Солнце блестело в вышине новеньким золотым "орлом" - из тех, что чеканили в славную пору Гранта и Хейза, да будет земля им пухом. Тротуарная плитка вокруг памятника усатому господину со шпагой прогрелась, как стенка хорошо протопленной печи. Тепло ласкало спину, струилось по бокам, растекалось по нутру блаженной истомой. Малыш Билли сладко потянулся, хрустнув косточками, и подставил светилу мягкий живот. Жизнь в этот миг была совсем недурна.
Смежив веки, он начал проваливаться в дрёму. Как вдруг - грохот, рёв, дребезжание! Звериный инстинкт подбросил Билли в воздух, как батут подбрасывает прыгуна. И не зря. Прямо на него вопя и улюлюкая нёсся мальчишка на скейтборде, будь проклято это дьявольское изобретение.
Билли взвился на каменный бордюр, отделявший скверик с памятником от переулка, куда выходили глухие тылы старых зданий и толстый бурый забор церковного двора. А вон и укрытие - у кирпичной ограды притулились весело раскрашенные мусорные баки. Мелькнула мысль поглядеть, удастся ли мальчишке вписаться в изгиб дорожки, уходящей под сень кленовой аллеи, но инстинкт снова победил. Билли метнулся в переулок, нырнул в мусорный бак и затаился между картонных коробок.
Нервная встряска отбила охоту нежиться на солнышке, зато живо напомнила, что в желудке с утра не было ни крошки. Билли выставил наружу нос, стрельнул по сторонам прозрачным золотым взглядом. Кажется, никого. Он мягко спрыгнул на тротуар, постоял, настороженно вращая ушами, и потрусил вдоль забора.
На соседней улочке, такой же узкой и могильно тихой, сгрудившись в табун, спали железные кони. Малыш Билли вспомнил вдруг своего гнедого: зло вздутые ноздри, огненный глаз, пушистая чёрная грива, глянец шерсти на широкой спине, бойкий перебор стройных ног, резкий запах пота и скользкие от мыла бока, ходящие с шумом, будто кузнечные мехи. Вспомнил, как неслась под копытами сухая земля с редкими пучками жёлтой травы, как, оглянувшись на скаку, он увидел в воздухе ржавые клубы, и из этой завесы, будто чёрт из облака серы, вырвался Грязный Дейв - туго подвязанная шляпа надвинута на глаза, на красно-сером от пыли лице блестят оскаленные зубы. Следом за ним, развернувшись веером, мчались остальные - Том, Уилсон, Чарли, Пикетт и двое новеньких, братья Моррисы с ранчо из-под Силвер-Сити.
Билли коротко рыкнул сквозь стиснутые зубы. Эх, дал бы кто руки-ноги, он взнуздал бы и механического скакуна! Полетел бы под звёздами по ночному шоссе, и ни человеку, ни пуле не достало бы силы его остановить.
Где-то позади громыхнула дверь, раздалось стаккато шагов, грянули развязные молодые голоса. Билли нырнул под вонючий живот автомобиля. Тенью струясь от одного укрытия к другому, добежал до перекрестка, шмыгнул за угол и прокрался к чёрному ходу в рыбный ресторан.
Как раз вовремя. Распахнулась дверь, поймав натёртым до блеска стеклом блик солнца, показались ноги в коричневых растоптанных полуботинках и синих рабочих штанах; два больших, туго набитых мешка из крепкого чёрного пластика колотили вышедшего по коленям. Вслед за человеком на улицу хлынули такие пьянящие запахи, что Билли на мгновение сошёл с ума. Пока дверь оставалась открытой, он мог легко заскочить внутрь. Однажды он так и сделал и даже успел стащить с разделочной доски жирный кусок форели. Его драную блохастую шкуру спасли чудо да добрый толстяк Арни, который с трудом упросил менеджера не вызывать живодёров.
- А, киска, привет, - сказал человек сиплым прокуренным голосом. - Сейчас вынесу тебе супчику.
Пыхтя и отдуваясь, он протопал к мусорным бакам.
Околоресторанные баки досадно отличались от тех, в которых Билли прятался у церкви. Эти были выше, новее, с откидными крышками на запорах. Вздернуть того мало, кто придумал крышки для мусорок! Билли исподлобья следил, как два контейнера, друг за дружкой, отворили и с лязгом захлопнули пасти, приняв чёрную ношу из рук кухонного рабочего по имени Арни.
Если бы кошачья гортань была приспособлена для производства звуков человеческой речи, Билли доходчиво растолковал бы жирному болвану, что рыбья требуха куда вкуснее супа, не стоит прятать её в гнусно смердящий пластик и хоронить под тяжёлой крышкой, надо дать её Малышу Билли вместо той мерзкой жижи с привкусом лука, которую тупица Арни по половничку в день черпал для хвостатого приятеля тайком от начальства. Вообще-то Арни и сам всё понимал, но боялся, что, поедая рыбьи кишки, Билли запачкает мостовую, кто-нибудь из менеджеров заметит и вставит Арни клизму. А брызги от супа легко промокнуть тряпкой, которую толстяк таскал при себе.
По правде, супчик был вполне ничего, только жидковат. Иногда от добавленных в него приправ у Билли случалась изжога. Но это мелочь, это можно потерпеть...
Он вылизал донышко и логотип ресторана на донышке, сыто потянулся, сел, аккуратно сложив лапки, и позволил Арни немного погладить себя по спине. Не так уж неприятно - но от сознания, что его ласкает мужик, у Билли сводило желудок и суп просился наружу.
Ну всё, мешок сала, хватит с тебя, иди работай!
Билли уклонился от тяжёлой влажной ладони, задрал хвост и важной поступью двинулся прочь. Арни был жалкий никчемный человечишка, в прежние времена Билли шлёпнул бы такого и глазом не моргнул. В прежние времена он вошёл бы через парадное, у бедра кольт, в кармане звонкая монета, подавальщики стелились бы ему под ноги и на перебой предлагали лучшие яства. Само собой, не в трусливой благочинной Европе, где его угораздило родиться на сей раз, а дома, в горячем и вольном штате Нью-Мексико.
Ах, мечты, мечты. Нынче и в Новом Свете по улицам с пушкой на боку не погуляешь. Как же, чёрт возьми, изменился мир! - и он, Билли, волей-неволей стал другим. Нет, он и сейчас не считал Арни ровней себе, но готов был признать, что парень не зря коптит воздух. Даже у пузатого потливого слизняка есть на этом свете предназначение - скажем, не дать подохнуть с голоду одинокому страннику, который заплутал на долгом пути к дому.
Глубоко в каменных недрах города часы на старой ратуше пробили полдень. Билли прижал уши, дожидаясь, когда отзвучит низкий раскатистый гул, от которого каждый раз заходилось в испуге глупое кошачье сердце, затем встряхнулся и боевито распушил усы. За первым блюдом полагается идти второму. Время навестить полоумную Магду.
Сморщенная карга, чудачка в куцем пальтишке, вязаной шапчонке и ярко-красных детских ботах на босу ногу, как видно, спускала на корм для бездомных кошек всю свою скудную наличность. Столовой служила поляна в парке у Центрального вокзала. По дороге туда надо было пересечь две оживлённые улицы и широкий проспект, но ради даровой жратвы стоило рискнуть, пусть даже угощение состояло из сушёных катышков с обманчиво манящим ароматом и вкусом глины... Утроба лужёная, всё примет.
Опоры железнодорожных путей прикрывал заслон из металлических листов, сплошь исполосованный цветными каракулями граффити. Билли пришёл одним из первых, лёг на траве у заслона и принялся вдумчиво лизать лапу. К месту кормёжки собирались другие завсегдатаи, усатая городская шпана - чумазые, тощие, облезлые кошки и коты, которых в иное время и с огнём не сыщешь, будто они живут невидимками, а проявляют себя раз в день, единственно затем, чтобы набить животы от Магдиных щедрот.
Неуклюже приплясывая и что-то гнусавя себе под нос, на полянку выкатилась Магда - сама как дряхлая уличная кошка. Билли не спеша поднялся, брезгливо дёрнул спиной. Будь он человеком, бросил бы ей никель или дал пинка, смотря по настроению.
Старуха улыбалась, щурила слезящиеся глаза и, причмокивая сизыми сморщенными губами, бормотала слащавую невнятицу:
- Ой, холесенькие муси-пусики мои... Пусистики... Ну, сколей-сколей ко мне! Кис-кис-кис... Мамотька плисля, плинесля вку-усинькое. А кто хотет вку-усинького? Ам-ням-ням, вку-усинько, ам-ням-ням...
Убогая поставила на землю кургузый облезлый чемодан - она всегда таскала корм в чемодане. Довольно щерясь, тряхнула над головой картонным пакетом. Ветер подхватил и раскинул над поляной взвесь запахов.
Сучий потрох! Нынче старая дура притащила сухари со вкусом кролика - вернее того непотребства, которое в здешних краях зовут кроликом. Дерьмо это собачье, а не кролик!
Магда вывалила корм на траву. Билли ринулся вперёд, растолкал всех и урвал своё. Это он умел. Потому человеком жил, а не ползал. Потому не сдавался и теперь, став бесправной четверолапой тварью в мире двуногих.
Нет, он не жаловался. Кошачья шубейка сравни королевской мантии для того, кто успел побыть червяком, букашкой, жабой, навозной мухой, жуком-мертвоедом, паразитом в коровьей печени. Краткость земного бытия малых сих была даром милосердия, ибо сулила скорое избавление от мук. К тому же Билли ни разу не умер своей смертью.
Что сталось с букашкой, он не понял. Должно быть, её кто-то прихлопнул.
Червяк, нанизанный на крючок, нашёл конец в глотке рыбы.
Эта смерть была чертовски неприятной. Билли до сих пор передёргивало, когда он вспоминал, как рвала его изнутри стальная игла, а снаружи глодали челюсти бьющегося в конвульсиях окуня.
Лягушку проглотил удав. Финал в своем роде еще более скверный. Разум кричал: беги! Но лягушачьи мышцы отказывались слушаться. И нам ещё твердят, что человек жесток. Знаете, каково это, когда вас переваривают заживо?
Много раньше, до червяка, жабы и букашки, Малыш Билли был булыжником посреди мостовой. Его топтали ногами и копытами, по нему грохотали кареты и телеги, на него выливали нечистоты, плевали, мочились. Он мок под дождем, мёрз в стужу, тело его крошилось и трескалось. Так продолжалось целую вечность, пока мостовую не вскрыли, чтобы проложить метро. Камни дробили отбойным молотком... Вспомнить тошно!
Став кошкой, он почувствовал себя почти человеком. Он снова был хищником, притом на законных основаниях.
Кошачья житуха была бы положительно хороша, если бы не одно "но". Кто бы ни ведал перерождениями, бог или чёрт, он славно подшутил над Малышом Билли, сделав его не котом, а кошкой, бабой с хвостом и усами.
Когда Билли понял, что между лап у него дырка, а не стручок, он готов был заплакать от отчаяния. Он грыз зубами землю, стараясь унять плотские позывы, и бился насмерть с похотливыми ублюдками, которые норовили его обрюхатить. Большинство пасовало перед лютой яростью маленькой серой кошечки, на счету которой был не один вырванный глаз и откушенное ухо. Но дважды Билли попались противники, с которыми он не смог совладать...
Сколько боли и унижения испытал он, вынашивая и рожая! Билли с удовольствием придушил бы котят или просто смылся, оставив приплод на волю судьбы, если бы не опасался, что такой поступок вопреки животной природе может отбросить его в цепи перерождений далеко назад. Скрепя сердце он опять вынужден был дать волю инстинкту: ласково урчал, вылизывая шкурки мальцам, таскал их за загривки, позволял дергать себя за соски. И будто этого мало! Где-то между делом, бес знает какой своей частью - человечьей или звериной - он прикипал к детёнышам настолько, что невольно жалел, когда, взрослея, они уходили в большой мир. И хоть бы один, паршивец, заскочил проведать...
О'кей, он усвоил урок, мать и младенец это святое, а женщина, чёрт бы ее побрал, вправе сказать "нет". Сколько ещё ему предстоит вытерпеть, чтобы снова стать человеком, сколько личин износить, кем воплотиться - гиеной, ослом, бегемотом, гориллой? Согласен, Арни с Магдой славные ребята, спасители жалких и отверженных, даром что сами барахтаются у самого дна. Что ещё? Живи и давай жить другим, ударили по правой щеке, подставь...
Нет уж, дудки! Он оскалился на большого чёрного кота, лезущего мордой в кучку бурых камушков, которую облюбовал для себя Билли, и наглец отступил. Так-то! Лучше самому перекусить себе глотку, чем покориться сильному.
Билли делился своей долей только с хроменьким бело-рыжим котёнком, хотя и знал, что тот не жилец - слишком робок. Котёнок не появлялся у вокзала третий день. Видно, попал в переделку. А, может, и вовсе сгинул.
Насытившись, Билли прикорнул тут же, под хилыми кустиками. Не потому, что ему сделалось вдруг страшно лень куда-то идти - да, лень, но не это главное. Глупо далеко отлучаться от пиршественного стола, на который вот-вот подадут главное кушанье.
Проснулся Билли ещё засветло от разноголосого птичьего лепета. Выглянул в щёлку век опаловым зрачком: на поляне, выбирая из травы крошки корма, паслись с десяток пернатых. Воробьи, сорока, пара голубей.
Хорошо бы поймать голубя.
По гибкому сильному телу Билли пробежал электрический разряд, заставляя каждую мышцу вибрировать и гудеть от нетерпения.
Птицы не подозревали об опасности. К вечеру тень от заслона накрыла кусты, а Билли был тих, как замшелый валун.
Голубь приближался, неуклюже переступая короткими красными лапами, неся своё пышное мясистое тело прямиком к затаившему охотнику, но Билли знал, что на расстояние прыжка сизарь не подойдёт.
Он был совсем рядом, весь как на ладони - ужин Малыша Билли. Стеклянно блестел круглый оранжевый глазок, на шее топорщились нежные пёрышки с перламутровым сине-зелёным отливом.
Голубь отвернулся, курлыкнул, ткнулся клювом в траву...
Пора!
Билли подобрал лапы, неслышно приподнялся и потёк к добыче, часто и надолго замирая у самой земли. В последний момент голубь всё-таки заметил его, вытянул шею, с испуганным криком развернул крылья, но оторваться от земли не успел. Билли вонзил когти в податливую плоть, впился зубами в напряжённо вытянутую шею.
Что такое водянистый суп, безвкусные пористые сухари против живого, сочащегося горячей солёной кровью мяса!
- Ты что делаешь?! А ну, брысь, разбойник!
- Эй, смотри, кошка птичку дерёт!
Первым с тротуара на газон выскочил жилистый старик с толстой чёрной тростью, воздетой, словно карающий меч, за ним ватага подростков во главе с коротко стриженной девчонкой. Билли потянул добычу к кустам, но голубь был слишком тяжёл.
Вот ведь сердобольные человечишки! Птица всё равно вот-вот испустит дух, мясо сгниёт зазря, а Малыш Билли останется с пустым животом. И кому от этого будет лучше? Я следую закону, положенному свыше котам и кошкам и всем тварям божьим, оделённым когтями и зубами. Не я его придумал, не мне и менять. Сами-то, небось, мясцо трескаете, не отказываетесь, так не будьте ханжами!..
Билли продрался сквозь кусты, припустил наискось через поляну. Старик быстро отстал, но подростки бросились наперерез. Налево нельзя, там металлическая сетка. На дерево? Достанут! Билли выскочил на тротуар, врезался в чьи-то ноги и понесся дальше, гонимый криком, топотом, шумом и животным паническим страхом, который в этот момент победил в нем человека.
Визг тормозов, оскал радиаторной решетки... Мощный удар, от которого Билли взлетел в воздух, с силой шмякнулся о капот и, подпрыгнув как мячик, кубарем покатился на асфальт. На этот раз смерть была сострадательна к нему: боль пропорола тело злым белым огнём, но забвение навалилось почти сразу.
Через одно долгое, как вечность, мгновение черноты и беспамятства в сознание вошёл смутно знакомый голос:
- Ну что, Билли, попробуем ещё разок? Ты готов?
Перед глазами всё плыло. Мутный свет, тусклые пятна лиц. Истошный вопль, гулкие высокие голоса.
- Головка пошла. Тужься, ещё... Молодец.
Билли смотрел сверху, из-под потолка, а потом вдруг оказался внутри.
Кожу обдало влажным холодом. Во рту было мокро, что-то мешало вздохнуть.
Во время этих мучительных спазмов на Билли вдруг снизошло озарение: он человек, он снова человек! Счета оплачены, он получил прощение.
Сердце зашлось от восторга. И в тот же самый момент он почувствовал, как меркнут воспоминания о прошлых рождениях.
Как это, чёрт возьми, понимать? Он помнил всё, когда ползал в грязи червяком, когда медленно подыхал в брюхе удава... Какая же это награда, если не представляешь, через какие испытания пришлось пройти, чтобы её заслужить?
Эй, наверху или где вы там, это же я, Малыш Билли! Я буду не я, если все забуду. Это же все равно что умереть. Совсем, без возрождения. Разве так милуют раскаявшегося грешника? Я даже не буду знать, за что мотал срок, какие непотребства творил и что мне будет, если я опять сверну на эту дорожку. Моя первая человеческая жизнь...
Стой, а первая ли? Может, всё это уже было, и не раз? Может, он без конца ходит по кругу, совершая одни и те же ошибки и заново искупая их? Что за дурацкая шутка!
Билли наконец удалось набрать в грудь воздуха...
Чёрт, как его зовут?
Он же только что помнил!..
Новорожденный открыл рот и закричал от вопиющей несправедливости происходящего.
- Ого, какой басяка! Просто Шаляпин, - сказал низкий грубоватый голос. - И парень-то, смотри, крепкий. Богатырем вырастет.
И другой голос, нежный, измученный, прошептал:
- С днём рождения, Ванечка...