этим окном. Это не зависть, но впервые ему показалось, что его вещь находится в чужих руках. Он и вида не подал, как был заворожён этим пейзажем из окна, не говоря уже о всей местности вокруг. Стояла ранняя осень. Небо янтарным капризом разливалось по овалу зримо утопающего в искривлённо высоком горизонте солнца. Птицы порхали за окном, играли с деревьями; земля звала запахом почвы, кусты и травы скрывали насекомых, выдавали животных, а леса вдали поднимались ввысь и, взбираясь на каменные спины, щекотали дерзкие мареву горы. Он не сказал ни слова, но, похоже, тётя Лара увидела всё в его глазах, запомнила. А потом написала сообщение, когда он был занят по работе. Предложила погостить, пока они с мужем проведут зиму за границей. И в целом, если он хочет, то может бывать здесь каждый год. Это не было радостью, заставляющей прыгать и веселиться как ребёнок. Это было счастьем, которое хочется молчаливо переживать. Он почувствовал, что теперь имеет смысл быть дальше. Подумал, что если за всей испытанной им тяжестью существования следует это - он не в обиде. Той же зимой, через два месяца после того, как тётя пригласила его в гости, он вернулся в горы. Так это стало его рекреацией.
А вид и правда открывается - туристический. - Страхов ненадолго показал себя человеком. Слово "туристический" прозвучало с каким-то посылом, намёком..
А разрешите? Откуда у вас такое имя? - спросил Зейн, вернувшись на прежнее место возле окна.
Да ничего особенного. У людей в моду пошло придумывать имена залогом фамилии. И мои родители поддались. Так и стал царём страхов, в сочетании подмигивающих смыслов. Фамилия ничего, распространённая. Ну, можно встретить. А Царь это... а вот вас спросим, как вам? - Он как будто вошёл в азарт.
Сперва как в сказку попал. Потом жутко, но это, как вы сказали, в сочетании...
Вооот. А хорошо, правда? И в работе-то моей как нужно. Ведь самое важное что потом, а не что сперва. Вот человек сперва думает, что в сказку попал, а потом - нет, в жизнь - и жутко ему. Вот и в вашей судьбе многое зависит от того, что потом, Зейн. - Эти уколы делали больно, целили в раны, оставшиеся после тревоги. Всё усиливалось тем, что Зейн и сам не знал, насколько велика опасность.
Понимаю на что намекаете. А вы женаты? Вас и дома так зовут - Царь? - Он попытался отвлечь и себя, и майора.
Нет. Не женат. И никто меня так не называет. Нигде. И никогда. Я - майор юстиции Страхов.
Кажется слишком вдаюсь, подумал Зейн. Какое ему до этого дело!? Всё только пустое любопытство к имени и его обращению. Да и майор явно не склонен отвечать. Поэтому решил больше не задавать следователю никаких абстракций без вида. Молча отпил из своей кружки. Чай был крепким, как он любит. Вдруг следователь спросил:
Вы не против, если я буду называть вас Гайстом? Мне понравилось, будем людьми со странными именами и фамилиями.
Не против.
Хорошо. Мне что интересно: скажите, Гайст, как вам даются прогулки? Трупов этим утром никаких не находили? У вас мешки под глазами. От усталости? Не спали ночью? - При этом выпаде Страхов вёл себя так непринуждённо, как если бы они обсуждали вкус блинчиков в ближайшем кафе. Он даже не взглянул на Зейна, не оторвался от окна.
Это не мешки, это тёмные круги. Они от матери. Я прогуливался, и... так совпало! - Гайста вдруг восклицательно пронзило, он почувствовал, как разговор стал сжиматься. - Ведь старик вам всё рассказал. Спрашивайте уже прямо, пожалуйста.
Ну ну. Вы меня не торопите. Думаете, я вам враг? Нет. Я друг. Я всем преступникам друг. - Тут Страхов включился в диалог и встретил глаза Гайста.
Я не преступник.
И подозреваемым я тоже друг. Но лишь тем, что идут мне навстречу. Остальным я враг. Всю жизнь испорчу. - Он надавил на слово жизнь. - Это точно, - на этих словах он улыбнулся острой, словно с ножа, улыбкой.
Я ни в чём не виновен.
Это не вам решать. Скажите, как давно вы знакомы со старцем?
С Замиром? Второй год. То есть, я знаю и вижу его здесь во второй уже свой приезд. В первый раз увидел его чуть выше отсюда, в горах. Он же вроде местного отшельника. Я гулял по тропам. Немного заблудился и вышел к его домику. Помог мне, показал дорогу. Потом ещё пару раз виделись, говорили. Он сказал, что многим здесь и не только помогает. Часто гулял и встречался с ним в том же месте. Он редко спускается. Мне было жалко человека. Скажем так: моё сердце откликалось на образ его старости. Она у всех разная, думаю, вы понимаете. Вообще приятный и общительный дедушка. Интересовался мной как никто другой. Ну, исключая вас теперь. - Гайст рассказывал о старике без утайки. Он и правда познакомился с ним, когда заблудился в горах. Дедушка показался ему слишком слабым, чтобы жить одному, да ещё и отшельником. Пару раз помог старцу в мелочах. Приносил всякие штуки из цивилизации: скотч, свечи, ножницы.
И вы решили, что вашей компании ему мало, пора бы уже деду на старости лет с Кондрашкой-то и познакомиться, да?
Я не знал, что он там будет. Он же гуляет по лесам, по горам. - Гайсту в самом деле было стыдно перед старцем за свой дикий в чём-то для людей поступок. Но боялся он не самого поступка, а того, что старик мог бы себе из-за этого поступка надумать.
Хорошо. А почему убежали, когда он заметил?
От неожиданности. Всё было нормально, но когда он пришёл, всё изменилось.
Конкретнее.
Без него мои мысли, причины, побудившие меня... всё было внутри, а значит входило в симфонию с моим миром. С ним - всё вышло наружу, а значит разошлось со всем вокруг, не нашло опору, отзыв. Не смогло зацепиться.
Отлично! Дебют шизофрении и какая изюмительная чушь! А ведь я так о вас и думал с самой секунды, как услышал эту новость! - Страхов восклицательно подчеркнул Ю, играя искажением слова. Он подался вперёд, ближе к Гайсту, и продолжил. - Хорошо, давайте к делу. Гражданин Зароев, утром в полицейский участок поступил звонок. Вскоре после него был обнаружен труп на окраине населённого пункта, возле моста. Личность устанавливается, но уже известно, что это турист. Там же на месте был старец. Он и вызвал. Сказал, что видел вас возле трупа, что вы... это уж, простите, что-то совсем бесовское... сказал, что вы сидели на корточках возле трупа, смотрели прямо в глазки мертвеца - и умилённо, без кровожадности, улыбались. Светились от счастья. А потом нежно погладили его по лицу и сказали "Ты - подарок смерти, отданный моей жизни". Дословная цитата, у меня записано. Всё, что по вашим следам и вине мы обязательно установим, на месте работали трасологи, и вы никуда не денетесь. Но без этого, здесь и сейчас, объясните мне без свидетелей, что такого вы увидели в лице этого убитого вами мужчины, чтобы улыбаться? Зачем гладили его, говорили с ним? Что за таинственные слова? Ведь это болезнь. Вы психопат. Или по-вашему такое поведение свойственно нормальному человеку, не виновному в преступлении? И вы удивляетесь, что я считаю вас заранее виновным? Что говорю о больнице для душевнобольных? Конечно, так нельзя: презумпция. Но это проформа. Вы убийца, Гайст. Я это знаю. И я это докажу. А если не докажу, то установлю. Вы понимаете, о чём я? - Он с холодом смотрел Зейну прямо в душу. Желваки следователя были напряжены. Обрисовался чёткий квадрат лица. У Страхова были поразительно чёрные глаза.
Послушайте... я готов отвечать на любые вопросы. - Голос Гайста дрогнул. - Я-я... я понимаю, что.. это странное поведение. Наверное как и то, что я приезжаю отдыхать каждый год в горы без каких-либо активностей и нужды. Но уверяю вас - я не убивал. Я не убийца. Да, улыбался. Но говорил я не с ним, а... Это сложно объяснить. Нужно быть мной. Нужно чувствовать как я. Знать и видеть как я. Видите ли, я устал от жизни, от работы. Здесь - мой отдых, покой. Тишина. Люблю одиночество.. эта панорама.. Сегодня утром я гулял как обычно. Не то чтобы я каждое утро гулял, а вообще - прогулка для меня дело обычное. Ещё этот туман... Да, я часто гуляю, мне это нравится. И с людьми разными так познакомился, с которыми никогда бы в другое время, место. Пока хожу - витаю в облаках. На работе это нельзя. Нельзя отвлекаться. Пару раз чуть не сломал дорогое имущество. Гулял, наткнулся на это тело - и оцепенел. Не знал как себя вести. Потом пришёл в себя - всё это в забытьи, происходило и быстро и медленно одновременно. Я подошёл и посмотрел на него. Конечно, понимал, что нужно звонить, бить тревогу, но телефон остался дома. Зачем мне брать его с собой на короткий моцион? И я встал в нерешительности, невольно взглянул лежащему в лицо. И вдруг откуда-то из глубины сакрального мне пришла мысль, что "а ведь не всем дано увидеть настоящий, свежий труп в жизни природы, во всей аутентичности бытия, в браке человека и флоры, как родства двух полюсов планеты, гармонии одного жанра экзистенции". И это не сразу вот так, манифестом, конечно. А больше как направление танцев ума и сердца. Он лежал среди замёрзших кустов, среди деревьев.. иней на коре. Лежал на земле. Мне показалось, что это своего рода событие, перекрестие смыслов, возможность открыть для себя новое, украсить свой опыт раскрытием потустороннего... Простите, без украсить. Расширить... Как... как в разные точки моей жизни, моего взросления, становления личностью, человеком. Подумал, что нужно вновь встретить путь. Я боялся однажды, и много раз потом. Но если шёл навстречу страху, то находил награду. И потому я не боялся этого, ведь я не чувствовал никакой ответственности тоже. Я просто повышал своё познание. Ведь не я его убил! Поэтому был смел. И вообще - кто бы узнал, если бы не старик? Никогда бы я не стал так перед другими людьми, ведь у них другая жизнь, их восприятие... Поймите же, я способен оценить ситуацию, увидеть обстоятельство во всех венах.. Ведь эти люди, они всегда боятся, не идут дальше. Он... этот, старик... он появился неожиданно, сверху, из-за холма. Иначе я бы предвидел, ведь озирался.. Я.. это знакомство, понимаете? С будущим. Ведь вы умрёте. Я умру. Почему улыбался? Потому что смотрел в своё будущее из него и думал "я по-настоящему вижу будущее". Я улыбался себе, акту озарения, если угодно. Ведь я всего лишь грузчик. Но в этом... я улыбался самой жизни. Что она так устроена, что может быть вот так!!! Улыбался тому, что мало какой человек вообще, пусть очень высокий в обществе, мало какой умный, с заслугами и трудами, мало какой так сможет. А я смог. И без труда. Всё было легко. Мысль, воля, нерв, улыбка. Последовательность. Да, это было слишком безлично по отношению к мёртвому, но что я могу дать незнакомцу, да ещё и мёртвому? Минимум эмоций. Даже не так - полное их отсутствие. Истинное уважение. Ведь настроение по отношению к кому-то, даже хорошее, может навредить. Не зря ведь говорят, что от добра добра не ищут, и что забота часто может навредить.... А вот равнодушие! А ещё я подумал "ведь это и моё настоящее. Вот у него руки, и у меня руки. Весь - как я. Это - я. Смотри на себя". Вот мои мысли. В этом духе. В том смысле, что звучит всё это очень топорно и торопливо. Простите, какие-то рифмы, оно само так. Но в точку! А по рассказу... это не так, как было в моей голове. Да и без потока других мыслей, без моего внутреннего, без сердца прошлого.. Переживание каждым мигом, но в тяжеловесном движении долгого времени, часа.. Со стороны это слишком измарано. Внутри же всё было линейно, без девиации. Поверьте мне, товарищ майор. Я ведь не бегу, я здесь. Перед вами. И эти слова, если вы вслушаетесь.. имелось в виду, что неожиданно найденный труп может дать мне новое для моей жизни, как моё преодоление в прошлом, которое сделало меня сильнее, сделало способным поступать и думать так, как я никогда бы не решился! Да, человека убили. Он мёртв. Но его смерть могла стать продолжением моего бытия, могла удобрить его на новые свершения! - Это был неостановимый поток. Гайст полагал, что если откроется совсем, то искренность поможет, ведь следователи тоже люди.
Мдаа, ситуация вкус, конечно. Такого мне ещё поискать за всю службу. Но прошу вас, перестаньте. Эта ваша наука... - это пустословие. Гайст, если трасологи что-либо найдут против вас, то ваша участь решена. И нечего тут в подробности. Если же окажется, что ваших днк нет на трупе, нет других улик, если откажется, что есть иные, не ваши следы..., - он выпростал из под плаща правый рукав и взглянул на часы, - Слушайте. Вот бумага. - Страхов вытянул бумагу из под плаща. - Это подписка о невыезде. Заполните все поля. С этой минуты вам запрещается покидать территорию населённого пункта. Вам запрещается мешать расследованию. Это значит, Гайст, в том числе, что вы не можете встречаться со старцем Замиром и говорить с ним без моего согласия. Подойдёшь к нему - буду расценивать соответствующе. Ну, и ещё - запрещается продолжать преступную деятельность. Но ведь ты не преступник? - Страхов улыбнулся, но уже без острия, а так, с маслом...
Нет, нет. Не преступник. - Сказал Гайст и взял ручку, протянутую Страховым, заполнил бланк и подписал бумагу, которую после майор убрал в один из карманов чемоданчика.
Угу, хорошо. Мне в каком-то смысле жаль вас. Вы исступлены. Обычно это действительно либо признак невиновности, либо безумия, помешательства. Может быть, что вы убили, но сами того не помните; нарисовали в голове во что сами хотите верить. Больной разум, воображение, травма детства. Если, как я и сказал, не будет прямых улик против вас, то... нет, конечно, я вас не отпущу. Это невозможно. Но, я позволю себе беседовать с вами столько, сколько сочту нужным. И говорить о том, о чём сочту нужным. И избегать наши беседы вы не можете. И подписка эта, она на весь срок проведения следствия. Так что вы задержитесь до какой-то весны, это почти наверняка. Вот и изучим всю вашу... философию смертного очарования. Попытаемся определить в нужную сферу. Поможем вам, понимаете? Это понятно?
"Как это - убил и не помню? Что за глупости!? Со мной это не пройдёт. Я эти сцены знаю. Не выйдет. Хочет подставить. Придумывает, чтобы себя оговорил. Не хотят работать!"
Понятно... и чем закончатся эти беседы? Для чего они?
Я должен буду выяснить, действительно ли вы не убивали. Во всех отношениях. Отсутствие улик - не доказательство невиновности. Это лишь доказательство отсутствия улик. Составлю психотип, будем от него отталкиваться. Подружимся. Может, зацеплю вас где-то неожиданно, вы и попадётесь. Вот я вам сейчас это сказал, и теперь вы будете внимательны в беседах, если они случатся. А откуда знать, может это и плохо для вас, и хорошо для меня? Может чрезмерное внимание нарушает естество суждения и памяти? А, может, нет? Вот вы будете биться, извиваться, думать зачем я это спросил, зачем то спросил, как ответить, будете вспоминать эту часть моей настоящей речи и сомневаться: намеренно он тогда так засеял наперёд, или же просто в логике рассуждения, а я - хлоп! - и схватил откуда не ждали! Поймал на несоответствии. Или показал, что схватил, а вы от незнания силы моего аргумента и сведений за спиной поплывёте, сдадитесь, а я тут как тут, да с другой стороны. И не только за это, так ещё и за другие какие-нибудь преступления вас на удочку возьму, а? Ведь когда нападают с разных сторон, сложнее защищаться. Но вы так не накипайте. Остыньте, расслабьтесь. Ну и... надо будет вам во всём объясниться, что вы тут так отрывисто и бессвязно наговорили. И не как сейчас. Иначе я определю в известное место. И беседовать с тобой будут уже другие люди. Они не увлекаются философией. И не вслушаются. Ты должен быть мне благодарен.
Ком тяжёлой кислотной горечи в гортани и загнанность бессильного, запыхавшегося в тупике после погони человека - вот всё то, что почувствовал Зейн после тирады майора. В его глазах Страхов чётко выделился как личность. Вот он какой: прыткая чуткая кошка с ударом медвежьей силы, слон-змея. И под конец следователь вдруг затыкал Гайста. Сам же Зейн в течение всей беседы держал дистанцию установленным местоимением. Всё объяснялось разностью их положения, чем следователь не преминул воспользоваться. Когда Страхов договаривал последнюю часть диалога, он стал собирать содержимое чемодана обратно. Мешались бумаги, ручка укатилась. Майор Страхов не ждал ответа Зейна на свою последнюю реплику. Он вёл себя как человек, которому нельзя мешать, которого нельзя перебивать, не то что-то важное вылетит у него из головы: встал, потрогал карманы, посмотрел в разные стороны, потом взглянул на лежанку и с просветлением подскочил полусогнувшись к шарфу и шляпе. Замок чемодана клацнул. Страхов начал одеваться: запахивал шарф под лацканы плаща. Когда надевал шляпу, сперва примерил её, а потом обеими руками провёл по полям, как некий ковбой из фильма. Вот он уже стоял весь таким, каким пришёл, а потом, справившись с рукавом, не желавшим лезть обратно под плащ, сказал:
Всего доброго. На сегодня пока всё. Трасологическая экспертиза может продлиться дней.. шесть, может. Может и больше, меньше. У меня есть ваши контакты, я с вами свяжусь, когда понадобится. Кружку вашу забираю, хорошо, что допили.
Всё так быстро. От меня что-нибудь ещё требуется? - Гайст заметил упоминание о своей кружке и посмотрел на кофе, которое поставил Страхову. Тот как будто не пил. Если так уж не понравился кофе, почему нельзя было оставить посуду в покое? Но ведь майор пил. Для антуража? И почему воды осталось вроде столько же?
Страхов заметил изучающий взгляд Зейна, но промолчал, надумав свой об этом вывод, а затем ответил:
Быстро? Ну, вам виднее. Нет, ничего не требуется. Всё, что нужно, я затребую, когда нужно. Проводите меня, у вас недружелюбные двери.
Он развернулся и пошёл к выходу. Комментарий про двери обращал на себя внимание. Что-то у майора за этим стояло, был обозначенный пунктик. Может быть он тоже из тех, кто так тщательно заботится о гигиене? Микрофобия? Зейн последовал за ним. Майор прошёл незакрытые коридорные двери и остановился у выхода. Снова, как и прежде, ждал, что Зейн выпустит его, но уже на улицу. Время, удивительная несубъектная эманация материи, так странно ускорялось, так странно замедлялось, без повода и контроля. Тёмно-синий небосвод с алыми исцветающими мазками уводил текущее в сумерки. Когда дверь открылась, Страхов вышел на задневные краски улицы к машине, потянул дверцу и легонько бросил чемодан, потом побил шину переднего колеса носком тяжёлой зимней обуви, отряхивая прилипший к ногам снег. Он ни разу не взглянул на подозреваемого, пока садился и заводил машину. "Марка машины" осторожно съезжала по склону, а в конце - у ворот, свернула направо, не туда, откуда приехала.
Всё прошло не то хуже, не то лучше, чем рассчитывал Зейн. Это будет определяться будущим. Смятение и опустошённость звали назад, в обманчивый домашний уют. Он вернулся, двери захлопнулись. Набежал голод. До этого внутренняя центрифуга поглощала все ресурсы на сохранение ясности ума и адекватности поведения. Сейчас она остановилась и требовала восполнения топлива. Зейн любил готовить простые блюда, а если вдруг хотелось повкуснее - направлялся в ближайшее кафе. Дома готовил на электрической, а не газовой плите, если мог. Ему нравилось, как конфорки загорались красным на стеклокерамической поверхности. Всегда включал все четыре, даже если достаточно было одной. Это добавляло атмосферы, особенно по вечерам. Готовил чаще обычного жаренные с помидорами яйца, жареную картошку с луком и мясом. Нарезал без травяного халата прозаичный домашний салат. Сейчас он достал из холодильника плов, разогрел его на электроплите. Поев и убравшись на кухне, он подошёл к окну и сунул руки в карманы. Периферию зрения задело мажущееся уплотнение колорита художественного полотна. Он повернулся к той части комнаты, где висела картина. "Космическая композиция" - Зейн подумал, что творческие люди всегда изображают высокие образы околоматерии в жанре беспредметного, какого-то летучего, размывая и разрушая статичное восприятие. И делают это без сговора, в разное время и в разных местах. Может, есть в этом намекающее, насмысляющее, или его мысли об этом лишь точка, потерявшая от дара жизни межпространственную связь измерений разума и плоскости? Во всяком случае Зейн хорошо понимал это произведение на уровне чувств, ничего не смысля при этом в живописи. Оно уносило его в межвселенные мембраны и первоплазмы параллельных миров, в пространственные и временные кольца космоплит, рождая восторг семилистных бутонов астралом разлитых газовых облаков. Звёздный кашель гиперистины, эхомоторной ассоциацией которого является находящийся в горшке цветок под тем же самым холстом. Зейн сам купил его, узнал о нём два года назад и полюбил это растение. Особенно нравилось название - пуансеттия. Мгновения так нескромно любовался её красотой. Она покраснела: Зейн внимательно ухаживал за ней, накрывал с ночи до утра, иногда переносил в подвал. Лара говорила ему, что в этом нет строгой необходимости, чтобы листья цветка зардели, главное разместить в правильном месте. Но Зейн любил сам ритуал. Хотя иногда и забывал о нём. Снова смотрел в окно. Картина и любимое растение немного отвлекли, так что теперь он любовался видом без мыслей о тревожном: за стеклом снег обнимал деревья и укладывал спать землю. Некоторые сучья избежали объятий и остались голыми. Белка спрыгнула с ветки и скрылась. Темнело. Горы исчезали из виду.
"Да.. И сам день, сама природа - как в расписании. Зима, весна, лето, осень. Утро, полдень, вечер, ночь..."
Зейн попытался разобрать все события дня и разложить их в точном порядке. Отчего-то в связи с этим ему пришло в голову, что с тех пор, как осознал себя человеком в мысли, жизнь не отпускает его. Как гончая, она преследует везде и кусает. А он убегает, ищет покой и укрытие. То она ранит, то испортит одежду. Сеет трудности и страдания, разбавляя передышкой на малые радости, как садовник заботится о поспеле, чтобы снять свою сочную жатву - смерть, трупные гниющие тела в сырой и тесной червивой земле, взимающей арендную плату костями и плотью. И этот случай подводит черту. Гнетущее чувство приближения смутного, окутанного теневой шалью саднило сердце...
Ещё долгое время он топтался перед прозрачной стеной. Кажется, ему вообще нельзя ни о чём думать, если не хочет нести в своей груди тиски и верёвки. Вспоминая снова разговор, он удивился словам Страхова о том, что умерший - турист.
"В этом месте никогда не было туристов... Единственный известный турист? Один? Думал я тут турист и только. Хотя, возможно, многого не знаю. В конце концов ещё ни разу за пять лет даже не был в центре этого горного городка.. Задержаться до весны... Что делать? Если так, придётся искать здесь работу, но какая работа? Невыносимо. Нельзя пятнать это место. Влезу в долги. Айрат может помочь. Но как ему объяснить? Рассказывать ничего нельзя. Да и тётя. Когда они приезжают? В первый же день весны? Обычно я уезжал до..."
Новые мысли, новое осязание каждого завтра проникло в него. Появилась неопределённость. Обычно в таком случае человек сразу стремится по возможности настроить, обтесать то, что податно, чтобы грядущее было хотя бы немного различимо. По этой причине Зейн стал думать о том, что может являться наиболее важным и первичным в последующем. Нужно расположить внутри принятых практик жизни обновлённые данные, вписать скрытность во взаимоотношения, обвести блажью каждую тему, могущую что-либо нарушить, изменить её консистенцию. Он знал, что это маленький относительно городок, все друг с другом знакомы, если не сразу, то через руку. Газеты, слухи, новости. Знают ли уже люди, а если знают, то насколько известны подробности!? Поделится ли Страхов секретами своей работы с каким-нибудь другом, который, как потом окажется, приходится проторенным знакомым тестя двоюродного брата сводной сестры Айрата, уже его, Зейна, знакомого - и всё всплывёт наружу? Вести непринуждённые беседы в магазинах, дескать "А что нового?". Сам этот вопрос мог подставить, ведь от него, никогда ничем ни у кого не интересовавшегося, навязает строго по делу, а раз так, то не избежать некоего надлома, психологизма в вербальном. И если здешнее общество действительно заразилось новым, то разве не странно спрашивать об этом, учитывая то, что сам является частью этого? Он поймёт это в мгновение ока. По косым взглядам, отворачивающимся лицам, скрытым издалека обсуждениям с обращённым в его сторону настроем вертикали, когда одни люди своим отношением свергают других, либо возвышают, в зависимости от внешних ран социального или забинтованности персонального чувства. Может, у всех так? Череда искусных мастеров, скрывающих настоящие причины их любопытства. Поверхностно считается, что от пустословия, необходимости закрыть бреши интеллектуальной полости двух собеседников. Стоит ли за каждым "что нового?" нечто похожее на то, что произошло с ним? Зейн не может позволить себе поверить в это. Тогда мир станет ещё сложнее. Его мозаики и так разбивали всякое общее представление о вещах. Нет, всё обычно: за образом банально-шаблонной мещанской автоматики нет ничего, что скрывает надрыв или тревогу. Разве только в случае, когда трагедия не осмыслилась жертвой. Сколько людей пережили потрясения, и всё, чему они научились впоследствии, это что "беду нужно пережить". Почему нужно пережить, отчего вообще так происходит, что нужно пережить, куда это ведёт и почему именно сейчас, ровно в таком виде и с тобой - эти вопросы и похожие никогда не приходят им в голову, а если и приходят, то в форме невкусного чебурека с кисловатым соусом, так что наибольшое, что из этого будет выжато - потеря аппетита. Даже скот быстрее учится стимуло-болевой связи.
Множество сетей гармонии с определённым артиклем нарастали во времени-отношении пространства-сознания в каждом отдельном человеке-веще-событии, упорядочивая предписанное в парадное изложение хаоса. Сколько загадок порождены внешне отчётливо ясным, сколько откровений всплыли из глубин сокровенного, но системы и критерии правил, пропорций сущего, всё так же оставались незыблемы и самодостаточны, что каждая новая история сохраняет пыль прошлого, заданно рисует новые чертежи будушего, чаруя невидимым дурманом непознанных актов течение настоящего в неясности человеческого я, ты, он.
Через день Зейн лениво отшатнулся от окна, опустил голову по маятнику. Не разобрав безместие рук в карманах, уронил глаза на стол, где они накатились на книгу и телефон. Касанием воли к предмету он поднял томик, открыл на закладке, убрал её и поднёс обнять к носу страницы. Преобоняние прониклось истлевающим духом ветхой бумаги, безызвестным знанием прошлого погрузилось в чужеобщие порталы соседних с измерением времени жизней, пролетая, пробегая через картины и сцены, анфилады, театры веков человеческого вида: от ударов молота и прядильного станка, от соломенных крыш и глиняных посуд, оросительной пахоты и разметного течения Нила, папирусов и клинописи - каждым вдохом существующего в прежнем, каждым звеном ожерелья истории - до настоящего в руках материального воплощения сердец и душ всех тех, кто населял и творил в этом мире вещество бесконечного на обрывающиеся мгновения гаснущей навечно для этого мира, столь внезапно, свечи судьбы - и книга захлопнулась. Зейн положил её в ряды собратьев и направился к лестнице на консолях, расположенной тут же, у книжных полок справа. Она вела на второй этаж, где были кабинет, спальня и ванная. Спальня выходила окном на террасу к оврагу. Коридоры были просторны, вмещали в себя любое по объёму содержание несущего. Синие с коричневым тона дополняли основы созерцания. Поднявшись, человек попал в беззвучие места, заставляющее по всему провести усталую душу. Комнаты обратились к присутствию и открывали себя в локальном каскадного действия. Автоматизм и привычки ночных обрядов ко сну и размеренность накрывающих одеялом планету часов. Включённая вода в ванной, одежды и вешалки. Звуки кафеля и пластика. На дубовом столе подставки, печати, канцелярское оголение. Визуально проступает межкомнатная связь инженерного расчёта: в этом наблюдалось сознательное положение линейного.
Материал железа и дерева в расплаве единого архитектурой просочился в разведку наружу. Улица. Послышался ветер. С неба без лесенки крадучись на дом опускался мрак ночи. Начинкой таинства он ложился в окрестность, задев верхушки деревьев нитками чёрного. Плотно стоящие строем по склону хвойные деревья превратились в оливковоцветовое полотно. Двухэтажное строение проницаемо тонуло во тьме, цепко природуя скульптурою времени. Кварцевым блеском расцветал звёздный потолок. Стало холоднее. В окне спальной загорелся свет.
Глава 2
Интеллектуальная нравственность
Кровью ума
Сеяна в поле улыбка.
Жатва двуликого.
Два дня протекли без пробоин. Часы и минуты пенились в густом тумане бездействия, пропадали за ширмой сознания и предметов. Равномерное движение повседневного покоя переплывало из одного состояния в другое, лениво натекая в новые сутки жизни.
Уже на третий счёт от недели Зейн жил в подвешенном состоянии, без событий и планов. К этому времени он позабыл с чего вообще начинать существование, потому что жизнь ему казалась стерильной, обструганной. Недревесные опилки заплетали метафизику воли. Невозможность получить хоть какое-либо удовольствие от сознания того, что всё может прерваться, закончиться тут же. Он ни во что не мог погрузиться так, чтобы остаться с этим наедине. Если чувство тревоги подавляло решимость, то неопределённость лишала его восприятия перемены, процесса. Чтение, уборка, чаепитие, упражнения, готовка - множество разностей активных практик для него лишь другие формы одного непроглядного, скрывающего горизонт будущего, не имеющего цели и смысла, когда два слова не синонимы друг другу, а лексическая реализация вопросов что и зачем.
В повседневной привычке чайные традиции имеют необычайное откровение отчуждённости. При всяком разобщении и переделке, радости или надломе, на любом этапе жизни настроение к напитку остаётся походным. Его терпкость словно намасливает зубцы ран, ускоряя моральное оздоровление. Или подпитывает бархатным теплом светлое от радости сердца. Именно он является интересным культурным феноменом многих народов во всей обрядности. Иногда другой напиток, из кофейных зёрен, выступает как главный протагонист. Однако чай это легенда древности и явление, известное человеку слишком давно, чем, несомненно, превосходит кофе и прочие текучие. Пахучая разлапистость его аромата несёт в себе одноволновую с человеческим познанием вкуса частоту. Будучи всего лишь элементом бытового жанра, он безусловно стал частью не просто человеческой, но множества личных, маленьких историй. Курчавые разнотёмноцветые ворсинки падают лёгкой стружкой в заварочник, ударясь о лаковые бурой окраски выпуклые бортики и обдавая наполнение керамики или глины запахом жизни земной натуры, запахом первородной связи с почвой, цветами, полями и всей планетой, раздувшейся в форму зелёно-голубого шара в непроглядной пустоши давно забывшей себя бездушной сущности космоса. Зейн налил себе кружку и испивал недели.
Где-то к обеду неожиданно позвонил дядя, Галдан. Это происходило не так часто, но человек был близкий.
Ну чё там, ешь, спишь, пейзажами любуешься, пока люд рабочий мается?
Что случилось? Два месяца назад общались уже. - Зейн сказал это чуть смеясь.
Дааа, ты болтай, болтай, остряк. Тебе в лес надо, с людьми жить не умеешь. Ладно, слушай, короче.. щас прям на дороге стою. Сижу в машине пока, жду куда как. С поворота меня тут один.. влетел в меня. Трясусь весь, отхожу.
Ты сам-то как?
Нормально, обошло. Я чё звоню.. нет, лучше потом. Всё кружится, не успел даже подумать. Столько, короче, в голове. Чтобы не забыть, думал. Давай, до связи.. хотел.. Нет, вечером.. Быстро так всё произошло, вообще не успел я, только одна мысль, связанная с тобой в голову пришла. Вот и подумал "дай позвоню", а потом уже понял что как я щас говорить с ним буду, надо потом, но потом забуду, давай наберу, и так само запомнится.