Аннотация: Сказки для детей среднего школьного и младшего пенсионного возраста.
Приёмный внук Яги.
Сказки для детей среднего школьного и младшего пенсионного возраста.
Присказка, иль с чего всё начиналось.
В некотором царстве, в некоем государстве, на окраине тёмного леса, жила-была баба Яга - ведунья да ворожея. Давно она там поселилась, так давно, что уж и не помнит никто, акромя стариков древних.
Те старики баяли, что в девичестве Яга средь людей жила, первой травницей да лекаркой в округе слыла. Почитай, кажный день по лесам бродила, всё травы да коренья целебные собирала. С зарёй утренней уходила и токмо на закате в село возвращалась. Как придёт домой, так не мешкая развесит лесные дары по горнице, высушит бережно и впрок убирает. Чуть с кем из селян хворь приключится, они сразу к Яге бегут-поспешают. А ведунья и рада услужить: то разотрёт, это растолчет, одно смешает, другое запарит. Приложит варево к местам болезным, так всю хворь как рукой снимет.
Уважали молодую Ягу на селе, почитали. Токмо не сватался к ней никто - хоть была и весела она нравом да сердцем добра, но уж больно страшна ликом: и нос крючком, и взор черен да пронзителен из-под бровей кустистых. Так, однова, и прожила до старости, средь уважения опасливого. А как стал её век к закату клониться, так перебралась она насовсем в избёнку, что ей когда-то мужики на лесной опушке сложили.
Там и зажила отшельницей. С лешим зналась, с водяным беседы вела, по ближним полянам с клюкой бродила, а как далече надобно, так в ступу дубовую влезет, слово заветное скажет, поднимется над деревьями и летит себе, помелом правит. Опустится средь кустов да смотрит пристально - что ей для зелий надобно. Любую травинку-былинку углядит-учует. Никто, акромя неё, не ведал тайн лесных чудесных да удивительных, что в чаще скрыты были. Лучше всех она ведала душу трав да ягод с кореньями - что на пользу пойдёт, а что на вред. От любой хворобы излечить могла, дажить мёртвого на ноги поднять случалось. А всё оттого, что кроме сил лесных, ведомо ей было про одно место тайное, место заветное.
Меж гор высоких да круч неприступных, лежало ущелье на самом краю земли, куда нет ходу ни конному, ни пешему, токмо одни птицы легкокрылые могли туда залететь да спуститься до самого низу. На самом дне того ущелья, куда даже в полдень солнца луч не доставал, стояли два камня неподъёмных. А из-под тех валунов пробивались на свет два родника студёных - с водою мёртвой и живой. Вот той водицей и поднимала она тех, на ком прочие уж крест ставили, говоря "уж не жилец".
И случилась раз история занятная, апосля которой дажить ейная избёнка на других непохожа стала. Так дело было: на лесной опушке, под ракитовым кустом, жил лисёнок и прозывался он Острый Нюх. Был он шустрый, проказливый, а любопытный - страсть! И вечно ему то озорство да любопытство боком выходило.
То сунет мордочку в муравейник, поглядеть, как там мураши живут. А, как накусают муравьи ему нос, что тот со сливу вздуется, так бежит пушистик к себе под куст, бежит да охает. Или за жуком погонится, да в траве ежа не приметит. Вот когда визгу было, как наколол он нос об иголки острые!
А один раз и вовсе беда случилась: попал лисёнок в капкан охотничий. Лязгнули челюсти железные и перебили ему лапку переднюю. Заскулил тут лисёнок, заплакал, прочь бросился, дороги не разбирая за пеленою слёзной.
Но, на своё счастье, принесли его ноги на подворье бабы Яги - лесной ведуньи. Пожалела бабушка лисёнка, решила вылечить его, выходить. Вправила ему лапку перебитую да в лубок берестяной уложила. Чтоб, значит, срослась лапка ровно-правильно.
Ох, и заскулил же бедняга, когда Яга ему лапу вправляла! Но стерпел, сдержался - ведь не всякое лечение без боли обходится, иной-то раз и перетерпеть надобно, чтоб оно на пользу пошло. Смазала ведунья ему рану отварами целебными. А те отвары не простые - на воде живой да мёртвой сварены! О как! Сразу полегчало лисёнку, мигом боль унялась-притупилась.
Увидала Яга, что на лад дело у болезного пошло, порадовалась за него, да к хлопотам своим вернулась. У ней-то забот всегда полон рот. Вот намедни приходила в её избёнку женщина из села дальнего с бедою своей. Сын-то у неё уж взрослым стал, жениться пора, да он росточком не вышел. Куда бы сватов ни засылали, всюду им от ворот поворот: ни одна девка не хочет за недомерка малорослого идти.
Подумала Яга, посмекала и согласилась зелье сварить, чтоб парень подрос малость. Ну, или не малость - это уж каково варево выйдет. Ранее она-то такого не варила, всё незачем было. Взяла она травок разных, корешков толченных, икры жабьей да хвост мышиный, сложила в котелок и залила водицей ключевою, капнув три капельки мёртвой воды с одной капелькою росы утренней. Поставила посудинку на огонь нежаркий, что бы прело зелье, но не бурлило.
Токмо управилась, как послышался стук в дверь дубовую. Глянула баба Яга в окошко, а это мельник приехал, гостинцев привёз. Вышла к нему ведунья, гостинцы - яиц десяток да тушку куриную - с благодарностью приняла, на крылечко покудова положила, а сама с гостем беседу повела. Хотела было его в избу пригласить, а он отказывается, дескать, торопится сильно. Перемолвились они парой слов, сел мельник на телегу и поехал.
Обернулась Яга - яички в лукошке лежат, а курицы-то и нету! Куда девалась? А это лисёнок проказник тушку ухватил да под крыльцо и уволок втихомолку. Махнула Яга на него рукой, посмеялась да в избу пошла, за варевом следить. А лисёнок в горницу прихромал уж когда темнеть начало. Сытый, довольный, брюшко набитое, вон, чуть не по земле волочится.
На следующее утро сняла баба Яга лубок с его лапки. И так помяла, и эдак, видит - срослась лапа, знать выздоровел болезный, можно в лес отпускать. Вот они отвары чудодейственные, из воды ключевой да мёртвой! Налила ему миску молока напоследок, подождала, покудова он напьётся, да и в лес выпроводила.
А был у Яги кот-котейко, собою черный, словно ночь безлунная. Токмо не было его в избе, когда лисёнок лечиться приходил. Где кота нечистая носила - то мне неведомо, мож мышей ловил, а мож кошек деревенских навещал, кто его знает. Только вернулся кот домой после отлучки да, на свою беду, нос к носу с лисёнком и столкнулся.
Ведь кто такие лисы? Почти те же собаки, токмо хвост богат да морда острая! А кто исконный враг любого пса? Знамо дело, кошки! Вот лисёнок и набросился на котейко. Тот сначала спину выгнул, зашипел змеёю подколодной, да не испугать бравого лисёнка! Затявкал он в ответ, оскалил зубки острые, да как прыгнет на кота! Черный хвост в струнку и бежать, у Яги спасения искать.
В тот час ведунья к очагу пошла, чтоб зелье ростовое в баклагу перелить, когда ворвались в приоткрытую дверь два покрытых шерстью метеора. С порога метнулся кот стрелой на лавку, с лавки на стол, со стола на полати, а оттуда прям на печку. А лисёнок не отстаёт, след в след за ним скачет да тявкает заливисто-грозно. Мол, всё одно догоню! И понеслась по горнице карусель звериная, у Яги аж в глазах зарябило. Словно машут перед её лицом шкурою тигровой, где всё сплошь полосы черные да рыжие.
Рассердилась ведунья, помело ухватила и давай буянов охаживать, да не тут-то было! Пуще прежнего разор усилился: теперь уж лисёнок на пару с котом от помела удирают, всё подряд на пол валя-роняя. Шум, гам, грохот, с полок посуда падает, разбивается на мелкие черепки-осколочки. Избушка просто ходуном заходила, ажно крыша подпрыгивать начала. Видит Яга - плохо дело! Шепнула она слово заветное да по иному помелом махнула. Само собой распахнулось тут окошко и вынесло в него кота, лисёнка да ещё и с филином в придачу.
В дому словно орда Мамаева прошлась, всё вверх дном перевернув. Стоит Яга, помело опустила да на погром в горнице смотрит сокрушенно. За что хвататься не знает. А тут вновь закачалась избёнка. Сначала налево качнулась, потом направо, а после ввысь пошла, словно её великан какой за крышу к небу тянет. Поднялась изба на целую сажень и остановилась, пошатываясь. Выглянула бабка в оконце, глазам своим не верит: выросли у избушки две ноги куриные, да здоровенные какие!
А это лисёнок всему виной: он-то тушку куриную ел-ел, да не доел, вот и решил, проказник, ноги поглубже под избушку спрятать, чтоб, значит, в другой раз догрызть. Когда же всё в горнице стало на пол валиться, во время той погони лихой, то разбилась склянка с водой мёртвой, вот водица-то и протекла сквозь щели в полу, да на припрятанное и попало! Приросли ноги к полу избушкиному, а тут на них ещё и ростовое зелье протекло, чай, котелок-то тоже опрокинулся! А напоследок их ещё и живой водицей оросило, вот и стала избушка на курьих ножках.
Сперва Яга хотела ноги те убрать, а потом передумала, решила оставить. А что, удобно ведь! Захотела на новое место перебраться, скомандовала ногам и пошла избушка сама собой! Вот только левая нога приросла неровно - чуть косолапила да при ходьбе в строну забирать норовила. Но то Яга мигом поправила, чай, ведунья лесная, ни кто-нибудь!
Так и жила баба Яга: в дела людские не лезла, но и в помощи никому не отказывала. Человек ли, зверь ли - всяк к ней с бедою шел, а после излечения приходил уж с благодарностью. То медведь колоду с мёдом к крыльцу прикатит, то мужик мучицы с полмешка принесёт, от белка орешков у порога насыплет.
А как-то раз, уж ночь на двор спустилась, услыхала Яга, что кто-то робко в дверь поскрёбся. Вышла она на крылечко - ан нет никого, токмо свёрток малый в стороне темнеет. Взяла она тот подарочек, внесла в избу, развернула, глядь - а там дитё малое, мальчонка новорожденный! Что делать? Думала баба Яга, думала и порешила его у себя оставить, внуком приёмным назвать. И имячко ему враз придумала - Иваном подкидыша нарекла.
Всем лесом растили Ванюшку: лиса колыбель качала, волчиха да лосиха его молоком в очередь поили, бобры для него из полена погремушки ладили, а трещотка-сорока в пригляде была. Как захнычет кроха в намокших пелёнках, так белобока за Ягой летит да на весь лес стрекочет: "Выручай внучка бабка, покудова он из люльки под печку не уплыл!"
Ох, и было хлопот Яге с Ивашкой, а когда он ползать начал, так особливо стало. Попросит ведунью купец заезжий, чтоб та бородавку ему с носа свела, она и согласится. Почему бы не помочь доброму человеку? Покрошит травки в горшок и поставит на очаг томиться, а сама за водой пойдёт.
Ванька по горнице ползает- ползает да ненароком на ухват наткнётся, что у стенки стоит. Тот от толчка с места стронется, в сторону поедет да с размаху по жердочку ударит, на которой филин сидит сиднем. С перепугу сорвётся с места ночная птица да сослепу об полку, где ворожея снадобья хранила. А та полка, как на грех, аккурат над очагом! Что мимо просыплется, а что и в варево перепадёт.
Намажет тем зельем купец свою бородавку да спать ложится. На утро глядь - нет шишки проклятущей, вот токмо нос на пол локтя вырос, как у журавля какого! Купчина к Яге с укором, та, за голову схватясь, охнет и по новой печь топить - другой отвар готовить. Закинет в горшочек всё что надобно, поставит его на очаг, да сама в сени за дровишками выскочит.
А Ванятка в уголке кота черного оглаживает-ласкает да ненароком коленом хвост ему и придавит. Взвыв благим матом, котейко прочь мчит да по пути ухват сшибает. Тот, вновь вдоль стенки скользнув, опять филина тревожит и вдругорядь вниз снадобья просыпаются. Знамо дело, в горшочке лишку кореньев прибавится, совсем нечаянных да негаданных. И что диковинного в том, что у купца на другое утро нос пуговкой становится, зато уши больше ослиных?
Люд честной над купчиной заезжим потешается, но про Ягу меж собой уже с опаской шепчет. А тут ещё кузнец раз свозил к ведунье хворую жену, обратно привёз её уж здоровой да помолодевшей лет на десять. Соседи подивились:
- Откуда новая женка?!
- Яга одарила! - кузнец в ответ.
- А старая где?
- Где, где?.. Была, да вся вышла! - А сам поскорее шнырь в избу с молодой-то женой.
Ну, народ что не расслышит - то додумает, а ради красного словца не пожалеет и отца. Вот и идёт по селу шепоток, что Яга старую жену кузнецову извела да в домовину вогнала!
Много с той поры напраслины на ведунью наговорили: и ведьмой обзывали, и колдуньей. Да токмо враньё всё это и верить тому совсем не гоже. Да и Ваньку в народе зазря дурачком нарекли. Обычный он малец: весёлый да озорной - токмо и всего. Но вот как минула ему десятая весна, так у него что ни год, то история случается. Какая? Про то далее сказывать стану.
Сказ про встречу лесную.
Ваня стремглав бежал по лесу, перепрыгивая через низкие кустики и огибая те, что повыше. Лапти скользили по прелой листве, грозя предательски разъехаться в стороны.
- Шибче, шибче! - подгонял он себя. - А то догонють, ей-ей догонють! А после защиплють, аки гуси лапчатые!
Но бежать становилось всё труднее: редкие деревца светлой опушки сменились плотным частоколом дремучего леса. Вдруг в стороне свернула ярким солнцем большая поляна. Не раздумывая (а думать он вообще не любил) Иван свернул к ней. Пролетел стрелой и ринулся дальше по свежей просеке, тянущейся от поляны. Тут он споткнулся о зелёную (вестимо, ото мха) колоду, да так неловко, что кубарем покатился по траве, собирая на себя листву да ветки. Из кущей выбрался таков, что леший принял бы его за братца своего родного.
Прислушался Ваня: погони не слыхать, вот и славно! Глянул он на эту колоду и тут его такая досада взяла, что он со всего маха саданул по ней с левой ноги.
- У-у-у-у... - завыл Ванька, прыгая на одном лапте и баюкая в руках другой.
- Ох-о-хо... - эхом донёсся тяжкий вздох из соседнего оврага.
Вмиг забыв об отбитой ноге, парнишка, крадучись, подался на звук. Идти пришлось вдоль злосчастной колоды, которая становилась всё толще и толще, пока не поднялась выше Ванькиной макушки.
- Ох-о-хо... - повторилось вдругорядь со дна оврага. Заглянув туда, парнишка едва сдержал смех, окончательно позабыв про охромевшую ногу.
Опустив две головы в бочаг на самом донышке рвины, вытянувшись во всю свою немалую длину, там маялся похмельем Змей Горыныч. Бочажок-то был совсем крохотный, и для третьей головы места не нашлось. Мелко трясясь вверх-вниз, она с тоской глядела на две других.
- День добрый, Змеюшка!
- Ас-с-сь? - не прекращая трястись, нос правой головы описал в воздухе волну, разворачиваясь к Ивану. То, что это была именно правая голова, можно было сразу понять по драному уху - то на него Илья Муромец разок осерчал. Мутные глаза змея кое-как навелись на парня.
- Ты х-х-х-то?.. А, енто ты, Ванька!.. Ик! - дёрнулась голова, обдав Ивана облачком седого дыма.
- Фу! Ну и вонишша! - разгоняя дым, замахал руками парнишка. - Чегой-то ты пил давеча?
- Да мы тут летели... а там С-с-с-оловуш-ш-шка... - едва ворочая языком, начал было Змей Горыныч, но тут его глаза выпучились, налились зеленью... и правая голова лихо нырнула на дно бочага, вытолкнув левую. Та, колыхаясь влево-вправо, рывками повернулась к Ивану, роняя с морды капли мутной водицы. Навела резкость и продолжила:
- Сссоловушшшка купцов заморссских пугнул, хотел медяк-другой выманить на опохмелку, да маненько сссильно сссвиссстнул. Те перепужались и в росссссыпь, два воза с пивом броссссив.
- Ну и вы...
- Ага!
- Оба воза?
- Ни! Один тока!
- И с одного воза так маешься?
- Да пиво то заморское, хххудое! Вона как головушшшки трещщщать.
- Что же ты к бабуле не пошел? Она бы тебя мигом полечила.
- Куда ходить, я и лежжжать-то не можжжу! - при этих словах левая голова позеленела до изумруда, жалобно всхлипнула и ввинтилась меж двух других, вытеснив среднюю. Та, с неудовольствием оглядев левую и правую шеи, уходящие в лужицу, обернулась к парню, продолжая разговор.
- Да и не жжжалует нас твоя бабуля, когда мы в таком виде. Поначалу ухватом вссстречала, а давеча уж ссс помелом вышшшла на крылечко. Мы той метёлки дюже опасссаемся: махнёт разок, колданёт, да и забросссит нас за горы, за луга - машшши потом крылами три дня и три ночи, чтоб возвернутьссся!
- Давай я тебя полечу.
- А у тебя ЕСССТЬ?!! - оживилась средняя голова. Разбрасывая глинистую воду, взметнулись две другие и замерли, покачиваясь по бокам от первой. Шесть мутных глаз вожделенно уставились на баклажку, подвешенную к Иванову поясу.
- Дажить на понюх не хватит... - скривилась средняя, оценив размер сосуда.
- Мож, зелено вино? - с надеждой прошептала правая. - Тадысссь мож и полегчает чуток!
- Не! Там живая вода, я надысь у бабули малость стянул.
- Ик! Ик! Ик! - выдали залп все три головы, обдав парня разноцветным дымом.
- Тю! - скривилась левая.
- Умолкни! - цыкнула на неё средняя (самая умная). - Давай, Ванюшшш, лечи!
- Бражшшкой-то полечиться, оно приятссственней... по паре жшшбанчиков на носсс! Ну, хучь так... - молвила правая, подставляя Ване чешуйчатую макушку. Тот вынул кусок тряпицы, разодрал его на три лоскута и, смочив живой водой, разложил первый на шишковатой черепушке.
- Вторую давай! - ощутив себя достойным внуком бабы Яги, рявкнул Иван.
Скоро и другая голова украсилась мокрой заплатой. А со средней оплошка вышла: почуяв лёгкость и подступающий кураж (от живой воды оно завсегда так случается), левая гикнула во всю пасть, метнув язык пламени. Ванюша чуть дрогнул и плеснул щедрей, чем надобно. Прям на среднюю голову! А там, как на грех, желудь застрял, за чешуйки зачипимшись.
Миг - и из него проклюнулся росток. Другой - вытянулась хворостинка, сразу окутавшись в листву. Третий - и поползли корешки, шустро опутывая невезучую голову Змея Горыныча.
- Башку вздёрни! Не приведи господь, корни за землю уцепятся! - заголосил Иван. Змей испуганно вытянул вверх шею.
- А что, мне лепо! - приглядевшись, сказала правая голова.
- Вся башка в зззелени, так ззздорово! И к коровёнке подкрадыватьссся легче - прикинулссся куссстом, а она и не заметит! - поддержала левая.
- Цыц, дурынды! - рявкнула с высоты средняя. - Из желудя куст? А дуб могучий не хотите?
- А чо делать-то? - растерялась левая.
- Жги его! - азартно внесла предложение правая. Не успела средняя возразить, как её с двух сторон обдали две струи пламени.
- А-а-а-а! - завопила средняя, уворачиваясь от жара и пуляя в ответ.
Схлопотав струю, случайно пущенную правой головой, левая обиделась и пошло-поехало: каждая голова за себя. Даром что дурак, Иван метнулся в сторону похлеще оленя лёгконогого, разом сообразив, что рядом с бушующим Змеем ему будет очень тесно.
- Ну вот, как всегда! - Размышлял он, схоронясь на дальнем конце оврага. - Ведь как лучше хотел! Ну почему у меня всё через пень-колоду! Верно люди говорят: дурак и есть.
Со временем шум утих. Выждав ещё немного, Иван направился обратно.
На выжженной поляне стоял Змей Горыныч. Нет, не стоял - возвышался, высоко поднявшись на лапах и вытянув вверх шеи. Каждая его голова (цвета варёного рака) с подозрением уставилась на две другие, отклонясь от них как можно дальше.
- Ну что, утихомирился? Лечиться будем, или как?
- Опять!!!! - забыв про вражду, все три головы разом уставились на Ивана.
- А чо? Мы ныне осторожненько...
К обеду Змей сдался. В четыре глаза он следил, как Иван протирает тряпицей очередную голову.
- Ты зорче гляди! А ну как сссемечко какое пропуссстишь! Ходи после в лиссстве, а то и в одуванчиках. Засссмеют же!
- Да я со всем тщанием гляжу, не тревожься попусту. Ты, Горыныч, полегче бы с пивом да с вином, а то ведь не устоишь пред зелёным змием. Ему ж токмо слабину дай, так враз скрутит!
- Эт хто таков? Иль супротивник мне обьявилссси?!! - Насторожился Змей, оглядываясь по сторонам.
- Змием зелёным в народе хмельное прозывают, за норов его коварный.
- А-аа! - Разочарованно протянул Горыныч, потом помолчал малость и спросил у Ивана:
- Ссслышь, Ванька, а ты чегой-то по лесссу с живой водой шарахаешьссся?
- Чтоб синяки сводить. За них бабуля знаш журит!.
- Какие сссиняки?
- Да тут в озере, девки повадились телешом купаться. Издалече плохо видать, так я загодя на то дерево и влазю, под коим они сарафаны с себя скидывают. Вот, коли б сёдни им попался, тадысь и синяки были бы!
Сказ, про то, как однажды у Вани утро уж больно беспокойным выдалось.
Встающее солнышко ещё только начинало выкарабкиваться из ветвей берёзы, как на избушку бабы Яги обрушились пичуги малые, цельная стая. Галки, дрозды, вороны, сойки устроили такой хай на полянке, что на окошке ставень закачался! Все галдят, даже старый ворон с ветки столетней сосны временами вставлял своё мудрое "Кар".
Ванька почесал нос и натянул на голову лоскутное одеяло. Особо бойкая синичка, влетев в окно, спорхнула на изголовье лавки, набрала полную грудь воздуха и выдала ему трель прямо в ухо. Иван повернулся на другой бок, ещё плотнее завернувшись в одеяло. Птица замолкла, скосила на соню сердитый глаз, покачала головой да вылетела обратно, под лучи утреннего солнца. Чирикнула что-то остальным и упорхнула в лес, в самую чащобу. Вслед за ней покинула поляну вся птичья стая. Ваня перевернулся на спину, поморгал, зевнул и задремал вновь.
Была б в избушке бабуля, он бы так вольготно не валялся, а давно б шустрил по хозяйству. Дровишек там, водицы из ключа студёного, да мало ли что. Но бабуля, оседлав любимую ступу, отбыла в леса дремучие, оставив парня приглядывать за избёнкой. Дело не хитрое - следить, дабы лапы куриные, безмозглые, в чащу не забрели, да в рвину не сверзились. Не утруждая себя хлопотами, Ванька с вечера просто стреножил избушку, привязав её на длинный повод к могучему дубу в серёдке поляны.
Всласть понежиться ему не дал медведь, которого приволокли за собой назойливые птицы. Косолапый вскарабкался на крыльцо, ввалился в горенку, обнюхал спящего да как заревёт во всю клыкастую пасть! От этого рыка Ванька взлетел не хуже давешней синички, чуть не снеся притолоку своей буйной головушкой. А медведище, встав на задние лапы, настырно подталкивал его к полкам, на которых зелья бабусины хранились.
Парнишка пытался проморгаться, унять ещё сыплющиеся из глаз искры. Притолока-то, она ведь дубовая была, крепкая! А медвежий нос, недовольно сморщившись, уже вынюхивал что-то средь горшков, повязанных цветастыми тряпицами. Наконец, выбрав один, косматый подтолкнул к нему Ваньку. Тот было взбрыкнул, но медвежья лапа неумолимо пригибала Ванюшкину голову к посудине.
- Испить, что ль? Так бы и молвил, а то ить, лапы распускать. У тебя ж, косолапый, когтищи-то - во! Весь загривок мне исцарапал. - Медведь коротко взрыкнул.
- Так я ж не ведаю, куда бежать-то. Да и бабуля за сапоги заругает!
- Не заррругает, коль не порррвёшь! Дорррогу перрр-р р-р-ррррр!
- Чаво? - не понял Иван.
А мишка, смекнув в чем дело, опять толкнул его к горшку с зельем. Ванька покладисто хлебнул вдругорядь.
- Пррроводят тебя перррнатые, говорррю!
- А!
Подталкиваемый мощной лапой, Ванютка направился к сундуку.
Ох, и тяжела крышка! Паренёк тужился, тужился, но так и не осилил. Пришлось звать Потапыча. Тот попробовал, да тож не совладал, знать, заклятье какое держит! Мишка так налегал на сундук, что в усердии незаметно выволок его на середину горенки. Глядь, а там дыра сзади, крысами проедена! Ванька сунул руку в ту дыру, нащупал что-то мягкое, выволок. Шапочка какая-то. Откинул, заново полез.
- Р-ррр?
- Ага! Кажись, ухватил. Вот они, хорошие мои!
Иван развернул узелок и вытащил на свет здоровенные сапожищи, разве что Илюше Муромцу впору придутся.
- Великоваты... А ништо! Я туда соломки поднабью. - решил он.
- Чичаз ещё шапочку прихвачу, а то растреплет ветер кудри мои буйные! Сапоги-то шибко несут, не зря их скороходами прозывают. - Ванятка сделал шаг...
Избушка содрогнулась от нутряного удара. Птичья стая, дожидавшаяся медведя на крыше, токмо испуганно взметнулась ввысь, как новый удар сотряс замшелые брёвна. Потом ещё удар, ещё... и всё затихло, лишь покачивался лошадиный череп на коньке крыши.
Заскрипела дверь, выпуская Ивана, ползущего на четвереньках. Растрёпанный, с изрядно оцарапанным лицом, он следил, чтоб подмётки ненароком не коснулись пола. Следом выполз насмерть перепуганный медведь - вся шерсть дыбом стоит.
- Ну сапожки, ну скороходы! Чуть по стенам не размазали! Не, с ними сторожко надобно, да поперед себя зорко поглядывать. Ащё приложат об дубок какой по дороге - в лепёху расшибут! - Ванька уселся на крылечке, осторожно опустил сапоги на траву, встал. - Эй, птахи лесные! Летите, путь-дорожку мне до бабули укажите!
Разом захлопала сотня крыльев, устремившись на восход. Иван тщательно примерился, чтоб проскочить между деревьев, окружающих поляну и сделал шаг. Словно ветер пронёсся меж ветвей, растрепав им листы-листочки: то понесли Ивана сапоги-скороходы вослед птичьей стае. А выскочив из леса, ещё пуще припустил парнишка, одни лишь соколы быстрокрылые за ним поспевали, да и тем тяжко приходилось.
Недолго бежал Иван. Не притомился, нет - споткнулся на ровном месте. Сел на сыру землю, сапоги подтянуть, да птиц дождаться: даже соколы отстали, уж больно шибко бежали скороходы. Сидит, ждёт, шапочку покудова на кудри примеряет. Пронеслись над ним три сокола быстрее стрелы калёной, а Ванька лишь усмехнулся. Мол, всё одно, догоню!
Побежал вослед. Поначалу всё добром шло, да потом солома в сапогах сбиваться начала: ставит Ванька ногу ровно, а сапог влево-вправо болтается, всё в сторону повернуться норовит. Так ненароком и пошел паренёк по кругу. Сам не заметил, как обратно завернул.
Долго ли бежал, коротко ли, а принесли его сапоги к самому граду стольному. А у стен того града войско чужое стоит, агромадное, победу празднует. Злобно веселятся, не по-доброму - кого обирают, кого мучат-истязают. Никому пощады нет! А в середине стана вражьего - маг-чародей расхаживает, над Змеем Горынычем потешается. Смеётся да молвит ему:
- Ты хоть и могучий Змей, а нашлась сила сильней тебя. Вот лежишь в оковах колдовских, невидимых, да шелохнуться не можешь. Эй, кто там! Развяжите ему все три пасти, абы дохнуть на меня смог жаром своим! Пущай спытает да уразумеет, сколь слаб он пред силой чародейской.
Подбежали слуги маговы, сорвали верёвки, коими все три пасти змеевы увязаны были. Поднял головы Змей Горыныч, выдул пламя жгучее в три струи, а маг стоит, потешается - невредим совсем.
- Видал, сколь крепок щит мой колдовской, незримый? Он завсегда поперёд меня развёрнут. И ништо мне не страшно: ни жар, ни холод, ни стрела калёная, ни сабля острая. Покорись же силе сильной, магической!
А Иван в то время бежал, ног под собой не чуя, поспешал бабушку призвать на помощь. Совсем в пути умаялся: шапка на глаза сползает, сапоги болтаются да в стороны дёргают. За всем энтим и не заметил, как в стан вражий влетел. Один шатёр снёс, другой, котлы перевернул, да костры пораскидал в стороны. Искры на ткань шатров попали, так пожары занялись! А Ивашку-то никто и не приметил: невидимкой та шапочка оказалась!
Мечется Иван по лагерю воинскому, натыкается то на одно, то на другое, тычется, аки щень слепой. А сапоги бегут шибко - вот и сносит Ваня всё на своём пути, круша да ломая! Уж пол-лагеря перетоптал-передавил. То телегу перевернёт, то отряд ратников в стороны разметает. Ненароком влетел в костёр, в самый жар, да и подпрыгнул, обжегшись. А сапоги своё дело знают, куда хозяин стремится, туда и подталкивают. Взлетел Иван не шибко высоко, но стан лыцарей-разбойников одним махом перескочил.
На шум да крик обернулся маг, уставился на разор, что в его войске учинился, а ничего не видит, токмо пожары то тут, то там вспыхивают. Осерчал маг, стал на руке шар огненный наливать-накачивать. Большой уж налил, а тут Ванька сверзился, да прямёхонько на кончик хвоста змеева. На место самое нежное, болючее. Помутилось в глазах у Змея Горыныча, завизжал он истошно от боли, себя не помня, да как дохнул пламенем! Прямо на мага, спиной стоящего. А щит свой чародейский колдун пред собою завсегда держал, вот по энтому-то щиту и растёкся маг угольком-золою. Как сгинул нечестивец, так все его заклятья и развеялись!
И Горыныч свободу почуял, и Илья в порубе пробудился. А как пробудился, так стал на свет дневной стучаться. Колотит в дверь дубовую - никто ему не отвечает! Он шибче стучит - вновь тишина. Осерчал Ильюша, ударил в полную силу. Гром пошел по всей округе, поруб на брёвнышки раскатился. Приметили лыцари Илюшу и набросились на него, мечами маша-размахивая. Увидал Муромец пред собою вражью силу, подхватил с землицы брёвнышко и пошел их охаживать по ведёркам жестяным, что те лыцари себе на головы повздевали. И дружина враз из мух в людей оборотилась. Встали рядом с Ильей да как погнали ворога во злобе-то праведной! Долго ли, коротко ли гнали, пока совсем не выnbsp; Вмиг забыв об отбитой ноге, парнишка, крадучись, подался на звук. Идти пришлось вдоль злосчастной колоды, которая становилась всё толще и толще, пока не поднялась выше Ванькиной макушки.
гнали с земли русской. Царь-государь Илью Муромца апосля под белы ручки брал, в уста сахарные целовал, величал да одарял всяко...
А Иван-дурак в лес утёк да на дуб высоченный вскарабкался, спужавшись зело. Сидит, оглядывается, а слезть боится - ну как лыцари железноголовые по его душу придут? Так до вечера и просидел. Потом смотрит, делать нечего, надо к избушке возвертаться. Думает, авось там ещё какую птаху уговорит! Первых птиц-то он упустил, кто теперь путь-дорогу к бабуле укажет?
Пришел к избёнке, а на крыльце его сама баба Яга встречает. Сердита - страсть! Стоит, руки в боки, да Ивана за разгром в избушке корит. Повинился Ванятка, обсказал как дело было. Поворчала-поворчала бабуля, да и простила его, вручив метёлку в руки. Она хоть и страшна с виду, а сердце-то доброе, отзывчивое.
А ещё через год, у Ванятки другая история вышла.
Сказ про птах диковинных.
На колдобистой поляне, средь тёмного леса, переминалась с ноги на ногу избушка бабы Яги. Снизу вверх по замшелым брёвнам пробегала мелкая дрожь, подбрасывая на крыше вязанки прошлогодней соломы. Даром, что лето красное на дворе, а из покосившейся трубы валил густой дым. То седой, то ударявшийся в синь, в зелень, а то норовил окутаться в ожерелье разноцветных искр, коими после щеголял лошадиный череп, что скалился на коньке крыши.
То не мёрзла ведунья, нет: ворожила! Булькало зелье в чане, окутываясь в серый пар, рдели угли в очаге, бросая багровые сполохи на сурьёзный лик лесной ведьмы.
"Щепоть мухомора толченого, два крыла от мыши летучей; желудь да семь лапок лягушачьих." - приговаривала она, кидая то одно, то другое, мешая да помешивая. После, ухватив помело, закрутила варево речным водоворотом и уставилась левым оком в чан.
Струйки пара, танцующие над кипящим зельем, начали сливаться и сплетаться в узелки, колечки, тут же складываясь в замысловатые узоры. Под шепот наговорных слов ведуньи из пара возник призрачный лес с черной точкой в самой его серёдке.
Баба Яга насупила брови, вдругорядь перемешала варево и вновь зашептала. Взметнулся было к потолку столб пара да раздался в стороны, открыв крошечную деревеньку с белым пятном у самой околицы.
В третий раз перебуторила баба Яга зелье и, спустя минутку малую, всплыли к верху два пера: черное да белое. Показались и канули на дно, как их и не бывало.
Села баба Яга на лавку, да призадумалась: "Что ж энто могет быть? Про чаво мне силы тайные поведать пытались?"
У стола, на полочке под вышитым рушником, задребезжала кружка, колотясь о блюдце, взор к себе привлекая. Сидит бабуля, не слышит, вся в думы ушла. А кружка всё сильней стучит-трезвонит! Потом щелк - и раскололась. Очнулась баба Яга, подошла, подняла треснутую кружечку, а под ней яблоко скачет-подпрыгивает в нетерпении. Почуяв свободу, покатилось яблочко наливное по блюдечку с расписной каёмочкой. И отразилась в блюдце Василиса Премудрая. Сидит, в зеркальце глядит, да приговаривает:
- Бабуся Ягуся! Отзовись, откликнись!
- Чаво табе, Василисушка?
- Ой, бабуся! А уж я тебя битый час зову - не дозовусь! Сказывают книги мои мудрые, что две беды к Руси подбираются. А толком какие, не говорят! Как не раскрою, так всё одно: черное-белое да весёлое-грустное. И птиц упоминают диковинных. Тебе про то ничего не ведомо?
- Не знаю, чаво тебе и молвить! Ворожила я сегодни, да смутно всё: два пера всплыли, черное и белое, да лес с деревенькой мелькал. Надобно сход кликнуть, мож кто из ведьм наших и ведает про то?
- То дело доброе! Только вот, бабушка... Как мне-то на сход попасть? - Василиса потупилась. Сама она летать не умела, вот и стеснялась: в кругу ведающих то уменье одним из первых стояло!
- Не беда! Я тебе коврик свой пришлю, на нём и прилетишь!
- Вот и славно! Жду, бабуля!
Остановилось яблочко, и пропала Василиса из виду. Баба Яга встала, с хрустом распрямила скрюченную спину и вышла на крылечко, птах лесных созывать да к ворожеям их гонцами слать.
Выслушав наказы, вспорхнули птахи и пропали из виду. Последними за лесом скрылись два селезня, несущие к Василисе свёрток с ковром-самолётом. А бабуля подозвала Ивана да наказала ему сбегать в сельцо, у гончара пару новых кружек прикупить да крынок с десяток.
Села Яга в ступу, взмахнула помелом, поднялась повыше дерева да и улетела. Постоял Иван, лень ему пятки бить, а делать нечего, надо идти, наказ бабусин исполнять. Побрёл, понурясь. Шел час, шел другой, а на душе всё смурнее и смурнее становится.
Идёт средь лугов: никого. Ни коров на выпасе, ни косарей с косами. Идет полями, опять безлюдно: никто не работает! Подходит к деревеньке, а там все из стороны в сторону ходят, аки слепцы, плачут, слезами заливаются. И стар, и млад рыдают. Стал Иван расспрашивать, об чем люди добрые убиваются, а ответа никто толком не даёт. Кто собачку жалеет, кто зазнобу давнюю вспомянул, у кого лапоть прохудился - у всех глаза на мокром.
И почудилось Ване, будто бы нёс кто-то чашу тоски-печали да и опрокинул над деревушкой, налив тяжестью сердца селян. Есть беда, нет: всё одно - плачут. Сунулся Ванятка к гончару, а тот увалился на лежанку и об треснувшем намедни кувшине горюет. Ничего не видит, не слышит, знай себе причитает. Иван и так, и эдак уговаривает, монету по ладошке катает, а всё зряшно: знать ничего не хочет гончар, акромя своей оплошки. Плюнул парень да и побрёл в другую деревню.
Идёт, а на сердце всё тяжелей и тяжелей становится. Словно вкатил кто-то на плечи Ивану типун-камень, коим бабы лён в реке придавливают. Сами собою очи влагою затянулись и так жалостно стало! Ветка ли сломана, муха ли в паутине запутается - всё печалит паренька. А как вспомнил он об кружечке расколотой, так припустил со всех ног, не разбирая дороги: как же бабушка-то без посудинки? Ни воды испить, ни молочка хлебнуть. Жалко бабу Ягу, ой как жалко!
Бежит, торопится и вдруг слышит: всхлипывает кто-то, да громко, в голос. Подбежал, а это Змей Горыныч разлёгся в траве, уставился всеми тремя головами на букашку малую и ревёт в шесть ручьёв.
- Что такое, Змеюшка?
- Кузнечик вот, без ноженьки... Жааалко! - хнычет Змей, не замечая, что из его слёз уже лужа натекла и в той луже барахтается увечная букашка, выплыть пытаясь.
Поплакали они над бедолагою, и побрёл Ваня дальше. Тут из кущёй песня послышалась. Вроде бы и простая, а всё нутро выворачивает, тоской вяжет. Сунулся туда Иван, в самое сплетенье веток, а там на суку сидит птица дивная, невиданная и напевает, грустно так, тихонько. От хвоста до самых плеч перо как у ворона, аж в синь отдаёт, а выше шея и личико как у девицы-красавицы. Лоб и щеки бледны, как у покойницы. А глаза и волос черны, будто смоль. Не помня себя, бросился Ванька к ней, обхватил руками, как друга дорогого и рыдает взахлёб, так его песнь птичья пробрала.
- Кто ты, птица чудесная? Чем опечалена, почто песнь поёшь таку жалобну?
- Имя мне Алконост, - отвечает птица. - А песни я завсегда таковы пою, печаль светлую в мир неся.
Пуще прежнего вцепился Ваня в птаху, к себе прижимая да перо ей слезами моча-обливая. Перехватило дыханье у Алконоста от таких объятий, и замолкла птица на минуту. Разом всё наваждение схлынуло с Ивашки. Дурак-дурак, а смекнул, выхватил из котомки мешок да и сунул туда чернопёрую. Побарахтался Алконост в мешке малость да тут же уснул без света дневного. Свалился камень с души у Ивана, так ему легко стало, что не передать! Бежит обратно, ногами кренделя да коленца выписывая.
- День добрый, Змеюшка! Что ты тут, дело пытаешь, иль от дела лытаешь? - Самого веселье разбирает, а и не мудрено после печали-то наведённой.
- Василисушка меня сюда отрядила. - молвит Змей, смущаясь маненько. Он-то давно в Василису влюблён, да без ответа. Недаром её молва Премудрой окрестила, смогла Горынычу отказать, не токмо не обидев крылатого, а к тому ж ещё и другом верным сделав. О как!
- А на кой? - не унимается Иван.
- Молвила, завелось туточки нечто тёмное, вот она и упросила разузнать, что таково. А после слетать до деревеньки одной, там напротив, свет белый, но не добрый.
- Ну, с тёмным я уж совладал, вон он, в мешке дрыхнет. Давай таперича к свету тому слетаем! Возьмёшь меня?
- Возьму, а что ж не взять? А ты точно совладал с тьмою?
- А ты глянь с горушки: вишь, коров на пастбище погнали, да косари в луга потянулись? Знать, сгинуло наважденье-то, ожило село!
- Тадысь влезай на спину да держись покрепче!
Летят они над лесами да над сёлами, речки да пригорки так и мелькают под ними. У Ивана аж дух захватило от красоты такой неписаной. Глядит во все глаза, а наглядеться не может, так оно здорово! Меж тем показалась деревенька, об коей Василиса молвила. Ещё с высоты заметили Змей с Ивашкой, что не всё там ладно: мечется народ по улочкам бестолково, никто делом не занят. Кто пляшет, кто песни горланит.
Решили спуститься, а чем ближе к селу, тем больше в груди весёлость бесшабашная да беспричинная пробуждается. Змей от нахлынувшего куражу начал пламенем кидаться. Метнёт струю огненную и хохочет в три зева. Ваньку тоже смех разбирать начал, да не поддался парень волшбе новой.
- Клин клином вышибают, а наважденье - наважденьем!
С этими словами развязал Иван мешок с птицей-Алконостом. Разом кураж слетел, а бедный Змей чуть пламенем не подавился.
Пробрались они до околицы, глядь: а на плетне сидит птаха, под стать Алконосту, токмо наоборот. Вся белая, румяная, волос светло-русый, в косу заплетён. Сидит да песни голосит. То весёлые, то разухабистые, а то частушки срамные заведёт! Ясен пень, что от такого пения позабыли селяне о хлебе насущном. Знай себе веселятся, кажный сам по себе.
Изловчился Ивашка да и ухватил птицу-Сирин. А как ухватил, так в другой мешок и сунул. Вошкаются птицы по мешкам, засыпают. То одна, то другая встрепенётся. А на Ивана со Змеем то весёлость, то печаль накатывают. Угомонились птахи.
Переведя дух, стали решать Горыныч с Ванюшкой, что же делать с добычей негаданной? Головы свернуть - жалко! Так оставить - боязно. Народец-то легко под их чары попадает!
- Эх, забросить бы их на остров Буян! - молвит Ванюшка. - И пущай себе там живут-поживают, никому не мешая.
- Я до Буяна не долечу, уж больно далеко станет. - отвечает Змей.
- Вот и славно, что далече! Знать, сами возвернуться не сумеют. Давай слетаем до берега моря. Мож, уговорим кого из корабельщиков?
Прилетели они к самому синему морю, опустились средь амбаров портовых. Змей с птицами остался, а Иван к корабельщикам подался. То к одному подойдёт, то другому сунется: никто везти его не желает. Молвят, плаванье туда долгое, а корысти в нём мало. Зряшно, вот и весь сказ!
Закручинился Иван, к Змею вернулся. Обсказал, как разговоры вёл, и сели они думу думать: чем бы кормщиков соблазнить, дабы свезли они птах до острова? Думали, думали, да ничего не надумали. А тут птицы закопошились, от сна пробуждаясь. Видимо, оголодали, есть хотят. Вынул их Иван из мешков, стал потчевать. Наелись Сирин с Алконостом и стали по амбару летать, крылья разминать. После уселись по разным концам амбара да песни затянули.
Ваньке со Змеем не страх, они-то посерёдке меж птиц сидели, а вот остальному люду довелось хлебнуть. По леву сторону от амбара плач-кручина народ разбирает, а по праву сторону - веселье без удержу. Весь порт встал, никто не работает. Корабли не грузятся, товар не переносится, паруса не чинятся. Работный люд кто рыдает, кто хохочет.
Видят корабельщики, что убытки одни идут, решили схитрить. Взять Ивана с собой, но не везти до острова, а в море сбросить, вместе с птицами. Пришли к амбару и стали Ваньку с собой звать. Мол, собирайся, да поедем-поплывём. Вышел Ивашка к корабельщикам, а птахи по амбару кругами порхают, по очерёдке к воротине подлетают. Парень уж малость обвыкся с птицами диковинными, а корабельщиков по первости так разобрало! Вот и проговорились нечаянно об умысле злом. Под чарами-то всё тайное вылезет наружу! Услыхал те речи Змей Горыныч, осерчал зело.
- Я вас, лиходеев толстопузых, пожгу-попалю, золой обращу! Все корабли к царю морскому отправлю. Не схотели добром одного Ваньку везти, так везите нас вместе!
Корабельщики в крик, мол, велик ты больно, Змеюшка! Нет такого корабля, чтоб тебя вынес. Под тобой любая ладья ко дну пойдёт! А Змей рычит: ничего не знаю, везите и всё тут!
Делать нечего, отправились кормщики к мастеру корабельному. Сделай, говорят, такой кораблик, чтоб Змея Горыныча выдержал да к острову Буяну доставил. Выслушал их мастер и отвечает:
- Долгое дело: заново корабль сладить. Давайте два своих, я их бреви ману перелатаю, сиречь, быстро.
- Как, два корабля? Это ж, убытков скоко!
- Аргументум аргентариум? - хмыкнул мастер. - А что, новый корабль дешевле выйдет?
- Мож, всё же один, побольше?
- Больше, меньше, сие монопенисуально. - сыплет мастер латынью, словами иноземными. - Груз больно велик, положи его сверху на палубу, так всякий корабль перевернётся!
Делать нечего, отдали корабельщики две ладьи. Поставил их мастер рядышком да накрыл настилом бревенчатым, наподобие парома речного. Влез на этот настил Змей Горыныч с Иваном и поплыли они через моря. Всё ладно, токмо коротки ладьи для Змеюшки: хвост не помещается, ну ни как! Свесил он его в воду, а там рыбы морские как начали его покусывать, за поживу-то приняв. Стал Змей хвостом бить, рыб отгонять, а через то кораблики так лихо по волнам побежали! Режут носами острыми гладь морскую, токмо брызги в стороны летят. Увидали то корабельщики и давай Змея подзуживать, чтоб хвостом бил шибче. Горыныч и рад стараться. Он завсегда отзывчив был, коль его по-доброму попросить, да с уважением!
Под тугими парусами да от Змеева хвоста, шустро добежали ладьи до острова. Слезли Иван с Горынычем на берег, а там их уже встречают. Стоят хозяева, смотрят сурово.
- Вы почто вознамерились чудо наше с собой забрать?
- Кого забрать? - оторопел Иван. - Мы никого забирать не мыслили, напротив, птиц диковинных привезли, здесь оставить желаем!
Тут уж хозяева призадумались.
- А ты не брешешь? Гамаюн - птица вещая, ещё ни разу не ошибалась. Раз сказала, что забрать хотите, знать, так и есть!
- Нам про вашего Гамаюна ничего не ведомо. У нас свои птахи, Сирин да Алконост.
Развязал Иван мешки, птахи оттуда и выпорхнули, к лесу полетев. Сели на опушке и давай песни петь. Хозяева на диковину уставились, а Ванька ходом-ходом и на корабль, а не тут то было! Токмо сошли они с Горынычем с корабля, как кормщики якоря подняли и были таковы!
Пришлось Ивану со Змеем на острове остаться. Правда, поначалу Горыныч рвался спалить корабельщиков, но Ванька его охолонил.
- Ну спалишь ты ладьи, нам всё едино туточки пребывать!
Хозяева видят, что корабли ушли - знать и вправду не алкают Гамаюна пришлые. Подобрели. Дружить зовут, рядышком жить предлагают. Так и остались Ванька со Змеем. День живут, другой, уж седмица минула. А как-то раз набрёл Иван на ключ-источник. Хлебнул водицы из него - побежала по жилам силушка необычайная. Хлебнул другой раз - так самого Горыныча до половины поднял, о как! Смекнул тут Иван, что непростой тот источник, а заговорённый. Взял да и напоил из него Змея.
- Как, Змеюшка? Достанет ли у тебя силы до дому возвратиться?
- Не, малость не хватит! Совсем трохи, а не хватит.
Опечалился Ванютка, сел, думу думает. Опёрся на баклажку с живой водой, что у него на поясе висела. Потом как вскочит, как запрыгает.
- Мы, - говорит, - с собою бадейку той воды возьмём. Ты как уставать станешь, так хлебнёшь из неё. Сил-то и прибавится!
Так и сделали, набрали водицы, а как собрались улетать, примчалась к ним Гамаюн, птица вещая, что на острове жила.